№10.2023. Гаян Лукманов. На краю села

В этом году исполнилось 100 лет со дня рождения башкирского писателя Гаяна Лукманова (Гаяна Лугумановича Лугуманова). Он родился 30 июня 1923 года в деревне Явгильдино Караидельского района Башкирской АССР. Окончил здесь семилетку и в 1939 году поступил в Бирский педагогический техникум. Окончил его в 1942 году, но поработать по специальности ему не пришлось: началась Великая Отечественная война, и Гаяна Лукманова призвали в ряды Красной армии. Пройдя учебу в артиллерийском училище в Белорецке, в звании лейтенанта он ушел на фронт. В качестве командира взвода управления и топографической разведки сражался с фашистами под Воронежем, на Курской дуге. Дошел до города Броды в Западной Украине. Был ранен. Почти полгода ему пришлось провести в сырых окопах, там заработал тяжелую болезнь легких, которая его и подкосила. Еще полгода пришлось пролежать в военных госпиталях Ровно, Киева, Краснодара, был на грани жизни и смерти.

В 1944 году его демобилизовали по болезни, установив инвалидность второй группы. Он вернулся в родной Караидельский район, начал работать учителем в родной школе, в Явгильдино. Заочно окончил Бирский пединститут. Еще будучи на фронте, в перерывах между боями написал рассказ «Хат» («Письмо»), который отправил в редакцию караидельской районной газеты «Алга», где он и был напечатан. С этого момента, можно считать, родился новый башкирский писатель…

Алик Шакиров,

заслуженный работник печати Республики Башкортостан,

лауреат премии им. Ш. Худайбердина

НА КРАЮ СЕЛА

Валим-агай живет на краю села, почти у самого болота. Два небольших окна довольно большого дома смотрят во двор, остальные три побольше – на улицу. Дубовые ворота, окруживший дом вплоть до задов высокий забор – это и есть его усадьба.

Подпоясавшись холщовым передником, проклиная беспощадно палящее солнце, то и дело вытирая рукавом пот со лба, он кидал на навес лабаза сено, и тут неожиданно открылись ворота. Почему-то вздрогнув и словно желая закрыть своим телом возвышающуюся посередине двора копну сена, Валим-агай вонзил вилы и замер на месте. Затем осторожно и медленно повернул назад голову. Узнав же во входящем учителя Хабирова, изобразил на лице некое подобие улыбки и, вытирая об подол передника руки, поспешил к нему навстречу.

– Добро пожаловать, Хабиров-туган, проходи, – пригласил он гостя чужим дрожащим голосом. Они поздоровались, пожав друг другу руки.

– Это что, на трудодни? – спросил Хабиров, кивнув на копну сена.

Вали-агай сразу посерьезнел, на лицо его легла черная тень. Его широкие, бледно-рыжие брови чуть дрогнули.

– Да как сказать… Не так чтобы на трудодни, конечно. К примеру, это были оставленные нескошенными места. Там, возле глубокого Волчьего оврага. Подумал, все равно ведь пропадет, лучше уж я скошу. А чего это мы тут стоим-то, давай в дом зайдем.

Хабиров окинул взглядом двор. От бани до самого сарая протянулась высокая поленница березовых дров. Возле выходящих в огород ворот возвышается большая куча брёвен. Кругом разбросаны ветки, поленья, сучки. В других деревенских подворьях такого сейчас не увидишь, поскольку идет горячая пора уборки хлебов.

Пройдя длинный затененный двор, они вошли в дом. Тетушка Салима с присущей деревенским женщинам стеснительностью не стала протягивать руки, а поздоровалась издали, из глубины комнаты.

– Я зашел по поводу Саттара, – сказал Хабиров, переходя сразу к делу.

– Видать, насчет поведения, опять, поди, чего-то натворил, разбойник, – в сердцах произнес Валим-агай, дернувшись и посмотрев по сторонам, будто ища сына.

– Да, поведение у него никудышное. Да и учится неважно, успеваемость на троечку.

Хабиров хотел рассказать о сегодняшнем случае, о том, что Саттар не выполнил домашнее задание, а с урока труда и вовсе сбежал, но Валим-агай не дал ему даже слова произнести:

– А вы с ним строже будьте. Мясо вам, а кости мне. Вот так.

