№4.2024. Салават Вахитов. Одинокий мужчина в мире затейливых женщин

Продолжение. Начало в № 3

 

 

14

 

Я вышел в подъезд в некотором смятении. «В чём проблема? – спросил себя и сам же себе ответил: – От несчастной женщины жди беды. Ты ведь давно заучил эту истину». – «Да, давно. Но ведь это не женщина, а дочка Маринки. Во как всё обернулось. Прям готовая завязка романа – садись и записывай. Значит, по большому счёту, тебя интересует Йола только потому, что ты, будучи сочинителем, пытаешься понять, как развернётся сюжет и что будет дальше. Она не догадывается, что по отношению к ней у тебя нет каких-либо серьёзных намерений, что, мягко говоря, не совсем честно. Но, с другой стороны, её лёгкая непосредственность вдохновляет тебя. Нужно ли так заморачиваться и гнать от себя свою музу? Ладно, вернусь и тогда решу, что со всем этим делать».

Так я размышлял, спускаясь по лестнице. Пятая квартира оказалась открытой. В дверях стояла Резеда – женщина с живыми беспокойными глазками и любопытным носом, гроза всех соседей. Лет ей было, видимо, 666. На голове – обязательный платок кофейного цвета, завязанный узелком на затылке. Без платка я её никогда не видел. Кстати, первую цифру в возрасте для достоверности можно было бы и убрать, но что-то дьявольское сквозило в её облике, вот я и добавил ещё одну шестёрку на всякий случай. Но дьявольское или не дьявольское, а относилась она ко мне по-доброму, поскольку я, встречаясь с ней, всегда останавливался и по-соседски перекидывался ничего не значащими фразами. Люди любят, когда с ними разговаривают.

– Ты вчера был у Софьи? – спросила Резеда, даже не поздоровавшись.

– Скорее, она была у меня. А что?

– Нет, ничего. Не обижай её.

Я приостановился на мгновение, посмотрел удивлённо на Резеду и пошёл себе дальше.

– Хорошо, не буду, – сказал себе под ноги.

На улице, едва успел сделать несколько шагов, остановила девушка в розовой футболке.

– Привет!

– Привет! – сказал я, пытаясь вспомнить, кто это.

– Это ведь ты из одиннадцатой квартиры?

– Да. Я вас знаю?

– Знаешь. Я Сима, ты пялишься на меня в окно каждое утро и каждый вечер.

Девушка у газовой плиты, которую совершенно случайно увидел!

– Я пялюсь? Простите, я действительно увидел сегодня кого-то в окне напротив, однако совершенно случайно. Я ведь близорук, почти слепой и даже в очках могу разглядеть лишь слабые очертания на таком расстоянии, поэтому пялиться для меня не имеет смысла. Но мне казалось, что это на меня таращатся из соседнего дома, причём не скрываясь. Только думал, что это мужик.

– Да, Богдан, мой сожитель, он и сейчас таращится. – Сима мотнула головой куда-то в сторону полусонных окон, лениво отражавших утреннее солнце. Я попытался проследить её взгляд, но никого не увидел. – Я хотела предупредить тебя…

– О чём?

– Софка, которая у тебя…

Я опять напрягся. Всем есть дело до девушки, которую я знаю всего ничего – один день и одну ночь.

– В общем, она его шалава. – Сима посмотрела на мою реакцию.

Я погрустнел.

– Держись от неё подальше, не подставляйся, Софку-то здесь все хорошо знают.

– И вы тоже знаете? – Было всё труднее сохранять спокойствие.

– Я выросла здесь, а ты человек новый, заметный. Да ещё и интеллигент. Смотрю, связался с местной давалкой…

– Как вы сказали?

– Не будь дураком, она алкоголичка и…

– Что «и»?

– Её топтал каждый, кому было не лень. Гони её прочь.

Сима презрительно выгнула губу, мол, что за идиот, намёков не понимает, развернулась и пошла обратно – видимо, к своему сожителю Богдану. 

– Постой, – догнал её я. – А Йола разве не замужем?

– Был какой-то алкаш с Сипайлово.

– А дети?

– Неизвестно от кого. После того как её выгнали из клиники и она осталась без зарплаты, лишили родительских прав. Дети вроде у деда живут.

– Ясно.

Я присел на скамейку у подъезда, пытаясь переварить информацию. Ни о какой работе думать уже не мог. Что делать? Вернуться и обвинить Йолу в обмане? Так она и не обманывала: я сам не хотел ничего знать о её прошлом. Разве она не рыдала и не пыталась что-то сказать?

Я достал телефон, открыл онлайн-банк и перевёл Йоле деньги на продукты. Если пропьёт – выгоню, решил я. Давай-ка проверим.

 

Небо!

Тьмы наших бедствий моли ослабить…

 

15

 

Экстренное заседание «Клуба одиноких сердец имени полковника Пронина» было назначено на час дня, а до того я безуспешно пытался стучать по кнопкам макбука в полумраке «Камчатки». Всё было не так: мысли, которые раньше неслись стремительным скорым поездом, затормозили на крупной узловой станции с десятками рельсовых путей, и машинист завёл состав в тупик. И что оставалось ему? Только пить кофе и ждать друзей, прекрасно понимая, что ни один из них ничем помочь не сможет. И даже так: от их советов будет только хуже.

Но ведь задача друзей в том и состоит, чтобы нести какую-нибудь чушь, когда тебе плохо. Первым не выдержал Семён. Как всегда, он был импульсивен:

– Ты хочешь сказать, что провёл ночь с женщиной и даже не прикоснулся к ней?

– Ну, нельзя сказать, что совсем не прикоснулся…

– Всё же было?

– Вроде как было, а всё равно что и не было…

– Не темни, а говори как есть.

– Не всё можно выразить словами… – И тут меня взяло зло, и я понёс на Семёна: – Понимаешь, я не испытал ни любви, ни страсти, было чудное влечение, вызванное извне чувством вселенской гармонии. Оно и вознесло нас высоко в небо, где плотское кажется вздором и где нет места постыдным глупостям. 

– Надо говорить «божественной».

– Что «божественной»?

– Божественной гармонии. Ты как будто стесняешься своей религиозности, говоря «вселенской» вместо «божественной». Если бы ты был поэтом, старался бы быть точнее.

– А поэты вообще способны слушать кого-либо, кроме себя? Если я сказал «вселенской» – значит, вселенской. Объясняю для особо одарённых: сближение и, словно гроза, моментальная навек, единение мужского и женского начал приводят к Большому взрыву и рождению Вселенной. И тогда хаотичное движение частиц преобразуется в направленный поток энергии, который и нельзя назвать иначе, чем вселенская гармония.

