№10.2023. Алина Гребешкова. Осколки. Опыт склеивания

Беле-беда

Один мой друг говорит, что люди не меняются. Я всегда с ним спорю. Это наш самый любимый спор. Мы так давно знакомы с Сашей, что спорим для собственного удовольствия и не до крови. Мы выросли в Белебее. Когда-то чувашское поселение, купеческий городок, промышленный, голодный, а теперь медленно вымирающий, как и многие города этой великой и могучей.

Беле – беда. Так сказал народ, спасаясь от зла, либо нашел его здесь. А мы родились в этом городе. Но раньше было разбито войско башкир, а Пугачевское восстание подавлено. Те, кто смог убежать и остался в живых, построили город и назвали его Белебеем – большое несчастье. Но есть и другая версия, про тирана бая, которого крестьяне прозвали Белебаем – злым богатеем.

Две центральных улицы. Одна из них – Ленина, другая – Красная. Памятник вождю между мэрией, гостиницей, кинотеатром «Мир» и детской поликлиникой. Прямо – мой дом, выходящий окнами на Пионерскую площадь. Пионеры закончились, но осталась гимназия, которую жители окрестили русской. А еще есть чувашская, башкирская и татарская, не считая обычных школ. Саша когда-то учился в русской гимназии, ее считали элитной, поэтому не любили. У них была форма с эмблемами, за что многих нещадно били по пути домой. «Мы гимназисты, а это значит – стремимся к знаниям всерьез…» Раньше имело значение, «с какого ты района» или школы.

Вижу Сашу неизменным – мечтателем, вечно в поиске себя и правды. Смотрю в него, как в зеркало, только я без бороды. С ним можно обсуждать феминизм, отношения, мультфильмы и проблемы городов, но он всегда говорит мне: «Люди не меняются».

Спорю лениво, потому что это вечный спор, да и сама не уверена, что права, да и лето – жара. Говорю ему: «Если человек захочет, он может изменить не только себя, но и мир». Вот такой у меня аргумент. И еще добавляю: «Ребенка можно воспитывать до трех, потом садик, школа, университет, работа и семья. Все оказывает влияние, не отбрасываем темперамент. Но если человек захочет, то поменяется. Мозг можно воспитывать».

– Выйти из зоны комфорта, которая то ли есть, то ли навязали? – спрашивает он, с видом философа разглядывая копошащихся в пыли голубей. – Люди не меняются, – выносит вердикт.

Я трясу головой, делая вид, что слушаю его. Мне нравится, как он машет эмоционально руками, перескакивая с бордюра на поребрик (Саша потом уехал в Питер). «Ты прав, ты настолько прав! Всю жизнь бегу, как слепая лошадь, хромая на четыре ноги. Я же нисколечко не меняюсь». Но не скажу этого вслух, потому что девочки всегда правы.

– Ну, нет, Саш! Меняются, много же примеров вокруг, – и развожу руками в сторону, будто забыла, каких или примеров слишком много, чтобы о них рассуждать в деталях.

Мы замолкаем. Молчать тоже нужно уметь. А уметь молчать вместе – это уже дружба. Еще один наш разговор, когда заканчиваются остальные, – цифровое бессмертие. Первой страницы в интернете уже не существует. Как будет выглядеть музей истории Всемирной паутины? Коды, знаки, символы. Представить количество мертвых страниц – люди, которые никогда не будут онлайн. Или же иначе: навсегда ушли в онлайн – рай, где пересылают смешных котиков, выкладывают пейзажи с вечнозелеными деревьями, хорошие стихи, добрые посты и шлют в вечность виртуальные поцелуи и объятия. Никаких спамов и ругани.

Можно сделать проще – взять старый кнопочный телефон и уехать в глухую деревню. Сбежать от чужого потока мыслей, от бессмысленных рабочих чатов, создающих иллюзию общности и группы, от нелепых переписок, начинающихся с «как дела» и ничем не заканчивающихся. Я не буду фотографировать города, путешествия, выкладывать свои достижения, еду и обработанные красивые фотографии, где кажусь счастливее. Не буду бороздить ленту, ставить лайки, читать комментарии. Не буду ничего. И поэтому меня не будет. Но когда я умру, обо мне останется куча информации. Моя цифровая копия. Лекарство от бессмертия найдено, но кто будет разбирать эти завалы и руины? Кто найдет в них меня?

Я же ищу осколки себя в чужих городах, может, где и найдусь…

Казань – июль

Пять утра. Забыла о разнице во времени с Уфой, поэтому приехала слишком рано. А может, вовремя? Никогда не видела Казань спросонья, не успевшей умыться и почистить зубы. От «Кольца» перехожу на другую сторону, сажусь на мокрую скамейку. Город встречает неуверенным прохудившимся дождем. Что ж, вот и я приняла утренний душ.

Подходит испитая пара. Он клянчит. Она стоит в сторонке, скромная и потерявшая свое лицо, копается кокетливо в грязных волосах. Улыбается. Делаю вид, что не слышу. Хватаю рюкзак и отправляюсь бродить по центру в поисках открывшейся кофейни. Боже, сохрани меня от нищеты и падения.

Из баров возвращаются гуляки. Мужики шутят глупо и пошло. Девушки ржут. Они уедут с ними, чтобы проснуться с похмелья в ужасе от содеянного, будут клясться, что это в очередной последний раз, быстро оденутся и запрыгнут в такси, а дома долго будут смывать с себя грязь прошедшей ночи.

Один из шатающихся кавалеров предлагает донести сумки «куда угодно, хоть на край света, потому что нельзя такой красавице ходить одной». Иди с миром. После веселой ночи, проведенной в обнимку с алкоголем, незнакомец готов на решительные действия. Вежливо отказываю и добавляю скорости.

Если бомжам повезет, то очередная пьяная и щедрая компашка подбросит им деньжат. Тогда еще один день в туристической Мекке можно прожить не думая. Будут вдвоем блуждать по старинным улочкам и падать в тени деревьев, проспятся и побредут дальше. Путешественники без времени.

А вот финны. По пьяной речи сложно разобрать, кто они, но ведут себя свободно, перебегая оживающую транспортом улицу. Бегут радостные, взявшись за руки. С ними мне тоже не по пути. Наверное, все же, финны.