– Нет, агай, не так. В воспитании ребенка ключевую роль играют родители. Его будущую судьбу вместе со школой решаете и вы.

– Ха, вот как…

– Дома должен быть строгий режим, ребенку нужно давать верное направление, правильные ориентиры. Великий педагог Макаренко вот как учит…

Хабиров потянулся за книгой.

– Шустрый, конечно, тут уж ничего не скажешь, – включилась в разговор тетушка Салима. – И меня, порой, не слушается. А если уж говорить об учебе, то тут он старается, слов нет…

– Да, над уроками сидит, занимается, – согласился с женой Валим-агай.

– Сидит, говорите… Но учит ли? Ведь не учит же ничего!

Хабиров открыл было нужную страницу книги. Но тетушка Салима снова перебила его и тихим, спокойным голосом, растягивая слова, начала рассказывать:

– Так ведь и учиться в нынешнее время не просто, ох как не просто. Сроду неслыханная «яграфия», а пуще того еще и «ерихметика», не весть откуда взявшаяся алгебра. Если уж так подумать, тут голову можно сломать, и свихнуться недолго. Это же каких семи пядей во лбу надо быть, чтобы постичь все это!

– Это только вам, тетушка Салима, так кажется. Напрасно переживаете, дети хорошо усваивают все эти дисциплины.

– Гусю мил его гусенок, а человеку – его ребенок, не зря говорят так в народе. Он же один у нас, единственный, отрада наша. А учиться нынче и правда тяжело, ох как тяжело. Смотрю на него, как он старается, как мучается, думая головушкой своей, мальчик мой бедненький, и сердце разрывается.

Валим-агаю, кажется, не очень понравились эти слова женушки, а увидев сморщенное, словно от плохого запаха, лицо Хабирова, он ударил кулаками по коленям и вскинулся:

– Да не болтай ты всяких глупостей! Понятно, что учеба никому и никогда еще не давалась легко. Испокон веков говорилось, что дело это трудное, все равно что иголкой колодец копать. С дисциплиной же у него, говорят, плохо, вот в чём беда.

– Когда вырастет, сам все поймет. Никто не рождается все знающим и понимающим. Мы же вот не смешим никого, нормальные люди.

– Конечно, у меня образование не ахти какое, как говорится, академиев не кончал. Но и я тоже не лыком шит. Добросовестно работал, да, всего себя отдавал работе…и ни на кого не надеялся, только на себя, ни у кого никогда ничего не просил. Да, вырастет, все поймет. Он же еще малец совсем, – тоже постарался повернуть разговор в эту сторону Валим-агай.

Нет, похоже, одними только цитатами из Макаренко тут дело поправить не удастся. Эти слова для них будут лишь как горох об стенку. Что и говорить, посадив семя в сухой песок вряд ли можно ожидать хорошего урожая. Мысли и рассуждения Валим-агая и тетушки Салимы как тот самый песок были сухими и безжизненными. Кроме того, корень проблемы был где-то очень глубоко.

– А сами-то вы какое участие принимаете в колхозных делах? – спросил Хабиров, стараясь перевести разговор ближе к делу, к поднятой проблеме.

От сказанных напрямую этих неожиданных слов Валим-агай как-то даже растерялся, застыл с открытым ртом, будто глотнул горячей пищи. Затем согнулся в три погибели и, схватившись одной рукой за поясницу, сморщив лицо, проговорил страдальческим голосом:

– Здоровье то у меня неважное, Хабиров-агай. – Затем, спохватившись и подумав про себя: «А что это я так унижаюсь», добавил: – А минимум трудодней я уже почти выработал, в этом можете не сомневаться.

– Вот сегодня весь народ деревенский трудится в поле. Все стараются как можно быстрее, до дождей убрать урожай. А ты, Валим-агай, себе дорожку прокладываешь. Что же, думаешь, на трудодни сено тебе не достанется?

– Да я не думаю, что не достанется. Но ведь... это ведь... э-э-э…

– Ведь это же безобразие. Не так ли?

У Валим-агая глаза округлились.

– Что же уж так сразу и безобразие… Как же это… Я ведь...