Мой бред произвёл впечатление на ранимую поэтическую душу Семёна, и та стыдливо затрепетала в продавленной битвой груди. Гордая голова поэта поникла, он замолчал, а в удивлённых глазках заслезилась божественная тоска. Я перевёл взгляд на Бекешина, ожидая насмешки или чего-либо подобного, но тот был серьёзен.

– Надеюсь, ты собрал нас на чрезвычайное заседание не ради вселенской или божественной гармонии? – спросил он. – Похоже, ты вляпался в очередной роман и, как обычно, ждёшь, что мы подскажем варианты развития сюжета? Какой хитрый дяденька! Пока могу констатировать следующее: во-первых, ты поступил как мальчишка – глупо и неразумно. Пожалуй, в другом порядке: сначала неразумно, а потом уже глупо; а во-вторых, если женщина действительно позволяет родиться великому смыслу в великой бессмыслице, то это великая женщина. Тебе сказали, что она блудница? Что же ты не кинул в неё камень?

– За мгновение до того, как появилась Сима, я верил, что она Мадонна. Не святая, конечно. Может, чуть косая, пушкинская или даже битловская.

– Ты верил?! – воспылал Семён так, что щёки его закраснели, а мохнатые брови встопорщились как усы-локаторы у майского жука. – Нет в тебе веры, а потому одно чуждое слово способно испортить доброе мнение о человеке. Будь откровенен перед собой: поддавшись вожделению – раскайся, совершивши грех – попроси прощения.

Я поморщился. Если Семён заведёт религиозную проповедь, считай, на нём можно ставить крест – собеседник он дальше никакушный: слышит только себя и, что слышит, то и талдычит. И поскольку понимает, что я его больше не слушаю, повышает голос и распаляет самого себя, обращаясь за одобрением и поддержкой своего благородного гнева к посетителям кафе. Те прислушиваются к «праведным речам», и самые бездарные, презренные и пошлые начинают поглядывать на семёновского собеседника, то бишь на меня, с холодной враждебностью. Что касается меня, то мне не любопытен бог. Я равнодушен к любой религии, насаждающей благонравие с помощью страха перед ним. Полагаю, что страх и насилие могут убить во мне человека ещё до того, как настигнет божья кара. Я испытал их действие на себе всего лишь раз, случайно оказавшись на заседании заводского парткома. И того унижения мне оказалось достаточным, чтобы навсегда отказаться от стадных инстинктов. Мораль не должна быть инструментом подавления личности, а нравственность есть результат внутренних убеждений – таково моё мнение.

Семён всегда реагирует болезненно на проявленное безразличие к его высокой, как он считает, религиозности, и тем пытается скомпенсировать ущемлённое самолюбие. Однако приёмами диспута он не владеет, аргументация его всегда ущербна, и его легко осадить таким же высоким тоном, добавив ядовитой иронии. Такие дебаты легко обращаются в драку. И нет бы Бекешину вмешаться в трудную минуту, так ему ещё и любопытно, кто кого побьёт, – наблюдает за стычкой и спокойно попивает кофе. Как говорят китайцы: с врагом всё ясно, а насчёт друга нет уверенности.

Я ничего не отвечаю Семёну, потому что сам – первопричина его беспардонной брани. Теперь я буду только слушать. Мои уста молчат, и пусть будет посрамлён неверующий. А потом передо мной неожиданно возникает видение: чуть поодаль, на соседнем столике, за которым абсолютно никого нет, из камчатского полумрака материализуется голова приличных размеров, с лысым черепом и острым носом. Под носом когда-то были густые, пышные усы. В этом нет никаких сомнений, потому что я знаю, кому раньше принадлежала голова.  

 

Где те, кто прежде пребывал в трудах?

Где те, кто веселил в печали…

 

16

 

Голова вместе с другими скульптурными изображениями красовалась раньше в «Дублине», ирландском пабе рядом с «Камчаткой», там меня она когда-то и впечатлила. Как я ни старался, не признал тогда в ней кого-либо из исторических деятелей, и бармен на вопрос: «Кто бы это мог быть?» – только пожал плечами, а потом сказал: «Возможно, древний грек или римлянин». Но теперь в игре теней причудливого камчатского освещения отчётливо нарисовался лик моего незабвенного коллеги по «Скифу» Валеры Калачёва. И почему он привиделся именно сейчас? Через сорок лет после того, как мы навсегда расстались? Да и знакомы-то были недолго.

Помню, весной 1980 года, когда я радостно оканчивал Уфимский радиотехнический техникум, в сокращении – УРТТ, меня распределили в старинный город Рыбинск. Для родителей, от опеки которых я, взрослый восемнадцатилетний человек, надеялся наконец отказаться, это стало настоящим потрясением. Они были категорически против, и, как следствие, переменить судьбу мне не удалось: отец договорился с директором тогда ещё секретного завода аппаратуры связи, почтовый ящик 210, и в министерство образования было направлено письмо, что руководство предприятия непременно желает видеть меня в рядах заводчан как продолжателя традиций славной семейной династии.

Ходатайство было удовлетворено, и уже 3 июня 1980 года я сдал все полагающиеся документы в отдел кадров, заполнил необходимые анкеты, поставил кучу подписей в бумагах и, вконец измученный канцелярской волокитой, вышел на улицу Коммунистическую. Вскинул левую руку – на запястье красовались модные часы «Слава», стрелки показывали 11 часов 26 минут. Жить мне оставалось минут двадцать от силы, но я об этом ничего не знал и строил планы.

На работу нужно было выйти только в следующий понедельник. Было немножко тревожно, поскольку приняли меня не в 72-й цех, как мне хотелось, а в 71-й. В 72-м цеху я проходил практику у связистов на декадно-шаговой станции, там было много знакомых и друзей, да и работа была понятной, а 71-й цех был сборочным, и собирали там переносные станции связи для военных и геологов. Мне была предложена должность инженера «Скифа», обязанности которого пока были не ясны, но одна мысль меня приводила в восторг: через два дня мне исполнялось девятнадцать, и, подумать только, в девятнадцать лет я становился инженером. Не каждый может похвастаться столь примечательным фактом биографии!