Попрошайки встречают и на Бауманке. Зато здесь дешевая еда. Денег у меня немного. Сажусь на скамейку и пишу этот текст. Семь утра, и все закрыто. Жую яблоко. Листаю «ленту». Просыпается солнце, и мрачные тени забулдыг растворяются в нем. Девять утра. Бауманка оживает туристами. Открывается кофейня и столовая. Впервые пробую лавандовый раф в кофейне. А в столовке за большую порцию макарон с сосиской и суп с лапшой отдаю сотню. Казань начинает мне нравиться. Скоро приедет речной человек, и дальше мы будем блуждать уже вместе.

Ключи от квартиры казанского писателя, где мы проведем несколько дней, передает его друг Игорь. Он фотографирует портреты живой Казани и людей, знает про город «немножко больше, потому что здесь родился», объясняет, как не заблудиться, доносит сумку и как-то тоскливо смотрит мне вслед – не оглядываюсь, просто знаю это, потому что и мне тоскливо оттого, что мы больше не увидимся. Я люблю милые и теплые встречи, когда люди настоящие, но потом приходит обязательная грусть, которая быстро растворяется в потоке дел.

В квартире писателя все говорит о нем. Множество книг, велосипед, фотографии, керосиновые лампы. Спасибо тебе за солнце, скользящее по деревянным занавескам, за крики чаек, за красную книгу на марийском, который я не знаю, но и это часть твоей огромной вселенной. Спасибо за волшебство встречи с речным человеком. Но пока отправляюсь в Кировский район, куда не водят экскурсии.

Сюда не доедешь на метро, нужно сесть на автобус, который перенесет в Адмиралтейскую слободу, где советский конструктивизм уживается со старинными особняками, а деревянное зодчество перемешивается с заброшенными домами и заводами. Здесь же можно спуститься к Волге с золотистым мягким песком. Здесь же можно испугаться местных и рвануть прочь от древнего страха перед пещерными людьми. Но не все казанцы такие.

Пожарное депо от сноса спасли активисты, напротив – бывшее общежитие завода обозных деталей № 169 – объект культурного наследия или аварийный дом, в котором продолжают жить люди. Здесь время остановилось в 30-х годах прошлого столетия. Едем дальше. Улица Гладилова – рубеж веков. Здесь стоит брошенный, но хорошо сохранившийся Алафузовский дворец.

Множество километров натирают мозоли. У меня красивые нубуковые сандалии и сарафан. Казанский загар мне к лицу. И вот приезжает мой речной человек. Мы отправляемся на остров Буян, маячивший в голове давным-давно, когда жили-были и мед-пиво пили.

Буян

Остров, окруженный водой. В Свияжск советуют отправляться на теплоходе, оно и верно, пока едешь на машине, поражает простор воды. Она везде. Она – сила, живая и мертвая.

То и дело присоединяемся к туристам, подслушиваем: здесь был склад, теперь храм, здесь психбольница, теперь монастырь, здесь же сидели заключенные. А мы теперь заключены в общие объятия.

Между нами почти тысяча километров, а Казань – середина нашего пути друг к другу. Я такую штуку слышала сотни раз: надо сделать навстречу друг другу десять шагов. А что делать, когда это десять на сто? Да и человек не ходит метровыми шагами.

К нам присоединяются друзья из Ижевска, как и мы, приехали сюда на пару часов. С собой у них воздушный змей и самокат, который отправляет нас в детство.

Поворачиваем с выглаженных улочек. Заколоченные окна, просевший фундамент, «продам дом», «купаться запрещено» и «рыбалка запрещена». Вокруг море воды и травы. Хачапури с видом на древнюю часовню запиваем грузинским лимонадом.

Друзья только что вернулись из Грузии, говорят, там прекрасно. Надо было ехать тогда, пока границы не закрыли. Но мы еще не знаем, как сложатся дальше наши жизни, не говоря о мировом пространстве.

Время течет по своим туристическим правилам: от автобуса до автобуса, от теплохода до теплохода. Мы прощаемся, обещаем когда-нибудь приехать в Ижевск. Сколько обещаний дает человек, зная, что не выполнит их?

Дух воды

Мы не виделись с казанским писателем почти год. Волга ведет нас за собой, превращая жизнь в полноводную реку со своими порогами и крутыми поворотами.

Он величайший писатель, и говорит о Казани так, что соединяются прошлое и настоящее, на глазах вырастает город, взрослеет, наполняется новыми кодами и смыслами.

В каждом городе, поселке или деревне есть то, что знают только местные. Главное, чтобы показали дорогу к родному, своему, поделились воспоминаниями, в которые окунешься и станешь тоже немножко местным. По-другому посмотришь на себя, вдохнешь воздух, а он знакомый, наполненный всем, что дорого: так пахло, когда мама воскресным утром жарила пирожки с картошкой, так пахло парное молоко из железной кружки и разгоряченный лес, где собирали ягоды. И все это возвращается, потому что всегда было с тобой, но ты забыл.

Речной порт, Татарская слобода с множеством мечетей на каждом шагу: зеленые, кирпичные и поющие. Волга, когда берегов не видно, когда смотришь под ноги и находишь ракушки, окаменелые кости, когда шутишь про духов и немножко боишься, потому что здесь на косе все возможно. Здесь другое время и мы другие: волшебные и крылатые, как Акбузат.

Когда рядом идут два человека и вспоминают речную жизнь, иду тихо рядом и завидую – не сравнится Агидель с Волгой, не дотянуться до речных людей. Но все мы будто из одного истока. Все мы связаны одной землей, одним воздухом и огнем, что живет в нас. Ноги тонут в песке. Чайка, бросившись с неба, плавно распласталась по земле. Жизнь и смерть ходят рядом. Волны заглушают внутреннюю речь. Невозможно думать, да и не нужно. Фотография на память – смешные, какие есть. Дорогие люди, будьте счастливы. Будьте счастливы, и когда меня не станет. Память – это тоже быстрая река.

В закатных лучах наш проводник становится духом воды и города. Его голос убаюкивает. Он показал другую Казань, такой я ее сохраню. Таким я запомню тебя, прекрасный друг. На следующий день спешно прощаемся, потому что «долгое прощание – долгие слезы», потому что мы еще встретимся, мы все обязательно встретимся.

Оставляю нашему другу чай и бальзам из башкирских трав, ставлю возле керосинки, где он обязательно найдет их и улыбнется. Напишет сообщение, похожее на письмо. Он печалится, что люди перестали писать друг другу живые письма. Я всегда жду твои письма.

