№2.2024. Михаил Смирнов. У росстани

Евсей Головин сгреб мелочь и сунул в карман. Подхватил пакет с продуктами, думал подойти к другому отделу, но там была большая очередь за апельсинами, а стоять не хотелось, он махнул рукой и вышел из магазина. Остановился на крыльце. Заглянул в пакет, все ли купил. Отшатнулся, когда стукнули по плечу. Оглянулся на крепкого мужика в распахнутой теплой куртке, несмотря на летнее время, из-под которой была заметна клетчатая фланелевая рубашка с расстегнутым воротом, где виднелась черная нить с простым крестиком.

– Осторожнее, – буркнул Евсей и посторонился: – Не толкайтесь. Проходите.

Сказал и снова взгляд в пакет.

– Не признал, что ли, Севка? – крепкий лысоватый мужик сбил фуражку на затылок и заулыбался, сверкнула золотая коронка, потом еще раз хлопнул по плечу: – Это же я, Антоха Кувайцев! Ты же васильевский, и я – тоже. Вы неподалеку от Ершовых жили, а мы наискосок от магазина. Видать, забыл… Богатым буду, если не признаешь. Хе-е! А я тебя возле кассы заприметил. Не стал окликать. Следом вышел.

Он засмеялся. Достал из кармана большой носовой платок и вытер вспотевший лоб.

– Антоха… – Евсей наморщил лоб. – Антоха Кувайцев, говоришь? Я помню. У вас дом красивый, если не ошибаюсь. Наличники резные, даже ворота такие же были. Как же, помню Кувайцевых, а тебя забыл… Где уж признаешь, сто лет не виделись. Были пацанами, а сейчас вон какой мужик стоит. Ну, здоров был, Антоха! Каким ветром занесло в наш город? Был слушок, что ваша семья перебрались на Сахалин. Не понравилось? Значит, вернулся. А остальные там остались? О, занесло на край света! Ну и жизня!.. – И опять взглянул на знакомого, которого поначалу не признал. Друзьями не были, но все же из одной деревни.

– Разболелся там. Видать, климат не подходит. Родители и братья остались, а я с семьей вернулся, – Антон Кувайцев чертыхнулся, полез в карман, достал сигареты и закурил, попыхивая едким дымом. – Сначала в Челябинске жили, потом сюда перебрались. Уж давненько переехали. А сейчас с женой вдвоем остались. Дети выросли. Отдельно живут. Ну, а ты как поживаешь? А где твой брательник? Я помню его. Общаетесь?

Он шагнул в сторону, чтобы не мешать покупателям и, прыгая с пятого на десятое, принялся расспрашивать о жизни.

– После школы перебрались в город, с той поры живем. После армии вернулись на завод. Так и работаем. Созваниваемся. Встречаемся. А сам… – Евсей пожал плечами. – Ай, что говорить-то? Потихонечку живу. Куда мне торопиться? Молодость пролетела, когда сам себя обгонял, а сейчас неторопливо живу. Вот в магазин сходил. Продукты купил. Вернусь и супец сварганю. Что говоришь? Один живу, – он помолчал. Не хотелось открывать душу, да и ни к чему. – Не сошлись характерами, как говорится. Она замуж вышла. Хорошо живут. Иной раз видимся. Поговорим и расходимся. Я не нашел другую, а может, не захотел. Не знаю… Но уже привык. Дочка есть. Уже взрослая. И внучка бегает. Та еще стрекоза растет! Любого умотает, а меня тем более, когда в гости приходят. У, что вытворяет – пыль до потолка!

Он хмыкнул, вспоминая внучку.

– У нас тоже оторвы растут, – заулыбался Антон, и было видно, хоть обзывает внуков, а души в них не чает. – Три пацана. Погодки. К нам приходят, словно Мамай с войском прошелся по квартире. Все разнесут, все! – он помолчал, потом снова взглянул: – А почему в деревню не ездишь? Я в прошлом году побывал. Впервые после Сахалина поехал. Что-то душа заболела. Дай, думаю, съезжу. Собрался и отправился в Васильевку. Это небо и земля, что с ней стало…

Антон Кувайцев нахмурился. Потом принялся рассказывать о родной деревне. От нее осталось не больше десятка дворов, а жителей по пальцам можно пересчитать. Вроде никто не видел, как приехал, а под вечер старики собрались возле Инютиных. Лето. Тепло. В избу не стали заходить, возле двора посидели. Обо всем говорили. Вспомнили тех, кто раньше жил в Васильевке, кто перебрался в город и остался там, кто уехал за тридевять земель и носа не кажет в деревне. А других уж давно снесли на мазарки, а присматривать за могилками некому – разъехались. А если взглянуть на страну, повсюду встретишь васильевских жителей. Вовку Егорова встретил на Сахалине, а с Петькой Назаровым столкнулся в Челябинске, Сашку Гана разыскали родственники из Германии, к себе переманили, тот бросил избу и умотал, а еще был слушок, будто Валька Еремеева вышла замуж и уехала в Америку, теперь лежит на берегу океана и на белый песочек поплевывает. Вон как всех разбросало! По всему свету разъехались в поисках хорошей жизни. А получилось ли найти? Никто не знает...

Антон Кувайцев рассказал, что в деревне не забыли Головиных. Про мать спрашивали, про него с братом. Евсей удивился. Он уж забыл думать про деревню. Казалось, давно ее нет – деревни-то, раскатали по бревнышку, сравняли с землей, а может, сгорела, как обычно бывает, когда деревни умирают, и лихие люди начинают шастать по домам в поисках наживы. Бросят окурок, и нет ее. Деревня умирает, когда снесут последнего жителя на мазарки. Год-другой, а то лет пять-шесть постоят дома и начинают умирать вслед за хозяевами. А если забредут лихие люди, тогда у деревни век еще короче. Подпустят красного петуха, так полыхнет, что оглянуться не успеешь, как от деревни одно лишь название останется. Но, оказывается, до сей поры деревня стоит и жители есть. А если люди есть, значит, еще теплится жизнь. И Евсей снова удивленно качнул головой. Вот оно как, а он думал…

Давно ушел Антон Кувайцев. Обменялись телефонами и адресами, пообещали не теряться, и каждый отправился в свою сторону. А будут ли встречаться – никто знает…

Евсей вернулся домой. Из головы не выходила встреча с земляком. Уж много лет прошло с той поры, когда Евсей с братом перебрались в город. Выучились, а обратно не хотелось возвращаться. Потом армия была. Вернулись и снова на свое предприятие. Женились. Дети подрастали. У Евсея семейная жизнь не сложилась. Разошлись. Один остался. Мать к себе забрал. Одной трудно в деревне. Отца давно снесли на мазарки. Евсей в школе учился, когда отец занемог. Думали, простыл. Отлежится и поднимется, как всегда бывало, ан нет, он с каждым днем слабел все больше и больше, а под весну, в аккурат за неделю до дня рождения, как Евсей помнил, отца не стало. Утром проснулись, а он не дышит. В ту зиму снегу намело – ужас! На двор не выйти. Дверь заметало. Снег под крышу лежал. Отец еще болел, а заставлял сыновей забираться на крышу и скидывать снег, лишь бы крыша не обвалилась под его тяжестью. А они рады-радешеньки. Игрой казалась уборка снега. Забросят деревянные лопаты на крышу, по лестнице поднимутся и начинают баловаться. Больше сами скатывались с крыши, чем снег убирали. Мать загонит домой, они по уши в снегу. Родители ругают, а им трын-трава…

Евсей помнил, как мать убивалась, когда отец помер. Криком кричала. Соседки отпаивали ее. Капли давали да какие-то таблетки. А отец лежал весь светлый, даже морщин не было, словно помолодел, и казалось, он улыбается. Вот сейчас откроет глаза, глянет на всех и засмеется.

Евсей вздохнул. Долгое время снился отец. И всегда живой. Приходил в снах. Улыбался, что-то расспрашивал, а Евсей отвечал ему. Отец слушает и кивает головой. Потом улыбнется и потихонечку уходит. Евсей окликнет, тот молчит. Взглянет, улыбка на лице, и медленно удаляется. А бывало, рукой махнет, как всегда делал при жизни, и исчезнет за поворотом. Евсей пустится было за ним, а ноги во сне тяжелые, неподъемные. Проснется утром, на душе печаль. Но печаль светлая, словно знал, что еще не один раз они встретятся в снах. И всегда ждал этого…

Антон Кувайцев разбередил душу своими приветами. Евсей часто ловил себя на том, что все думы сводятся к Васильевке. Вроде о другом начинает думать и не замечает, что снова мыслями там – в старой деревне, о которой думать забыл. Казалось, она давно умерла, но жизнь теплилась в ней, и люди еще живут.