Завод занимал целый квартал, почему-то захотелось обойти его, ведь скоро он станет моим. Город был задумчив и тих – на улице ни одного автомобиля. Солнце торопливо прикрылось тучей, словно задёрнуло шторку, и тени тополей растворились в асфальте. Птицы не пели, и ветер затаил дыхание. Я дошёл до улицы Зенцова, а затем по ней до своего техникума. Четыре года я приходил сюда и не предполагал, что всю последующую жизнь проведу на заводе, проходная которого располагалась аккурат напротив техникумовского крыльца: надо было просто перейти на другую сторону улицы. Задумайтесь – всего лишь на другую сторону улицы, и там должна была пройти вся моя последующая жизнь.

А в это время на другой стороне земного шара метался по комнате человек в трусах и в майке. Он готовился умереть. Вместе с ним должна была погибнуть и Эмили, его жена, которая беспечно спала в постели, и человек никак не мог решить, будить ли её или уж пусть помрёт, ничего не зная. Непередаваемо сложный выбор, поскольку очень хотелось проститься. Но имело ли это хоть какой-то смысл? Насчёт другого решения он и не заморачивался: для него было очевидным, что я должен исчезнуть с лица Земли вместе с ним.

Даже сейчас, через сорок два года, мне мерзко от мысли, что есть немало людей, для которых моя жизнь и жизни миллионов моих сограждан ничего не стоят, не имеют ни малейшего значения. Одним из таких и был тот человек в трусах с фамилией, звучащей, как жужжание докучливой мухи, – Бжезинский. Он только-только заснул, когда задребезжал телефон. Звонил его помощник генерал Одом. Он сообщил, что с советских подводных лодок запущено 220 ракет и они с нехилой скоростью мчатся к берегам Соединённых Штатов.

– Ядерная атака?

– Да, сэр.

– Что предпринято?

– Баллистические ракеты готовы к запуску, экипажи бомбардировщиков подняты по тревоге, наши истребители взлетели и контролируют небо, а Федеральное авиационное управление будет сажать гражданские лайнеры.

И без слов было понятно, что Вашингтон, где жил Бжезинский, обречён. Требовалось позвонить президенту Картеру и срочно принять решение о нанесении ответного удара. «Проверь и подтверди нападение, Уильям», – распорядился потрясённый Бжезинский. Его разум никак не мог смириться с услышанным. Такого не могло случиться, потому что не могло случиться никогда, даже если он и твердил, не уставая, о человеконенавистнической политике Советов. Неужели напророчил? Накаркал? Прошло несколько долгих минут, и снова раздался звонок Одома: «Я извиняюсь, сэр, произошла ошибка: ракет не 220, а 2200». «Идут ва-банк», – понял Бжезинский. Безумцы! Возможно ли такое? Наконец он решился доложить президенту, но трубку снять не успел: снова раздался звонок Одома:

– Я извиняюсь, сэр, произошла ошибка…

– Они задействовали весь арсенал? – спросил Бжезинский и не услышал своего голоса.

– Чудовищная ошибка, сэр: нет никакой атаки, компьютер дал сбой…

Бжезинский положил трубку и пошёл в спальню взглянуть на безмятежно спавшую Эмили, даже не подозревавшую, какой опасности она подвергалась. В свои пятьдесят два года он впервые почувствовал себя беспомощным. Как мужчина, разумеется. Если когда-нибудь изобретут машину времени и можно будет отправиться в 1980 год, посмотрите, пожалуйста, не тряслись ли у него в этот момент коленки. Если не тряслись, то он полное чмо.

После разбирательства выяснилось, что ядерную катастрофу чуть не спровоцировала вышедшая из строя компьютерная микросхема. Бжезинскому показали эту крохотную панельку со зловещими щупальцами проводников.

– Сколько стоит такая деталька? – поинтересовался Бжезинский.

– 46 центов.

Это была стоимость земного шара.

О моём существовании Бжезинский ничего не знал. Впрочем, как и я не имел о нём в ту пору никакого представления. Политика тогда меня вообще не интересовала. Зато я знал, что такое микросхема и что такое автоматические системы управления. По автоматике у меня всегда была пятёрка.

 

Безумец жалкий ослепит себя,

И гибели дождёмся непременно…

 

17

 

Почему-то этот предмет всем давался тяжело, особенно сложно было понять темы, касающиеся двоичной системы счисления. Однако очень скоро выяснилось, что автоматике в моей голове было довольно комфортно, она с удовольствием резвилась на полях моего ещё развивающегося мозга, и я получал исключительно отличные оценки – единственный во всём техникуме.

Два человека по-настоящему оценили мои способности – преподаватель Потапов и товарищ по группе Лёра Васильев. Потапов проводил урок по принципу суперсложной задачи, где умник, первым давший верный ответ, обретал заветную пятёрку. Таковы были правила игры. Надо ли говорить, что пятёрки с лёгкостью доставались мне: сначала я ощущал трепет, подобный волнению спортсмена перед стартом или актёра перед выходом на подмостки, мой мозг лихорадило, но он тут же включался в работу и практически моментально выдавал искомый результат.

Хулиганистый озорной парень по имени Лёра искренне восхищался моими успехами, но был симпатичен мне по другой причине: он, так же как и я, несмотря на запреты техникумовского руководства, не боялся носить длинные – до плеч – волосы. Такой была мода, пришедшая от наших тогдашних кумиров – западных рок-музыкантов. Слушать их не подобало: на советские пластинки они попадали редко, а западное радио глушилось. Но мы, конечно, всё равно слушали рок, особенно тяжёлый, обмениваясь записями на магнитных плёнках. Конечно, они были весьма дурного качества, но это нас не смущало и не останавливало.

В техникуме преподавалась военная подготовка, которую я возненавидел. Военка была для меня тяжким испытанием, я не понимал, зачем она мне, когда войной вокруг даже не пахнет, поэтому постоянно твердил про себя леннонскую фразу: «Не хочу быть солдатом».

Военную подготовку вёл полковник Пронин, и я по сей день благодарен ему за уроки добра и подлинных человеческих взаимоотношений. Если бы все военные были подобны ему, вероятно, я выбрал бы военную профессию. Полковник был суров, однако, следует отдать ему должное, справедлив и следовал своим методам обучения. С самого начала он потребовал от нас коротко остриженные волосы, и ни одно возражение не было принято.

