Алла Докучаева. Одна

Одна

Клавдия Трофимовна, или Клашенька, как называла ее мама, делившая с ней невеселую вдовью долю, принадлежала к тому типу незаменимых секретарш, к которым начальники за долгие совместные годы привыкают почти как к женам, не оказывая им знаков внимания, но не мысля себя без их забот. К своему шефу она относилась как к большому ребенку, которого окружающие уже считают взрослым, и только она одна знает, какое это еще дитя. Николай Егорович, грузный шумный мужчина, не по весу энергичный и беспокойный, руководил своим творческим коллективом весьма демократично, то и дело призывая к себе на совет сотрудников группами или по одному, и звонок на ее столе почти не замолкал. Стоило ей выйти из приемной, как вслед раздавался мощный нетерпеливый бас: «Клавдия Трофимовна, да куда ж вы подевались!», и она мчалась к нему, притворно ворча «на публику»: «Господи, ну нет от него покоя!» – и тайно гордилась своей необходимостью.

Их журнал был отраслевой, а отрасль отнюдь не бедствовала, и каждый новый выпуск сверкал дорогой глянцевой бумагой, яркими красками цветных фотографий и строчкой на последней странице – «Отпечатано в Финляндии». В редакцию ее когда-то устроил муж. Как уважаемый в своих кругах специалист, он вошел в общественный совет только что открытого журнала. Он привел ее, совсем молоденькую, только что закончившую техникум, к Николаю Егоровичу. Потом родился сын, и сколько муж вместе с редактором ни уговаривали ее поступить в тот институт, где оба преподавали, она упорно отказывалась, поскольку полюбила свою вроде бы нехитрую, но совсем не простую работу: она никогда ничего не забывала, имела списки всех авторов и номера их телефонов и, самое главное, как никто другой понимала своего неуемного шефа с полуслова.

С тех пор как четыре года назад в одночасье от обширного инфаркта умер муж, редакция сделалась ее единственным общением с большим миром. Любительница театров и концертов, которые они регулярно посещали вдвоем или вместе с сыном, она закрылась в четырех стенах: сначала не умела справиться со слезами, а потом, когда боль притупилась, уже успела привыкнуть к своему затворничеству. Сын способностями и выбором профессии пошел в отца, и институт после первого же курса отправил его в Германию по студенческому обмену; он приезжал только летом, на каникулы. Подруги иногда заходили, но ее к себе в гости залучали только по великим праздникам. Их уговоры с кем-то ее познакомить она отвергала столь решительно, что они махнули на нее рукой. Да и мама в конце концов перестала твердить, что она губит себя, что это пока она стройна и моложава, а завтра на нее никто и не взглянет. Зеркало в самом деле отражало вполне пристойную картинку, что и требовалось для солидной приемной солидного журнала. Кстати, там у нее были и вздыхатели: аккуратный пожилой инженер, который вместе с очередной статьей приносил одной и той же марки шоколадку и церемонно вручал ее, галантно изогнувшись через стол, и второй, помоложе, с кафедры, где работал ее муж, этот даже сделал ей предложение — прямо тут, в приемной, плотно прикрыв за собой дверь и произнеся эту судьбоносную фразу громким шепотом. «Не отходя от кассы», – смеялась она потом про себя, но ему отказала вполне вежливо, поблагодарив по всем правилам привитого интеллигентной мамой этикета.

Если и было у нее какое-то подобие романа, то только заочного. Ей нравился голос комментатора местного радио Яна Смоленского. Приемничек стоял у нее на кухне, в выходные дни она слушала радио часами, готовя обед, размораживая холодильник. Даже стирая в ванной, она открывала дверь, чтобы до нее доносились уже ставшие привычными голоса ведущих. Смоленского она выделила сразу: все передачи, которые он вел, отвечали ее вкусам. Музыкальная программа называлась «Ретро», он рассказывал об истории создания тех песен и романсов, которые она любила. В «Литературных датах» он однажды напомнил, как Булгаков писал «Дни Турбиных», и Клавдия Трофимовна даже всплакнула украдкой от мамы, ясно представив тот весенний день на Андреевском спуске в Киеве, когда они с мужем отправились искать дом, где жил писатель. Тогда еще в нем не было музея. Виктор Некрасов вычислил этот дом по описанию у Булгакова, пришел к хозяину и, страшась, что ошибся, робко спросил, кто жил наверху. «Как кто? – тот даже удивился . – Да Миша Булгаков!»