Все дни на работе, а вечерами отправлялся на дачу. Пусть дача – это всего лишь небольшой клочок земли, и домик больше похож на скворечник, но все же это дача, где отдыхает душа. Пусть грядок пара штук, яблонька да груша, а в дальнем углу куст смородины притулился к забору. Но этого вполне хватало одному. И дело не в урожае, а в самой душе. Приедет на дачу. Весь вечер копается на грядках. А сам думами со всеми и везде. И не успевал глазом моргнуть, уже ночь наступает и нужно было возвращаться в город. Если погода позволяла, оставался с ночевкой. А много ль одному нужно? Да всего ничего! Топчан был. Чайник и кастрюлька есть. Приготовит супчик. Чай вскипятит с мятой и листочками. У, духмяный! Посидит за столом, супец похлебает. Потом кружку с чаем возьмет, выйдет на крыльцо и сидит до полуночи. А спроси, о чем думаешь, Евсей? Он ответить не сможет. Так, обо всем – и о жизни тоже…

Осенью, когда все дачные дела завершены, зарядили промозглые обложные дожди и не нужно было спешить по делам, Евсей большую часть времени проводил дома. Книжки и газеты читал, пялился в телевизор, но глядел или нет передачи, да бог его знает, но все чаще ловил себя на том, что в мыслях снова и снова возвращается в родную Васильевку. Казалось бы, ничего его не держало там. Могилки отца и деда с бабкой, к которым приезжали первое время, но с каждым годом все реже и реже, а потом вообще забыли про них, как забыли про родную деревню, потому что времени не было смотреть в прошлое, а хотелось оказаться в будущем. Он торопился жить. И закрутила городская жизнь, завертела, пока Антона Кувайцева не повстречал…

Поздней осенью, когда уже с деревьев облетела листва, а утренние заморозки затягивали лужи тонким льдом, Евсей Головин не выдержал. Засобирался в деревню. Приветы разбередили душу. Он собрал сумку. Решил денька на два-три съездить, а больше и не нужно. Побывает в Васильевке. Проведает родные могилки, помянет отца с дедом и бабкой. Зайдет в родной дом, если еще сохранился, в котором уж не был много лет. Побродит по округе. На бережку Ветвянки посидит и послушает картавый перекат. Да вечер-другой проведет с соседями. Теперь можно всех оставшихся жителей называть соседями. Тоску уймет, даст покой душе. Потом вернется в город, в привычную для него жизнь.

Бросил пару белья в сумку, уложил чуточку припасов на дорогу, не забыл про гостинцы для соседей, а кому – сам не знал, но все же приготовил. Полил цветы на подоконнике. На всякий случай оставил ключи соседям, а вдруг зальет или еще что-нибудь, позвонил дочке, чтобы не теряла, с внучкой поболтал – та еще говорунья! Попросила живого зайчика или курочку-рябу привезти. Не откажешь, если внучка просит. Пообещал. Позвонил брату, с собой позвал, а тот отмахнулся. «Севка, а для чего туда ехать, а? Я сто лет не был в деревне. Уже нет смысла тащиться в такую даль, чтобы посмотреть на развалившийся дом, а потом еще устроить посиделки с соседями, про которых уж давно забыли. Ностальгия замучила? Да брось ты ерунду говорить! Посмотри на фотографии, и твою ностальгию как рукой снимет. А ты собрался ехать за тридевять земель. Ты удивляешь меня, Сева…» – сказал брат, потом недолгий разговор ни о чем, и Евсей заторопился на железнодорожный вокзал.

Полтора дня в душном поезде, который больше стоял, чем двигался, пропуская составы, высаживал пассажиров, и тут же появлялись новые, занимая освободившиеся места. Потом поезд судорожно дергался, протяжно гудел и неторопливо отправлялся в дорогу. Евсей устал. Устал не от суеты дорожной, а от безделья. Выйдет, покурит в тамбуре, перекинется парой слов с таким же курильщиком – откуда едешь и куда, а потом снова возвращался на свое место, где были бесконечные разговоры и такие же дорожные истории без начала и конца. Привалится в угол, закроет глаза и под монотонный перестук, начинал дремать, покуда кто-нибудь из пассажиров его не спросит или не разнесется визгливый голос, предлагая чай, и тут же начинался галдеж, люди поднимались, доставали припасы, и начиналось всеобщее чаепитие. Устал…

И заторопился к выходу, едва поезд остановился на его станции. Всего лишь на минутку притормозил. Евсей спустился по ступеням, перехватил сумку в руке, и тут же раздался гудок, вагоны раз-другой дернулись, и поезд стал потихонечку набирать скорость. Евсей глянул вслед и помахал рукой. Все, почти приехал…

Он поежился. Зябко. Запахнул куртку и закрутил головой. Раньше поезда останавливались, торговки спешили к вагонам и голосили, предлагая пирожки или семечки, картошку или огурцы, да мало ли чего они выносили к поезду. А некоторые пассажиры умудрялись выскочить из вагонов, добежать до базарчика, который был тут же, рядом с перроном, купить какую-нибудь снедь, пачку сигарет или бутылку пива, стакан-другой семечек или ведро яблок, а здешние места всегда славились крупными и сладкими яблоками. Потом торопились к вагонам, некоторые догоняли, стараясь не растерять купленные припасы, и облегченно вздыхали под ругань проводниц, когда поднимались по ступеням. А сейчас никто не торгует, да и некому выходить на этой станции…

Сейчас от прошлой жизни, когда галдеж стоял на привокзальной площади, осталась полуразрушенная изба, которая была станцией с залом ожидания и одновременно кассой, и торчали несколько столбиков, да еще всякий мусор, что годами копился тут, и семечная шелуха, которую так и будет ветер гонять по заброшенному перрону.

Евсей снова закрутил головой. Поправил фуражку. Поднял воротник. Подхватил сумку и обошел станцию. Спустился по заросшему пригорку и вышел на заброшенную дорогу, где местами была видна вода в старой разбитой колее, прихваченная морозцем. И непонятно было, когда в последний раз по дороге проезжали попутки. Повсюду пожухлая трава и разросся бурьян. Кустарник заполонил округу. Раньше, как помнил, кустарник островками был. Частенько, когда приезжали в деревню, и не хотелось шагать пешком, сидели в тени этих кустов, дожидаясь попутку, а сейчас куда ни глянь, повсюду заросли. Евсей постоял, осматриваясь. Подумал. Не было смысла ждать машину. Может, она вообще тут не появится. Он снова повертел головой, потом забросил сумку через плечо, закурил и потопал по обочине в сторону деревни, редкий раз пожимал плечами, удивляясь себе, зачем потащился в такую даль, и ждут ли его там, в деревне, он не знал…

Низкое небо, затянутое тяжелыми неповоротливыми облаками, порывистый ветер трепал заросли бурьяна, трава уже прижалась к земле, и заунывно гудели провода. Поздняя осень. Птицы улетели. Лишь стаи ворон кружились над округой. Заполошно разорутся, кинутся в разные стороны, словно кого-то испугались, а потом снова собираются в стаю и кружатся, и кружатся, нагоняя тоску.

Скоро придет зима. Лужицы на дороге затянуты тонким льдом. Евсей не удержался. Хрусть-хрусть! – когда наступал на них, появлялась грязная вода. Воздух стылый. Пожухлая трава стелется к земле, словно ищет защиту или хочет согреться. Деревья тянутся к низким серым облакам. Казалось, подними руку – и можно дотронуться до них, а если ткнешь, снег посыплется. Притихла природа…

Евсей поднял воротник. Съежился. Зазнобило. Ветер порывистый, пробирает до костей. Он остановился. Закурил. Стоял, посматривая по сторонам. Давно не был. Вон как округа изменилась! Попытался подсчитать, сколько лет не ездил в деревню, и не смог. Забыл. Зато не забыл, что раньше автобусы ходили. Трижды в день. Можно было не спускаться в райцентр, где был автовокзал, а выйти из вагона, добраться вот сюда, на гору, где был перекресток, где еще виднелась заброшенная заправка, и жди попутку, которые часто ездили по оживленным дорогам. Он всегда останавливался на горе. Здесь постоянно кто-нибудь ждал транспорт. А сейчас никого…

Он долго шагал по проселочной дороге. Редкий раз останавливался. Курил. Вновь и вновь осматривался. Дивился, как изменилась округа с тех пор, когда был в последний раз. Словно постарела. А может, умирает. Как умирают деревни и дома, когда люди уходят в мир иной. И округа за ними…

Поднявшись на холм, он заметил среди берез крыши редких домов, и запела душа его. Обрадовался, что добрался в такую непогодь. А там дымок мелькнул, и почудилось, потянуло дымом. Закрутил головой, с любопытством осматривая деревню. Уж давным-давно ничего не связывает его с деревней, а гляди же ты, увидел, и душа запела. Правда, непонятно было, чему больше обрадовался, тому, что добрался до человеческого жилья, или тому, что деревня жива…

Евсей остановился. В который уж раз закурил. И снова взгляд на деревню. Сколько же лет не был в деревне? Как она изменилась! Березки, что всю жизнь высаживал дядька Николай, сейчас вовсю разрослись. Не просто березки, а огромная березовая роща видна, и деревенские избы посреди нее. А под деревьями не пожухлая трава – золотом полыхнула опавшая листва, и даже отсюда показалось, что от нее тянет мокрыми березовыми вениками. Дядька Николай уж давным-давно помер, а его березы растут и радуют путников. Радуется каждый странник, который тут останавливается. Это Колины березки, как привыкли местные жители называть деревню. Не Васильевка, а назови «Колины березки» – и каждый водитель знает, куда нужно ехать. Человека давно уж нет, а память о нем жива…

Евсей присел на большой валун, что был на обочине дороги. Здесь частенько останавливались путники. Все же до деревни путь неблизкий, если пешим ходом добираться от станции. И люди останавливались. Одни, чтобы передохнуть, а другие просто сидели и любовались окрестностями. Дух захватывает от вида березок, а вон там видны темные избы, а дальше был магазин и школа на пригорке, а за деревней протекала речка Ветвянка. Узкая речка, но быстрая, и рыбы много в ней водилось. Всякий раз с рыбой возвращались. А некоторые старики до последнего своего часа ходили на рыбалку. Но, скорее всего, они ходили не за рыбой, а чтобы посидеть возле воды. Посидеть, посмотреть на быструю воду и попытаться заглянуть в свою душу. Да, наверное, за этим они ходили…

И снова Евсей закрутил головой. Прищурился. День в разгаре, но уже словно вечер. Низкие стылые облака, того и гляди снег сыпанет, притихшая округа и тишина, нарушаемая лишь порывами промозглого ветра да карканьем заполошных ворон. Жителей осталось мало, а заброшенные избы еще стоят. Листва облетела, и теперь видны крыши домов. Не всех, конечно, а все же заметны. Там и сям они чернеют. Он попытался взглядом отыскать свой дом, не получилось. Может, давно уже нет, а может, просто отсюда не видно. Он прислушался. Тишина. Вроде гавкнула собака. Нет, показалось… Да ну, правда, загавкала! И сразу на душе потеплело. Если есть животина, значит, еще теплится жизнь в деревне.