На следующее классное занятие два «разгильдяя» – я и Лёра – посмели прийти нестрижеными. Это был бунт, и его требовалось подавить немедленно. Первым из-за парты подняли Лёру Васильева. По нему прошлась мощная артподготовка из угроз и стращаний, и он, оглушённый канонадой, стоял и ничего не мог ответить на простой, казалось бы, вопрос: «Кто тебя надоумил ходить патлатым?» Тогда я встал и сказал то, чего от меня, отличника и тихони, никто не ожидал. Я сказал: «Нам так нравится». Сказал тихо, но, как мне показалось, твёрдо. Воцарилась абсолютная космическая тишина. Даже мухи в аудитории перестали звенеть и, усевшись на оконное стекло, с любопытством выжидали, что же сейчас будет. А должно было последовать нечто, столь же впечатляющее и проникновенное, как мордобой и смертоубийство.

Полковник долго смотрел на меня, потом рявкнул: «Может, вам нравится дома на печке сидеть?» Печка у нас дома, конечно, была, но вот полати у неё отсутствовали, так что посидеть на ней никак не получилось бы, поэтому я промолчал. Молчал и Лёра Васильев. Молчал подполковник. Молчали ребята. Наступил праздник вселенского молчания. А потом подполковник принял неожиданное решение – объявил, что назначает меня командиром взвода. Худшего наказания он придумать не мог. Командовать я не умел и всё, что ни делал на начальной военной подготовке, делал бездарно.

Надо отдать должное Пронину, он терпеливо возился со мной, чисто по-отечески, и научил тому, чему мог: из мелкашки ТОЗ-8 я попадал в мишень если не в десятку, то рядом, но, что было гораздо ценнее, пули ложились кучно, а не вразброс. И самое главное, что я получил от него, – урок безграничной доброты и человечности. И это от военного – подумать только!

Возвращаюсь от НВП к автоматике: Лёра быстро просёк, как можно обвести Потапова. На уроках он садился рядом со мной и, как только я находил ответ очередной задачи, озорно глядя на преподавателя, первым поднимал руку и выдавал правильное решение. Потапов отчаянно смеялся над нашей проделкой, он понимал, в чём подвох, но уговор дороже денег – и обещанные пятёрки сыпались в журнал напротив Лёриной фамилии, и успеваемость группы росла.

На практических занятиях происходило примерно то же самое. Если требовалось построить схему электрической цепи, найти в ней ошибку или переделать под другую задачу, я справлялся с этим опять же первым и был единственным, кто основательно волок в автоматике. А потом случилось противное. В конце года начальство техникума надавило на Потапова и заставило его выставить годовые пятёрки всем любимчикам, претендовавшим на красные дипломы. Это была чудовищная несправедливость. Общество предпочитало жить неразумно, по своим правилам, в нём ценились знакомства и связи, а по-простому – блат. Я был разочарован: по моим способностям начальство проехалось бульдозером, даже не заметив их.

Но был и другой, позитивный момент, который я тогда не смог себе объяснить, а впрочем, не могу объяснить и сейчас – до сих пор это остаётся непостижимой загадкой. Дело в том, что своими успехами в автоматике я не был обязан напряжённому труду и усердию в учёбе. Автоматику я не изучал, она сама открывалась мне. Просто что-то щёлкало в голове – и я видел готовое решение. То есть формулы, схемы и расчёты вырисовывались намного позже, а ответы открывались изначально. Из меня, наверное, получился бы хороший инженер, поступи я потом в какой-нибудь технический вуз, но через два года, проведённых на заводе, я резко поменял судьбу. И к этому повороту жизни оказался причастен Лёра Васильев, подаривший мне в благодарность за труды и дни огроменный том словаря Ожегова.

Ожегов ожёг моё сердце: я вдруг осознал собственное ничтожество, поскольку тысячи значений слов были мне вообще не ведомы.

 

Что ж, так бывает.

Даже молва говорит об этом…

 

18

 

Итак, ранним утром 9 июня 1980 года я пересёк проходную завода аппаратуры связи вместе с потоком спешащих на работу людей. Проходная представляла собой одноэтажное здание со множеством остеклённых металлических дверей, разбивавших поток заводчан на несколько ручьёв, каждый из которых протекал через отдельные вертушки, у которых в просторных стеклянных кабинках восседали суперответственные вахтёрши. Мне показали, к какой из кабинок я должен подойти.

Приветливая женщина со светлыми кудряшками спросила мою фамилию, посмотрела на меня фотографическим взглядом и выдала пропуск – картонку с моей фотографией, вставленную в алюминиевую рамку. Раз взглянувши, она запомнила меня навсегда и с тех пор, едва я подходил к вертушке, протягивала пропуск, не спрашивая ни имени, ни фамилии. Уходя с завода, я сдавал его, и она автоматически, почти вслепую, вкладывала пропуск в специально отведённую ячейку на стеллаже. Я долго удивлялся тогда: как можно запомнить такое количество людей? А если и запомнишь, то как моментально среди тысячи ячеек выбрать одну единственную нужную? Мир полон загадок!

Все здания завода, расположенные по периметру квартала, были соединены друг с другом переходами. Войдя в одно из них, можно было, не выходя на улицу, побывать во все цехах, кроме особо секретных, куда требовался специальный допуск.

Мне объяснили, как добраться до 71-го цеха, где меня встретил замначальника по фамилии Узбеков и повёл на рабочее место. Замначальника оказался невероятно коммуникабельным и по пути перекинулся словами чуть ли не с каждым рабочим. Мне он был симпатичен, потому что носил модный светло-коричневый костюм, лакированные туфли и даже галстук и напоминал нашего техникумовского любимца – молодого пижонистого историка Василия Яковлевича. Лицо его, невероятно живое, меняло гримасы со скоростью двадцать пять кадров в секунду, оставаясь тем не менее улыбчивым и приятным. Он был весь в движении и, как ребёнок, жил только движением, не зная покоя и усталости. Потом я редко когда встречал подобных людей.

С любопытством разглядывал я огромный зал, где работали сборщики. Переносные станции связи тогда были не те, что в наше время: для того чтобы перенести одну из их составляющих с места на место, требовалось по крайней мере два человека, поэтому собранные каркасы станций ставили в три этажа на тележки с колёсиками, набивали готовыми блоками и тогда уже над ними колдовали настройщики. А после настройщиков станции перевозили в элитное подразделение цеха, находящееся в отдельной комнате и называвшееся «Скифом». Вот там мне и предстояло работать. То, что это элитное подразделение, я почувствовал сразу – в просторной комнате с огромными окнами было светло, чисто и уютно, как дома.

«Вот вам новый инженер, – сказал Узбеков сидящим за столом людям в белых халатах – двум угрюмым мужикам и молодой, пышущей здоровьем жизнерадостной женщине. – Прошу любить, жаловать и не обижать!» – и вышел. Я остался стоять один посреди широкой комнаты и чувствовал себя довольно неловко, примерно как голый призывник на медицинской комиссии в военкомате.