Городец – Нижний Новгород

Мы же плывем дальше. Городец дышит Александром Невским. Говорят, здесь он завершил свой земной путь в Федоровском монастыре. Святой князь – ровесник Нижнего Новгорода, а Городец старше их обоих.

В одном из питерских храмов, уж и не помню каком, купила маленький образок Александра Невского. Стоит теперь среди книг, сверкает позолотой, держит в руках щит и меч. Защитник.

Городец дышит стариной. Цивилизация не поглотит его древний дух. С наличников улыбаются львы и русалки-берегини, растительный орнамент вьется в любое время года, деревенские закоулки, музейный квартал, город мастеров. Простор.

Среди этой воды, старинных зданий и людей рождается ощущение, что была здесь когда-то. Мне спокойно, настолько, что в колокольном звоне слышу пение птиц. Звук этот рождают мои руки, которые тянут за веревочки, в этот момент я не принадлежу самой себе, будто выхожу на миг из тела, не слышу внутренней речи. Эхо летит над Городцом, как и много веков назад.

Речной человек рядом. Он проводит меня за руку по Городцу, Ковернино, Нижнему: Гребешковский откос, Метромост, кремль. Дни ускоряются. Времени не хватает, чтобы показать и увидеть все.

Рассказать бы ему обо всем, каждую мысль и мыслишку, про каждый шрамик на теле и душе, но молчу, чтобы не тратить зря время. Вопросов больше не осталось. Тела слиты – честность наивысшей степени, сердце одно, душа одна, разум един. Два крыла веретеном прядут закат над Волгой и Окой. Небосвод падает в красную воду и качается на волнах, волна за волной.

Мне пора возвращаться домой.

Уфа – август

Когда-то она казалась серой и неприютной. Чужой, провинциальной, невоспитанной. Пыталась понять город, вглядеться в лицо. Мне нравилось гулять по набережной, сидеть под мостом или на бетонных блоках, наблюдать за неспешным течением Белой. Возле фонтана у Гостиного двора собирались стайками студенты. Знакомились, общались, назначали свидания, влюблялись. Фонтан вскоре убрали. Да и вообще, Уфа стала другой.

Я взрослела, становилась частью города, вплеталась в новогодние иллюминации на улице Ленина, терялась в «питерских» арках Черниковки, слушала поэтов возле памятника Маяковскому, бродила по улицам, будто Колумб, открывая новые маршруты.

Октябрьской Революции (или Большая Казанская). Большинство домов выкрасили в желтый цвет. Хорошо, что хоть не в серый, как это было сделано с улицей Гоголя или Аксакова. Но даже это не может помешать любоваться резными деревянными наличниками, каменной лепниной и большими окнами. Домам более века, и зданий становится все меньше, их вытесняют корабли элитного жилья, пожирающие пространство в центре города. Но здесь, именно на этой улице, еще сохранился дух Уфы, здесь еще можно различить ее истинное лицо.

Моя Уфа – деревянная и затерянная в тополях и липах, сквозь листву которых пробирается закатное солнце, тени бегут по домам, где-то громко работает телевизор, смеются дети, из окон невысоких домов стелются разнообразные ароматы ужинов, они перемешиваются, заполняя улицу. Город готовится встретить ночь, чтобы вдохнуть полной грудью прохладный воздух. А где-то иду я, мне двадцать лет, из проблем – только сессия, но и она уже закрыта, это значит, что впереди долгое и жаркое лето.

Такой меня никогда уже не будет.

НН – октябрь

6729 (1221 г.) Того же лета великий князь Юрий, сын Всеволожь, заложи град на усть Окы, и нарече имя ему Новъград.

Лаврентьевская летопись (XIV в.)

Сомнения. Уговоры и отговоры. Делать выбор всегда страшно и тяжело. Менять и меняться тоже непросто.

Переезд. Бреду по чужим улицам, не разбирая дороги. Город с огромной исторической энергией. Это обилие архитектуры разных эпох, это сотканное полотно времен. Теперь и нам с речным человеком нужно построить дом с крепким фундаментом. Но я не задумывалась о том, как тяжело жить осенью и зимой у большой воды. В Нижний, как и в Питер, нужно уезжать по большой любви.

Отправилась на собеседование по знакомству, потому что один хороший человек знает другого хорошего человека, а он знает многих хороших человеков и не очень. Я пока знаю в этом городе только речного человека.

– У вас хороший журналистский опыт. Но, понимаете, у нас много студентов, готовых работать бесплатно. Вы же не готовы работать без денег и ждать, когда освободится место?

Смотрю на него, немножко лысеющего, подчеркнуто вежливого, вершителя судеб, когда-то, возможно, правдоруба.

– Может, я скину резюме?

– Да, конечно! Когда появятся новости, мы вам перезвоним.

Конечно, мне никто не перезвонил, да и я не ждала. Только зря потратила на них красную помаду. Чувствую себя героем Довлатова, который в вечных поисках шабашек и пьяных компаний, впадающий в горькое экзистенциальное похмелье. Не могу привыкнуть к влажному климату, внутренней изоляции, к тому, что здесь в ноябре все время сумерки и рано темнеет. Здесь все время темно. Чувствую себя ветхим домом.

Когда смотришь на развалины, чувствуешь себя ничтожной. А может, и не надо уничтожать развалины, не нужно стремиться их облагородить. Отдайте развалины времени, пусть оно будет судьей, отдайте развалины бомжам и уличным художникам и посмотрите, кто одержит победу. Но только не стройте однотипные торговые центры, которых уже выше крыши, не стройте немощных уродцев, в лица которых неудачный хирург-архитектор впишет остовы памятников архитектуры.

В Нижнем Новгороде туристам предлагают посетить кремль, пройти по Покровке, отправиться по музеям или проехать по канатной дороге или на теплоходе. Я же по Звездинке и Максима Горького спускаюсь к Студеной, здесь всегда дует злой ветер. Граффити испещрило дом, иду дальше, разглядывая историю и современность, слитые в один клубок. Улица Славянская – вот где дух старого города! Заколоченные окна расселенных зданий уличные художники превратили в арт-объекты. Резные наличники сторожат нарисованных диких псов.