Евсей зябко повел плечами и поднялся с холодного валуна. Закинул сумку на плечо. Хотел было бросить окурок, но сначала поплевал, затушил, потом кинул под ноги и растер. Не хватало, чтобы заполыхало. Он не забыл, как в детстве трава горела. Стеной огонь пошел на деревню. А еще ветер помогал. У, как жители напугались! Ладно, у двоих тракторы стояли рядом с домом. Сразу выгнали за деревню и принялись полосу вспахивать на пути у огня. А многие схватились за лопаты и ведра. Тоже кинулись тушить пожар. Остановили. Не дали деревне сгореть. Спасли ее. А сейчас деревня умирает. И кто сможет ли спасти ее, неизвестно…

Евсей спустился с пригорка. Прошел по старому мосту. Оглянулся на узкую речушку. Нахмурил лоб, пытаясь вспомнить ее название, и не получилось. Забыл. Как же так?! Ведь столько раз бегали в детстве сюда, чтобы поплескаться на мелководье, майками наловить пескарей, потом поваляться на берегу с синюшными губами и мчаться домой, лишь бы родители не заругали. Он же помнил это, а название забыл.

Дорога разбитая. Ухаб на ухабе. Он шагал по дороге, сворачивал на обочину, обходил большие лужи, затянутые льдом, а потом снова возвращался на фарватер. И крутил головой, посматривая на деревню. Замерла деревня, словно живых-то не осталось. Ни говора, ни мычания коров. Неожиданно выскочила из подворотни собака-чернявка. Кинулась было к нему, чтобы облаять, но тут же припала к стылой земле и заюлила хвостом. Соскучилась по людям, бедняжка! И тут же бросилась во двор, словно хотела позвать его в гости. Но никто не вышел, чтобы с ним поздороваться, расспросить о житье-бытье. А раньше, как помнил, по деревне идешь и не успеваешь здороваться, и каждый норовил спросить: «Как дела?», «Что, к мамке приехал? Ай, молодца!» И приветы передавали. А сейчас – тишина…

Евсей хотел было сразу направиться к соседям, но раздумал. Решил в первую очередь проведать родной дом. И обрадовался, когда свернул в проулок и там, а там, среди берез увидел родительский дом. Окна заколочены крест на крест, и местами крыша провалена, стропила наружу торчат. Пока шагал по улице, много повстречал полуразвалившихся изб. Лишь редкий раз мелькали распахнутые ставни и отсвечивали оконные стекла, а в основном избы смотрели на мир пустыми глазницами с провалившимися крышами. Казалось, вроде ничего не изменилось. Все те же избы, речка Ветвянка кружит позади огородов, сплошь заросшая ивняком, за ней густой лес, куда бегали за грибами. Вроде все как было, а в то же время изменилось. Забитые дома, не слышно шума машин и тракторов, не гогочут гуси, не мычат коровы, но главное – не слышно людских голосов…       

Евсей прошел по заросшему двору. Забора уж давно нет, редкие столбики – и все на этом. Сарай завалился. Одна крыша виднеется. О, как поднялся бурьян! Всю округу заполонил. Вроде зима на носу, а его ничего не берет. Евсей подошел к дому. Остановился. Местами крыша провалилась и видны стропила. Ослепший дом с наглухо забитыми окнами. Он поднялся на полусгнившее крыльцо. И не удержался. Присел. Сморило. Слишком долгим оказался путь...

Он сидел на стылой доске и крутил головой, осматривал старый заросший садик, где еще на ветках чудом сохранившейся яблони редко виднелись мелкие ранетки, а вот рябины было куда больше. Сплошь в гроздьях стоит. Это к суровой зиме, если рябина уродилась. И там, в садике, было слышно цвирканье синичек. А здесь вдоль забора в старые времена были поленницы. Высокие и длинные! Зимы суровые в этих краях, и дров приходилось заготавливать много. А поверх всегда укладывали куски старого рубероида, чтобы дождем не намочило. И было интересно наблюдать, когда шел дождь. Черный рубероид, хрустальные витые струйки дождя, стекающие с него, а выглянет солнце, заденет такую струйку, и уже не хрусталь, а золото стекало на землю…

Евсей вздохнул, осматривая заросший двор. Зябко повел плечами. Взглянул на дальний лес, над которым кружились стаи черных птиц. Взглянул и поднялся. Оставил сумку на крыльце, а сам принялся отрывать доски. Отрывал и тут же складывал. Распахивал ставни, и казалось, изба прозрела, смотрела мутными от пыли, но все же открытыми окнами на речку и дальний лес. Вроде ожил дом. Он снова уселся на крыльце. Закурил. А как же без сигареты – она же первая помощница при думах. Закуришь и начинаешь вспоминать, принимаешься перекладывать листочки памяти из одной стопы в другую, а сам куришь и куришь…

Невольно взглянул на ранетки. И поморщился. Кислые – страсть! Но мать запретила вырубать. Пусть растет! Хлеба не просит. А что кислые, так сорт такой. Яблоня два или три раза ломалась. Один год уж думали, она погибнет, ан нет, от корня пошла и снова поднялась. Живучая оказалась. И до сих пор растет. Яблоня жива, а деревня умирает. А в том углу садика была малина, теперь не видно. Наверное, погибла от морозов или какой-нибудь напасти, а может, новые хозяева выкорчевали. За ней нужен уход, а если не присматривают, она разрастется, словно бурьяном заполонит округу. Наверное, так и есть… И снова взгляд пробежал по заросшему двору, от которого ничего не осталось, кроме бурьяна да старой яблони. Позади избы тянулся огород до Ветвянки, сплошь заросший бурьяном. Да, хозяев не стало, и не только изба, но и двор умирает. Ладно, мать отдала избу новым жильцам, а то бы сейчас от нее одни развалины остались. Новые хозяева, сколько лет прожили, поэтому и дом еще стоит, а у других давно уж в землю ушли избы. А родной дом стоит. Снаружи, можно сказать, еще сохранился, а внутри умер. А родной ли, если два хозяина? Он пожал плечами. Не знал…

Входная дверь перекосилась. Евсей навалился, поднатужился, с трудом, но все же она распахнулась. Затхлый запах в лицо, аж дыхание перехватило. Шагнул внутрь. Остановился на небольшой веранде, опасливо глядя под ноги, – как бы не провалиться. Темно. Подслеповатые, затянутые паутиной оконца не пропускали свет. Не забыл, на стене вешалка. Под руку попала фуфайка, вроде плащ, который громыхнул жестью, когда его задел. Что-то еще висело, но разве увидишь во тьме. Евсей нащупал дверную ручку и потянул. Дверь долго не поддавалась, но все-таки заскрипела и открылась. Открыл и прислонился к косяку. Затхлый воздух и сильный запах мышей. Что же они, бедняги, грызут в пустом доме? Повсюду клочья паутины. Везде толстый слой пыли. Несколько раз приезжали, когда мать забрали в город, правда, в избу не заходили. Новые хозяева. Пусть знакомые, но все же для них дом стал родным, но и для Евсея был дорогим, а в то же время стал чужим, и от этого чувства не избавишься. Не хотелось душу тревожить. Пусть прошлое остается в прошлом. Заходили к соседям или поднимались на кладбище, которое было на холме, сплошь заросшее березками, а в избу не заглядывали. Чужая она, но в то же время как бы оставалась родной.  И почему не заходили к новым хозяевам, он не мог объяснить, а сейчас приехал и не смог мимо пройти. Захотелось взглянуть на дом и понять, будет ли он родным или останется чужим…

Евсей стоял в дверях. Задняя изба – это было царство матери. Потянуло холодом и запахом старой золы – это от печи. Хорошая она была, хоть и небольшая. Раньше другая стояла. Чуть ли не половину задней избы занимала, и дров не напасешься. Да еще задымила в придачу. Мать мучилась с ней, а потом позвала из соседней деревни печника, старого Ивана, тот убрал печь, а на ее месте сложил новую. Вроде небольшая, а тепла на всю избу хватало. Да еще в передней избе стояла голландка. Если морозно, немного натопишь ее, и ночью хоть одеяло скидывай. А утром все равно зябко… 

Евсей шагнул в горницу. И опять остановился, когда под ногами подались половицы. Переступил на другие. Охнул, когда затрещали. И тут же отпрянул, опасаясь, что провалится. Шаг, другой и прислонился к косяку. На улице пасмурно, но этого хватало, чтобы заметить пылинки, кружившиеся в свете, падавшем из окон. В углу ворох одежды – это наверное новые хозяева забыли, а кровати не было, может быть, с собой забрали, а вещи оставили. Справа от дверей кровать. Евсей не забыл, у них тоже здесь стояла кровать. И играли тут же. А там сохранился платяной шкаф. В простенке между окнами еще видны следы от фотографий в рамках. Должно быть, новые жильцы развесили на стенах, а Евсей не помнил, где у них были фотографии. Вроде на стене, а какой – он пожал плечами. Забыл… На одной дед с бабкой, а на другой мать и отец. Мать хотела вернуться в деревню. Думала, поживет в городе зиму-другую, а по весне вернется, но не удалось это сделать. По осени забрали мать, когда она занедужила, а к весне ее не стало. Тихо угасла, словно свечечка. Врачи сказали, рак у нее. За два месяца сгорела. В деревню не удалось увезти. В городе схоронили...