Меня долго испытывали ничего не выражающими взглядами. Все ждали, что я скажу, но я ничего не говорил. Вывел меня из глупого положения длинноволосый парень, с пухлыми щеками и пышными, обвисшими, как у запорожского казака, усами. Он протянул руку и тем дал понять, что для начала надо познакомиться.

– Валера, – сказал он густым и грозным тоном, пряча в усы иронию, но чуть прищуренные глаза всё же выдавали насмешку.

– Самат, – еле выдавил я из себя.

– Ирина Константиновна, – женщина тоже протянула руку с широким золотым кольцом на крупном безымянном пальце. Я пожал её ладонь, отметив про себя, что ногти обрезаны неровно, должно быть кусачками.

– Анатолий, – представился третий, с кудрявыми цыганскими волосами до плеч и узкими острыми глазками.

Он показался мне старше остальных – и по голосу, и по тому, как разбегались лучинки морщинок у края глаз.

– А как вас по отчеству? – спросил я и тут же пожалел об этом.

– Я тебе не старый, чтоб по отчеству, – грубо осадил меня Анатолий, – и давай не выкай мне никогда!

– Угу, – ответил я и с ужасом подумал: «И как я должен командовать этими людьми?»

Я растерянно всматривался то в одного будущего коллегу, то в другого, пытаясь уловить хоть чуточку одобрения в их откровенно скептических взглядах, и осознавал, что ничего не умею и совсем не представляю, чем должен здесь заниматься. «Наверное, объяснят», – подумал я. Но никто ничего не спешил объяснять.

– Бери стул и садись, – предложил Валера, видимо решив взять шефство над новичком.

– А как же работа?

– Пока её нет, садись и жди, когда она будет.

Я сидел и ждал, а её всё не было и не было, и только перед самым обедом в нашу комнату закатили первую станцию.

 

Как много прекрасного мы совершили.

Без вас изнываю, сердцем терзаясь…

 

19

 

Наше подразделение занималось проверкой характеристик электронных цепей выпускаемых на заводе станций связи. Вникать глубоко в технические детали рабочего процесса и полностью разбираться в электрических схемах не имело смысла, потому как всё за нас делала программа электронно-вычислительной машины, которая стояла в соседней комнате, занимая все её пространство. Входить в эту комнату было запрещено, она запиралась на замок, и обслуживал машину инженер Евгений, известный всем как Женя. Евгений приходил из заводской вычислительной лаборатории по расписанию профилактического обслуживания или по нашему вызову в случае неожиданных сбоев.

Работники «Скифа» назывались операторами ЭВМ, и их задача заключалась в том, чтобы подключить станцию к машине с помощью нескольких разъёмов и запустить программу. На проверку уходило минут тридцать-сорок, а по окончании её принтер выдавал «портянку» рулонной бумаги с длиннющими колонками цифр. По ним настройщики определяли неполадки и устраняли их.

В общем, ничего сложного не было, требовалось только запомнить порядок манипуляций со станцией, а всё остальное происходило автоматически. Единственная сложность заключалась в том, что в мой первый рабочий день я не знал, чем себя занять, поскольку в ближайшие часы никаких станций не ожидалось. Я страдал от тоски и безделья.

– Сходи к Узбекову, получи спирт, – подсказал мне Валера.

Я догадался, что спирт выдаётся для чистки контактов многочисленных разъёмов на всех трёх имеющихся рабочих местах – всё-таки у меня был опыт работы связистом на декадно-шаговой станции, и я знал, что такая чистка требуется регулярно, – и направился к замначальника.

– Спирт? – переспросил он.

– Спирт, – подтвердил я.

Он достал какую-то ведомость, дал мне расписаться в ней и выдал широкую бутыль технического спирта.

Когда я вернулся в отдел, там никого уже не было, все убежали на обед. Я с облегчением выдохнул, наконец-то оставшись без назойливой опеки, и принялся выполнять свои прямые инженерские обязанности. Я был доволен: контакты разъёмов после чистки сверкали как новенькие – вот сейчас вернутся коллеги, удивятся и поймут, как им повезло с новым инженером.

– Ты что наделал! – заорал Валера, едва переступив порог «Скифа».

Шедшая за ним Ирина Константиновна картинно схватилась за сердце. Анатолий молча отобрал у меня бутыль со спиртом и спрятал в шкаф. Я, ошеломленный непредвиденной реакцией коллег, только хлопал глазами.

На вопли Валеры заглянул в комнату проходивший мимо Узбеков.

– Он спиртом контакты чистит, – пожаловался ему Валера. – Не выдавайте ему больше. Мы сами брать будем.

Узбеков посмотрел на меня, ухмыльнулся и, ничего не сказав, пошёл дальше. Грозные голоса моих подчинённых слились в мрачную симфонию недовольства, которая нарастала, и вот сейчас должен был прозвучать заключительный аккорд гнева.

– А чё… – начал было я.

– А ничё! – отрезал Анатолий.

Я тогда и представить не мог, что уже через месяц буду звать его просто Толиком, но сейчас он был явно не в себе. Нервно вышагивая взад и вперёд по комнате, Анатолий разъяснял:

– Технический спирт – строго для питья. Он выдаётся только для этого. А ты неразумными действиями угробил треть месячной нормы стратегического запаса подразделения. Сиди и не трогай ничего без спросу!

Я растерялся.

– А разве технический спирт пьют? А чем же тогда контакты чистить?

– Только технический и пьют, потому что он этиловый. А для контактов полно метилового. И чему вас в техникуме учили?

– Стоп! Так не пойдёт, – прервал Анатолия Валера. – Парню никто не объяснил тонкостей рабочего процесса. Сейчас мы его всему научим. – Он обернулся к Ирине Константиновне: – Научим?

Та посмотрела на меня.

– Не рановато ли будет? Но лучше уж переесть, чем недоспать.

– Тогда давай доставай стаканы, а ты, Толик, верни спирт на родину.

Анатолий нехотя достал бутыль из шкафа, и мы уселись за стол. Валера разлил спирт по стаканам – примерно по четверти, придвинул к себе графин с водой.

– Смотри, как это делается, – сказал он. – Надо пить чистый спирт, потому как разбавленный противен и пойдёт не во благо, а лишь на бессмысленное омертвление организма.

– А чистый во благо? – засомневался я.