В другой раз Смоленский беседовал с ветераном войны, и надо же было так случиться, что речь шла о Мурманске, где воевал ее дед, мамин папа, там и погибший. Опять же тайком от мамы, чтобы зря не разволновать, она вытащила из-под белья в комоде обшарпанную сумку, в которой хранилось вместе с документами несколько пожелтевших от времени писем-треугольников с фронтовым штемпелем, перечитала их и обнаружила, что собеседник Яна Смоленского воевал с дедом не только на одном фронте, но, похоже, в тех же самых местах, в тех же боях, а значит, служил, возможно, в одной с ним дивизии. Он мог знать Павла Петровича Савинова, и она с волнением и надеждой написала на радио письмо, адресовав его Яну Смоленскому.

Через неделю она взяла отпуск по настоянию маминого доктора и поехала с ней в кардиологический санаторий, благословив Николая Егоровича, который оплатил ей путевку. Санаторий был небольшой, уютный. Начинался октябрь, и народу было совсем немного. Почти сразу все перезнакомились, звали друг друга по имени-отчеству, и потому, когда из репродуктора во время обеда вдруг произнесли, что Кондратьевой Клавдии Трофимовне на ее письмо отвечает ветеран Великой Отечественной войны, сослуживец ее деда, все головы повернулись в ее сторону. А она-то как раз отвлеклась, о чем-то разговаривала с соседкой по столу и вздрогнула, лишь услышав свою фамилию, названную голосом Смоленского. А дальше шло коротенькое выступление очень пожилого и, видно, очень взволнованного человека, который сказал, что их вдвоем с Павлом Савиновым фотографировал после боя корреспондент фронтовой газеты и снимок появился в одном из номеров. Эта газета у него сохранилась, он принес ее в редакцию. Под снимком их фамилии и поздравление: в тот день обоим бойцам исполнилось 39 лет. Возвратившись домой, Клавдия Трофимовна обнаружила в почтовом ящике письмецо. Текст был набран на компьютере, а рядом с подписью «Старший редактор Ян Смоленский» стоял росчерк от руки — большие буквы Я и С. Это было приглашение в редакцию, где для нее сделали ксерокопию газеты с фотографией молодого деда.

На улице шел нескончаемый осенний дождь, и почему-то ее больше всего беспокоило, что забрызгаются колготки, и она не будет знать, где там отмыть эти грязные пятна, и как неудобно в таком виде предстать перед Яном Смоленским. Однако прямо при входе в студию, где она сказала, что ей выписан пропуск, ей протянули большой конверт: «Ян Савельевич извинился, он только что выехал во Дворец бракосочетаний, позвонили, там три золотые свадьбы сегодня», – объяснила девушка на вахте.

Объемный конверт с черными уголками не укладывался в сумку, она прижала его под мышкой в той руке, где зонтик, и в растерянности остановилась у подъезда. Надо было идти направо, к троллейбусу, но она повернула к стоянке такси. Попросила водителя: «На площадь Свободы, пожалуйста» – и, не вдумываясь особо в то, почему туда едет, вытащила платок и, смочив его о мокрый зонтик, начала оттирать пятна на колготках.

Во дворце она вычислила его сразу. Он сидел рядом с худенькой старушкой и держал диктофон у самых ее губ. Клавдия Трофимовна остановилась в нерешительности, только сейчас в полной мере ощутив странность своего приезда сюда, но к ней уже подскочил юный франт с желтой бабочкой под подбородком: «Вы чья-то гостья, сударыня? Гардероб под лестницей». И ей ничего не осталось, как снять пальто.