Евсей долго пробыл в избе. То прислонится к косяку и стоит, о чем-то думает, то стряхнет пыль и присядет на подоконник, то закурит, и дымок расползается по избе. И сам думает. А спроси его: «О чем думы твои?», он не смог бы ответить. Пожал бы плечами: «Сам не знаю…» В душу пытаюсь заглянуть да жизнь вспоминаю, а что же еще?.. Он забыл про деревню, а от воспоминаний никуда не денется. Хочет или не хочет, они будут приходить, и тревожить душу, так и будут возвращать в далекое прошлое, где были живы родители, где они еще мальцами бегали на речку или в школу, а потом вместе с братом, они были близняшками, укатили учиться в город и там остались. Да, что говорить-то?! Родился в деревне, а вспоминал про нее, когда в паспорт заглядывал, и все на этом, а детство, проведенное в родном доме, он не забыл. Словно два мирка в нем было. Про один думать не хотелось, а другой напоминал о себе. Все чаще ловил себя на том, о чем бы ни думал, а мысли все равно возвращались к родному дому. Заныла душа, когда встретил Антона Кувайцева и тот рассказал, что побывал в деревне, и стал передавать приветы от оставшихся жителей. И покоя не стало от мыслей…

Он вышел из избы. Притворил дверь. Уселся на стылую досочку. Закурил. Сидел и смотрел на деревню, от которой осталось всего ничего, дворов десять, а остальные дома чернеют прорехами, а то и вовсе ушли в землю. И этих ушедших в землю изб было куда больше, чем оставшихся.

Евсей курил, осматривая деревню. Отсюда не особенно ее видно. Вся округа позаросла березами. Дядька Николай постарался. По весне лопаются почки и листва бледно-зеленая, словно призрачная. Вроде много листвы, а в то же время под березками светло. Да и они сами светлые, праздничные. И летом хорошо было под ними сидеть. Шумит листва, словно нашептывает. Наступал вечер, соседи выходили на улицу. Садились на лавки возле дворов и начинали перекликаться. А в праздники собирались на берегу Ветвянки. Там тоже березки растут. Каждая хозяйка приносила угощение, и, ну, давай гулять! Весело было, радостно, а сейчас пустынно, а поэтому и на душе печально…

Заросший двор. Бурьян чуть ли не до пояса. Будылья в руку толщиной, косой не возьмешь. Стеной стоит, все заполонил. А раньше богородка росла и еще меленькая трава. Куры бродили, выискивая пищу. И петух орал, словно оглашенный. Первым заводилой был на деревне. Первым подавал сигнал. Заорет, аж просыпаешься, и тут же по всей деревне начиналась перекличка. И снова недуром петух загорланил, и сразу наступала тишина, словно он сигнал давал, когда орать, когда молчать. А потом весь день выхаживает рядом с курами. Найдет что-нибудь и подзывает, а сам косится на тебя, чтобы не мешался. Мать еще гусей держала. Раньше в дальнем конце двора, возле вороток, лежала разрезанная покрышка от «Беларуси», а теперь ее не видно. Наверное, выбросили новые хозяева. Это была поилка для гусей. И гуси останавливались возле нее. Задерут головы и гогочут. А еще птица была, и поросенок бегал, козу держали и корову, они с братом уехали в город, мать осталась одна и с каждым годом все меньше животины держала, в последнее время бегал пяток кур, да и тех отдали соседям, когда мать забрали в город. Да, много всего было, а сейчас осталась только память о тех временах…

Однако наступал вечер, а он еще не был на кладбище, но уже надо было думать о ночлеге. Он взглянул на низкое небо, затянутое облаками. Редкий раз показывалось солнце, но уже не грело. Выглянет и спрячется. Выглянет и снова скрывается. На улице холодно, а переночевать нужно. Хочешь или нет, а все же придется искать ночлег. Евсей огляделся. Задумался. Вернулся в избу. Побродил по ней. Рука нащупала выключатель, да откуда возьмется электричество, ежели столько лет никто не живет. А рука привычно сунулась к нему. Что ты, память, со мной делаешь?..

Евсей мотнул головой. Брат забирал мать. А Евсей не смог приехать. Работал. Но мать к нему привезли, потому что он жил один, а у брата была семья и жена еще та стерва. Мать до последнего дня своего у него прожила. У младшенького, как принято было. Брат пару раз съездил в деревню, когда мать забрали в город, но в избу не заходил, где хозяйничали новые жильцы, а после смерти матери перестал ездить, потому что дом чужим казался, да и желания не было, честно сказать. Евсей несколько раз появлялся в деревне и не заходил в родной дом. Постоит возле двора, посидит на лавке, поговорит с соседями, а потом засобирается и уходит к кому-нибудь в гости, чтобы в одиночестве не коротать вечер и ночь. С той поры прошло много лет…

Он оглянулся на сарай. Крыша видна среди бурьяна и часть стены, а остальное уж давно в земле лежит. Евсей помнил, как с братом ночевали на сеновале. Улягутся на приготовленную постель и долго лежали, о чем-нибудь разговаривали. Да и какие разговоры у мальчишек?! Конечно же, про игры, про друзей, рыбалку и купание в речке, ягоды и грибы… Да много всего было, о чем можно поговорить. А Евсей любил слушать деревню. Уляжется, закинет руки за голову и притихнет. Брат уж давно посыпохивает, а ему не спится. Ночью хорошо слышно, как корова мукнула, а у Петровых собака загавкала. Дурная – страсть! Мимо не пройдешь, как бросалась. Никому покоя не давала. А там гармошка заиграла. Это к Шаргуновым сын приехал в отпуск. Военный. Важный! Вот и собрались соседи. Приезд отмечают. А в соседнем дворе заскрипела дверь и донесся приглушенный кашель. Это дед Еремей покурить вышел. Наверное, опять не спит. Сейчас покурит, прокашляется, но домой не пойдет, а так и будет сидеть на крыльце. И что сидит, не понимаю. Наверное, думает…

Он вышел на улицу. Постоял, посматривая на низкое небо, потом оставил сумку на крыльце дома – некому воровать, сам подался в сторону березовой рощи. Долго бродил по старому заросшему кладбищу, пытаясь найти могилки отца и деда с бабушкой, и не нашел. Может, забыл, где они находятся, а может, сравнялись с землей за долгие годы, и ни одного следа не осталось, где они были. Несколько раз проходил по одним и тем же тропкам, всматриваясь в поблекшие фотографии, в стертые надписи, с трудом разбирая буквы, вроде встретил несколько знакомых, а отца не нашел. Перекурит и снова бродит вдоль могилок, надеясь, что наткнется на родных, что вот эта отцовская или деда с бабушкой, но памятники был чужими, как и имена. И вздыхал: как же так? И в который уже раз начинал кружить по кладбищу…

Солнце на закате, и броди не броди, вспоминай не вспоминай, но пора думать о ночлеге. Евсей уж в который раз закрутил головой, не зная, что делать. Было бы лето, можно под любым кустом переночевать или на берегу Ветвянки. А сейчас глубокая осень, да и возраст не тот, чтобы на стылой земле валяться. Ладно, часок-другой возле костра посидеть. Один бок греет, другой инеем покрывается. Но всю ночь просидеть – так недолго и замерзнуть. И найдут поутру бездыханного и закоченевшего…

Евсей вернулся к родному дому. Вороны всполошились, закружились над ним, когда забрал сумку и вышел на улицу. «Кыш, заразы!» – махнул рукой, и стая кинулась прочь, но вскоре вернулась и опять закружилась над головой. Постоял, глядя на темные окна дома. Две березы возле двора, а под ними ковер из листьев. Лавка еще стоит. Почерневшая и словно мохом подернута, а вот столбики, на которых она крепится, уже подгнили. Еще немного, и упадет лавка, ежели кто-нибудь раньше не сломает. И от забора одно название осталось. Редкие покосившиеся столбы, и все на этом. А сам забор сгнил, или растащили на дрова в суровую зиму. Он взглянул на небо. Низкое и темное. Еще немного, и наступит вечер. Снова оглянулся на деревню. А потом закрыл дом на щеколду, подпер ее, подхватил сумку и зашагал по заросшей колее в сторону домов.