– А чистый – во благо, но его надо потреблять умеючи, иначе сожжёшь себе внутренности. Учись, пока я жив: сначала выдыхаем весь воздух, потом, не торопясь, опрокидываем жидкость в себя, а потом без суеты через рукав халата вдыхаем и делаем это медленно-медленно.

– При желании можно запить водой, – добавил Анатолий.

– Не возбраняется, – подтвердил Валера.

Он продемонстрировал суперкласс и, явно довольный преподанным уроком, придвинул ко мне стакан со спиртом.

– Пробуй!

Объяснение было доступным, и я повторил действия. Технический спирт, в отличие от водки, оказался сладок, и Валера был прав: если его смешивать с водой, то пить невозможно, а в неторопливом процессе поглощения чистого спирта было нечто залихватское, некая сопричастность к особому таинству.

Приятное тепло тут же растеклось по телу от желудка до кончиков пальцев, и я впервые за день расслабился. «Какие хорошие, милые люди в моём подчинении, – подумал я. – Как же мне повезло с ними. Наверное, я счастливчик».

Повезло мне или нет, но именно так – со сладостью технического спирта – я влился в тёплый коллектив завода аппаратуры связи. 

 

Знаю, не дано полноте желаний

Сбыться… И что теперь?

 

20

 

В основном работу для себя я находил сам: осваивал функции оператора и занимался мелким ремонтом – паял отваливавшиеся время от времени проводники в разъёмах. Никто мне обязанностей так толком и не объяснил, однако в том, как устроен рабочий процесс, разобрался довольно скоро. Сейчас бы я наверняка удивился его безалаберности, но тогда принял как данность. Молодо-зелено.

А было так: первые две недели месяца цех простаивал из-за отсутствия комплектующих: смежники подводили. В следующие две недели старались наверстать упущенное и работали в три смены. За дополнительные выходы обычно давали отгулы, но бывало, что и доплачивали. За субботу и воскресенье платили в двойном размере, что было приятно. А если бы и не платили, я был довольно-таки сознательным гражданином и понимал, что план нужно выполнять любой ценой, поскольку это нужно для страны, для моей Родины – книжки я в детстве читал те что надо, и в моей жизни всегда было место подвигу.

Таким образом, первые две недели мы пили спирт – умеренно, как мне казалось, – и играли в преферанс, а не в дурака, как это было принято у сборщиков. Всё-таки мы были цеховой элитой и предпочитали интеллектуальные игры, требующие некоторого умственного напряжения. На какое-то время расписывание «пульки» стало моим любимым занятием. Из-за стола, где происходили «сражения», я практически не поднимался и, увлёкшись, оставался играть даже во вторую смену. В результате очень скоро приобрёл крепкие игровые навыки, так что практически никогда не проигрывал. Я даже не считал намеренно, какие карты выходили из игры, а какие оставались на руках, – это происходило в моей голове автоматически, поскольку быстро запомнились все повторяющиеся варианты раскладов. Я вовремя пасовал, когда требовалось – умело блефовал и, понятное дело, поднимал ставки, если карта шла в руки.

Валера Калачёв тоже играл неплохо и считался гроссмейстером. Однажды он предложил делать ставки хотя бы по копейке «для интереса», и, бывало, мы обдирали приходивших потягаться с нами настройщиков. Когда садились играть новички и с энтузиазмом ставили свои копейки, мне было неловко и совестно тягаться с ними, поскольку знал, что они обречены на проигрыш. Валера же не упускал своего шанса и объяснял, что нет ничего зазорного в том, чтобы брать деньги за преподанные уроки. Доживи он до наших дней, наверняка называл бы себя репетитором.

К концу месяца работы заметно прибавлялось и становилось её столько, что электронно-вычислительная машина не могла справляться с нахлынувшим враз потоком. Что делать, если за смену можно проверить от силы десять станций, а приходило их порядка пятидесяти? К тому же многие из них перепроверялись по нескольку раз после устранения неполадок. Да ещё и машина начинала капризничать – перегревалась и вставала намертво. Тогда вызывали инженера ЭВМ. Евгений приходил не торопясь, осознавая собственную значимость. Движения его были медленны и обдуманны. Был он лет на двадцать старше меня, крупнее и выше, поэтому называть его Женей я не решался. Евгений долго ковырялся в машине и, когда наконец запускал её, оставался поболтать с нами. Он был любителем солёных анекдотов, которые вылетали из него легко, один за другим, как «вылетали птицы» из груди поэта Мустая Карима. Выдавая очередную историю, Евгений поглаживал круглый животик и заразительно хохотал вместе с нами. Он был кумиром Ирины Константиновны, которая, возможно, была тайно влюблена в него. Она вообще обожала крупных мужчин.

Иногда Евгений позволял мне наблюдать за процессом укрощения строптивой машины. Я удивлялся, как ловко ему удавалось сбить с неё спесь, дабы трудилась, как положено искусственному интеллекту Страны Советов. Я любовался умением Евгения обходиться с ней, особенно нравилось смотреть, как он вертит туда-сюда огромные бобины с магнитными лентами. «Вот бы мне такие для магнитофона!» – думал я.

Бывало, что Евгений возился с машиной и полдня, и дольше. Тогда начальство начинало волноваться и беспрестанно заглядывало в наши двери. Настройщики злились: они были сдельщиками и хотели заработать за месяц как можно больше, а время неумолимо сокращалось. Надо было успевать. А как, если это физически невозможно?

Решение было найдено ещё до меня. Оно было просто, как всё гениальное, и удовлетворяло всех: и рабочих, и высокое начальство. Если на каком-то этапе проверки станции выскакивала ошибка, то проверяемый блок оператор отключал, и тогда машина вместо измерений выдавала нули, которые программа абсолютно никак не учитывала. Поэтому в итогах «портянки» значилось, что всё в порядке и ошибок нет, а в огромный массив цифр ни у кого из проверяющих не было желания заглядывать. Никто и не пытался вникать, что представляют собой все эти цифры в длинном свитке.

Такой способ, конечно, экономил время, позволяя избегать повторных проверок. Но и этого было явно недостаточно. Тогда в самый напряжённый момент поступали проще: подключали на несколько минут проверяемую станцию, для того чтобы машина могла зафиксировать её идентификационные параметры, а потом тут же запускали печать. Принтер выдавал номера станции и начальные данные, а потом допечатывалась готовая «портянка» с безупречными характеристиками, хранившаяся в памяти ЭВМ. Так за смену удавалось «проверить» до пятидесяти станций.

