Александр Евсюков. Контур легенды

Здесь, близко

1

По растянутому вдоль речки районному городу катился автобус. Высокое солнце сквозь запылённое стекло гладило лоб и прикрытые глаза Звонкова. Даже не глядя, он предугадывал сильные рывки на поворотах, а проезжая, невольно отмечал, что перекрашено, перестроено или снесено. Город успел измениться, но в просвеченном воздухе было разлито такое умиротворение, что он ничуть не жалел обо всех этих новшествах.

Объехав церковь, автобус остановился. Купола разом вспыхнули. Перед глазами поплыли цветные пятна. Звонков поднял ладонь козырьком. Это помогло не сразу: тёмные тени сходили на асфальт и взбирались внутрь. Последней от церковной ограды, мелко и часто семеня, к автобусу поспела сутулая тётка в тёмном платке. От спешки платок сбился, скрыв брови. Она села, быстро спрятав взгляд и придерживая полинялую сумку коленями. Её руки с выпуклыми венами заметно дрожали.

– Лёша? – вглядываясь в пол, хрипловатым полушёпотом спросила она.

Он отмахнулся ладонью от танцующих бликов, удивлённо кивнул. Очередной рывок – и что-то хрустнуло в кармане джинсов.

– Из Москвы к нам заехал?

– Из Москвы.

– Алёнку не видал там мою?

Алёна… Она вспомнилась сразу: чёлка, туфли в руке, босые ноги под дождём, а смех – как те искры с куполов.

– Там не видал. Большой же город, – и старательно выговорил: – Мегаполис.

С Алёной они учились в одном колледже. Гуляли даже, но ни до чего серьезнее ежевечерних провожаний, сбивчивых стихов и нескольких неловких поцелуев над заросшим фонтаном в парке дело не дошло.

– …Укатила и – ищи с собаками. – С очередной остановки донеслось бодрое тявканье. – Позвонит иной раз, – нащупав в кармане растянутой кофты огромный неуклюжий мобильник, она прищурилась на тусклый экран, потёрла по нему краем платка, убрала. – Позвонит иной раз, и опять ни ответа, ни привета. По первости всегда ездила. Приедет – обнимается всё: «Мама, мама». А потом – как отрезало. Учится там, работает, на личную жизнь, говорит, и то времени нет. Вздохнёт только, слышу, по телефону. Куда уж ей до матери. А я за неё каждой клеточкой, каждой кровиночкой… Извелась вся, видишь?

Алексей кивнул – вижу. Украдкой он тронул карман и понял, что хрустнуло, – оказалось, неосторожно всунутая расчёска.

– А этот, хахаль её, Гоша? Замуж-то он её возьмёт, нет? Приезжал – сперва лыбился. И было уж начал: подай это, подскажи то. Я ему тогда за вечер всё и высказала, и повторила, чтоб запомнил, – вот с того и не ездит больше. А только она же с ним, с личной этой жизнью, будь она неладна. Грустная такая от меня выходила, прибитая, как будто обо что споткнуться боялась. – Под внезапно пристальным взглядом Алексей дёрнулся и пальцами машинально потянул обломки расчески. – Вот ты-то и то был бы лучше, раз так. Ну, был телок телком, да, и правильно я тебе тогда сказала, а сейчас вон повзрослел с виду-то.

Она говорила всё громче. Стоявшие по соседству пассажиры косились и переглядывались. Почти выуженный из кармана обломок вдруг отлетел под сиденье.

…Алёна тогда ушла от фонтана одна и очень просила не идти с ней. Несколько листков конспекта выскользнули из его расстегнутого рюкзака и дрожали на зябком ветру.

– Вышла бы хоть вот за тебя, – продолжала несостоявшаяся тёща, – глядишь, оба тут и остались. Сердце бы не ныло день и ночь. А то что люди-то говорят? И телевизор вон, – так лучше не включать совсем, что там везде творится.

– А вы… – пригладив волосы ладонью, начал Лёша.