– Вот так и получается, что вы не подчиняетесь колхозному уставу. Трудовую дисциплину нарушаете. Макаренко как раз вот об этом и говорит. Дети берут пример с родителей. Они повторяют все то, что делают отец с матерью.

Валим-агай остался без слов, как будто ему наступили на больную мозоль. Его широкое, полноватое лицо то бледнело, то краснело. Он встал с места и походил по комнате, несколько раз хекнул, мотая головой. Увидев растерянность мужа и желая поддержать его, тетушка Салима проговорила:

– Мы же не совсем еще из ума выжили, чтобы трудовую дисциплину нарушать.

Но Валим-агай не оценил этот порыв жены:

– Ты бы уж сидела, не встревала, – проговорил он недовольным тоном, желая показать, кто в доме хозяин, и, повернувшись в сторону Хабирова, наморщив лоб гармошкой, добавил: – Хе, как это ты сказал, Хабиров кустым? Ребенок, значит… С родителей пример берет, все за ними повторяет, говоришь?

– Да, именно так, ребенок повторяет каждый шаг своих родителей.

– Стало быть, он все видит, подглядывает, мотает себе на ус, шельма, – проговорил Валим-агай, как бы разговаривая сам с собой.

– Обо всем этом вам надо крепко подумать, – сказал Хабиров, вставая с места. – Ваш сын – это ваше будущее на старости лет, либо счастливое, либо несчастное.

– Конечно, он наша надежда и опора на старости лет, – сказал Валим-агай после некоторого, погруженного в раздумья молчания. И продолжил, не переводя своего взгляда с безымянной точки в пространстве: – Все верно. Что посеешь, то и пожнешь. Это уж как пить дать.

Хабиров попрощался и вышел во двор, а Валим-агай, провожая его до ворот, все приговаривал:

– Вот что я тебе скажу, Хабиров-агай, раз такое дело, я это сено в колхоз сдам. Точно сдам, даже не сомневайся.

Но ни в этот день, ни на другой воз сена так и не покинул его подворья. Несколько раз Валим-агай загружал сено на арбу, но рука никак не поднималась взяться за вожжи, и он снова разгружал воз. Ночами выходил во двор, брал сено руками, мял его в ладонях. Щеки на его лице как-то странно вытягивались.

На четвертый день, уже ближе к вечеру, он наконец погрузил сено на арбу и, шагая рядом с большим возом, направился в сторону правления колхоза.

Тетушка Салима все шла вслед за ним по улице, беспрестанно вытирая слезы об подол передника. И даже когда воз сена, въехав в проулок Улукуля, совсем скрылся из виду, она еще долго продолжала стоять, раскачиваясь, словно стебель подсолнуха.

ШЕЛЬМА

Вечерело. Галинур шел домой с работы в глубоких раздумьях и вел мысленный разговор сам с собой.

– Сопляк, на губах материнское молоко не обсохло, так нет же, как одолевший мерина слепень, не дает душе покоя. Даже и не заметишь, обязательно какой-нибудь номер выкинет. Так и чешутся руки у непоседы. То доильный аппарат по-своему пытается переделать, то в моторе копается. Спросишь его: «Зачем понадобилась эта вещица?» – обязательно сморщит лоб и важно так, с деловым видом скажет: «Это – рационализация, бабай». До этого всех устраивало, а его, видите ли, нет. Ишь, чего придумал: молоко доится и сразу же в специальном аппарате сепарируется, выдавая сливки. На маслозавод сливки сдавать выгоднее, видите ли. Иначе, мол, в дороге молоко киснет, бракуется, дескать, много убытка. Верно, конечно, чего греха таить, бывают такие случаи. До завода не близко, расстояние дальнее. Пока довезешь, пока дождешься своей очереди сдать молоко, проходит изрядное время. Все это правда, но ведь нет указания, чтобы везти сливки, а не молоко. Да если даже будет подобное распоряжение, хватит ли ума собрать этакую сложную машину у таких мальчишек, как Халим?!

Как пить дать, доиграется, еще и агрегат испортит. Сейчас как раз сезон большого молока, ручьем льётся, не дай бог, сломает доильную установку. А кто в ответе? Знамо дело, заведующий фермой, какой спрос с этого шалопая, с него взятки – гладки, а мне отвечай.

