Рим Ахмедов. Старая липа

В старинном уральском городе, на тихой тенистой улице, стоит в глубине векового сада высокий каменный особняк. Со стороны дороги сад огорожен литой чугунной решеткой работы неизвестного, должно быть, талантливого мастера, который сумел вложить душу в причудливые переплетения линий.

Белый особняк с колоннами и лепными украшениями некогда принадлежал важному губернскому чиновнику. Ныне в нем разместился научный институт. А сад открыт для всех. Днем здесь сидят на скамейках, качая малышей, мамы и бабушки. Вечерами забредают влюбленные.

Дом и люди живут своей жизнью. У сада тоже заботы свои. Пожилые деревья прячутся в глубине, поближе к зданию, а молодые, еще ничего не видавшие в жизни деревца, выглядывают на улицу, беспечно просовывают сквозь решетку неокрепшие ветки. Конечно, это необдуманно и неосторожно, ибо их и стригут по весне, и прохожие обламывают, но, видимо, на то и дана молодость, чтобы все испытать и изведать, и чтобы в старости было о чем вспомнить.

С наступлением весны не только молодые, но и старые деревья начинают ощущать, как их тела наливаются непонятной, беспокойной, тревожащей силой, от которой хочется сорваться с места. И нет никакого сладу с этой силой, от нее и больно, и хорошо. Изнывают в истоме корни, напрягаются ветви, лопается кора, а почки сладостно и колко распирают набухшую соками плоть.

Первым попавшимся теплом обычно обманываются молодые. Они нетерпеливо высовывают зеленые язычки, как бы пробуя на вкус остроту весеннего воздуха. Старые деревья не спешат. Только переждав суровые отзимки, они выбрасывают листву.

Самое почтенное дерево в саду — старая липа. Она росла на этом месте еще в те времена, когда города и в помине не было. В густом лесу, где липа была всего лишь юным прутиком, прятался от набегов последнего сибирского хана бедный люд. Потом лес вырубили и возвели город. Много деревьев тогда полегло. Со стоном валились березы и сосны, молча падали дубы. Липа выжила каким-то чудом. По всей вероятности потому, что на нее вешали свои котомки строители богатого особняка.

Жизнь в городе оказалась беспокойной. На теле липы немало рубцов от былых пожаров. Однажды на ее ветвях взбунтовавшиеся мужики повесили хозяина особняка. Потом вешали на ней мужиков. Возле липы расстреливали и людей с красными звездами на шлемах. Пули проходили сквозь их тела, впивались в ее тело. Досталось ей и от пушек. Большое дупло — память о горячем осколке снаряда Покой пришел каких-то полвека назад, когда на особняке вывесили красный флаг. Теперь бы жить и жить, но силы уходят, и каждое новое годовое кольцо обручем стискивает грудь.

Нынешняя зима выдалась суровой и долгой. Казалось больше никогда не будет весны. Деревья перестали верить в нее и стояли, горестно воздев к небу обмороженные сучья. Но весна пришла внезапная и жаркая, растопила снега так быстро, что заспанная трава оказалась застигнутой врасплох: ей ведь первой поднимать голову!

И все пошло своим чередом. Как всегда, поспешила опередить других ревнивая бузина. Потом торопливо начали соскакивать душистые клейкие колпачки с тополя. И если б не шелест проезжающих мимо автомашин, не людские голоса и обычный дневной шум улицы, то, прислушавшись, можно было бы услышать необычные звуки: ликующий барабанный треск лопающихся на деревьях почек.

Сад зазеленел белотелой, еще не успевшей загореть под солнцем листвой. Вот и неженка-акация выставила напоказ мелкие кудряшки, будто только сняла бигуди. Одна старая липа высилась сухая, черная, безучастная ко всему. Ее вид придавал саду оттенок скорби и печали, навевал грустные мысли о бренности бытия.

В саду всего с десяток скамеек, а под липой ставили сразу две или три. Говорили на этих скамейках обо всем. Можно было узнать о жизни в других городах, о ценах на рынке, о новом космическом корабле, о мужьях, о докторе, творящем чудеса. И вот скамейки пустовали. Липа не давала тени. Приходили, правда, две старушки. Занятые вязаньем, они грелись на весеннем солнышке, но разговаривали редко, чаще вздыхали.

Началось с того, что одну из скамеек перенесли к соседнему тополю, другую вообще уволокли в конец сада. Липа осталась одинокой. На всех деревьях птицы вили гнезда, распевали песни, но ни одна из пичуг не присела отдохнуть на ее голые ветви. А какое же ты дерево, если нет на тебе ни одного птичьего гнезда?

Как-то вечером появились в саду трое мужчин в брезентовых фартуках. Они остановились около липы. Один похлопал по могучему стволу, восхищенно произнес:

— Кубов шестнадцать потянет.

— Как пилить станем? Куда валить? — забеспокоился другой.

— По частям разделаем, — спокойно сказал третий. Люди в фартуках помолчали. Покурили. Опять обошли липу со всех сторон.

— Может, на той неделе начнем? — предложил первый.