– …и молюсь я об одном теперь: чтобы со мной была моя дочка. Девочка моя…

– Вы, Лизавета Павловна… – нажал Алексей голосом.

– Петровна, – чуть поджав губы, поправила она.

– Кхм… да, точно, Петровна, – не выдержав взгляда, он запнулся. – Вы сейчас не выходите?

– Три остановки ещё, – прошелестела она затихшим голосом.

– А мне пора. Да вы не изводитесь так. Всё хорошо будет!

Лизавета Петровна молчала.

Алексей встал и шагнул к двери. Кто-то грузно плюхнулся на его место.

Вышел, двинулся вперёд по тротуару, соображая: да, отсюда можно было добраться и на другом маршруте.

Автобус проехал мимо. По ту сторону запылённого стекла на секунду обрисовался её силуэт – вновь согнутый и глядящий в пол.

2

Спустя три года он снова оказался в том районном центре. Намеченные дела были быстро переделаны, две несостоявшиеся встречи отложены на лучшие времена. До поезда оставалось несколько пустых часов.

Пересилив искушение квасом и беляшами, он вышел из тесного вокзала прогуляться, с опаской глядя на затянутое набухшим поролоном небо. Временами начинало противно моросить.

В дальней части улицы, где панельные коробки сменялись деревянными домами, ему повстречалась статная женщина в строгом платье, твёрдо и размеренно ступавшая по растрескавшемуся асфальту.

Он узнал её в последний момент и шагнул в сторону. Поздоровался, не перепутав отчества.

– Добрый день, Алексей, – откликнулась она, – добрый…

– Как у вас дела?

– Слава Богу, Лёша, – она чинно кивнула. – Как положено.

– А Алена как?

– Хорошо. К ней вот иду, – переложенный из руки в руку, захрустел целлофановый пакет. Из него показалась тряпичная голова куклы. – Вот купила, и недорого вышло совсем. А хочешь – проводи меня.

Алексей замялся – он шёл в другую сторону. И о чём с ней говорить теперь, через все эти годы? Поагукать разве с чужим дитём? Но тут долго собиравшийся с духом косой дождь припустил во всю силу. Алексей раскрыл зонт и прикрыл Лизавету Петровну, оставив незащищёнными собственный бок и плечо.

Они свернули. Лёша старался обходить пузырящиеся лужи.

Прошли по мостку с подгнившими перилами.

– Она в Посёлке живёт? – отдалённая часть города по старой памяти звалась Посёлком.

– Ага. Здесь, близко, – подтвердила Лизавета Петровна.

В разъезженных колеях стояла мутная вода.

– Там пройти – посуше будет, – указал Алексей и шагнул к низкой чугунной ограде.

Они добрались до облезлой зелёной калитки с ржавыми пятнами, когда дождь стал ослабевать. Калитка противно скрипнула.

Скользкая суглинная тропка причудливо петляла.

Вдруг спутница Алексея остановилась, подошла к освежённой дождём могиле и, смахнув рукой капли, присела на край аккуратно обструганной и выкрашенной скамейки. С фотографии на плите смотрела Алёна.

Лизавета Петровна перекрестилась, деловито прибралась на могиле. Обтёрла фотографию чистым платком, выдернула несколько лишних травинок, приготовленной связкой берёзовых прутьев смела с тропинки сор.

Поставила рюмку, прикрыв её сверху ломтиком свежего хлеба. Воробьи уже сновали неподалёку.

– Как это? – выдавил из себя Алексей.

– Как у всех бывает: раньше, позже. И никакого теперь Гоши. Никакой Москвы. И отошла хорошо. Не мучилась почти…

Усадив куклу на чистое место рядом с плитой, она вновь присела на скамью. Её дочь, молодая и красивая, неотрывно глядела с фотографии насмешливо прищуренными глазами с тайной грустинкой. Волнистые тёмные волосы спадали на плечи.

– Друг твой пришёл вот. Как позвала, так сразу и пришёл. Сразу. Поглядеть на тебя каждому хочется.

Она сидела и смотрела, изредка бормоча то, что забыла рассказать сразу.