Всю эту недопроверенную продукцию с явными неполадками и недоделками сдавали военным заказчикам. Для представителей заказчика конец месяца превращался в феерический праздник с неимоверным количеством подношений: их поили немерено – сначала изысканным коньяком, а потом уже чем придётся, лишь бы подписывали акты приёмки. И как они выживали после столь бурных потрясений организма, и поныне остаётся загадкой. Крепок русский человек, хотя допускаю, что в заказчики принимали не кого попало, а самых стойких, закалённых и проверенных. Даже Хемингуэй, самый русский из американских писателей, не потянул бы такой нагрузки на сердечную мышцу и печень. Не сдюжил бы. Не превозмог и сломался бы. Потому как что такое кубинский ром против советского спирту? Баловство одно и бездарная лирика.

Впрочем, в сторону лирику, давайте коротко резюмируем сказанное. Итак, в первую половину месяца мы играли в преферанс, затем примерно неделю работали, согласуясь с древними обычаями, то есть спустя рукава, а в конце месяца занимались профанацией и дружно отчитывались о выполнении планов и соцобязательств.

Увы, экономика не была экономной… Но это я сейчас понимаю неразумность и гибельность подобной практики, а тогда всё казалось естественным, поскольку устраивало, как я уже говорил, и рабочих, и начальство, и военных заказчиков. А вы спросите: устраивало ли это конечных потребителей? И я вам отвечу – да, устраивало. У них не было специалистов, и им полагалось для запуска станции приглашать настройщика. На заводе была создана отдельная бригада, которая летала по всей стране фактически для того, чтобы устранять производственный брак, а официально – для обучения персонала заказчика. И зарабатывали в такой бригаде неплохо.

 

Очевидна тем, кто имеет очи,

Правда слов моих…

 

21

 

Однажды в период безделья после очередного выполнения месячного плана я уселся перед выключенным дисплеем и загрустил, уставившись в зелёную пустошь экрана. Во всей этой истории, начавшейся с техникума, меня тревожил один момент, из-за которого зародился в душе своеобразный комплекс неполноценности. Я вдруг осознал, что вроде живу и даже занимаюсь чем-то полезным, а вроде как и не живу: настоящая жизнь журчит и пенится где-то совсем рядом, и в ней другие законы и правила, которые мне непонятны. Здесь же всё происходит само собой, я ведом и влеком абсолютно случайными обстоятельствами, которые сильнее меня. Мир давно кем-то и как-то устроен, и, какой области ни коснись, я в ней ничего досконально не знаю. Учился неплохо в техникуме и по отдельным предметам имел выдающиеся результаты, но по-настоящему практикой не овладел. Работаю успешно на заводе, но, в чём конкретно заключаются мои инженерские обязанности, никто не знает, а потому и не может разъяснить мне их. «Это что за нафиг?» – как говорит сгоряча Валера.

Да, было дело, в техникуме я лучше всех отвечал по автоматике, но мои ответы касались только узких задач, а широты охвата теории и практики мне всегда не хватало, не хватало всего того, что уже познано наукой, не хватало понимания её конечных целей. Я учился, потому что так было принято. Я работал, потому что так было принято. Моя собственная жизнь мне не принадлежала – мною управлял тот, кто придумал играть в преферанс и выполнять план, работая в две, а иногда и в три смены.

– Что грустишь? – спросил заглянувший в «Скиф» Узбеков.

Я поделился печалью. Замначальника удивлённо выслушал, подумал-подумал, а потом сказал:

– Я так и знал: от безделья страдаешь. Пойдём, у меня для тебя есть настоящее дело. Ты же вроде в схемах разбираешься?

Мы отправились в кабинет начальника цеха. Начальник отсутствовал, а на т-образном дубовом столе, за которым проходили оперативки, была разложена длиннющая схема одной из наших станций.

– На выходе нет сигнала, – сказал Узбеков. – Вчера ещё станция работала, а сегодня сдохла. Вроде всё проверил, всё цело. Как думаешь, что может быть?

Я глянул на схему с сотнями деталей, потом на Узбекова, опершегося двумя руками о край тяжёлого стола, и подумал: «Ты это серьёзно? Веришь, что я могу найти решение?» Неожиданное волнение накатило горячей волной, как когда-то на уроках автоматики. Привиделось, будто стою я перед волшебной дверью, излучающей голубое сияние, а за дверью кроется тайна. Стоит только толкнуть её тихонько… И тут в голове что-то щёлкнуло, и я ткнул пальцем в часть схемы выходного усилителя.

– А что, если сгорело это сопротивление?

Узбеков поднял взгляд на меня и, ничего не сказав, вышел из кабинета. Я ждал недолго. Уже через пару минут он влетел обратно необычайно возбуждённый.

– Ничего себе! Точно! Как ты догадался? – Замначальника в восторге затрепетал в восточном танце.

Я пожал плечами и чего-то попытался объяснить. Совершенно невразумительно. Но проблема была в том, что в действительности я ничего не знал, мне это просто открылось. Возможно, читал о подобных случаях в журнале «Радио» или ещё где, и информация залегла глубоко в подсознание, а в ответственный момент всплыла.

Однако в глазах Узбекова я сделался настоящим героем. Он даже проводил меня обратно до отдела, по пути рассказывая какие-то удивительные, но бессмысленные истории из своей яркой биографии. В «Скиф» в это время заглянул Евгений, типа на очередную профилактику, и ему Узбеков расписал мой подвиг в самых сочных красках. Евгений с ехидным прищуром поглядывал на меня, пытаясь уловить суть восторженного повествования зама начальника, а потом рявкнул:

– Светлая голова?

– Несомненно, – подтвердил Узбеков. – Показал бы ему, что твоя машина умеет. Пусть делом займётся, вместо того чтобы начальство в преферанс обыгрывать да спирт на контакты изводить.

«Не забыл», – огорчился я. А ведь была надежда. Не так давно Узбеков, в изрядном подпитии, ввалился к нам в отдел во вторую смену и, увидев, что мы расписываем пульку, решил приобщиться к игре. Ну и проиграл, естественно, около рубля. Ирина Константиновна, которую мне уже дозволялось называть Ириной и даже Иринкой, вытащила из шкафа заправленный лимончиком спирт, и любимый замначальника был добит гранёным стаканом огненного напитка. Он проспал всю оставшуюся смену у нас, дабы никому не показываться, и я был уверен, что память-то у него от такой дозы напрочь отшибло. Оказалось, нет, помнил хитрюга.