В развалинах собственный дух. Стены пропадут, и запах фекалий пропадет, как и духи людей, когда-то обитавших в домах. Они перестанут ходить по коридорам и комнатам. От нынешних развалин ничего не останется. И тогда это будет ценно. Потому что нет ничего ценнее, чем развалины, от которых не осталось и кирпичика. Поэтому, пожалуйста, не трогайте развалины.

Март

13 марта двадцатого года. Вечер пятницы. В центре Уфы загорелась деревянная усадьба Бухартовских на улице Аксакова. Памятник архитектуры XIX века пожарные тушили несколько часов. Позже специалисты скажут: «Задымление началось на крыше».

Дом Видинеева за последние годы горел дважды. Былое величие пожрал пожар, сотворенный руками человека. Но даже эти развалины ценные и родные. Возможно, когда-то здания восстановят, поймут наконец-то, что без прошлого нет и будущего. Но эти слова слишком часто звучат в эфире и потеряли смысл. Окна – глаза, крыша – голова. Я старый дом.

Изоляция – апрель

Дни похожи друг на друга. Ожидание утомляет, как и неясность будущего, как и собственное бездействие. Время переоценок. Время стать Робинзоном Крузо. Не искать Пятницу, а искать себя в этой реальности, где мир постоянно меняется, а личность сконцентрирована на пространстве квартиры и онлайна.

Главное, не сойти с ума, не обвинять себя в лени и опять же в бездействии. Либо делать. Либо признаться самой себе, что слаба и не в силах больше сопротивляться.

Выключаю телевизор. Экзистенциальный кризис долбанул по голове не вовремя, когда за окном революция, не время копаться в себе. Кризисы не бывают ожидаемы, надо в этом признаться. И не нужно ждать поддержки, а оглянуться, кто именно сейчас, в тяжелые минуты рядом, а не когда это пройдет, с кем хочется быть. И не ждать, что это желание совпадет, будто в игре найти одинаковые карточки.

Выхожу в социальные сети, бесцельно брожу по пространству в надежде зацепиться хоть за что-то. Реальность постоянно цитирует саму себя. Иногда и я поддаюсь чужим эмоциям. Слежу с балкона за миром, который не читает новости и не смотрит их, читаю посты тех, кто призывает остаться дома, чтобы не заразить и не заразиться, смотрю, как бабушки толпами стоят в церквях, как рабочие стоят в очереди, чтобы зайти на завод. Не выходим из дома.

Ценности, которые были значимы еще пару месяцев назад, утратили себя, утратили смыслы, которые выстраивались последние два года, изжили себя. Какая разница, если я ненавижу окружающие стены.

Остаюсь на острове, чтобы в очередной раз задать себе вопросы. Кто я? И не могу найти ответ. Кто мы?

Я знаю одно, что устала от информации, от ее одинаковости, от того, что, являясь вторичной по природе, она подаётся как новая. Нет новостей, любые высказывания уже рождаются старостями. И дело не в плохих источниках информации, а в том, что никто ничего не знает, строит догадки, нет фактов, а если они и есть, то отстают на несколько дней от реальности. Вся моя новостная лента состоит из повторений повторов. Я закрываю ее. Симулякры. Люди-симулякры. Огромный конвейер обессмысленных смыслов.

Остаюсь на острове. Но это лишь слова.

Они выпадают из открытого рта, будто старые зубы, жди новые, так говорили, обменивали у феи на конфеты, это я подсмотрела в американском фильме, в моем детстве такого, конечно, не было, сестра дразнила: беззубая карга, дай пирога. А пирога хотелось, но наколдовать не получилось, и я плакала, пряча зуб в шкатулку, чтобы мама не выкинула.

Осень, весна, зима смешались. Но скоро же лето! Трава, река и небо – незамысловатый набор, чтобы поддержать себя на подтяжках в закрытой наглухо комнате, главное, чтобы не на веревке. Мама, ах, зачем ты меня родила. Слова глупых песен застревают на языке сильнее, чем научные термины.

Собираю слова и кладу их в карман. Они превращаются в конфеты – камушки в цветных обертках щедро раздариваются. Дети радуются, пока не понимают, что их обманули. Нас всех поманили свободой. Каналы связи сделали меня другой, когда я включила телевизор и вышла в интернет, на меня обрушилась лавина слов, которые залезли в легкие.

Что сейчас слова, когда цифровые знаки вытесняют мысли в голове, заменяя их мемами. Мимами? «Ми-ма-мо», – распевается соседка за стенкой, чтобы не расплакаться. Она тоже сидит взаперти вместе с мужем, двумя детьми, кошкой, собаками. Я ничего не знаю про нее – фантазирую, блуждая из одного угла в другой. Если их сложить, то получится двадцать. Считалочка: раз угол, два, три. Падаю в кровать, будто в океан, и закрываю уши, чтобы не слышать слов. Речной человек держит меня за руку и молчит. Мы стали меньше разговаривать. Ощущение телесности в минуты отчаяния становится важнее.

Слова после смерти падают в благодатную почву, их разбирают на цитаты, передают артефактами друг другу, они вырастают зубами, символами и пророчествами. Слова летят птицами в космическое облако. Надо вырваться из пространства квартиры.

Работки – май

– Проходи, дочка, не бойся!

– Кристина, не трогай ее, она тебе нос опять расцарапает.

Между уличной кошкой и домашней собакой устанавливается мир.

В теплую погоду Кристина и пожилая хозяйка выходят на улицу. У обеих больные ноги, поэтому с пятого этажа спускаются и поднимаются они медленно, останавливаясь на каждом лестничном пролете.

Баб Катя, так она представилась при нашем первом знакомстве прошлым летом, ставит стул возле подъезда, греется на солнце и улыбается так, будто живет не в большом городе, а в деревне, где все друг друга знают. Жители дома здороваются с ней или же останавливаются поболтать о здоровье, погоде или новостях. Баба Катя – хранительница историй и тайн.

Врачи предрекают Кристине, что она умрет от развивающейся онкологии. Она ставит ей уколы. Все это баб Катя рассказывает смиренно. А я каждый раз глажу овчарку по носу и смотрю в ее грустные карие глаза.

Иногда в подъезде пахнет мокрой собачьей шерстью. Это значит, что все идет своим чередом: баба Катя жива и здорова, Кристина опять гоняла кошек, а в саду напротив, как воробьи, носились дети.

Цоканья старой овчарки по ступеням нашего подъезда давно не слышно. Надеюсь, что они, как и мы, сбежали от самоизоляции.

