Нина Зимина. Сон под Рождество

Ветки застывшей на морозе черемухи царапаются в окно. «Пусти погреться! Пусти погреться!» – чудится бабушке Вале. Изнемогла черемуха на морозе, как изнемогает человеческая душа на холодных житейских ветрах, к тому же еще и сквознячок одиночества иссушает. А приткнуться не к кому. Бедных нищета гоняет в поисках куска хлеба, им недосуг подставлять плечо другому, да и миндальничать на пустое брюхо нет охоты. А богатых надменность гложет: ко мне близь – не вались, тот мне сват, кто богат, а у тебя, кума, худая сума, мой порог не топчи – давай мимо хлопочи.

Девяностый годок бабушка Валя доживает на белом свете, разных людей повидала. И тех, у кого двор крыт небом, а ветром обнесен, у них свое правило: что мне золото – светило бы солнышко, и сам согреюсь и с другом теплом поделюсь.

Знавала она и таких, кто в золоте купался и дерьмом захлебнулся. У таких зимой снега не выпросишь, а о душевном огоньке и заикаться не след.

За свою долгую жизнь бабушка Валя сделала вывод: ровных и равных людей нет, как ни вывертывайся, а все равно тебя кто-то под себя подомнет – не рублем, так авторитетом: я – князь, ты – грязь. Потому-то и сторонилась она людей, хотя и жила бок о бок с соседями, хлебом-солью делилась, а товарок не заводила, в душу никого не пускала.

Ссудил ей Бог счастье жить в любви и согласии с Васенькой, да война счастье отобрала и в огне своем спалила. Сынок Витенька, пятнадцатый год ему шел, убежал на фронт без спросу материнского да сгинул. И осталась Валя в тридцать с небольшим, как куст на горе в золотой поре: ни сзади подпорки, ни спереди надежды. Золотая пора, да унылая: день – в труде, ночь – в слезах, утро – без радости. И только вечер – светлая пора.

Придет Валя с работы, внесет дровец, растопит голландку – круглую печь, обитую листовым железом, и сядет на скамеечку против печного жерла. Малиново-золотые язычки пламени разыграются, распляшутся, развеселятся и слижут настоящий день. Его, трудного, одинокого, как и не было. Зато замельтешат в памяти прошлые, счастливые деньки. На котором остановиться? В каком подольше побыть? Богачкой себя чувствовала. Слава Богу – есть что хорошее вспомнить, наполнить душу радостью.

Как только дрова обуглятся, тут же надобно печную дверцу закрыть плотно на щеколду, тогда жар до утра хранится, раскаливая нутро голландки, чтобы она теплом дышала и обогревала избу. Прежде чем закрыть дверцу, Валя зажигала три свечи на треугольном столике в красном углу, перед иконой Казанской Божией Матери. Этой иконой маманя благословила счастье Вали с Васенькой. Восковые цветы с подвенечной вуали обрамляли оклад. Вале казалось, что только вчера снял их Васенька с ее головы и приладил к окладу. «Пускай любовь твоя ко мне сохранится непорочной до гробовой доски», – сказал, глядя на жену влюбленно и счастливо.

В тот вечер и засветили они перед образами три свечи – Отцу, Сыну и Святому Духу, чтобы в доме было светло, а на душе от радости трепетно...

В середине тридцатых годов Васенька вступил в партию. От Бога не отрекся, но забыл про Него. И Валя в счастливых хлопотах по дому тоже забывала порой перекреститься, отходя ко сну и просыпаясь на горячей мужниной руке. Икону занавесили шторками – время того требовало, и свечи спалили, чтобы тьму разогнать вечернюю (электричество тогда только-только входило в быт) и осветить горенку, где обитало их счастье.

Счастье обычно слепо глядит на небеса. И только горе заставляет человека распахнуть глаза, устремить взгляд к Богу с мольбой о спасении.

Когда с фронта пришла на Васеньку похоронка, упала Валя на колени перед образами: «За что, Господи, ты осиротил мою кровинушку? За что обездолил меня!?» – долго плакала навзрыд с причетами.

«Витенька! Горе-то какое!» – кинулась она к сыну, когда он пришел со смены из цеха, где наравне со взрослыми точил гильзы для снарядов. Сын-мальчик по-мужски утешал ее: «Я отомщу за батю! Не плачь, мама».

Тогда Валя не поняла, на что намекал Витенька, рослый не по годам, хоть статью, хоть прытью – весь в отца.

Днем позже попросила она сына сходить вместе с ней в церковь и отслужить молебен за упокой убиенного раба Божьего Василия. Витенька наотрез отказался: «Предрассудки это, мама. Не молиться сейчас надо, а стрелять – стрелять, пока от гадов и места мокрого не останется!» Потом сурово добавил: «И ты не ходи: засмеют меня».

В церковь Валя не пошла, но перед иконой затеплила лампадку и всю ночь проплакала. К утру только сомкнула глаза. А когда проснулась, увидела на столе записку: «Прощай, мама! Я отомщу за батю».

С этого времени и поселилось в доме вместо счастья одиночество, ветром его не развеять, в слезах не утопить, трудом не уменьшить. Оно затаилось в каждом углу, расселось за столом, разлеглось на широкой постели.

