№9.2023. Илья Казаков. Малыш

I

Уфимские дворы в массе своей ничем не отличаются от тех же пермских, тольяттинских, ижевских. Но в каждом из городов есть свой колорит, да и жители сами по себе разные, непохожи друг на друга. Так ульи, пчелиные дома, при всем своем внешнем сходстве разнятся по цвету, количеству особей, запаху и внутреннему устройству.

А этот двор совсем не похож на остальные. Два дома, дорога и забор – ну какой это двор? Между домами в ряд и забором – дорога, между подъездами – высокая черемуха и пара тополей, лишь справа – плотно, вкруговую, будто плечом к плечу – кусты акации, а те, что пониже – шиповник. Шлагбаум перекрывает путь во двор заезжим автофилам с одной стороны, с другой – редуты охраняют собачки, соседи и бабульки. Песики и прочие болонки гавкают заливисто и беззубо, мужички и их женушки устраивают разборки, не отходя от скамейки, а вот старушечки – особенно опасны: они и рефери, и в то же время провокаторы.

Что только ни происходит во дворе. Каких только граждан необъятной этот двор ни принимал. Приходили цыгане, за цыганами – армяне, за ними – бравый «морячок», потом приходили люди «морячка» искать, за ними милиционеры – испрашивали у жителей информацию на тех, кто искал, после них – проверка газа и опять цыганка Аза, а дальше уже и не упомнить, кто приходил-уходил, заходил-выходил, но дверь в подъезде в тот день закрывать не стали. Таким образом, туда и проник мальчик-сорванец. Он, сидя, прислонился к стене и глядел – то в окно, то на проходящих мимо жителей.

*  *  *

– В нашей полосе у людей душа широкая, как вид с крыши небоскреба. Кто-нибудь да поможет мальцу, – местный житель, поэт Олег Осанин в разговоре частенько употреблял разные виды сравнения, ему казалось, что это поднимает его в глазах общественности. Его пассаж был адресован соседке со второго этажа.

– И это в пятиэтажной-то сталинке? Откуда? – Лиза протянула руку мальчугану. – Ты откуда взялся?

Лиза – женщина худющая, про таких говорят «засушенный сухарь» – жила скромно со своей бабушкой Францевной на втором этаже. Портниха от бога, обшивала весь район, и многие щеголяли в одежках, педантично ею скроенных по ночам.

– Ты откуда, малыш? – повторила портниха.

Мальчик смотрел на руку и вдруг схватился, крепко и с намерением.

– Гляди-ка, Лиза. Теперь не отвертишься.

– Ты с чего решил это сказать, Олег? – потом повернулась к мальчишке, улыбнулась: – Пойдем со мной, не бойся.

Олег проводил взглядом портниху и мальчика, кои поднялись по лестнице. Лиза открыла дверь, пропустила вперед малыша и, кивнув на прощание поэту, скрылась за дверью.

Осанин еще какое-то время стоял у подъездного окна и смотрел во двор. «Какая симпатичная эта Лиза, – думал он. – Странность ее – это скромность. А я повелся на слухи и не замечал».

Осанин вспомнил, что говорили о Лизе во дворе. «Эти немки – недотроги сумасшедшие. Я зашла к ним за солью, а они не дают. Говорят, что соль есть, но соль они не дают никому и никогда, а вот сахар – пожалуйста. Ну, не дураки ли? Если бы мне сахар нужен был, я бы его и спросила!» – это соседка – тетя Сеня – с третьего этажа, она еще и не такого понарассказала, да теперь уж ясно, что враки все! Вот, кстати, она по лестнице спускается.

Тетя Сеня ходила с палочкой. Только не из-за недуга какого или травмы, а для того, чтоб собак гонять, кошек и бродяг. Она не уходила от дома далее, чем на три улицы в одну сторону и на три в другую. А судачила за весь честной мир.

– Вы когда курите, хоть окошко открывайте, бездельники. Только и знают, что курить да болтаться по подъезду. Толку от них нет ни капелюшечки, а борзые, когда с ними говоришь по-человечески. Говоришь им, говоришь, а зря. Палкой их, гадов, чтоб не лазали, где не следует… – последние слова потонули в скрипе дверей.

В манере тетушки Есении было говорить о присутствующих в третьем лице, словно она общается с воображаемыми людьми. Олег это так понимал – если что, то она и не при делах вовсе, она ведь никому конкретно ничего не говорила, а вроде как сетовала. Оттого на душе становилось дурно и донельзя неприятно.

*  *  *

Утренняя роса бывает и в городе. Олег не замечал этого, а все потому, что ни разу не поднимался с первыми лучами солнца. Сегодня вскочил раньше петухов. Сам-то он понимал, что деревенские петухи будят сельчан в шесть, а то и в пять утра, а с городских спросу меньше, и они, зная это, филонят и давят глотку на час, а то и два позднее.