Мы едем в Работки – старое село на Волге, где потрясающий вид на реку, можно купаться, сажать грядки, без маски походить, деревья старые рубить, шашлыки, гитара. Все, что душеньке угодно, – и без громкоговорителей: «Оставайтесь дома!»

И прибилась к нам кошка. Мне ее жалко, беременная. Кормлю ее, завтрак, обед, второе-первое, компот. По пузику глажу, думаю, не дай бог, у нас на участке родит. Принимать кошачьи роды – не в моих планах.

В интернете вычитала, сколько беременные кошки едят: почти в два раза больше, чем обычно. Думаю, ну, хозяин, жлоб, матери будущей жалеет, которая недоедает. А она лопает: корм кошачий, гречку с консервами, суп немножко похлебала. На следующий день товарища привела. Идиллия деревенская меня сморила окончательно. Ощутила себя помещицей, вот тебе свежий воздух, домашняя скотина, лук с грядок жую.

Тут свекровь будуще-случившаяся звонит:

– Нюрка приходила?

– Это кто? – спрашиваем.

– Ну, наглая кошка такая.

Хором: «Беременная?»

– Да какая она беременная! Она жирная! Ее мясом и рыбой уже все соседи закормили! Вы ей ничего не давайте! Нюрка и подраться может. Но крыс, конечно, хорошо ловит.

За тридцать лет я так и не разобралась в кошачьих беременностях. А речной человек получил лапой от Нюрки за шашлык, который ей не достался, гонялся за ней, но так и не поймал.

Я же беременная воспоминаниями. В них все живы и здоровы. Я настолько мала, что мир огромный, но не страшный. Знакомства и открытия на каждом шагу. Петух с синим отливом забежал во двор. Выгоняю его с криками. Нельзя ему ходить по чужой земле! Он орет на всю деревню. Соседка торопится спасать обиженную птицу. Меня ей уже не найти. С чердака вижу, она что-то кричит бабушке и машет руками. Смешно и страшно. Спускаюсь и пробираюсь осторожно в дом.

Боженька наблюдает из красного угла. Бабушка говорит, он все видит. Аккуратно беру со стола кубик рафинада и кусок свежего хлеба для своего друга. Смотрит на меня. Боженька, не говори никому, пожалуйста, я больше так не буду.

Пес Черный готов к приключениям. С ним можно отправиться хоть на край света. Он защитит от гусей и прочей напасти, проведет тропинками к заброшенным тысячелетним садам. Дикая смородина, яблоки и крыжовник. От кислости ломит скулы. Ноги в цыпках, ободранные коленки жжет от крапивы, загар перемешался с пылью. Плакать нельзя, а то домой загонят. Отважные путешественники не льют слезы. Вот и Черный так считает.

На речке пчелы облюбовали старое огромное дерево. Рой зловеще гудит. Черный тянет за рукав. Чувствую, как ангел берет меня за руку. Все страшное произойдет потом, когда он меня покинет, чтобы я повзрослела. А пока у него можно выпросить хорошую погоду, потому что назавтра обещали взять в лес за ягодами, если хорошо себя буду вести. Я всегда была хорошей. Рафинад не в счет.

Автобус. Июнь – сентябрь

Тягучее утро. На остановку, будто на митинг, подтягиваются уставшие люди, те, кто смог проснуться этим тягучим утром в этом тягучем городе и не пропа́сть в понедельник, когда очень хочется остаться в про́пасти субботнего теплого вечера. Рыжая черепаха лениво открывает пасть, втискиваюсь. Она, не пережевывая, вздыхает и пыхтит дальше. Улыбаюсь надписи: «Соблюдайте дистанцию не менее метра». Надпись, ты такая хорошая-добрая-заботливая, спасибо.

Чувствую зависть – первая эмоция за утро – к тем, кто успел сесть, знаю, что вечером картина не изменится, поэтому заранее мысленно обнимаю пассажиров, а вдруг мы больше не встретимся. Место кондуктора никто не занимает. Свято место пусто не бывает, говорят.

Дышим друг другу в спины, трогаем перила, передаем мелочь за проезд, утираем сопли, заглядываем в телефоны и подслушиваем, что опять кто-то нещадно проспал, а значит, опоздал и, конечно, ползет в пробке в другом месте, нежели быстрая рыжая черепаха. Загадочно-злорадно улыбаемся и тихо молчим. Это утреннее единение, на его месте мог оказаться каждый. Но никто никогда не освободит место другому.

Московский вокзал, будто мертвая муха, которая уже не жужжит. Под скамейками отдыхают любители поэзии и портвейна, пофигисты и сломленные, которые напоминают мне, зачем я с утра еду на работу, – не хочу пополнить ряды их армии.

Мне же хочется лечь возле памятника Салавату и сказать: «Дорогой, ты не поверишь, я скучала». А он и не посмотрит на заблудшую урыс кыз. Не оглянется и конь, чтобы посмотреть, не оглянулась ли я, гордая дочь русского и татарки.

Взглянуть бы мельком на Белую и вспоминать Волгу или Оку такими, как сейчас, когда проезжаем по Канавинскому мосту, – шире и больше, с теплым молоком тумана, но Агидель-то родная, близкая, в которой ни разу и не купалась.

Пройтись по улице Ленина, зайти во французскую кофейню, сесть у окна и наблюдать за людьми через стекло, ничего не заказывая и никуда не торопясь.

А дальше на любимом 272-м до Горсовета – в любимое заведение, где предложат любимый напиток под любое настроение, а можно ничего не брать и слушать The Doors на пластинках, разговаривая с неизменным барменом Виталиком обо всем, что захочешь, отдыхать от суеты и новостей, забыв о чужом городе и яканье.

Кремль, рыжий и величественный, почти московский. Сколько ты видел за пятьсот лет Акакиев Акакиевичей, мне тебя нечем не удивить, а сколько мудрых правителей и смельчаков, богатых купцов, глупцов и рабов? И через пятьсот лет ничего не изменится.

– Закат сегодня огненный, – говорю самой себе, смотря в небо, дожидаясь очередную черепаху.

Хочется прокричать на весь город из громкоговорителей: «Оставайтесь дома. Я из Уфы!» Но это как-то бессмысленно и глупо.

– Я из Уфы, – пробую на вкус.

– А!

И ни разу: «О!»

И уж тем более: «Салям, дустарка!»