И Победа пришла, а радости не было. Пустота такая, что руки на себя так и тянет наложить. Но какая-то сила каждый раз отводила от смертного греха, и Вале страшно становилось чужим людям оставлять дом: здесь стены по бревнышку Васенька сам возводил, а она конопатила; крышу обрешетил, покрыл листом тоже Васенька, она только тес подавала с земли наверх. И окна застеклил, и печку сложил тоже он. Оставлять дом – все равно что предать Васеньку. Да и крюк в потолке забит был для Витенькиной зыбки, кощунство привязывать к нему веревку с петлей.

«Матушка Владычица, Пресвятая Богородица, наставь меня, грешницу, на путь истины! – взывала Валя. – Яви мне свою милость!»

Три зажженных свечи словно оживляли глаза на ликах Святой Матери и Младенца. Вале казалось, что ей сочувствуют, слышат, понимают и готовы помочь наполнить ее опустевшую душу теплым светом.

* * *

Зима первого победного года, снежная, пушистая, старательно прикрывала раны на земле. А тем, у кого война отняла родных людей, снег казался черным.

Под Рождество Валя чисто вымела двор, чтобы каждый гвоздик, которым сбивал Васенька мостовинник, был на виду. Вошла в избу, протопила голландку. Затеяла квашенку сдобы для праздника. «Вот и все дела», – сказала сама себе. Теперь она часто разговаривала сама с собой да с Муркой, старой ласковой кошкой.

Села, прижавшись щекой к круглому, теплому печному боку, всплакнула. И тут вроде кто толкнул ее в бок: «Чего сидишь, слезы точишь, сердце рвешь? Праздник завтра. А что ты знаешь о Рождестве? Что и знала, так забыла. Возьми книжицу да почитай лучше».

«Правильно говоришь», – одобрила Валя свои собственные мысли. Сняла с верхней полки этажерки-посудницы берестяную коробку. «От мамани памятка, – сказала, глядя на Мурку. – Для бус мне подарила, думала – всю жизнь я буду форсить, что ни кофта, то новые бусы... Не для кого мне теперь, маманя, форс держать. Нету мово Васеньки, осиротела моя головушка…»

В коробке хранились Васины карманные часы без стекла и с погнутой стрелкой, две гребенки – наследство от мамани, восковые свечи, оставшиеся со дня ее похорон, и книжица в картонном переплете. От кого она досталась, теперь и не вспомнить.

На первой, пожелтевшей от времени, странице крупно выведено: «Евангелие от Луки». Отвыкли глаза от церковных букв. Больше тридцати лет прошло с той поры, как бегала Валечка в церковно-приходскую школу, целых три класса закончила – по тем временам образование для девушки солидное. Поднапрягла теперь память, все «яти», «юсы», «фиты» обрели звуковую плоть, читать стало доступно, но усваивалось медленно. Слова, непривычные в обыденной жизни, заставляли останавливаться и осмысливать написанное.

Свечи уже наполовину сгорели, а Валя только-только вывела голосом, обретшим силу и звонкость: «Ангел, входя к Ней, сказал: радуйся, Благословенная! Господь с Тобою, благословенна Ты между женами... Ты обрела благодать у Бога...»

Много было и непонятного. «Вифлеем? – утруждала мысль Валя. – Что это? Ага, – сказала себе вслух, – город это. Народу там – теснотища. Пришельцам места не сыскать. И пришлось Марии в яслях коровьих на свет Сына произвести. Страдалица. Да что я несу? Счастливица! Сына Божьего спеленала, к груди поднесла. Счастливица! Свет Божий миру явила».

Пока размышляла о том, как пастухи, узнав от Ангелов великую весть, поспешили в Вифлеем удостовериться, свечи догорели. Хотела было зажечь электрическую лампочку, но прежде взглянула в окно, а там – светлынь. Снег отливает голубизной. На небе вызвездило. И одна звезда ярче других, так вроде и метит ворваться в Валино окошко. Валя постояла немного у окна и легла в постель. Свет от звезды голубел на подушке.

Во сне к ней пришли пастухи, одетые в русские тулупы, с кушаками вместо поясов, но без шапок. И повели ее по голубым снегам. Среди пастухов – Витенька. «Мама, – дернул ее за рукав, как бывало в детстве, – мы поведем тебя первой дорогой. По ней прошел Иисус Христос. По ней ушел и батя». «Партийный он, – возразила Валя. – Нельзя так». «Предрассудки это, мама. Он ушел спасать нас с тобой. Он воевал с нечистой силой... Его дорога близка к Богу. Помолись за батю. Видишь – звезда на небе. Это наша звезда: твоя, моя и батина».

Одернула было Валентина сына, да пастухи вступились: «Правду он говорит. Радуйся!»

А потом ушли пастухи, а с ними и Витенька. А Валентина – одна среди снежного поля. Заблудилась. Кто-то ей говорит: иди в Вифлеем, там отогреешься. И Витеньку догонишь. Зажги свечу – дорогу отыщешь.

* * *

С той самой Рождественской ночи и стихла тоска в сердце Вали. И Васенька с сынком вроде и не ушли из дома насовсем.

Зажжет она вечером свечи, как и в тот первый день с Васенькой, и кажется, что спешат они оба к ней на огонек, и встают рядом, и поддерживают.

И так изо дня в день, из года в год...

Девяностый годок доживает бабушка. И товарок ей никаких не надо. Под окном черемуха – ее товарка. Отцветет, отполыхает белым цветом по весне, потом одарит черной ягодой с ядрышками – не всякому по зубам. А у бабушки Вали в пирогах – что масло. Уметь надо и черную ягоду сладкой высушить да горькое ядрышко размолоть так, чтобы оскомы не было.

Редко кому этот талант дается...

Из архива: декабрь 2009 г.