– Возьму над ним шефство, – пообещал Евгений и, обращаясь ко мне, добавил: – Сейчас проверим, так ли ты хорош, как тебя малюют.

 

Ты знаешь, каким пороком прежде болел я,

Какому злу я противлюсь…

 

22

 

Едва заметным движением головы Евгений указал на дверь заповедной комнаты, где находилась электронно-вычислительная машина, – мол, пошли со мной. Он включил рубильник, и зал наполнился сказочным голубоватым светом. Под ловкими пальцами инженера защёлкали тумблеры – машина ожила и задышала.

Евгений стал первым человеком, который окончательно и бесповоротно изменил моё сознание. Он прямо или косвенно – возможно, и не желая того, – дал ясно понять, что со мной многое не так и что жизнь надо менять.

– Мне кажется, что ты не ощущаешь, насколько интересен и разнообразен мир, – заявил он неожиданно.

Я вздрогнул и подумал: «Да, наверное, я подзабыл об этом в заводских буднях. Но с чего ты взял, что не ощущаю? Следишь за мной?»

– Я слежу за тобой, – подтвердил Евгений, – и вижу вот что… – Он недоговорил. – А впрочем, ничего не вижу, забудь. Да ты присаживайся. Пока машина грузится, расскажу тебе, что со мной вчера приключилось.

Я сел на стул у окна, а инженер стал выхаживать по комнате передо мной, словно учитель перед учеником, глубокомысленно уставившись в пол. Я уже говорил, что Евгений был старше меня лет на двадцать, то есть, по моим представлениям – довольно взрослым дядькой. Он был выше меня, его длиннющим ногам не хватало пространства зала. Он был крупнее меня, живот его выпирал и натягивал светлую клетчатую рубашку, грозя оторвать пуговицу у пупка. Может быть, поэтому я ждал, что он скажет что-то очень важное, – притих и настроился слушать, жалея, что под рукой нет блокнота с ручкой. Но неожиданно Евгений стал нести обычную житейскую чушь.

– Не спалось ночью, – начал он, – и долго читал книжку. «Три мушкетёра» называется. Знаешь ведь такую? В красном переплёте?

– В красном? Ну конечно! Однако её не было в продаже, это издание только для библиотек.

Инженер хмыкнул.

– Ну да, для библиотек. И ещё для меня – у меня ведь дома тоже библиотека.

«Блатной», – подумал я. Я не любил блатных.

– Я живу давно и успел обзавестись некоторыми полезными знакомствами, связями. С их помощью и достаю дефицитные издания. Приходится изворачиваться – люблю читать, ничего не поделаешь, – он почти оправдывался, и я его понимал: тоже любил читать, а купить интересную книжку было негде.

– И вот в час ночи откладываю книгу в сторону, выключаю торшер и выхожу на балкон, – продолжил Евгений. – А живу я на «Волне», в девятиэтажке у самого моста через Белую. Ночь тёплая и душная, ни ветерка, небо высокое, надо мною звёзды – красота райская. Прямо под Большой Медведицей плывут неспешно Волосы Вероники, обвивающие десятки далёких галактик, и тоска потихоньку сжимает моё сердце: когда-то я разошёлся с женой, и её тоже звали Вероникой. Перед разводом она обрезала косы, мол, начинаю новую жизнь. А мне было жаль их, вот и высматриваю частенько в небе будто бы её волосы, а это созвездие не больно-то и увидишь. Достаю я «Приму», закуриваю и тут слышу внизу шаги: по набережной идёт себе в обнимку парочка и о чём-то увлечённо беседует – звуки в ночи разносятся довольно чётко, но я не прислушиваюсь, дались мне чужие разговоры, мечтаю о чём-то своём. И тут замечаю, что пара разъединилась, и девушка побежала в кусты, понятно для чего. Только она исчезла из вида, как показалось трое мужиков – идут, громко перекидываясь словами. Ничто не предвещает потрясений, как вдруг, поравнявшись с парнем, один из них бьёт его в висок. Раздаётся довольно громкий треск, словно голова раскалывается – наверняка ударили кастетом. Парень падает, а мужики убегают. Из кустов появляется девушка, бросается к парню и кричит: «Ми-иша!» Я в шоке.

«Надо что-то предпринять», – думаю. Захожу в комнату, беру трубку телефона и набираю 02. На том конце отвечает дежурный, я ему рассказываю всё, что видел, и снова выхожу на балкон. Через какое-то время подъезжает уазик, следом скорая, куча людей суетится над парнем. Наконец его увозят, и я вижу, как пара милиционеров направляется к моему подъезду. Это было ожидаемо, ведь дежурный записал, где я живу. Открываю дверь, они проходят в зал, главное – даже не снимая ботинок, отчего сразу стало неприятно. Старший садится за стол, начинает меня опрашивать и записывает всё в протокол. А второй в это время ходит по комнате и что-то высматривает – тоже неприятно, но что делать, терплю. «Как вы, находясь в квартире, узнали, что произошло убийство?» – спрашивает старший. «Я на балконе был». – «В час ночи?» – «Не спалось, книгу читал». – «Какую книгу?» – «Три мушкетёра». – «На балконе?» – «Нет, в кровати. А на балкон вышел покурить». Тон милиционера сделался напористей: «Именно в то время? Кто-нибудь может подтвердить? У вас есть алиби? Как вы могли разглядеть кастет с девятого этажа? Откуда вам известно имя убитого?» До меня вдруг доходит, что действительно никакого алиби у меня нет и убийство неожиданным образом валят на меня, и вдруг вспылил: «Знаете что, без адвоката я вам больше ничего говорить не буду и протокол тоже не подпишу!» Милиционер вдруг стушевался, перестал наезжать на меня и беседовал уже в примирительном тоне. Тем не менее я никак не мог успокоиться и в отместку долго изучал протокол, ворча, что не разбираю его почерка, и требуя внести правки.

– Всё же подписал? – спросил я.

– Подписал. Куда деваться-то? Только дал себе слово, что если ещё раз кого-то будут убивать, то уже ни за что ни в какую милицию звонить не буду. Ну как тебе история?

– Жалко, что с женой развёлся, – ответил я. – И волосы Вероники тоже жалко.

Евгений перестал ходить и удивлённо взглянул на меня.

– Я же тебе не про это рассказывал. А волосы правда жалко, красивые были косы. Ну всё, загрузилась машина, иди за дисплей, сейчас такое покажу – про всё на свете забудешь.

 

Лучшее вряд ли найдётся на свете,

Помыслы к миру направь…

 

(Продолжение следует)