Опять некуда было деть большой конверт, гардеробщица его не взяла, и Клавдия Трофимовна держала его в левой руке, а сумочку в правой. Она поднялась наверх в веренице гостей, стараясь спрятаться в последних рядах, но все тот же юный распорядитель как-то так сформировал людское каре в зале вокруг ковра, на котором стояло шесть кресел с «молодыми», что она оказалась впереди. А Смоленский стоял напротив, рядом с величественной женщиной в длинной юбке, которая руководила всей церемонией и хорошо поставленным голосом произнесла: «Сегодня мы чествуем три семейные пары, которые полвека прожили в любви и согласии....» Сухонькая старушка, с которой в вестибюле беседовал Смоленский, приложила ладонь к уху, а ее старичок с орденскими планками на пиджаке вытер глаза платком. Другая пара выглядела еще очень браво — поженились, наверное, лет в восемнадцать: дама на каблуках, с модной короткой стрижкой, у мужчины грудь колесом, полное румяное лицо. Третья чета, похоже, из деревенских: жена в платочке, муж с окладистой бородой, руки деревянно сложены на коленях, обоим, видно, неловко от общего внимания.

Клавдия Трофимовна потеряла нить выступления ораторши, которая подробно перечисляла, кто, где и когда родился из «золотых брачующихся», как она их называла, – внимание ее занимал Ян Смоленский. Она поспешно отводила глаза, когда несколько раз встречалась с ним взглядом. Ей показалось, что он смотрел с определенным интересом, это и радовало, и беспокоило. Он ей сразу понравился, с первой секунды, как увидела его около старушки: седые волосы, загорелое лицо, живой взгляд из-под очков. Она почему-то тут же подумала, что вот опять ей понравился мужчина намного старше.

У микрофона сменялись выступающие: глава администрации района; директор завода, где, оказывается, главным инженером когда-то работал румяный; представитель военкомата, поздравивший старичка, который дошел в войну до Варшавы. Старушку чествовали студенты: она до сих пор преподает в мединституте, профессор-консультант. Понятно, почему ею заинтересовалось радио. Хотя и третья пара удивительна: воспитали трех соседских детей, у которых родители сгорели во время пожара.

К «молодым» со всех сторон ринулись гости с букетами, Клавдия Трофимовна осталась одна и уже повернулась было к выходу, как за спиной ее раздался мужской голос:

– Простите, вы случайно не мой конверт держите?

Она обернулась, вспыхнув до корней волос. А голос у него совсем не такой, какой звучит из репродуктора.

– Я смотрю, вроде мой конверт. Я их привез из Петербурга, видите, он с черными уголками, здесь таких нет. Вы Кондратьева? Да? Какое совпадение, что вы тоже тут. Вы чья-то родственница?

Она в смятении молчала. Он тоже смолк, пробормотав: «Извините...» Он почти отошел, когда она ответила, потупившись, словно уличенная учителем в обмане первоклассница: «Нет... Я пришла к вам... То есть мне хотелось... что-то узнать про деда...».

– Я мало что могу добавить, к сожалению... – он улыбнулся виновато. – Если вы не спешите, вернемся в редакцию, я дам адрес Садкова — того, что с вашим дедом воевал. Может, он кого-то еще из ветеранов дивизии знает.

На остановке было темно от людей. Дождь хлестал. Ни маршруток, ни таксистов. Под навесом места не нашлось, и они стояли под ее зонтиком, который ветер вырывал из рук.

– Надо же, а я нашу машину отпустил, – сокрушался Смоленский.

– Знаете что, мы тут промокнем и простудимся, поедем ко мне, – не узнавая себя, предложила Клавдия Трофимовна. – Ко мне на трамвае надо, а вон он идет, через дорогу остановка, – и, схватив его под руку, повлекла за собой, боясь, что он откажется, Они вскочили в последний вагон, мокрые до нитки. С зонтика текло, в туфлях у нее хлюпала вода, со лба и носа бежали капли. Он вынул платок:

– Вытрите лицо. Вы будто в речке искупались.

– А вы будто в море, – она протянула ему свой.

– Ничего! – засмеялся. – Главное, что моя аппаратура надежно защищена. Сумка плотная. Надо было конверт туда же положить, как я не догадался. Сейчас он у вас расползется.

Она вытащила из конверта газету, он открыл свою сумку.

– Вас зовут... Постойте, не говорите, я вспомню... Клавдия, правильно? А отчество...

– Отчество не обязательно... Просто Клавдия.

– Как вас домашние называют? Клава?

– Нет... Мама — Клашей, а сын — мамой, – она улыбнулась, взглянула на него с лукавством, разгадав его нехитрый ход: – А вас как зовут дома?