Как тут не рассердишься?! Сказать, что умом тронут, не скажешь, с головой у него все в порядке. И с виду ничего, все при нем: и стать, и фигура. Словом, парень как парень. А вот ведет себя – ни в какие ворота!

Нет от него покоя, все ему надо знать, морочит голову глупыми вопросами: «Почему у нас коров поят жесткой водой, а в передовых хозяйствах – дождевой либо озерной? Ведь ясно же, что дождевая вода улучшает пищеварение у коров. Отсюда и надои высокие», – говорит. Вот такими каверзными вопросами докучает. То ли еще будет! Пока своего не добьется, не отстанет.

Да разве ж дело в какой-то воде?! Ты корми животное, обихаживай его как ребенка, ласкай. Вот в чем загвоздка, вот где собака зарыта.

«Нет, – говорит, – не только в этом суть. Надо прислушиваться к новостям, к науке. Нужно шагать в ногу со временем». Все бы это куда ни шло, но как только он пришел на ферму, до этого усердно работающие девушки-доярки стали какими-то странными!

Вот сегодняшний пример. Ни время отдыха, ни работы. Все тот же Халим зашел в комнату девушек. А каков только его вид?! Папироса во рту, голову высоко поднял. В руках гармонь! Сидит, во всю катушку играет! А девушки, забыв все на свете, засмотрелись на него. Человек и богу бы так не поклонился! Вдобавок, после каждого его слова ха-ха-ха да хи-хи-хи!

– Это что за представление еще? А работа?

Не перестает. Оскалившись, отвечает:

– Гармонь делу не вредит, бабай.

Девушкам следовало бы всерьез взяться за работу. Ан, нет!

– Галинур-бабай, да ты не переживай, мы немного повеселимся, а потом и за работу возьмемся, наверстаем. Нам ведь гармонь эта – как первый весенний дождь, после нее и работа спорится.

Вот ведь, занимаются болтовней. Дескать, затем за работу возьмутся еще крепче. В последнее время молоко так просто не увеличилось ведь. Надои заметно прибавили, это правда. Потому что отношение к животным, внимание им увеличилось.

Если бы дело шло в гору только из-за игры на гармони, ай-яй, легко было бы. Но нет, так дело не пойдет. Хорошо еще, что дочка Расима, молодая, умная, серьезная девушка, не обращает внимания на этих хохотушек, знай свое, моет фляги.

Вот уже который раз, глядя на дочь, Галинур не может нарадоваться. Кому же не дорого свое дите? Удивительно, как-то незаметно быстро выросла Расима. Конечно, оно лучше, если девушка в свое время выйдет замуж, обзаведется семьей. Ведь и ягода, если вовремя не сорвешь, переспеет. Не может быть, чтобы у нее на сердце не было никого. Не малое уже дитя, может и влюбиться. Но кому она достанется? С кем свяжет свою судьбу? Кто бы ни был, главное, чтобы человек попался стоящий.

А Халим меж тем еще шире улыбнулся и резанул:

– Бабай, зря сердишься, лучше спляши!

У Галинура потемнело в глазах. Он что, издевается над ним, над его белой бородой? А девушки словно того и ждали:

– Давай, бабай, давай, тряхни стариной! – шумно подхватили с разных сторон.

Как пить дать, посадят лодку на мель. Ох, угробят они ферму! А всё проделки Халима, это он мутит воду. Все-таки заставят плясать. Надо убираться подобру-поздорову. Разве им понять, сколько он приложил сил, сколько ночей провел без сна, беспокоясь о ферме, о скоте, о надоях молока. За тридцать лет работы на ферме, каких только трудностей, сложностей не было. А все же он никогда не подводил. Из года в год увеличивал количество скота, боролся всеми мерами за повышение надоев. Старался, чтобы кормов было в достатке. Посмотрите, какая теперь ферма, постоянно в числе передовых!

Да, конечно, годы берут свое, старость не за горами, и волосы уже посеребрили заморозки. А после Галинура что будет? Разве можно вот таким, как Халим, легкомысленным доверить хозяйство? Не ровен час, наломает дров. Председатель Нагим как-то заметил: «Радуешься, дед Галинур? Вот какие молодые подрастают на смену тебе!» Это он о Халиме говорит. Не понимает председатель – упаси бог передать таким в руки хозяйство.