Свет дня над кладбищем угасал.

Оставив на краю скамейки зонт, Лёша молча вышел за ржавую калитку и, не чувствуя сырых налипающих брючин, побрёл по мокрой густой траве в сторону вокзала.

Вплавь

– Ты простудился?.. Здесь? – она качает головой с жалостливым недоумением. Палящее солнце слепит даже сквозь крону ближайшей туи.

Вытянув шею над столом, он видит, как бронзовые тела в узких полосках ткани разморённо взбираются вверх по тропинке к пансионату.

Влад крепче сжимает зубы. Он не знает, что ответить. И снова, пытаясь вдохнуть, протяжно сопит.

Недолгое шуршание в недрах дорожной сумки сменяется клекотом крана и тонким перезвоном в общей кухне за стеной. Затем перед Владом возникает стакан, в тёплую воду ссыпается порошок, и он залпом выпивает дозу мутной жидкости.

Марина проводит рукой по его чуть выгоревшим жёстким волосам.

– И хорошо. Теперь быстро пройдёт.

Влад рассеянно отвечает на её прикосновение. Поднимается. Идёт по комнате. Обратно.

На стене у окна – зеркало. Косой луч солнца тянется к отражённому лицу.

Они, бывает, встречаются взглядами. И, кажется, этот, в зеркале, умеет вообще всё. Не только плавать, но и водить космические корабли, укрощать зверей взглядом и не простужаться даже на Северном полюсе. А Влад – нет.

Яростный лай доносится снизу. С того места, где тропа заворачивает к двухэтажному крепышу пансионату и пристройкам, будто выглядывающим из его подмышек. Слышно, как, наваливаясь весом, пёс Мормон кидается на сетку ограды. Затем всегда величаво хромает к своей конуре, припадая на обожжённую – ещё щенком был – лапу. Все прибывшие в отпуск – соседи, зеваки из города и с пляжа – для него шпионы внешнего мира. Так он понимает службу.

Влад чувствует, что знобить перестало, и выходит на террасу.

Их сосед, животастый и самодовольный, как тюлень на лежбище, колыхается на ступенях лестницы.

– О-о! – заметив Влада.

– Добрый вечер.

– А вы не плаваете?

– Я – нет.

– И зря, – палец, как потревоженный поплавок, – вода, ммм… но главное – глубоко не заплываю, – ухмыляется, крякает и, дождавшись спутницу, скрывается за углом.

– Прошло? Или приляжешь? – подходит Марина. – Я порубаю чего-нибудь на ужин…

Кажется, Влад готов кивнуть, но какая-то догадка не позволяет ему утомлённо согласиться:

– Пойдём к пляжу. А то – будто не на юге.

– На берегу посидишь?..

– Ага. Догоняй!

То ли они проносятся слишком быстро, то ли Мормона чересчур отвлекла миска с костями, но вслед за хрустом в тишине лай им вдогонку – долгий и раздражённый.

На пляже почти никого. Последние купальщики складывают влажные покрывала и стягиваются в сторону города и кафе. Усилившийся ветер с моря полощет флаг на мачте.

Влад привычно надувает подушку, пока комок резины не обретает задуманной формы.

Влад не умеет плавать. Раньше он входил в воду и окунался по плечи. Мог нырнуть с места. Почти для каждого здесь плыть – это просто и весело. Он пробовал, пытался снова и снова, но что-то упрямо тянуло его к берегу. Сейчас, сейчас, только глотнуть воздуха и опереться о дно.

– Мы все чего-то не умеем. И что? Где твоё чувство юмора?..

– Знаешь, в жизни бывает, что шуткой не отделаешься. Никак.

Оранжевая лысина буйка качается вдалеке поверх зеленоватой ряби.

Положив подушку на берегу, он входит в прибой. По колено. Вспененная вода отступает, готовая свалить его при малейшем движении. Качнувшись, Влад бросается вперёд. Делает несколько гребков вдоль берега. Здесь неглубоко. Встав на цыпочки, он мог бы дотянуться до скользкого галечного дна. Поворачивает в море.