Это столица закатов. Рассветы здесь не встречают. Слишком рано. Все, что вне, – это Москва или Урал с Сибирью. Далеко и неизвестно.

Успокаиваю себя, что дом – это там, где сама. Впитываю историю и истории, дышу зеленью и реками, плыву по быстрому течению, а не против. Я чужая самой себе, но и прошлой меня практически не осталось.

Города. Октябрь

Города – как мужчины и женщины с разными характерами. Человеку же остается только понять темперамент и решить, подходит ему спутник или спутница, а может, стоит еще поискать. Своего, свою, с кем вместе пройти долгую жизнь.

Уфа – молодая девушка, которая подглядывает за сводной сестрой Казанью и хочет ее обскакать во всем, но соревнование это только в голове. А суть же, что все города, как и люди, разные. Вот и Казань научилась умело скрывать за красивыми одеждами свои недостатки, придумывать продаваемые легенды, в раскосых глазах пробегают насмешливые искры. Не угнаться. А колорит так и манит.

Москва – опытная женщина, знающая себе цену, местами вульгарная, иногда ироничная, любит уверенных людей. Москва одновременно похожа на бизнес-леди, психолога, пацанку и умудренную женщину в годах. Каждому она является такой, какой человек хочет ее видеть. Вот и знакомый поэт говорит: «Не воспринимаю Москву как женщину. Это скорее нефтяник, бюргер-филистер, тот самый покупатель цепи «Арго», с шашлычным уикендом на даче, обнесенной огромным металлическим забором». Москву либо любят, либо нет. Как и Питер. Главное, что не остаются равнодушными.

Нижний Новгород – мужчина средних лет с экзистенциальным кризисом, разбирается в искусстве, науке, промышленности и народных промыслах, но нечопорный и не зануда, ищет свой путь, опираясь на 800-летний опыт. Это не старик, но и не подросток. Он постоянно спрашивает себя: столько было всего, а что будет дальше? Нижний – это Стрелка, Ярмарка, Дятловы горы, кремль, Сормово и Автозавод, это множество купеческих домов, металлических конструкций. Город открытий. Город закрытый. Иногда он грозит ветрами, а вечерами дарит красные закаты. Непостоянный.

Когда долго живешь с человеком, привыкаешь к его внешности, привычкам, запахам, смиряешься, возможно, с недостатками, иногда он кажется скучным, угадываемым. Изменения видишь, только если они касаются тебя напрямую. А так... Будто нового ничего не произойдет и интересного впереди нечего ждать. Так и с городами.

Каждый день проходишь один и тот же путь, спускаешься по лестницам, на остановке или в автобусе видишь лица уже знакомых людей. Вечером возвращаешься домой. На выходных едешь за впечатлениями, желательно подальше. Потому что опостылело все! Что я не видела здесь?

Белебей можно пройти от и до за час. Меня он устраивал, потому что я не видела ничего другого. В шестнадцать лет впервые поехала в Уфу. Она показалась мне огромной. Она пахла иначе, увлекала, но была грязнее и неопрятнее, чем мой маленький и уютный город.

Белебею больше двухсот пятидесяти лет. Дату основания мы учили в школе – 1757 год. Но это просто цифры. Мы много чего учили, не вникая в суть вещей. Праздно гуляли среди домов с резными наличниками, карабкались по остовам ступеней заброшенного завода, занимались по четвергам в УПК – учебно-производственном комбинате. Учились на оформителей, водителей, программистов, продавцов и стилистов. Интересный набор. Я пошла на художника-оформителя и получила корочку «резчик по дереву». Не пригодилась.

Мы не задумывались, что это двухэтажное облезшее здание, в котором мы занимались, с деревянными полами и продуваемыми окнами, – дом городского главы, купца Александра Напалкова. А другой корпус нашего комбината – флигель. А улица Советская когда-то называлась Базарной площадью. Все это было в XIX веке богатым, красивым, нужным. Ветхость. Запустение. Хотя и торговые ряды сохранились. Там продают масло, крупы и различную чепуху. Вывески наляпаны на памятники истории.

Напалков же развивал город: при нем начато строительство каменных зданий: Земской управы, Аудитории, каменных магазинов в торговых рядах, заложены сады возле Народного дома и Соколовский парк. Разруха.

То, что Белебей – это старинный купеческий город, я поняла, когда приехала сюда на несколько дней и пошла гулять по забытым улицам. Моя цель была впитать в себя все, понимала: нескоро вернусь.

Белебей, какой у тебя характер? Когда-то я бежала, потому что мне было здесь плохо. Я хотела свободы и взрослой жизни. В маленьких городках жизнь течет иначе, она медленная и тягучая. Люди рассказывают одни и те же новости по несколько раз, смеются, но и не заморачиваются. Главное – выжить. Но и, кажется, счастья здесь больше. Да и свободы. Счастье – не тратить свою жизнь на дорогу до работы и дома. Счастье – это чистый воздух и зеленые леса вокруг. Счастье – быть собой.

Белебей – пятидесятилетний мужчина, у которого когда-то были прекрасные времена, буйство красок, богатство купечества и заводов, разгульная жизнь, а дальше увядание, никаких волнений и старость. Медленное умирание, как и у множества городков вокруг нас. Мы их не замечаем. Перестали замечать.

Закрываю глаза и вижу, как иду от дома до школы, от школы до городского пруда, до горы через каменную переправу и парк Славы. Многое уже стерлось из памяти: названия, лица, события. Наверное, я погорячилась. Хорошие моменты тоже здесь были. А самое главное – мы были юные и голодные до жизни. Каждому городу свое время. Каждому человеку свой город.

Кремль – ноябрь

Вы задумывались, за что кремль любят вороны? Сколько длится жизнь птицы? Языкастые вороны переговариваются друг с другом, ругаются, обсуждают мою смешную шапку, как я мерзну без перчаток, чтобы быстро обжечься дымом и забежать в холодное здание.

Летом я видела здесь птицу с подбитым крылом, она гордо тащила его за собой, но не могла взлететь. Я пошла за вороной, но тут же отпрыгнула в сторону, когда меня окружили ее сестры. С пронзительным боевым кличем они кидались, оттесняя к дороге: уходи, чужая, враждебная. Хотя летом я была лучше. Летом все люди добрее.