Между берез виднеются редкие избы. Пустые глазницы окон, провалившиеся крыши и поваленные заборы. Заросшие дворы. Бурьян чуть ли не в рост человека. А там только лишь труба торчит. Изба давно в землю ушла. Видать, некому присматривать. Ладно, мать новым жильцам отдала дом, которые следили за ним, а то бы приехал и не нашел, как не смог разыскать родные могилки – это удручало его. И удивительно, что родной дом еще сохранился. У других исчезли с лица земли, и никто уже не вспомнит, кто здесь жил, а его дом еще живой, а сколько простоит – он пожал плечами... Под ногами хрусть-хрусть! Снова выскочила собака, но не загавкала, а заюлила хвостом. Обрадовалась, чернявка! И тут же опрометью кинулась во двор и заскулила, залаяла…

Евсей остановился возле забора. Оглянулся на свою избу, потом посмотрел на старый осевший дом, в окнах которого тусклый свет. Задумался. И не смог вспомнить, кто тут раньше жил. Правда, время многое стирает из памяти, а получится ли вспомнить – он не знал…

– Хозяин, хозяин! – крикнул Евсей, но не стал заходить, а остался возле забора. – Есть кто живой? Отзовитесь!

И прислушался.

Но стояла тишина, если так можно назвать ветер, который тоскливо посвистывал в проводах, да редкий раз доносилось карканье ворон, что кружились над березами, выбирая место для ночлега.

– Хозяева, отзовитесь! – немного подождал, а потом снова позвал Евсей. – Умерли, что ли…

И закрутил головой.

Протяжно взвизгнула дверь. Донесся глухой кашель, тут же заскулила собака, выбралась из конуры и кинулась к крыльцу. Заюлила хвостом. Обрадовалась.

– Ночь на дворе, – раздался хрипловатый простуженный голос, и на крыльце появился высокий худой мужик с непокрытой седой головой и в наброшенной фуфайке. – Спать пора, а они шляютси. Никакого покоя нет. Что надоть?

Он нахмурился и взглянул из-под нависших бровей.

– Мне бы до утра перекантоваться, – запнулся Евсей, всматриваясь в мужика. Что-то знакомое было в его лице, но не мог вспомнить. – Вот приехал в родную деревню. Побывал в нашем доме. А переночевать негде. Изба на ладан дышит. И замерзнуть недолго. До утра дрожжи продавать возле костра – уже не тот возраст и желания нет. Как бы не окоченеть.

Сказал, развел руками и вздохнул.

– В свой дом приехал, говоришь… – сказал мужик и прищурился, пытаясь рассмотреть в вечерних сумерках прохожего. – А как кличуть тебя, приезжий?

– Евсей Головин, – опять вздохнул Евсей. – Думать забыл про деревню, а наш земляк, Антоха Кувайцев, разбередил душу разговорами про нее, и я отправился в путь-дорогу.

– Видать, твое время приспело, вот и прикатил, – буркнул мужик, зевнул и почесал грудь, а потом полез за куревом. – Одни приезжають, чтобы повинитьси перед родным домом, а иных подвозють, чтобы на мазарках схоронить. И еще ни один мимо не прошел, но не все остались, – и снова взгляд на Евсея. – Гришь, Головины? Они уж тыщу лет, как из деревни укатили, а в их избе Парамоновы проживали, но уже годков пять-шесть, а может, поболее, как в город подались. Ты кто будешь? Погодь, вроде признал тебя… Ты же Евсейка, да? Точно, Севка! Откель же ты взялси, чертяка?!

Он шлепнул себя по худым коленям, ткнул босые ноги в кирзовые опорки и зашмыгал к калитке.

– Здоров был, шельма! – захрипел он и ткнул широкую мозолистую ладонь. – Не узнал? Ну, тады богатым буду, – он хохотнул. – А я Иван Досков. С твоим братаном училися в школе. Стока лет прошло, верно, не помнишь. А я опосля восьмилетки в город подалси. На каменщика выучилси и подалси на стройку. По всей стране колесили, новые города строили, заводы и фабрики. Да всякого в жизни повидал. А потом подхватилси и вернулси. В городе хорошо, а в своей избе получше будеть. Ну, давай, Севка, проходь.

Он продолжал что-то говорить, сам пропустил Евсея во двор и принялся ширять в спину – подгонял его.

И снова собака кинулась в ноги, того и гляди споткнешься. Обрадовалась, чернявка!

Евсей поднялся на крыльцо. Остановился. В вечерних сумерках плохо различались дали. Все поглотила надвигающая тьма. Зато стали видны редкие огоньки в подслеповатых окнах, где еще жили люди. И, глядя на них, было видно, насколько обезлюдела деревня. Раньше-то она была огромная, по холмам и берегу Ветвянки протянулась. «Пьяная» Васильевка называли. Дома, словно пьяный великан разбросал. Тут пригоршня, там немного, а в том месте целая россыпь, а тут всего лишь пяток и не более. А сейчас смотришь и не можешь взглядом зацепиться. Умирает деревня. Снесут последних жителей на мазарки, и исчезнет она. Лишь останется в памяти людской…

– Проходь, Севка, проходь, – продолжал подталкивать Иван. – Шагай в избу. Повечеряем, потом поговорим.

Он распахнул дверь, скинул на ходу опорки возле двери и исчез за занавеской, которая прикрывала вход.

Евсей остановился на веранде. Вдохнул воздух и задержал дыхание. Вкусно-то как! Хлебом пахнет. Вроде еще молоком. И отовсюду духмяно тянет травами. Пучки разнотравья висели на веранде, а на стене вязанки лука, чеснок и виднелась пара-тройка веников. А, понял – это же банным духом потянуло! Он закрутил головой в полутьме. Но услышал голос Ивана и заторопился. Скинул обувь. Зажмурился от удовольствия. У, как хорошо! Ноги устали в тесных ботинках. Да еще столько времени был в дороге. Сейчас стоял возле двери, а ноги радовались свободе. И шагнул в избу, когда опять раздался голос.

Возле печи стояла невысокая худенькая женщина – седые волосы, поверх косынка, прядка выбилась, сама в халате и еще в теплой кофте. Она внимательно взглянула на него, едва заметно улыбнулась, кивнула головой и молчком принялась расставлять посуду. Нарезала хлеб толстыми ломтями. Вынула из банки пару толстых огурцов, к боку одного прилепился веник укропа, разрезала на кругляши. В миску положила бурых помидор, на боках которых там и сям были видны прилепившиеся листья смородины. Паром исходила картошка в глубокой чашке. Что-то еще было на столе, да разве все усмотришь, когда такие запахи стоят в избе. И сразу же Евсей почувствовал, как проголодался за эти дни. В животе заурчало. Он взглянул на стол и невольно сглотнул.

– Моя жинка, Дарья – дочь Епифана Гусева, нашего колхозного бригадира. Ай, ты уж всех позабыл, – сказал Иван, и она снова оглянулась на Евсея, потом сунула сероватый полотенчик: – Держи утирку, сполосни руки. Будем вечерять. Не знали, что явишься, баньку бы спроворили.

– Ладно, и без бани неплохо, – сказал Евсей и уселся за стол. – У, как вкусно пахнет! Не хозяйка, а золото!

Он взглянул на Дарью и принялся осматривать стол.

Дарья поправила прядь волос, покосилась на него и заулыбалась. Угодил.

Уже после ужина, они вышли на крыльцо. Подымить, как сказал Иван. Евсей стоял, смотрел по сторонам, а потом оглянулся на него.

– А ты знаешь, я не нашел могилки отца и деда с бабкой, – запнувшись, сказал он. – Вроде помнил, где они были, ходил по кладбищу, ходил и не нашел. Все обыскал, везде заглянул, а могилок словно в помине не было. Как же так, а?..

Он вскинулся, опять посмотрел на старого Ивана и опустил голову.

– А что ты хочешь, Евсей? – взглянул исподлобья Иван. – Стока лет не ездили, а хочешь, чтобы могилки сохранилися? За ними нужон пригляд, как за живыми людьми, а вы забросили. Так негоже делать. Надо приглядывать. Там подправил, здеся подкрасил, оградку поменял аль еще что-нить сделал, и на душе покойно, что они оттуда смотрють на нас и тоже радуютси, что не забываем их, помним, а вы – бросили. Это негоже, не по-людски. Эх, жизня, растуды твою в качель!..

Старый Иван вздохнул. Нахмурился. Глубокие морщины по лицу. Взгляд в землю.

Евсей молчал. Покосился на него. Казалось, носом ткнул. И не просто, а повозили не только носом, но и всей мордой, что забыли про отца, выбросили из памяти деда с бабкой. А сейчас приехал и жалуется – не нашел. А кто в этом виноват? Он вздохнул…

– На то были свои причины, что не приезжал, и не нужно меня винить в этом, – набычился Евсей. – Мы уехали пацанами из деревни. Полжизни пролетело. У каждого своя она – эта жизнь, и не у всех сладкая. И у меня не сахаром посыпана. Своих колдобин по горло хватило. Выбрал время и приехал. Только не ожидал, что такое увижу. Все же надеялся, что найду могилки, посижу возле них, но оказался возле разбитого корыта. Не спорю, это моя вина, которую не исправить. От дома осталось одно название. Исчезли могилки, словно нить оборвалась, которая связывала с прошлым. Уйдет наша изба в землю, и вообще ничего не останется. Я пешком сюда добирался со станции. Ни одной машины, ни одного человека не встретил. Остановился на холме, смотрел на Васильевку и не узнавал ее – это небо и земля.

И обвел рукой окоем, словно хотел показать.