Марина замирает, потом вбегает в воду.

– Совсем мозгов лишился? Совсем, да?..

Она толкает подушку ему под руку. Скользкий бугор воздуха. Последняя опора страха.

Ветер. Волны накатывают сильнее. Пару вечерних купальщиков относит в сторону. Мужчина понемногу выправляет курс. Он упрямо нацеливается на оранжевый буй, второй от волнореза.

Вперёд и вправо. Вправо и вперёд.

…Когда волной нас выносит кверху, каждый готов надуться от важности заслуги. А затем сваливает вниз, и тут мы уверяем каждого встречного, как нам не повезло.

– Поворачивай. Хватит! Завтра… – доносится до него как будто бы издалека.

…Иначе никакого завтра не будет. Вперёд и вправо. Сколько нужно. До конца.

Флаг на далёком твёрдом берегу спущен. Дверь в будку спасателей заперта.

– Ты обо мне подумал?

Вперёд. Теперь чуть левее.

Влад сжимает зубы:

– Плыви назад.

Они добираются. Буй, притопленный их руками, скрывается под водой, а затем снова выпрыгивает вверх.

Он ощущает то, чего так боялся. Вода здесь – под твоим телом – тёмная и бесконечно глубокая. Марианская впадина и дно Бермудов отзываются эхом на зов. На это дно никогда не обопрёшься. Над ним можно только лететь, двигать себя своей волей, правя курс руками и ногами.

В страхе не осталось смысла.

Влад оплывает буй победной выверенной дугой.

– Рулим обратно, – он толкает буй кулаком, как боксёр грушу.

Плывут к берегу. Влад гребёт всё уверенней.

Марина вскрикивает от шлёпнувшей в щёку медузы. «Госп… и-ис…» – вырывается сквозь солёную муть. У неё сводит ногу. Заметив, Влад перекидывает подушку ей.

Они доплывают и становятся ногами на камни дна. Несколько раз пытаются выбраться, но их сносит обратно. Наконец Владу удаётся зацепиться, они выползают и изможденно вытягиваются. Над ними небо. На несколько минут оно будто нагибается к ним.

Марина замечает ободранное колено Влада. Он прижимает ее к себе и поочерёдно целует глаза.

Влад первым поднимается по тропинке к пансионату, Мормон привычно бросается к сетке, но, открыв пасть, смотрит на него и осекается. Они проходят внутрь.

На пластиковых креслах, сдвинутых подлокотниками друг к другу с западной стороны террасы, они сидят вдвоём. Возле каждого на полу дымится кофе.

Она молчит, только по временам заметно вздрагивает. Он приносит плед и укрывает её.

Привалившись к спинкам кресел, они подносят к губам чашки кофе и смотрят, как солнечный шар опаляет тёмные глубины на самом краю.

И ни о чём не думают.

День палача

Стук в дребезжащее стекло раскатился по затихшему дому. Кошка метнулась в испуге. К окнам подступил туман, густой и неподвижный. Жена? Нет, рано… Дождавшись следующего стука, Виктор встал и, на ходу потирая виски, пересёк комнату и вышел в сенцы, раздражённо ускоря шаг. Откинул крючок и дёрнул дверь на себя. Ранний гость потянулся было к стеклу в третий раз, но тут же убрал руку.

– Чего надо?.. Опять? – хриплым, клокочущим со сна голосом спросил Виктор, признав в явившемся из тумана нового соседа, Тимофея.

– Сделай. Денег дам, – уткнувшись взглядом под ноги, простонал сосед.

Виктор без разговора шагнул к нему, но его вдруг качнуло так, что пришлось опереться о косяк.

– Проставлюсь без разговоров, готово уже, – заметив, каково ему, подлил масла сосед.

Виктор постоял, дыша туманом. За эту неделю сосед кружил и домогался его помощи трижды: подстерёг за починкой забора, вынырнул на автобусной остановке, а сейчас вот и домой припёрся спозаранок.