Я проиграла эту битву, не вступая в нее. Это не моя война. Спастись бегством – не всегда оказаться трусом. Они выводят в кремле птенцов, учат их мудрости или глупости. Им неважно, что происходит вокруг, они готовы защищать друг друга. Они умеют заботиться, хотя и не испытывают любви в человеческом сверхсмысле. Мой перерыв окончен.

Кремль красным кирпичом возвышается над Волгой. Говорят, его так и не взяли враги, а вот воронам удалось его победить, сделать домом. Только вы не во́роны, вороны. Эдгар По писал не про вас, вот и беситесь. Но и в вашем крике я слышу песнь смерти.

Как бы пережить эту зиму? Мне усталось и забылось. Мне не слышно голосов, только крики птиц, следящих за мной. Если я крикну им вслед, чтобы они замолчали, чтобы перестали размножаться, хотя какая любовь бесснежной зимой? Холодная? Стальная? Ледовое побоище.

Если я крикну, то стены кремля разнесут в щепки мою весть, но никто не услышит. Только у избранных тонкий слух, чтобы понимать вороний язык и говорить на нем. Уходи, отвечают, а иначе... Смерть крадется за нами вороньим крылом, разбивает жизнь на до и после, мы выходим на плато, как на плац, а вороны смеются над нелепыми человеческими танцами. Мы не умеем летать, только падать в снег и зарываться в него, плакать от жалости к себе и зависти к птицам, потому что их жизнь подчинена только законам природы. А моя? Закрываю глаза.

Тени людей уходят в закатное солнце, заливисто рыжее, оставляющее на каждой сущности след. Это Тенгри целует землю. Пахнет рыбами и стоячей водой. Ветер едва касается волос, расчесывает нежно, пробегает по складкам одежды – как неумелый любовник. Таскает по берегу когда-то яркие и притягательные обертки, шуршит ими в камнях, вспугивает спящего хромого кота – морского пирата, победившего в баталиях с зимами, собаками, злыми людьми. Он устал и больше не хочет бежать, быстро водит ушами, настраивает усы-антенны.

Бутылки, выстроенные вдоль набережной, как солдаты на параде, пытаются петь хором. Но получается недружно, надрывно, со свистом. Пират вздрагивает: «Ты слышала?» Конечно, это весна входит в нашу забытую гавань. Из одного рукава раскидает цветы, из другого – полноводные реки.

Нахлынет волна, унесет. Закружится в воздухе пыльца. Зазеленеет одинокий холм, а под ним зажурчит вода. Так и не заметишь, как весна отступила. Лето – быстротечное, юное, не угонишься. Солнцестояние. Закроешь глаза, откроешь – горячий июль гладит по коже. Еще раз откроешь – август, уже позолоченный, пахнущий яблоками и холодными ночами.

Мы сидим с Пиратом на парапете набережной. Солнце уже село. Зябко. Кот доверчиво облизывает ладони. Мне нечем с ним поделиться.

Нечего мне дать и бегущему в пропасть миру. Я прошла множество дорог, но выбирала не те пути. Вставала лицом к солнцу, щурилась, ослепленная.

На дне первозданного океана нашла камень Алатырь Мировая Уточка, захотела скрыть она его в своем клюве и унести. Но Слово бога сделало его огромным. Выронила камень с высоты небес. А там, где упал он, выросла гора. Мал и велик, легок и тяжел, непознаваем, как жизнь человеческая, как счастье и горе. Центр мира. Единство миров. Изначальность.

Пират спит, уткнувшись в мой бок. Прячет мокрый нос. Похолодает. Свет от фонарей едва доходит до нас. Ока бьется о бетон. За спиной – Дятловы горы. Где-то здесь похоронен чародей по имени Дятел. Сбылось его пророчество.

Черниговская – декабрь

Я люблю Черниговскую в ее заброшенности. Когда рыжий мир рассказывает мне истории: вот помещик едет, похлестывая незлобно коней, торопится успеть к невесте, заждались ведь встречи и поцелуев белые груди. Снегом сыпется мука, мукомолится, посыпает путь, матерятся мужики на дураков и дороги.

Собаки разносят наши голоса, перекидывают друг другу мячик – наши шаги, ругаются, что не могут догнать: между нами забор цемента и времени. Или мы есть, кто теперь разберет, или это они были? Солнце рыжей прядью волос нежно касается зданий – значит, есть!

И ты, речной человек, в ярко-красной куртке, ты – есть. И я в ярко-красной шапке с надписью и памятью об Уфе – тоже есть. И Уфа где-то есть, и те, кто ждет меня под перешептывание снежинок-сплетниц – все ведь знают и рассказывают. И как я тебя целовала у призрака-мукомолки тоже, и как мы приехали после росписей-подписей, потому что я тебя здесь и полюбила, и потому мы возвращаемся сюда, чтобы вспомнить это.

Метромост – уверенный мужчина, разухабистый, украшенный татуировками, гордый, на тебя так похожий. Громко кричит нам: ту! И чуть слышно: тууууууу. Будто сердце, твое или мое, но кто сейчас разберет, когда оно общее, кто разберет, когда голоса наши эхом уходят к Оке. И эхо, наше и родное, залихватски едет по льду на другой берег к людям, чтобы они тоже знали: время и память – рыжие собаки, что все время бегут рядом с нами. Может, и я речной человек?

Автобус – январь

Ровно в шесть часов вечера открывается резервуар, и поток разбивается о древние стены кремля и хлещет на остановку. Чтобы уже в набитом автобусе напялить разлохмаченные грязные маски на уставшие лица. Кто-то матерится, другие смеются, застрявшие между дверей, они напоминают сумасшедших, схваченных сильными и беспощадными санитарами.

– Проходите вперед, – кричит бойкий предводитель-кондуктор.

Но через секунду он падет от рук бойкой женщины, которая будет сетовать и пилить его, дескать, автобусов мало, почему так долго, почему так холодно, а вот раньше... Кондуктор покричит для порядка и ретируется. Площадь Минина – Канавинский – Стрелка. И дальше по маршруту.

Сквозит перегаром, сладкими духами и табаком. От духов тошнит сильнее. Кажется, будто невидимая дама вылила на себя полфлакона, чтобы другие задохнулись, как от дихлофоса. А вот нечего дышать. Хочется выдохнуть из себя всю жизнь. И застыть чайкой над Канавинским мостом. Образ тут же вылетает из головы, когда автобус, лихо не вписавшийся в поворот, перемешивает содержимое. Будто рыбы, падают с открытым ртом люди. Ревут, ругаются, молча восстанавливают равновесие. Русь моя – тройка, куда ты несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади.