– Была деревня, а сейчас название осталося, – завздыхал Иван. – У, глазом не окинуть, какой была! А нынче посмотреть не на что… Не думал, что доживем до этого. Эх, лучше бы меня на мазарках закопали, чем глядеть на нынешнюю жизнь! – он в сердцах сплюнул, растер плевок галошей и задымил быстро, хмуро, зло. – Я, когда вернулси в деревню, думал, ну теперича заживу. Вроде работа была, и жизня шла, как в прежние времена. Я устроилси шоферить. Начиналася посевная, там уборочная подоспела, по осени картошка-моркошка, и не успеешь оглянутьси, как зима приспела. Зимой немного полегче жилося. А когда жинка померла, вообще домой не появлялси. Дневал и ночевал на работе. Из хозяйства тока кошка осталаси да собака, но и та сбежала. А потом с Дарьей сошелси. Тоже одна куковала. Невмоготу жить одному, тем более в деревне. Я пропадал на работе, а Дарья занялася хозяйством. Раньше корову держали, а когда деревня стала разъезжатьси, продали. Есть свинка, пара овечек, несколько кур и гусей, и все на этом. Много ль нам одним нужно? Да всего ничего. На наш век хватит. На пенсию вышел. С весны и до снега рыбалю, за грибами-ягодами ходим, а зимой зайцев гоняю. Они, заразы такие, на задах огородов бегають. Ничего не боятси, ушастые. А вечерами не знаем, чем занятси. Чего тока не передумаешь за ночь-то! Вроде жизня долгая была, а оглянешьси, и вот оно – твое детство, где с мальцами носилися словно угорелые, где батя ремня давал за папироски, где... Эх, что говорить?.. Казалося, долгая жизня, а в то же время короткая. Не успели оглянутьси, она пролетела. Позади жизня, сейчас одни мысли, а впереди мазарки дожидаютси. Осталося шагнуть, и все – закопали. А ты, как живешь, Евсейка? А почто твой братан не приехал? Я частенько вспоминал вас…

Взглянул Иван и замолчал. Нахмурился. Уставился куда-то, и было видно, что мыслями он далеко. Может, в детство заглянул, а может, снова свою жизнь по листочкам перебирает и в стопки складывает. Да, наверное, так и есть…

– Как живу, говоришь… – задумался Евсей и пожал плечами. – Знаешь, Иван, я не смотрю в будущее. Наверное, время такое наступило, когда чаще вспоминаешь, чем заглядываешь в новый день. О чем бы ни подумал, а мысли в прошлое возвращают. Нет смысла загадывать на завтрашний день, тем более на долгие годы. Прошло то время, когда строили планы, когда смотрели в будущее и видели себя в нем. Прошло… Теперь не задумываюсь. Эх, жизнь растакущая! Ты правду говоришь, Иван. Порой сижу и понимаю, до чего наша жизнь короткая. Не успели оглянуться, она пролетела. И мы постарели, и все вокруг постарело. Сюда приехал. Знал, что деревня умирает, но думал, пройдусь по улице, как в прежние времена, посмотрю, что с ней стало – с деревней-то, а оказалось, ее почти не осталось. А кто виноват в этом? Может, я с братом или такие же ребята, кто уехал из деревни и не вернулся? Эх, жизнь проклятущая!

Хмуро сказал Евсей и глаза в землю. Закурил, о чем-то задумался.

– А что ты хочешь? – вскинулся Иван и обвел рукой окоем. – Огромная была Васильевка. У, по холмам рассыпалася да вдоль Ветвянки растянулася, а еще на другом берегу стояли избы. Одни уезжали учитьси, другие отправилися за щастьем, а которых на мазарки снесли. Молодежь уехала, а обратно не торопилися. К примеру, меня взять. В город подалси. Думал, выучуся, потом вернуся. Ан нет, в городе интереснее оказалося. Театры, киношки, вода в квартире, уборная… И я осталси. Да полжизни по стройкам моталси. Всю страну изъездили. И многие ехали на учебу, а обратно никого не загонишь. А кто будеть в деревне работать, ежли молодежь умызнула, а там осталися одни старики? Это и есть главная наша беда, что бросили стариков и деревню. Поэтому она умираеть. Школу закрыли, потому что учить некого стало, больница была, тоже закрыли, а хворых не счесть, магазин убрали, а не подумали, как жить нам. Раньше туда ходили, чтобы новости узнать, а теперича пойти некуда. Была Васильевка – дворов не счесть, а сейчас по пальцам пересчитаешь, скока осталося. А пройдеть немного времени, и вообще деревня исчезнеть. О-хо-хо!

Иван взглянул на деревню и махнул рукой.

Евсей невольно оглянулся на деревню.

– Магазин закрыли, больницы нет, а как вы живете? – Евсей кивнул на редкие дома. – Все разрушено, а вы продолжаете жить. Что вас держит тут, не понимаю…

Он пожал плечами.

– Держимся, потому что деватьси некуды, – помолчав, сказал Иван. – Ладно, Андрейка Шилов помогает, но уже поговариваеть, что нужно перебиратьси в райцентр. Он покуда жалеет нас. По деревне проедетси, заглянет ко всем, поспрошает, что нам нужно, и привозит из райцентра. Он шоферит. Не забывает про стариков. Помогаеть. Зимой худо. Вся надежа на него. А летом сами собираемси. Несколько человек сговорятси, и спозаранку отправляемси в дорогу. Пять километров не замечали, покуда были молодыми. А сейчас до соседней деревни доберешьси, и язык на плечо вываливаетси. Пока в магазине проторчишь, вроде мелочь покупаешь, а набираетси много, пока на почту заглянешь, кому пенсию получить, а кто про газеты или письма спрашиваеть, а что тут спрашивать, ежли никто не пишеть. Некому писать-то. Так, по привычке заглядываем. Посидим, поговорим. Новости узнаем да свои расскажем. И не успеешь оглянутьси, пора обратно отправлятьси. Домой кое-как приходишь. Вот так сообща и живем. Летом еще хорошо, а под зиму туго приходитси. Если бы не Андрейка Шилов, наверное, загнулись бы. Бабка Анютка, тетка Матрена и ее хворая дочка, Катюха, у которой умишка маловато, а бывает, Надежда Прохорова под зиму сговариваютси и вместе живуть. Одному-то тяжело в деревне. А тут втроем или четвером все веселее. Какой-никакой пригляд друг за другом. И Шилов присматривает. Поутру всех проведает и отправляетси на работу, а вечером вернетси, снова делает обход. Кому продукты, а другим лекарства, а тем пенсию привезет или старые газеты на почте возьметь. И так до весны, до тепла, а там уж…

Он замолчал. Вздохнул. Махнул рукой, посмотрел на редкие избы, сгорбился, взгляд в землю и надолго замолчал.

И Евсей молчал. Сидел и изредка поглядывал на него. Печаль на душе. Вроде вчера был молодым, не успел оглянуться, как постарел. Только вчера жил в деревне, которая раскинулась по холмам, и казалось, так и будет, а сегодня от деревни осталось всего ничего – это и угнетало. И не успеешь оглянуться, как уйдешь в эту самую землю, лишь память о тебе останется. Ну, если останется…

Евсей вздохнул. Покосился на Ивана. Тот хмурый, взъерошенный. Взгляд в землю. Думает. Многие поразъехались, а еще больше лежит на мазарках. Умирает деревня, и ничего с этим не поделаешь. Поздно. Молодых не осталось, а старики доживают свой век. Молодым легче. В этом возрасте наплевать, где будешь жить. Весь мир перед тобой. Если в одном месте не прижился, собираешься и уезжаешь в поисках лучшей жизни. И колесишь по земле-матушке. Остановился, осмотрелся – нет, не мое место. Передохнул и снова отправляешься в дорогу. И так, пока не постареешь… У молодых взгляд другой на жизнь. Проще, что ли… Они не воспринимают утрату, как старики. Ну и что, что родной дом умер. Перед ними огромный мир, в котором этих домов как звезд на небе – любой выбирай. И выбирали. Оставались жить. И молодые не задумываются, что рвется эта самая нить, которая связывала их с родным домом, как пуповиной. И Евсей не думал, что порвется эта нить, но оказалось…

– Хватит дымить, – на крыльце появилась Дарья, зябко передернула плечами. – Заходите, куряки. Поздно уже. Пора на боковую. Евсей, оставайси с ночевьем. Не отнекивайси. Тебе постелила на диване. Не ночевать же в холодном доме. А здеся все веселее. И тебе хорошо, и нам в радость.

Вроде хмуро сказала, а по лицу было видно, что радуется она. Редко бывают новые люди в деревне, а в доме тем более. И поэтому радовалась каждому…

Иван вида не показывал. Хмурился. Оно понятно. Десяток-другой стариков в деревне, и все на этом. Насупился для вида, а в душе тоже радовался…

Старая Дарья осталась спать в задней избе, а Иван и Евсей ушли в переднюю избу, скинули одежки и завалились на свои места. Завздыхали. Иван натужно закашлялся, заворочался на диване, сделал гулко несколько глотков из ковшика, громыхнул по табуретке, немного поелозил и затих. Было слышно, Дарья молилась. Потом долго скрипела половицами. А вскоре притихла. Задремала…

А Евсей не мог уснуть. После долгих дней пути, казалось, уляжется и тут же заснет, ан нет, не получилось. Лежал, таращил глаза во тьму и никак не мог заснуть. Все перед глазами всплывала Васильевка или то, что от нее осталось. И как-то сразу вспоминалась старая деревня, где жителей было куда больше, чем сейчас во всех близлежащих деревнях. Было много, а сейчас по пальцам пересчитаешь…

И снова закрутились мысли в голове. Опять перед глазами далекое прошлое, когда отец брал с собой на рыбалку. Рано поднимал. За окном еще было темно, когда они собирались и уходили к реке. Евсей тут же на берегу стелил фуфайку, укладывался на нее, укрывался другой полой и засыпал, а старший брат помогал отцу. И возвращались с первыми лучами солнца, потому что отцу нужно было идти на работу. Но бывало вечером уходили на рыбалку. Мать ворчала, а он посмеивался. И они огородами подавались к Ветвянке. Там у них было свое место (интересно, а сохранилось ли оно сейчас? Вряд ли… Наверное, тоже умерло, как и деревня). Разжигали костер на берегу реки. И засиживались допоздна. Здесь уже не рыбалка была, а просто сидели и слушали, что рассказывал отец. Притулятся к нему и молчат. Отец закуривал и начинал рассказы про деревню, про старое время, про войну или людей. Многое рассказывал, а начнешь перебирать и понимаешь, что он говорил о жизни…

И вздрогнул Евсей, когда в ночной тиши раздался приглушенный кашель и Иван присел на диван.