Протяжный вой безнадежным призывом донёсся до них.

– Вон, слышишь?..

Тимофей с семьёй въехал в дом свёкра в прошлом месяце. Надломленный болезнями, Иван Самсоныч уже не ходил. Дом был отписан дочери много раньше. За ночь после смерти покойник посинел и раздулся. Виктор вместе с другими нёс широченный гроб по разбитому асфальту и склизкому глинозёму. От самого дома лил обложной дождь.

После похорон Тимофей с напором принялся за покосившийся забор и запущенный огород. Он успевал всюду. Временами закуривал, будто прикидывая, насколько дом и участок растут в цене с каждым днём.

Но на самом видном месте новых владений оставался тот, с кем договориться никак не получалось. Пока хозяин был жив, Буран, хмуро оглядев, пропускал и деловитых докторов, и суетливую родню. Теперь же выл в сторону кладбища даже в безлунные ночи. Не брал еды. А при каждой попытке приблизиться к нему рвался с бешеным хрипом. И тяжеленная кованая цепь, намертво вбитая железнодорожными костылями в сваю, казалась тогда тонкой истёртой бечевой. Хозяина больше не было. Никого другого он не признавал.

Это должно было пройти. Но никак не проходило. Все запомнили, как сгружали мебель и что чуть не стало тогда с Жигитом. За те несколько лет, что тот прожил в посёлке, его чудного киргизского имени полностью никто здесь выговорить не мог. Даже на спор. Он смешно коверкал слова в нехитрых прибаутках и поначалу казался самым говорливым из нанятых грузчиков. Но стоило ему, занятому увесистой ношей, сделать всего один неловкий шаг, как нахоженную тропу будто выдернули из-под его ног. Шкаф, хлопнув всеми дверками, с треском повалился. Лёжа за ним в канаве, оторопевший носильщик наблюдал, как казавшийся крепким кожзам его ботинка разметался в клочья двумя рывками свирепой мохнатой башки. Под запоздалые пронзительные вопли пришлось доплатить ему за новую пару обуви.

– Я за ребёнка боюсь. Ну и вообще – прохода нет… – признался Тимофей.

– Сам чего не сделаешь?

– С оружием не дружу. Пацаном ещё ствол в руках взорвался, палец пришивали потом… – и показал на стыке с ладонью что-то похожее на шов.

У соседа нашлись сигареты и огонь. Они молча высмолили по одной.

– Я подумаю, – не глядя на него, сказал Виктор.

Туман ушёл вниз и висел клочьями над тинистым ручьём. Виктор успел продрогнуть в «семейниках». Толкнув дверь, вернулся в дом. Оттуда, спасая хвост из-под тяжёлой хозяйской ноги, выскочила кошка.

День становился жарким. Виктор полил завязи капусты, выкосил бурьян на лужайке, срубил сухие сучья с груши.

Вой и лай весь день. Буран заставил себя уважать с тех пор, как появился и подрос. Огромный, широкогрудый и пружинистый – как не заглядеться издалека. Таким, наверно, был в молодости и Иван Самсоныч, в последний год с одышкой выходивший потрепать любимца за ухо.

Виктору вдруг жгуче захотелось спросить у кого-нибудь совета, но жена ещё не вернулась от родни. Он двинулся было к остановке с телефонным автоматом, но цифры в голове путались, и стало понятно, что их номера ему не вспомнить.

Он заметил приземистую кривоногую фигуру, шедшую навстречу. Похож на Жигита. Ни встречаться, ни заговаривать с ним Виктору точно не хотелось.

Завернул в соседский двор. Буран поднялся: он, казалось, хотел разрешить последние сомнения. С хрипом рванулся с цепи. Он не признал Виктора, как не признавал никого из живых.

– Давай ствол…

Тимофей скрылся и тут же вынес оружие на вытянутых руках.

Виктор принял ружьё, примерился и, ещё не обернувшись, ощутил тишину: рёв за спиной стих.

– Заряжено?..