– Дочь — папашкой, внук — дедом... Жена — Яном, – он нахмурился, а она почувствовала, как сердце глухо стукнуло и покатилось куда-то вниз.

Мама спала в соседней комнате. Они успели пообедать, выпить кофе, но сначала Клавдия Трофимовна погладила ему брюки, отправив его согреваться в ванную, как он ни отнекивался. Потом он сидел за столом в стареньком спортивном костюме ее сына, и впервые за свое долгое одиночество ей остро захотелось, чтобы сегодняшний день не кончался...

– Спасибо, Клавочка, – он поцеловал ей руку. – Я вам позвоню, сообщу адрес Садкова, – он медлил на пороге.

Она не нашла слов, произнесла банальное «до свиданья», затворила дверь и вздохнула, услышав шум отъехавшего лифта.

Звонок раздался утром, едва она вошла в приемную. Она даже не успела снять пальто, бросилась к трубке, десятым чувством поняв, что это он.

– Клавочка, это Ян. Доброе утро.

– Вот теперь голос ваш, – засмеялась она. – Такой, как по радио.

Появился Николай Егорович, поднял руку в приветствии:

– Слава Богу, Клавдия Трофимовна, кончился ваш отпуск. Без вас как без рук. С кем это вы любезничаете? Кончайте, вы мне срочно нужны.

– Ян, извините, шеф вызывает. Я записываю адрес...

Он быстро продиктовал — ей показалось, что трубка загудела обиженно.

Каждый день она ждала звонка. Несколько раз хотела сама набрать его номер, но останавливалась: зачем, он просто помогал в розысках дедова однополчанина. Но, ворочаясь по полночи без сна, она сама себя опровергала, вспоминая его улыбку и как ласково он произносил «Клавочка».

В понедельник она бежала на работу с радостным предчувствием: он обязательно позвонит. А он вдруг ближе к вечеру появился сам:

– Клавочка, день добрый! Не пугайтесь — я к Николаю Егоровичу. Интервью перед профессиональным праздником, – и подмигнул ей, как заговорщик.

Домой они пошли вместе. Перед ее подъездом он вытащил из своей многомерной сумки банку растворимого кофе:

– Угостите? У вас так замечательно, – улыбнулся грустно. – Меня не очень тянет домой...

В лифте продолжил:

– Знаете почему? Тридцать лет назад я совершил роковую ошибку.  Женился не на той, которая мне предназначена.

– А как это можно определить? – пожала она плечами, вынимая ключ из сумочки.

– Можно, теперь убежден. Только порой слишком поздно.

Клавдия Трофимовна познакомила его с мамой.

– Спасибо вам за фотографию, – поклонилась она. – У нас ни одной в военной форме нет, все дофронтовые... Нет, кофе не буду, Клашенька, боюсь. Да не беспокойся, я только что чаю попила, соседка зашла, мы с ней и почаевничали. Пойду телевизор включу, вы уж тут сами...

– Вы не поверите, Клавочка, – Ян не притронулся к кофе, – я в трамвае это почувствовал, когда вы протянули свой платок... Мне пятьдесят четыре года, у меня, конечно, были интрижки, жена мне совершенно чужой человек... Но... даже не знаю, как это объяснить, – он глянул на нее тревожно, словно хотел что-то прочесть на ее лице, – не знаю, как вы, но я скучаю, я думаю о вас беспрестанно. Мне кажется, судьба сжалилась надо мной и подарила эту встречу.

– Почему же вы столько лет...

Он даже не дослушал:

– Да, конечно... Надо было развестись. Но дочку страшно люблю, просто не мог ее оставить. А потом Юрик родился, внук. Это вообще самое дорогое существо... Я, видно, слабый человек, Клавочка.

– Или, наоборот, сильный, – не согласилась Клавдия Трофимовна. – Не бросить детей – это достойно уважения.

Он сидел низко опустив свою красивую седую голову. Она коснулась его волос – они были мягкие, он поймал ее руку, прижался к ней лицом.

– Я уйду из дома... вы примете меня?

Она отрицательно покачала головой.

В его глазах метнулась боль:

– Я ошибся? Вы не чувствуете то же, что я?

– Увы, чувствую, – она высвободилась из его рук.

– Но тогда...