– Чую, не спишь, – вполголоса сказал он. – И мне не спится. Таращил глаза в потолок, все бока отлежал. Слышу, ворочаешьси. Ага, думаю, еще один полуночник. Что не спишь, Евсей?

И заскрипел старым диваном, усаживаясь поудобнее.

– Сам не знаю, – пожал плечами Евсей и прислонился к стенке. – Может, поездка сказывается, а может, на деревню посмотрел, и одни думы о ней. Сколько лет не был, и не сосчитать, а тут приехал и глазам не верю, что с ней стало. Вроде ничего уже с деревней не связывает, а мыслей полное ведро, только и успевай зачерпывать. Вот и лежал, мысли с одной полки на другую перекладывал. Сам-то что не спишь?

И покосился во тьму.

– Чем старше становишьси, тем сон короче. Вроде задремлешь, опосля замечаешь, что лежишь с закрытыми глазами, а мыслями незнамо где, – помолчав, сказал Иван. – Видать, время такое подоспело, когда спишь вполглаза и мыслей немерено. Всю ночь крутятси в башке, а утром поднимешьси – не голова, а чугунок. Чего тока не передумаешь за ночь! О чем бы ни подумал, а мысли все равно в прошлое возвращают. И начинаешь перебирать да всех вспоминать…

Они долго сидели в темноте, а вспомнить было что. И перебивали друг друга, толкали в плечо или в бок, и торопились рассказать, что уже давным-давно сказано и пересказано было, а сейчас словно впервые вспомнили про это. И шушукались, и посмеивались, и замолкали, когда из задней избы доносился сердитый голос Дарьи, что не спится им, полуночникам. И молчали, чтобы снова о чем-нибудь рассказать. Кажется, уже обо всем поговорили, всех и все вспомнили, но проходит немного времени, и кто-нибудь из них двоих снова начинает рассказывать. Иван то и дело перебивал, все разговоры переводил на городскую тему. Сам давно уехал оттуда, в деревню вернулся, а все же мысль о городе не покидает его. И поэтому расспрашивал, сравнивал жизнь городскую и деревенскую, а потом надолго замолкал, о чем-то думая…

– Сейчас куда-нибудь подамси, моя Дарья следом на крыльцо выйдеть и смотрит, покуда не вернуся, – неожиданно сказал старый Иван. – Раньше было хорошо. К одному зайдешь. К другому, там посидишь, тут поболтаешь, а сейчас и податьси некуды. И Дарья раньше к соседям бегала, или они к нам заглядывали, а теперь некому стало. От избы до избы не докричишьси, и некому стало по гостям шлендать. А за годы, пока живу, по пальцам можно пересчитать, кто приезжал в деревню. Нет, не вернулися, а тока проведали и снова укатили. Вот и ты приехал, ночку переночевал и снова вернешьси в город. Никто не хочет оставатьси здесь. Севка, а может, ты надумаешь, а? Есть свободные крепкие избы. Оставайси, а? Все равно один живешь, а тут бы сообща. Все было бы веселее, чем в твоем городе…

Он взглянул на Евсея и снова замолчал. Видать, ждал, что тот ответит, а может, вспоминал, какой была деревня, а сейчас глянуть не на что. Но Евсей молчал. Не знал, что отвечать, а обнадеживать не хотелось.

Старый Иван долго сидел на краешке дивана. Потом вскинулся, хотел было что-то сказать, но махнул рукой и молчком поднялся. Ссутулившись, ушел на кровать. Взвизгнула панцирная сетка, следом протяжный скрип, и наступила тишина.

Евсей долго лежал, прислушиваясь к звукам. Вроде ночная тишь, а звуки отовсюду. Там ходики идут, Дарья повернулась во сне, а может, и не спала, заворочалась, бока отлежала и ждет, когда утро наступит и ей нужно подняться, чтобы затопить печь и что-нибудь приготовить. А потом будет весь день колготиться по хозяйству, там уберет, здесь что-нить сделает, а туда нужно заглянуть и это сделать. Вроде дел-то не осталось, а день промелькнет, и не заметишь, как вечер наступит. И так каждый раз…

За окном было темно, Дарья поднялась. Было слышно, как она гремела чугуном, растопила печь, снова принялась что-то переставлять, потом зазвякала ложка. И вскоре потянуло блинами. Такими же, как мать раньше пекла. На диван запрыгнула кошка. Ткнулась в руку, потом забралась на грудь, громко и протяжно замуркала, словно хотела сказать, пора подниматься, лежебока, а то завтрак проспишь. И помчалась на кухоньку.

Зевая, Евсей взглянул на кровать. Старого Ивана не было. Когда он вышел, Евсей даже не заметил, хотя, как казалось, не спал, а дремал вполглаза, но прозевал.

– Что зашебуршилси? – донесся скрипучий голос Ивана. – Что соскочил ни свет ни заря? Темно за окном, а ты уже на ногах. Повалялси бы еще чуток…

И зашелся в долгом кашле.

– У, как вкусно блинами запахло! – Евсей вышел на кухню, где старый Иван сидел за столом, а жена его возилась возле печи. – Вроде не спал, а привиделось, будто в детстве оказался и мать печет блины. Чуть не окликнул ее...

Он оглянулся, словно искал мать.

– А, бывает спросонья, – закивал головой Иван. – Меня в армии завалило на учениях. Чуть не раздавило. С трудом достали едва живого. Вот и снитси с той поры, что опять завалило, а я выход ищу. Скока раз с кровати падал, все лазейку искал. Воздуха не хватаеть, того и гляди задохнуся. Как рвануся, так на полу и оказываюся, потом сижу и головой трясу, вроде в избе сижу, а сам под завалом нахожуся. А если выпью рюмашку-другую, хоть вообще не ложись, – он помолчал, потом кивнул. – Ты умывайси, Евсей. Вон там мыло лежить. Духмяное – страсть! Это Андрей Шилов из города привез. Сегодня Дарья достала. Умойси. Утирка на гвозде. И за стол садися. Почаевничаем, кишки пополоскаем.

Иван витиевато матюгнулся, когда обжегся об чайник, невольно взглянул на икону, подул на пальцы, тряпкой прихватил ручку и принялся наливать в бокалы.

– Иван, а сено-то заготавливаешь? – сказал Евсей, когда они вышли на крыльцо, и махнул рукой. – Что-то не вижу ни одной копны на меже, и двор пустой. Я помню, как на сенокос ездили. Нам пай выделяли вдоль Ветвянки, где был старый брод. У, сколько родители накашивали, на два года хватит. Весь двор был завален. Ометище ставили – загляденье. Не опасались, что скотинка останется без сена. А сейчас что?..

Он закрутил головой, осматривая двор, где, кроме поленницы, ничего не было.

– У вас знатный был пай. Помню. Мы косили рядом с крутояром. А сейчас наши угодья стоять, – буркнул Иван и задымил густо, быстро, зло. – Некому косить-то. Так, для себя немного заготавливають, и все. Посмотришь, ни копенок, ни стогов, тем более ни одного омета не видно по деревне. Некого кормить сеном, некого. Полторы козы на всю деревню. Кустарником зарастають наши угодья. Эх, жизня, раскудри твою мамашу!

Он засопел.

Евсей помнил, как уезжали деревенские жители. Уезжали в поисках лучшей жизни. Не они виноваты, что деревни умирают. А те, кто сидел в кабинетах, ничего не сделали, чтобы сохранить ее – деревню. И люди плакали, бросая свои дома, потому что было прошлое и жили в настоящем, а вот будущего у них не было…