Тимофей кивнул. Но, помня про оторванный палец, Виктор засомневался – не лучше ли перезарядить самому? Однако ствол был начищен почти до блеска, без единой ржавчины. Заводской заряд безупречно сидел в патроннике.

Огляделся. Та же приземистая фигура почудилась ему сквозь забор.

Он подошёл ближе: Буран лежал на пороге конуры. Косой луч сквозь крону липы высветил висок и ухо.

Проще было некуда. Виктор поднял оружие. Замер, сверяя прицел. Буран поглядел на него и снова положил голову на лапы. Давай!.. Струйка пота скользнула к подбородку. Но он всё ещё ждал чего-то. Зачем, Буран? Почему я?.. Палец затекшей руки дёрнулся. Грохнул выстрел. Стрелка обдало горячей волной. Тело собаки приподнялось, беззвучно содрогнулось и упало рядом с конурой.

Виктор опустил ружьё и зашагал к дому.

Денег он не взял, только водку, и сказал так, что удивился своим словам:

– Закопай по-человечески.

Тимофей было опешил, потом кивнул и выскочил за лопатой.

– Эй, Иванна! – отчего-то по отчеству позвал он супругу.

Кровь застыла бурой лужицей. Положив тяжёлое, начавшее деревенеть тело на прогнувшийся лист железа, они с женой дотащили его до угла сада. Чуть в стороне от перевившихся узлами берёзовых и яблоневых корней Тимофей срыл дёрн и подготовил яму по пояс.

Сынишка, взгромоздившись на подоконник, глядел в сторону сада из-под скошенной занавески.

Жена Тимофея огляделась. Страх ушёл. Появились усталость и тоска. Муж азартно закидывал яму бурыми комьями. Потом утрамбовал землю лопатой и припрыгнул над могилой.

– Хватит, – прошептала она, подумав, что только сейчас вдруг хорошо поняла Бурана.

Посёлок будто вымер. За крытым прожжённой клеёнкой столом сидел Жигит и перебирал двухцилиндровый двигатель. Узнав Виктора, он угодливо приподнялся.

– Видел? – спросил Виктор.

– Видал, всё видал, малаца ты, – похвалил азиат. – Знаишь, как нада, одним разом зверя положил.

Жигит убрал движок в сторону и встряхнул клеёнку:

– Собачий мяс хороший. Меня много разов он выручал. Бывала, захочишь – чуть прикормил. Подозвал, шею приладил. Нож наготове. Бывала, быстрей, чем с бараном управлялся. А у Тимы спрашивал – не отдам, говорит… Эх!

– Ты мусульманин. Тебе нельзя, – решил вдруг Виктор, спрятав показавшееся горлышко бутылки обратно за пазуху. Лицо Жигита осунулось и посерело. Его губа изумлённо отвисла, но ответа Виктор не услышал.

Он сел один под навесом возле дома. Влил в себя стакан – водка не брала. Катал в ладонях папиросу и глядел на холодный, перечёркнутый проводами закат.

Белый плащ

– Однажды был у меня белый плащ, – поэт Ф. говорил хрипловатым прокуренным голосом. Он редко заводил разговор сам, и одно это побуждало всех отложить другие темы и прислушаться.

– В марте 199… года круг моих тогдашних знакомых из родного уральского города внезапно облетел один слух, радостный и ложный. Кажется, принёс его тот развесёлый чувак, что объявился там на один вечер (откуда – никто не дознался) и подбил всех, кто был в материальных силах, поучаствовать в подготовке внезапного праздника. Свёрток с его знатным подгоном стоил денег. Мятыми ассигнациями скинулись многие. Поскольку редкая птица среди моих товарищей могла в тот вечер отличиться твёрдой памятью, чтобы вспомнить – родился я в мае.

И когда сам виновник, то есть я, в светлой печали пришёл к ним скрасить беспутный вечер, то заорали здравицы, закружились и пили за меня одного, а я в ответ пил за них всех. А потом вспомнили вдруг про подарок и, развернув, набросили мне на плечи.