– Я не смогу такой ценой, Ян. Ваша дочь, внук – для них это шок. И у вас душа будет не на месте...

– Но и без вас...

Она не дала ему договорить:

– Мы с вами справимся. Мы в жизни кое-что повидали и справимся.

– Вместе справимся, правда? – спросил он с робкой надеждой.

– Вместе как раз не справимся, – ответила она с горькой усмешкой. – Только отдельно.

Он больше не приходил. А она переключила свой приемник на другую волну...

...В первый весенний день Клавдия Трофимовна принесла пирог и шампанское на работу, и в обеденный перерыв, как это у них водилось по торжественным датам, собралась вся редакция. Повеселевший Николай Егорович, услышав по радио подходящую музыку, крутанул колесико громкости и пригласил ее на вальс. А когда, разгоряченная, она вернулась на место, на весь редакторский кабинет вдруг зазвучал голос, заставивший ее почувствовать, будто земля уходит из-под ног: «Клавдия Трофимовна Кондратьева, вас поздравляет с днем рождения друг, пожелавший остаться неизвестным. Для вас звучит романс «Я помню чудное мгновенье»...

Когда затих последний аккорд, она с удивлением обнаружила, что в комнате никого нет. Все неслышно вышли, оставив ее одну...

Любка. Любаша. Любовь...

После окончания техникума Мишка вернулся домой смурной. Мать поглядела в его диплом — все честь по чести, и работа вроде поджидает неплохая. Но что-то определенно произошло — раздражительный стал, колючий. Может, влюбился. Так пора — техникум после армии заканчивал. Хорошо хоть за ум взялся, а то в конце второго курса учебу совсем было забросил, и уговоры были бесполезны.

Вскоре догадки матери подтвердились: пришел вызов на междугородный разговор, а парень извещение разорвал, аж пальцы затряслись.

– Ты что, сынок? – испугалась Анна Тимофеевна. – Кто-то ведь зовет тебя.

– А не с кем мне там разговаривать! Пристала как банный лист!

Мать сначала подумала, что это он про нее, но сын в ярости сжимал обрывки бумаги, и она осторожно спросила:

– Пристала-то кто, сынок?

– Любка Крелова, кто еще?

Батюшки, у матери и в мыслях не было, что малолетка эта, дочка дальней мужниной родни, которая в прошлом году в медучилище уехала, с ее сыном вообще знакома. Он когда в армии служил, Любка эта пешком под стол бегала.

– Достала меня! – продолжал Михаил. – Люблю да люблю. А я видеть ее не могу.

– Ну и не видь, кто тебя неволит. – Поняв причину его беспокойства, мать подумала, что настал для Мишки тот самый возраст, – ничего, все эти метания естественны, само собой уладится.

Однако следом за другим извещением на разговор, которое отправилось туда же, куда первое, однажды раздался звонок в дверь, и Анна Тимофеевна впустила эту самую Любку Крелову, в городе маленько повзрослевшую. Хотя и состригла она свои косички, но смелой не выглядела — наоборот, голову потупила, когда спросила, дома ли Миша. У того желваки заходили: матери не постеснялся, рявкнул:

– Зачем явилась? Я ж объяснил, у нас с тобой больше ничего не будет.

Мать это слово «больше» приметила — значит, что-то уже было. А у девочки глаза налились слезами, и она умоляюще прошептала:

– Давай выйдем на минутку. Мне сказать тебе надо...

Михаил потянулся за курткой, в сердцах хлопнул дверью. А у матери вдруг застучало в висках: батюшки, да не беременна ли, чего доброго?

Оказалось, так и есть. Выпытала у Мишки, когда вечером вернулся. Он пришел злой как черт.

– Да, да! – заорал ей в ответ. – Беременна. Только сама навязалась. Я, говорит, люблю тебя, жизни без тебя нет. Я и поддался, дурак. Пускай аборт делает, не нужна она мне со своей любовью дурацкой.

Мать вздохнула:

– Любовь дурацкой не бывает. Если она, конечно, любовь... А ты поразмысли-ка: хорошо разве, чтобы без отца рос ребеночек? Тебе каково было, когда папа погиб?

– Сравнила! – возмутился сын. – Его машиной сбило, когда мне шесть лет было! А эту... Глаза б мои не видели...