Все эти мысли крутились в голове Галинура, пока он под вечер шел домой с фермы. Очнулся он только тогда, когда свернул в переулок и увидел свет в окнах своего дома. Старуха, приготовив ужин, давно ждет не дождется, наверное. Расима еще засветло ушла. Она тоже должна быть дома.

Приблизившись к калитке сада и увидев под сенью черемухи какие-то странные тени, Галинур вздрогнул. Никак, озорные мальчишки пытаются пробраться в сад? Того и жди от них, босоногих. Не посмотрят, что еще зелено, нарвут яблок.

Галинур, крадучись, подошел поближе. Странными тенями, укрывшимися под черемухой, оказались парень с девушкой. Отчетливо были видны белые локти рук девушки, положенные на плечи парня. Усмехнувшись про себя, подумал: «Ай, черт возьми, молодежь, и место ведь нашли какое…» Он хотел пройти мимо, будто не заметил пару, но голос девушки показался ему знакомым и заставил насторожиться.

Галинур вздрогнул, сердце его как будто остановилось, а все тело ослабло: «Расима… Это же она, Расима! А кто тот?»

Старик громко кашлянул. Парень с девушкой, прикрываясь тенью забора, побежали на конец переулка.

– Халим! – вскрикнул Галинур, узнав парня. – Он! Он! И сюда добрался, шельма.

ВТОРАЯ МОЛОДОСТЬ СТАРИКА ВАЛИУЛЛЫ

В последние дни со стариком Валиуллой происходили странные вещи.

Несмотря на то что усы и борода уже давно поседели, он был еще в силе, на вид казался крепким. Давно уже числился в колхозе плотником. Глядя на его широкий размах рук, когда он что-то рубит, строгает топором, ходит величественно, трудно было поверить, что этот человек разменял седьмой десяток. Однако, как бы ни хорохорился человек, все же года свое берут, ухабы жизни о себе дают знать – старик чувствовал, что распрягается.

Нельзя сказать, что он прожил нечестно. Но, как говорится, ни одно дитя человеческое не без греха, и у Валиуллы они тоже, конечно, были.

Бедно он жил. Когда же пришла Советская власть и каждый стал хозяином земли, Валиулла не мог нарадоваться. Но с началом Гражданской войны, неразберихи и раздрая Валиулла, как хомяк, притаился в своей норе и стал жить тихо, думая про себя: «Моя хата с краю, ничего не знаю». Если деревню занимали белые, хоронился в подполе, приходили красные – не слезал с печи из-за «приступа грыжи».

Когда коллективизация началась, Валиулла и здесь долго ломал голову: «Как поступить, как сделать так, чтобы удача сопутствовала».

Несколько раз ходил в правление, однако заявление о вступлении в колхоз подавать не спешил. Даже и после того, как вступили все деревенские, он долго колебался, не решался сделать выбор в пользу коллективного хозяйства.

Нет, Валиулла не был трусом с сердцем зайца. Что хитроватый или плутоватый – тоже вроде не скажешь. Но вступив в колхоз и познав все преимущества коллективной работы, он сильно ругал себя за то, что так долго один гнул спину, мыкался в своем единоличном хозяйстве.

И после этого, известно, были моменты колебания, пересуды. Но он увлеченно ходил плотничать. Руки у него были золотые. Жена Бибиасма тоже усердно работала в поле. Когда после начала войны народ встал на защиту родины, Валиулла в колхозе был и бригадиром и неплохо работал. С установлением мира, когда мужики начал возвращаться с войны, бразды правления бригадой он передал молодым и опять взялся за свое любимое дело… Колхоз день ото дня поднимался, креп, доходы стали считается в тысячах, миллионах. Деревня изменилась до неузнаваемости. В каждой семье настали благодать, достаток и изобилие. Заря коммунизма проливала свой живительный свет на землю все шире.

Валиулла, видя все это, еще азартнее, с большей страстью взялся за работу. Но… Вдруг произошел этот неожиданный случай.

На ферме стали строить новый коровник. Валиулла, у которого в другое время из-под топора летели щепки, в этот раз часто останавливался, долго тесал одно бревно, а потом, посидев в задумчивости, покурив табак, попрощался с товарищами и пошел домой. Здесь он завернул в несколько слоев в тряпицу отслуживший ему верой и правдой более сорока лет острый, как бритва, топор и положил его на полку чулана.