– В таком прикиде любую нашампуришь! – дыхнули напутственно в самое ухо.

Так весенним чудом сбылась моя давняя мечта – у меня появился белый плащ.

И тогда, вдохнув оттаявшего воздуха, я понял, что ни вину, ни портвейну, ни сэму меня сегодня не взять. Я решился.

Отправился к ней. Сквозь аркады дворов и проулков, сквозь тумана желтушную морось… на-на-на… та-да-да… В голове гудели, вспыхивали, как фонари за поворотом, самые точные и убойные строки. Я знал, как позову её, и как она выйдет на крохотный балкон, прекрасная даже в залатанном халатике. И как, справившись со страшным сердцебоем, я откроюсь ей через голос, слова и взгляд. И не сможет она не понять, что и минута порознь – потеряна, ушла в песок. И она чуть наклонит голову. И я, взлетев, наверное, накину своё белоснежное одеяние на её озябшее плечо.

Переполненный надеждами, я добрался до её двора. Из окошка на третьем этаже мягко лился свет торшера. Остановился у подъезда, поправив воротник и одёрнув обшлага. В одном из стихов, почти в самом начале, она звалась по имени…

И тут она вышла. На ней была короткая шубка. Сапожки на шпильках.

Заметила меня. Застыла на месте.

– Привет, – прошептала повинно.

Тут из-за её спины возник коренастый краснорожий спутник, придвинулся к ней и что-то отрывисто спросил. Она с нервом в голосе ответила. Прошла в стоящую совсем рядом тачку.

А спутник ухмыльнулся:

– Чего скис, братан? Ты же вроде поэт. Ну, похохмил бы, чё ли. Стиховину какую двинул… Хотя некогда уже… Не серчай.

Он хлопнул меня по плечу и скрылся за дверцей.

Было видно, как она сначала замерла, перебарывая что-то мучительное, а затем вся прижалась к его короткопалой руке.

Пятна фар растеклись и скоро совсем пропали в тумане.

Я стоял ошеломлённый, даже не заметив брызг грязного снега, осевших на моей обновке.

Затем развернулся и пошёл в другую сторону, не позволив себе обернуться и посмотреть туда, на окно, что теплилось зеленоватым торшерным светом.

Из-за угла навстречу вырулила целая кодла. А я один среди ночи в почти неизвестном мне краю города. Скрыться некуда – весь в белом.

Одному, как водится, закурить для затравки понадобилось. Я охлопал себя по карманам. Ничего нет – скурилось незаметно. Только водка початая в одном кармане булькнула.

Ну! Тут я вскочил на какую-то здешнюю скамейку и начал им зачитывать.

Не ожидали они такого финта. Рты пораззявили.

– Гитару дайте, – дальше наступаю. Друг на друга поглазели – нет у них гитары. – А ну – искать! – хриплю. Растерялись – кто куда. А я им стихи вдогонку.

Гляжу – никого.

Замолчал. Пот вытер.

Долго бродил я по городу. Вышел неведомо куда. Устал, привалился на скамейку. Дом рядом – затонувший корабль с ослепшими иллюминаторами.

Прибрёл хромой пёс с круглым – словно бы сковородка прилипла – пятном на боку. Висячие уши чуть колыхались вместе с дыханием. Глядел на меня, лизал руку. Не скулил. В кармане плаща нашлась горбушка хлеба. Пса угостил. Пил из горла, запрокидывая голову к небу. Говорил с псом, и он внимательно слушал. Будто остался последним ответственным за меня другом. Я обнял его, прижал к себе и скрылся за собственными освинцовевшими веками ото всего мира.

Когда проснулся, вокруг начинало сереть утро. Неподалёку вжикала метла дворника. Плащ непоправимо вмёрз в лёд на асфальте. Рукав трещал и раздирался по шву. Я оставил его там. Неузнанный корабль в пять этажей оказался моим домом.