– Покуда еще жить можно, – помолчав, сказал Иван. – Летом сюда наезжають отдыхающие. Много их! Одни на постой просятси, видите ли, не могут в палатках спать, комары заедають, а другим деревня не нужна, они сразу к речке подаютси. И неделю-другую живуть, лишь в соседнюю деревню, в магазин заезжають за хлебом аль крупой, а бывало, чтобы молочком разжитьси. Когда ягода поспеет, тоже недуром лезуть. Кто на машине, другие на рейсовом автобусе, а некоторые целую кодлу за собой тащат. С работы, видите ли, автобус выделили, и они решили по ягоды съездить. Вот от таких ягодников самый разор для нас и природы. Меньше соберуть, зато все потопчуть, а уж сколько выпьють – это одному боженьке известно. Кто сам в автобус садитси, а других под руки затаскивають. И не ягоды нужны им, а пьянка на свежем воздухе и никакого присмотра. Пей, и тут же можешь валятьси, и никто тебе за это ничего не сделаеть. А попробовали бы в городе такое учинить, их бы сразу под белы рученьки и в кутузку, а здеся можно… Эх, люди-людишки! – он снова замолчал, потом взглянул на Евсея: – Осенью нас не забывають. Сам знаешь, скока грибов по осени. И едуть, и едуть, корзинами и мешками собирають, словно две жизни собралися жить. Да ты приезжай на следующий год и возьми, скока тебе надобно, ан нет, он лучше выбросит, зато сейчас и под завязку. А зимой про нас забывають. Нечего делать в эту пору. Снегом замететь, и не докричишьси. Бывало, выйду на двор, а тишина такая, аж в ушах звенить. Ни лая собак, хотя их и так штуки две осталося, а остальные убежали или волки задрали, кто знаеть. Стоишь и думаешь, а осталси ли кто живой в деревне? Ни звука, ни сани не скрипнуть, ни калитка, а машина тем более не проедеть в зимнюю пору. Тишина, снег вокруг, а до весны еще ой как далеко!.. День короток зимний, а вечера и ночи долгие – страсть! Вроде все обговорим с Дарьей, она занимаетси своими бабскими делами, я что-нить делаю, а на часы взгляну, а там еще вечер. А впереди ночь. И ждешь, когда наступит утро и придеть новый день. Но самое страшное, Евсейка, – это помереть в морозы. А кто хоронить-то будеть? Один мужик и три старика на деревню. Земля мерзлая, ломом не возьмешь. Некому могилку копать. От двора до двора не докричишьси, а тем более не пролезешь в зимнюю пору. Стока намететь, по грудь сугробы, избы по крышу заносит. И боишьси, если помрешь зимой, никто и не узнаеть. Я уж Дарье сказал, что летом или по весне помру. Все веселее на душе. Помогут с могилкой. Отнесут на мазарки. Закопають и помянут, а я буду лежать под белой березкой и радоватьси, что помер вовремя и не мучил наших стариков лишней работой. Наверное, так и другие думають…

Он замолчал. Плечи опустились. Взгляд в землю. И не шевелится.

– А что же ты в город не переберешься, Иван? – сказал Евсей. – Забрал бы Дарью, и подались туда. Устроились бы в домоуправление. Сам слесарем, Дарья дворником. Получили бы комнату. И живи – не хочу! Все лучше будет, чем здесь.

– Некуда уж подаватьси. Поздно, – завздыхал Иван. – Жизнь прошла. Отселе уходил молодым, и в эту землю вернуся, когда время придеть…

Плечи его опустились. Взгляд в землю. И не шевелится.

После завтрака Евсей засобирался и пошел к речке Ветвянке. Долго бродил по берегу, пытался найти место, где с отцом рыбачили, и не получилось. Посидел на обрыве, послушал, как картавит перекат, а потом пошел по гостям, в каждом доме оставлял гостинчики, которые привез с собой. Вроде в деревне осталось всего ничего жителей, а гляди же ты, новость, что он приехал, всех облетела. Сначала баба Вера пришла, когда они еще завтракали, поспрошала, а потом к себе зазвала. Как же, быть в деревне и соседей не навестить? Так не принято у нас. Не обмани! И Евсей пошел к ней. Он уж толком не помнил бабу Веру, давно уехали в город, а она будто вчера с ними рассталась. И говорила, и вспоминала о той, о прежней жизни, и было видно, как она рада, что Евсей не прошел мимо нее, а вот сидит рядышком и разговаривает. И она радовалась…

Потом у дядьки Николая Антохина посидел. С ним поговорили. Разговоры ни о чем. Больше вспоминали. А затем подался к Матвеевым. Там ждали его. По рюмашке хотели опрокинуть, за его приезд, но отказался. Ну ее – эту самогонку. Потом голова будет трещать. А вот от чая не отказался. Два стакана выдул с карамельками. И опять разговоры. И снова ни о чем, а больше вспоминали прошлую жизнь да расспрашивали о городе, приветы брату передавали, чтобы не забывал их, а при случае приехал. И так, пока не ушел… А там уже к Лосевым, к тетке Алене и дядьке Кирьяну заглянул. От всего отказался. Полон живот, а они потчуют. И стараются подложить побольше. Пусть снедь немудреная, зато от души. Он для вида небольшой кусочек съел, и все на этом. Поговорили, повспоминали – и снова к другим соседям. Нельзя пропустить. Мало соседей осталось. Он многих не помнил, а его знали, и брата не забыли, мать вспоминали с отцом. И так, пока в последней избе не побывал. И повсюду ему были рады. И в каждой семье разговоры, но больше вспоминали, чем заглядывали в будущее. Они жили прошлым, которое казалось светлым, и только разговоры о нем – и никакие больше…

Вечером засиделись с Иваном. Пора бы на боковую, а они не могли угомониться. Оно и понятно, Иван был рад каждому, кто появлялся в деревне, а уж ему тем более. Столько лет не виделись. Вроде за эти два дня все переговорили, но опять возвращались по десять раз и снова начинали вспоминать одно и то же. Каждый раз появлялось в разговорах что-то новое. И спать завалились далеко за полночь, но все равно, пока уснули, нет-нет, опять начинали говорить, пока Дарья не утихомирила, пригрозила ухватом прогуляться по хребтинам. Посмеялись и затихли…

А утром в дорогу. Пока собирал сумку, к дому потянулись соседи. Кто-то присел на низкую лавку, а другие притулились к забору. И заволновались, когда появился Евсей на крыльце.

– Ты уж не забывай про нас, Евсей, – загомонили они, а некоторые норовили сунуть свертки. – Возьми гостинчик. Грех отказываться – это от души. Поезд довезет. А дома иной раз вспомнишь, когда гостинчик в руки возьмешь. А этот брату отдашь. Приветы передавай ему, да и всем, кто из нашей деревни. Вы же в городе живете, может, видитесь. Пусть наведаются в деревню. А то совсем забросили ее. И сам по теплу приезжай. Мы уж вас от души…

И говорили, и говорили...

Евсей к каждому подошел и попрощался. Одним что-то говорил, а других обнимал, заглядывая в лица, и подходил к следующим. Он смотрел и не знал, что ответить. Он и сам не знал, получится ли приехать, да и будет ли желание. И поэтому отмалчивался, пожимал плечами…

А потом они пошли с Иваном. Иван в большой телогрейке. Колом на нем висит. Сам худой, длинный, и одежда на нем словно на вешалке. Он шагал, вскидывая длинные ходули, руки опущены, взгляд в землю. Было видно, он не хотел, чтобы Евсей уезжал. Но ничего не поделаешь, ведь у каждого своя жизнь. И шагал молчком…

Евсей ненадолго подошел к своему дому. Вчера не получилось. Засиделся возле речки, потом гостил у соседей. Поздно вернулся. Темно было на улице. Иван уже забеспокоился, куда пропал. А увидел его, обрадовался. Сейчас шагали, Иван насупился, редкий раз посматривая на него…

Иван остался на улице, когда они подошли к дому. Евсей зашел во двор. Постоял, осматривая низкую избу. Осторожно подошел к двери. Хотел было зайти, но передумал. Не было смысла пытаться оживить то, что давно умерло в душе. Плотнее прикрыл дверь, чтобы никто не зашел. Обошел дом. Сорняки кругом, запустение. Постоял, вздыхая, потом прижался к холодным бревнам и затих. Надеялся, что душа отзовется. Но душа молчала. Он недолго простоял так. Опять вздохнул. Окинул взглядом избу и зашагал прочь.

Иван следом подался. Молча шли, пока не добрались до мостика через безымянную для Евсея речушку. Остановились.

Иван хмуро взглянул на него.

– Может, останешьси, а? У нас бы перезимовал или подобрал избу. Все веселее с нами, чем одному в городе. Молчишь… Ну приезжай, как можешь, – завздыхал Иван, помолчал, потом сказал: – Ты видел, Евсей, скока нас осталось. По пальцам пересчитаешь. На другую осень будеть чуток поменьше, потом еще меньше останетси, одной руки будеть много, чтобы живых сосчитать, а пройдеть несколько годочков и…

И не договорил. Короткий всхлип. Плечи его затряслись. Опустил голову. Подался было к Евсею, чтобы обнять его, а может, попрощаться, но махнул рукой. И, не оглядываясь, направился обратно.

Евсей почуял, как невольно навернулись слезы. Потоптался на мосту, посмотрел вслед Ивану и ничего не сказал. Махнул рукой, словно хотел остановить его, но не стал окликать, а нахмурился и задумался, потом развернулся и зашагал в сторону станции, постоянно оглядываясь на деревню среди березок и Ивана, который замелькал среди кустов на вершине пологого холма и скрылся за поворотом. Евсей вздохнул. С Иваном нить оборвалась, связывающая его с прошлым. Он хлюпнул носом, остановился, в который раз оглянулся и закрутил головой, будто оказался у росстани дорог, где в одной стороне была деревня, а в другой – город. И ему нужно было выбрать, по какой дороге пойти... В Васильевке осталось его прошлое, но будущего в ней не было, а там городская жизнь, где все знакомо до мелочей, где не нужно думать о завтрашнем дне, потому что он обязательно наступит. Евсей еще раз оглянулся. Он надеялся, что увидит Ивана, но его не было. Опять невольно навернулись слезы. Евсей смахнул слезы, долго стоял, о чем-то задумавшись, потом подхватил сумку и зашагал на станцию, словно обрывал связующую нить с прошлым. Но появится ли у него желание вновь приехать в деревню, где жителей по пальцам на одной руке можно пересчитать, а родные могилки и вовсе исчезли, он не знал…