— Откладывать нельзя, — отозвался второй. — Случись буря — выворотит. Дом повредит, а там приборы всякие.

— Нехай завтра и приступим, — сказал третий.

Они снова похлопали липу и ушли, окончательно решив ее судьбу.

Деревья в саду, как по уговору, притихли. умолкли и птицы. Старую липу окружила тишина, торжественная и печальная. Лишь молодая осинка, единственная в саду, не в силах была удержаться, горько шелестела и шелестела. Немощная, слепая, оглохшая липа едва шевелила верхними веточками, точно прощалась.

Кому-то и могло показаться так. На самом же деле собиралась гроза, и все живое в природе ожидало ее приближения с покорностью и страхом.

Небо еще с полудня начало сгущаться, набухая влагой. Оно помутилось, налилось лиловой синью, потяжелело. Светившее снизу солнце предупреждающе очертило багряной медью края растущей грозовой тучи. Люди показывали на тучу пальцами, закрывали окна и форточки, снимали с веревок белье. Попрятались кошки и собаки. Исчезли птицы. А что оставалось делать деревьям? Только замереть и ждать.

Гроза собиралась долго. Вначале она попыхивала слабыми молниями, запрятанными в самую глубину тучи, ворчала не страшно, будто хотела внушить, что она никому не хочет причинить зла, и не надо ее бояться. А сама открыто набиралась сил.

Туча все ниже нависала над городом, клубилась от нетерпения, нагнетала под собой пустоту. И когда мир вокруг окончательно оцепенел, в эту пустоту ринулся ураганный ветер. Он промчался хмельной от удали, сшибаясь с домами, ударяя в окна, прижимая деревья к земле. Его порывы были настолько сильны, что не выстоял хрупкий тополь, тот самый, под которым поставили скамейку. Треснул ствол, и крупная ветвь рухнула вниз, терзая листья. Старой липе было легче, чем остальным деревьям: ветер проскакивал между голых ветвей.

Вихрь промчался, оставив за собой гнетущую тишину ожидания. И вот, словно пробуя на звук, в этой тишине прозвучали редкие пока, но крупные, полновесные капли. А еще немного погодя, с ослепительной вспышкой молнии, хлынул ливень. Можно было подумать, что туча без остатка впитала в себя небо и вместе с ним обрушилась на землю, на дома, на деревья.

И опять старой липе было легче — без листьев... Но еще легче ей было бы, если б листья все-таки были... Пускай хлестал бы по ним ливень, рвал ветер, обжигали молнии. Что это за жизнь — без листьев и без грозы? Ее черное тело тянулось из мрака навстречу вспышками молний, будто молило: ну, ударь, ударь же!

Уже не упомнить, сколько весен она распускалась и цвела, сколько пережила бурь. Но что из того, что за плечами века? Жить-то хочется сегодня. Жизнь тем и сладка, что приходится страдать от морозов, изнывать от жары, бояться гроз и радоваться солнцу. Неужели никогда не доведется ощутить на себе приятную тяжесть листвы, испытать в цветах блаженное щекотанье пчелиных лапок? Гром грохотал беспрерывно. Молнии загорались одна от другой. Качались и скрипели обезумевшие деревья. А старая липа жадно впитывала иссохшейся корой грозовую влагу. Шевельнулись в земле ее корни. Непослушные, полуистлевшие, они рвались от усилий, но по уцелевшим, пульсируя, как кровь, поднимался из темных недр к стволу живительный сок. От него покалывало в онемевшем теле.

Гроза отшумела и ушла. Светло и тихо плакал сад, потирая ушибы и ссадины. Скатываясь с листьев, звучно падали вниз остатки дождя. Земля была устлана сорванными бурей ветками и листьями, но живой листве было не до них. Умытая, свежая, выстоявшая, она тянулась к лучам восходящего солнца.

Изумительно синий день поднялся над землей, отряхивая приставшие клочья тумана. Играло солнце. Дрожал и переливался воздух, чистый и упругий, ощутимый, как плоть. Неслышен был ветер, застыл невидимкой. Иногда лишь чувствовалось, что он здесь, рядом, но молчит. Дым из далекой заводской трубы поднимался в растерянности: куда податься? Так он и рос свечой, слегка наклоняясь то в одну, то в другую сторону, пока не исчезал, растворяясь в вышине.

Когда с пилой и топорами пришли люди в брезентовых фартуках, липа стояла, отяжелевшая от почек.

— Глянь-ка, ожила старуха! — изумленно воскликнул первый.

— Все равно кончать надо, — буркнул второй. — Не нынче, так на будущий год придется.

— Нехай себе живет,— решил третий, потрогав мелкие, с краснинкой почки, из которых высовывались туго спеленутые свертки остреньких листиков. Его обветренное, задубевшее, будто древесная кора, лицо просветлело. Он устремил взгляд наверх, туда, где в ветвях, надрываясь и захлебываясь от избытка чувств, самозабвенно пела свой птичий гимн жизни какая-то серая, с малиновой грудкой птаха.

Из архива: декабрь 2017 г.