«Интересно, Лиза давно проснулась или еще спит, а может, только пробудилась?» – С этими мыслями поэт выскочил во двор.

Кусты акации слепили нежной весенней зеленью с бликами солнечных отливов. Местные коты возвращались из мест своих ночных тусовок, устало разглядывая зенками подворотню и пандус, словно «надоело все, и вы тоже», а голуби, пользуясь отвлеченностью усатых-полосатых, вальяжно расслабившись, расхаживали вдоль насыпи у скамеек, будто им все можно. Осанин своим появлением всполошил пернатых воркунов, они захлопали крыльями и взмыли к граням крыш. Олег вскинул голову и…

– Здравствуй, что так рано?

В этот момент он смотрел в окна второго этажа. Понял, что делал это слишком явно, покраснел, да еще вздрогнул, да еще замешкался:

– Лиза… Э-э-э… Привет. Сам не знаю, рано лег, наверное… А ты совсем не спала, что ли?

– Можно и так сказать. – Лиза вздохнула и, словно поспевая за вздохом, быстро-быстро заговорила: – Я за молоком на рынок бегала. Творожку, масла купила на рынке. Для малыша…

– И как он себя чувствует?

– Вечером мы чай пили. А всю ночь он у бабушки в комнате просидел. Я уж и не помню, как я уснула, как проснулась… Бабушка последние дни плохо себя чувствовала, совсем не поднималась с постели, а сегодня утром сама растолкала меня. Сказала, что блины хочет. На рынок послала… Ты как?

– А я решил с утра… э-э-э, сигареты закончились у меня, вот я и…

– Ты заходи к нам через часик, завтракать будем. И не смей стесняться… Это бабуля сама сказала, чтобы я тебя пригласила.

*  *  *

Олег вышел в подъезд ровно через час. В животе урчало, как в бытовом сифоне. Стыдно, да ладно. Блинов он не ел уже несколько лет. Как не стало мамы, с тех самых пор и не приходилось. Захотелось сравнить тот, оставшийся в памяти, прежний вкус блина в топленом меде с маслом. Тем и оправдывал несвойственное ему хождение в гости. Ободрился, лишь когда стал насвистывать: «Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро».

На лестнице столкнулся с теткой Есенией. Та суетно отскочила от дверей на втором этаже. Олег не видел, но почувствовал, что именно от тех, в которые он и намеревался войти, ведь жильцы напротив давно съехали и квартира их пустовала. Тетка Сеня явно наушничала. Ее физия пережевывала что-то новое, что-то неперевариваемое, что-то непонятное ей.

– Здравствуйте, – резко и зычно обозначил себя Олег.

– Здрасссте… – тетя Сеня дважды поседела в ту секунду, но вида не подала и стала чесаться по ногам, мол, замешкалась – и в сторонку так, в сторонку...

– А я слышу шорох подозрительный, вскочил ступеньками, как самый бдительный… Гляжу, а там – вы… – дальше ерничать Олег не стал.

Тетка зарделась речным раком, зашипела змеем, закипела чайником и… ничего не сказала. Слилась бочком так, бочком, но не сказала ничего. Слилась вниз по лестнице аки не было.

«Это что-то новенькое», – подумал Олег. Третьим шагом он оказался у двери. Хотел постучать, но при первом же толчке дверь подалась. Стало приятно. Значит, ждали. Олег снял сандалии и пристроил их в тени на полочке под вешалкой.

Жарко. Хочется пить. Бабушка Францевна выплыла в прихожую, как по заказу, с графинчиком:

– Вино гусиное попей. Вот.

– Я поутру не пью вообще-то, – слукавил Олег.

– Да у нас так кипяченую воду называли, когда я еще маленькая была.

– Странно, впервые слышу.

– Говорили, что если гусей кипяченой напоить, то они пьяными ходят.

– Давайте-давайте, я попробую. Вот и узнаю, гусь я или нет.

Кто-то хохотнул в дальней комнате, по-ребячьи, по-детски. «Это точно она», – подумал Осанин. И в тот же момент его изнутри окатило волной вины: пришел в гости с пустыми руками. Замялся. Бабушка ушла в кухоньку. Так и мялся, если б не почувствовал, как в руку тычется что-то. Это малыш сует в ладонь букетик. Подталкивает и улыбается. Радостно и в то же время тревожно так улыбается. «Вот дает, сорванец!» – подумал Олег, сжал стебельки, решительно вошел в комнату и протянул цветы.

– Это же азалия, ты где их нашел?

– Точно! Они, а не какой-нибудь там рододендрон. Понравились, вот и взял, – выпалил поэт.

– Поставлю в вазу. А ты пока выбирай место.

Лиза вышла, а через пару минут, уже с бабушкой и малышом, они чинно появились в комнате – кто с тарелкой блинов, кто с чайником, а кто с розеткой меда.

*  *  *

Со стола убирали всем гуртом. Бабушка руководила с кресла-качалки, Олег схватился за тарелку, и Лиза в порыве ухаживания за ту же, а малыш засмеялся звонко, во все свои колокольчики-дисканты.