…Ф. брал сигарету, затягивался и, оглядев нас, заканчивал так, будто декламировал строку трагичного и смешного, как всё настоящее, стихотворения: – Однажды в жизни у меня был белый плащ…

Контур легенды

Ты слышал о нём. Он жил здесь дольше многих, но все вспоминали, что он – чужак. Об него, как о вкопанный камень, спотыкались бредущие по этой непонятной взбаламученной жизни. Лицо его было сразу бледным и смуглым, как будто опалённое близким огнём. А волосы побелели в одну долгую ночь. Две морщины, как прорытые траншеи, вытягивались к переносице почти от самого темени.

Мама зашла в магазин. И ты переминаешься у входа. А ты уже давно умеешь дышать и кричать, пинать мяч и прятаться, здороваться со всем миром и никогда не прощаться насовсем. И ты видишь, и слышишь, и каждый день узнаёшь этот мир заново. Но сейчас тебя никто вокруг не замечает, потому что тебе слишком мало лет. И ты смотришь на первую спелую черешню, упругую и сочную. Она лежит горой поверх сбитого из тонких реек ящика. Она зовёт и манит. И ты ждёшь изо всех сил. Делаешь шаг в сторону и становишься на место. Заставляешь себя нагнуть голову и смотреть вниз на асфальт и на свои босоножки. Но босоножки виданы много раз. А вот черешня…

Перехватив протяжный взгляд, он подзывает тебя, и, показав как надо держать вдруг онемевшие руки, отсыпает в сложенные ковшиком ладони столько спелой радости, сколько они могут вместить. Ты запоздало мотаешь головой, как будто хочешь отказаться.

– Бэри, угощайся, – и вот тут единственный раз ты слышишь звук его голоса. Его лоб на минуту почти разгладился, в глазах промелькнула солнечная искра, он рассмеялся неспешным и добрым смехом.

Потом из душного и скучного магазина выходит мама и ведёт тебя за собой. Заметив перемазанный соком рот и зажатые в кулачке ягоды, она качает головой и недоверчиво оборачивается в сторону щедрого дяди.

Она знает и потом расскажет тебе. Как его сын впутался в историю: проигрался в карты и занял денег, плохо зная, с кем ведёт дела. Отдать долг в срок оказалось нечем. Сына думали предупредить, но в тот же раз схватили и повели разговор по-плохому. Из него выколачивали всё, что можно, все сразу и по очереди. И тогда, сплюнув зубами и сгустками крови, и глядя невидящим заплывшим глазом, он обещал, что отец им за всё заплатит. И с прижатым к сломанным рёбрам ножом его повезли домой.

Отец увидел из окна чужую машину и то, как по краю пятна фонарного света вводят в подъезд сына, и понял, что договариваться уже поздно. Отец был охотником, он снял со стены двустволку и отодвинул щеколду. Проверещал звонок, чья-то рука толкнулась в открытую дверь. Сообразив с одного взгляда, сын успел залечь. После двух коротких вспышек двое конвоиров полегли замертво в прихожей и за порогом. Ещё кто-то с поспешным топотом унёсся вниз по лестнице.

Эхо тех выстрелов разнеслось по всей тогдашней стране.

Отца задержали, судили, но вскоре выпустили. Сын скрылся где-то за отрогами готовых вспыхнуть южных гор. Отец остался. Вечерами он торговал сигаретами и разной мелочью в центре городка неподалёку от автовокзала.

Его не стало несколькими годами позже, на той же улице через дорогу, но уже в другой стране. Отзвуки этого события никуда не раскатились и замерли в самом городке. При мне спорили трое, и каждый точно знал, как всё было на самом деле, и перекраивал его смерть на свой лад. Зарезали! Нет, добили контрольным выстрелом! Ага, а кого же тогда с высотки сбросили?!

Может быть, он просто устал от всеобщего ожидания. И позволил подобраться к себе слишком близко. Не увидел смысла, чтобы защититься. Камня на чужом пути больше не стало.

И кажется, что всё в этой жизни и тем более вскоре после неё сотрётся, неумолимо затянется патиной, но каждый раз, когда решаюсь на поступки, я знаю, что это не так.

Из архива: август 2013 г.