Придя в правление колхоза, только и сказал:

– С меня хватит, наверное, братцы. И здоровье неважное.

Вот так он и распрощался с работой. Днем стал ходить возле дома, надев тюбетейку, длинную рубаху и камзол, на ноги – белые шерстяные носки и глубокие галоши. Такое внезапное «исчезновение» только что работавшего в полную силу человека было как-то необычно и странно. Но в глазах старика нетрудно было заметить скрытое торжество, плутоватую улыбку.

Ему казалось, что он наконец-то отдохнет в свое удовольствие. И настроение было приподнятым. Но этой приподнятости надолго не хватило. Старик начал заметно грустить, задумываться. А со временем на глазах стал худеть. Плечи совсем сузились, уменьшились. И взгляд был печальный, слабый, потухший, присущий только больным. По ночам часто бредил, стонал. Это странное состояние встревожило его старуху Бибиасму. Врач, приехав из района и обстоятельно осмотрев старика Валиуллу, оставил лекарства. Старуху охватили какие-то тяжелые, тревожные думы. Она очень старательно принялась лечить своего старика. Как только она его не лечила! Ежедневно вечером растирала нашатырным спиртом его тело, по утрам, и по вечерам поила отваром малины. И душицу не забыла заваривать. А об оставленных врачом порошках и говорить нечего. Они подавались так, как и было предписано, без задержек ни на минуту.

Но, к сожалению, состояние старика не улучшалось. Лицо печальное. Искорки жизни в нем угасали, как очаг при догорании дров.

В один из дней произошло еще более странное событие. Валиулла встал утром и, выпив чаю, стал надевать рабочую одежду.

– Что это за выходки у тебя такие? – сказала удивленная Бибиасма. – Или…

– На ферму пойду-ка, старуха. Надо достроить коровник.

– Умом тронулся, что ли? Ты же возле дома-то еле ходишь. У тебя же сил, чтобы держать топор, нету! Оставь ты это дело, надорвешься. Вот выпей лучше отвар душицы, ложись-ка, укройся одеялом. Лучше станет.

– Нет, в доме больше не могу оставаться, старушка.

Валиулла больше не проронил ни слова. Забрав с полки чулана топор, пошел на ферму и с того дня снова стал трудиться. Многие в деревне удивились этому событию. А старик, будто к нему вернулась вторая молодость, начал работать засучив рукава, с новым азартом и душевным подъемом.

Глядя на своего старика, старушка Бибиасма ликовала. Она гордилась тем, что в пользу пошли ее лечение и лекарства.

В день окончания стройки коровника Валиулла пришел домой радостный, возбужденный. Когда сели ужинать, сказал:

– Тогда ведь едва не протянул ноги. Ну не дурной ли, скажи ты обо мне, а?

– Эх, старичок, у меня ведь и у самой душа чуть в пятки не ушла. И чего только не передумала. Хорошо, что доктора помогли. Спасибо им. Еще и душица ведь очень полезная, свое дело сделала…

– Глупый я, старушка. Только так и можно сказать. И ничего другого. Я ведь, как говорится, пытаясь поправить брови, едва глаз не покалечил. Да, да…

– О чем это ты, старик, что-то никак не пойму.

– Оно ведь как вышло... Когда молодые начали бить в грудь: «Нам предстоит жить при коммунизме!» – в голову мне ударила одна мысль. Постой-ка, говорю, Валиулла, тебе при коммунизме жить разве грешно?! Ведь если, положим, отставить топор в сторону, живя в свое удовольствие, с достоинством, находясь только у себя в доме, неужели еще два-три десятка нельзя прожить? Так я подумал и так решил. И, выходит, прогадал и чуть не пропал. Да, я же был здоровым. А когда стал лежать дома, оторвавшись от людей, и впрямь почувствовал себя больным. Ты говоришь, помог отвар душицы. Нет, старуха. Оказывается, делает человека молодым, заставляет его жить только труд. Да, лучше всего жить с народом, ни от кого не отделяясь. А до коммунизма мы еще дойдем, старушка.