Еще не раз пробовала Анна Тимофеевна увещевать сына, но больше ожесточала его своими разговорами. В конце концов умолкла. Свой ум в его голову не вложишь. Он так хмурый и ходил с тех пор, вроде и забыл, как улыбаются. Любка больше не показывалась. Жили Креловы далековато, на краю поселка. Зинаиду Никифоровну ни разу не встретила, да, признаться, и боялась такой встречи с матерью Любки. Сердце-то ныло – как там у них, а потом подумалось: может, и впрямь аборт сделала. Молоденькая – поплачет, а потом обида и зарубцуется, авось еще встретится ей человек хороший...

Весна выдалась солнечная. Снег быстро растаял, земля подсохла, а в мае ударила совсем летняя жара. Анна Тимофеевна копалась на огороде, когда скрипнула калитка. Разогнулась, да так и застыла с мотыжкой в руках: впереди стояла Зинаида Никифоровна, за ней — Любка с коляской.

– Здравствуй, Анна Тимофеевна. Внука посмотреть не хочешь? – улыбчиво произнесла Зинаида, и нисколько не было в словах ее обиды или злости: глядела приветливо. Любка тоже поздоровалась радостно и стала вынимать младенца из коляски.

– Проходите в дом, – Анна Тимофеевна вытирала руки о передник, а сама во все глаза глядела на мальчишку, кривившего губки. Любка поцеловала его, прижав к себе, и он заулыбался, запрыгал.

– Бабушку узнал, – засмеялась Зинаида Никифоровна.

– Как назвали? – спросила Анна Тимофеевна.

– Михаилом, – откликнулась Любка. Хозяйка почувствовала, как комок подобрался к горлу. Отвернулась, пошла ставить чайник.

Малыш гукал и сучил ножками с активностью гимнаста.

– Ишь, веселый какой, – приговаривала несостоявшаяся свекровь, присев рядом, пока Любка с матерью пили чай, закусывая свежей булкой с медом.

Стукнула дверь — Михаил с работы. Вошел в комнату, подбородок дернулся:

– Здрасьте! – глянул на кровать, отвернулся, а сам в зеркало напротив уставился.

Любка чашку отодвинула, поднялась, лица на ней нет.

– Ты куда? – остановила Анна Тимофеевна. – Посидите еще.

– Пора нам, спасибо, – Любка стала заворачивать сына, Зинаида начала прощаться.

Михаил так и стоял, повернувшись спиной к гостям, лицом к зеркалу. Ни слова не произнес.

Анна Тимофеевна вышла проводить.

– Ты заходи к нам, бабка, – пригласила Зинаида Никифоровна.

– А как же, приду обязательно. Спасибо, что внука показали, – поклонилась Анна Тимофеевна. Постояла у забора, пока не скрылись за ближним углом. Вернулась. Михаил как застыл, в лице ни кровинки.

– Эх, Мишенька, как же ты так, – вырвалось у нее, и слезы сами полились из глаз. – Это ведь сынок твой...

Михаил рванулся к двери, калитка как выстрелила.

Анна Тимофеевна тяжело опустилась на стул, сердце глухо и тревожно билось. Пошла на кухню накапать валерьянки. Прилегла у себя в комнатке, задремала.

Когда через полчаса надумала убрать посуду после чая, решила, что все еще спит: Михаил сидел возле кровати, на которой все так же дрыгал ножками маленький Мишка, а через окно было видно, как Любка во дворе развешивает пеленки.

...Еще один майский день, тремя годами позже, Анна Тимофеевна запомнила так же, как и этот. Варька, дочь, тогда в гости приехала на праздники, перед окончанием института. Навезла подарков племяннику, он за ней хвостиком ходил. Михаил прибежал, схватил сына в охапку:

– Ура! Любаша дочку родила! Мишук, сестренка у тебя! Мам, собери, чего туда надо. Я к Зинаиде Никифоровне сбегаю, а потом опять к Любаше.

– Мишка, а давно ли Любку клял, – засмеялась Варвара. – Теперь Любаша... Любишь, что ли, Любашу?

– Люблю, – согласился Михаил, серьезно взглянув на сестру, а потом во весь рот заулыбался: – Куда денешься? Мать хоть кого заставит.

Из архива: март 2009 г.