– Что, картошку везешь? – крикнет бабушка, проклиная неудачника-лихача.

Вот уже и Сормово горит огнями. На Баррикад бросались в бой за свою правду. Через витые морозные решетки в застывших венах медленно проплывают огни, потерянные в вечерних пробках. Дыханием прорезаю окно в мир, но в темноте не разобрать ни символов, ни знаков. Дожить бы…

Март

Зима – самое долгое время года, а в душе длится она еще дольше, не покидая, заморачивает и замораживает. Весна – лето. Потом опять зима. Обыденно. Кругами. Круг не всегда вечность, к сожалению. Но желание вырваться – это и есть тяга к живому.

Девочки в автобусе обсуждают, когда снег сойдет, чтобы надеть платье. Синее, говорят. Как небо или Волга, когда непонятно, что в чем отражается. В конце апреля, говорят. Да, в конце апреля. Невыносимая легкость бытия – это уже мальчик читает книгу. Пассажиры засыпают, не улыбаются. Но это пока.

Весна уже рядом. Город рыжеет и зеленеет глазами светофоров. И верится, и любится, и поплывется. Волны здесь такие, что подкидывают к небу всех, кто поверит в силу воды. Она укачивает в колыбели маленького бога, который скоро проснется.

Апрель

Это только туристы думают, что Нижний – Волга и Стрелка, где реки соединяются. Ока здесь око-ко! Ого-гошечки! Недолюбили тебя, все сестре твоей посвящают и в любви же признаются.

Чаек здесь чуть меньше, чем голубей. Но это неточно. Идешь летом мусор выбрасывать, а там чайка роется. Смотрит на тебя недобро черными буквами. Отдаешь ей все, что есть. Убежишь, пока стая не прилетела. Гопота. Одна чайка может распугать стаю голубей, а мне уж куда соваться со своим башкирским воспитанием.

А пока весна обнажает ошибки зимы, кто за кем не убрал, кто где пил, где приспичило. Главное, не вляпаться. Но это и по жизни такой закон. Летом иногда птички метят сверху. Говорят, к счастью. Меня так в Питере как-то за час два раза осчастливили. До сих пор, наверное, действие сохранилось. Это же питерские чайки с питерским накалом.

Нижегородские другие, проще, без налета чопорности. Или Волга с Окой на них так действует. Говорят, и речные люди другие.

Но в автобусах попадаются мне чаще не люди воды, а мегаполиса. Так и есть большая разница между городскими чайками и морскими.

Холодная весна пахнет осенью. Даже не успокаивает зелень вокруг. Вот так задумаешься... В центральной части страны три месяца тепло, а в остальное демисезон и зима. В этом году зима была холодная и снежная. Прошлое лето было теплое.

Вот так и складываешь жизнь из воспоминаний тепла и холода. Вроде на дачу хочется рвануть, но там холодно. А дома тепло. Люди тоже делятся на холодных и теплых. Я, выросшая на возвышенности, холодная.

Кот бродит по нашему двору. Я зову его Дружочек. Он пережил много зим благодаря неравнодушным бабушкам. Ходит по двору и призывно зовет их. Одна из незнакомых мне соседок подходит, когда я стою возле подъезда и пытаюсь вызвать такси из центра мира на гору. Извиняется и протягивает мешочек. Я смотрю на бабушку, маленькую и сжавшуюся, мне самой становится неудобно.

 – Как вы думаете, ее кто-то будет искать?

Я разглядываю грязный раздробившийся скелет зарядки, порванный провод. Мусор. Кто-то поленился донести до мусорки, а она переживает. Отрицательно мотаю головой. Бабушка разочарована:

– И сделать ничего нельзя?

– Сомневаюсь, выкиньте. И она небезопасная.

– Да я не для себя, что вы! Вдруг кто-то потерял. Извините, что побеспокоила.

– Ничего страшного, я не занята.

Дружочек подходит к нам, вмешивается в разговор протяжным охрипшим мяуканьем.

– Ой, а я забыла, банку же с едой для него приготовила и оставила, подожди, никуда не уходи.

Дружочек делает вид, что понимает. Мы остаемся, но коту я неинтересна, он уходит. Жду такси. Опаздываю на встречу. Нервничаю. Таксист почти доезжает и отменяет поездку. Водителю дешево и не хочется. Меня переполняет бешенство.

Выходит моя новая знакомая:

– А куда он делся?

– Убежал, не очень голодный, видимо, потом придет. Не переживайте!

– Да, верно, зато переоделась, – довольно улыбается она. – Сегодня потеплело.

Я смотрю на нее, и мне тоже становится теплее.

Речной человек

– В тебе течет мировая река, – говорит речной человек.

Я улыбаюсь в темноту вопросом почему.

– Ведява – богиня воды, ведь – «вода», ава – «женщина». Это на мордовском.

Ночью посещают честные мысли и открытия. По карнизу недовольно стучит дождь, то ускоряясь, то замедляясь. Сон не идет. Я бы хотела, чтобы вода перестала течь. Стать духом воды и повелевать стихией.

– В такую погоду хорошо спят только рыбаки и охранники, – смеется речной человек.

Память рыб. Я поймала три рыбы за всю жизнь и отпустила их. Маленькие, непохожие на обед или ужин, они хотели жить. Хватали воздух. Били хвостом. Нет ужаснее крика, чем молчание. Когда жертва силится произнести хоть звук, но не имеет на это сил или способностей. Короткий укол совести. Кто-то же должен быть свободным.

– Уфа – это ува, «река» с коми. А по-другому – уба, что на башкирском – «холм» или «курган».

– Река-гора, получается, – тихо говорит речной человек.

– Надпись на шапке у тебя забавная.

– Это «Уфа» на башкирском. Три шурупа.

– Что это?

И только впервые за год какой-то незнакомец, говоря по телефону, резко останавливается посередине оживленной улицы и спрашивает меня:

– Вы правда из Уфы?

– Да.

– И я тоже! – довольно улыбается и идет дальше.

Это все, что ему необходимо знать, чтобы почувствовать себя счастливее. Иногда человеку для счастья не хватает лишь одного – встретить среди чужого родной знак. Это тамга – наша печать. Осколки склеиваются. Я речной человек и дочь своей земли.