Стало враз спокойно, уютно, ладно. Типовая комната преобразилась в гостиную – воображение Олега параллельно с ходом непринужденной беседы рисовало то картинки мещанского быта, то фламандские кухонные офорты, то лоснящиеся жирным маслом гастрономические натюрморты.

Францевна задремала и в разговоре уже не участвовала. Чепчик сполз на затылок, и она стала похожа на монахиню из итальянских монохромных фильмов.

Наступил черед воспоминаний и семейных фотографий из конвертов. Уложены конвертики разных размеров рядками по коробочкам. Коробочки эти хранились в комоде. Одна осталась внутри комода, и Олег это заметил. Еще он заметил, что ту самую коробочку Лиза, как бы ненароком, случайно, задвинула вглубь, а остальные выставила перед собой. Заглянуть в эту глубь поэт опасался. Жизнь так устроена, что сколько опасений, столько и желаний. Желаний странных, глупых и рискованных. Но сегодня риск не входил в планы Олега. Его больше интересовала вена в форме куриной лапки на шее девушки, рассматривающей давно знакомые ей фотографии. Олег смотрел и видел, с каким ритмом стучит ее сердце. Это более чем занятно – наблюдать то легкое ритмичное колыхание, то пунцовую тонкую нить, то учащенную пульсацию густой жидкости внутри кровотока.

Мальчик хоть и устроился в центре, между Олегом и Лизой, но они чувствовали тепло друг друга.

II

Какая летом жара неугомонная! Истомила. Извела. Из тени – под тент, в прохладный уголок, вдоль забора не так печет, под арку – и в магазин с электрохолодком. Обратно. У двери заминка – еще минута в холодке. Под арку, вдоль забора, из угла – под тент, там тень, и вот подъезд. Олег еле отдышался после броска в пекло. Желательно медленно остудиться. Зажег спичку и задымил в окно. «Нужно зайти к Лизе, проведать малыша...»

Вздрогнул, чуть сигарету из рук не выронил – это бабка Есения подкралась со спины и громогласно заявила:

– Зря ты к ней шастаешь, Олег. Сумасшедшая ведь она.

– Не нужно так делать больше… Подходите сзади без всяких мыслей… Калекой сделаете же!

– Тренируй миокард, поэт, и слушай крепко. Давеча кошку искала в кустах. Гляжу, а на скамейке наша портниха сидит и лопочет, словно песню поет. Слышу, к ребенку вроде как обращается, малышом его называет и будто за руку его берет. Никого нет вокруг. Тут Барся моя замяукала, я ее хвать за задние лапы. Голову поднимаю, а немки и след простыл. Немка, она и есть немка.

– Ну и что тут такого?

– Как что? А ты в курсе, что они в Одессе жили и их семью после оккупации в Германию переправили? Они ж на фабрике на фашистов работали. И ее бабушка, и дед ее, и мать ее, то есть Лизкина мать, спички по коробочкам фасовали, пока от рук немчуры наши люди гибли. Потом они вроде одумались и после Победы решили вернуться, но этих предателей всем эшелоном в лагеря развернули и в Сибирь отправили. И поделом. Там на выселках она и родилась. В окружении бандюг и предателей. Отца ее расстреляли, а мать…

– Хватит, бабка, языком полы подметать, – не вытерпел Олег, оттолкнул наседавшую на него бабку Есению. Сбежал по лестнице на один пролет. Остановился и очень внимательно посмотрел на ошалевшую старуху. Спустился в парадную и бросился вниз по улице прямо в сутолоку людей, спешащих по своим делам.

*  *  *

«Так вот оно что, вот почему они живут затворниками, вот почему бабушка не выходит на улицу. Мне дед рассказывал, что знал одну женщину, когда работал на фабрике. Эта женщина из-за ночных облав никогда не выходила на улицу даже в мирное время, к тому же воспитывала внучку, которая бегала за продуктами и по поручениям. Эх, дедуля, покойся с миром и спасибо тебе».

Олег оглянулся. Внизу улицы, вдалеке самолет на постаменте у авиационки. Обогнул двор, прошел по трамвайным путям, мимо хореографического училища до кольца с крытой остановкой. Мимо рынка-ангара до частного сектора. Остановился у водной колонки. Звучными шлепками смочил шею, а забрызгал сандалии и «парусиновые» брюки. Потопал, стряхнул мелкую сыпь хрустальных капель воды. Прошел вдоль заборов, домов, собак. Вдохнул аромат свежего хлеба и ванили, что вырвался из-за двери магазинчика при хлебозаводе. В створках зеленой калитки у пересечения Алтайской и Малой Ахтырской поприветствовал сторожа мусульманского кладбища. Прошел вглубь под сенью грустных лип, строгих осин и тополей, мимо мечети «Гуфран», постоял у могилы знаменитого писателя. Дальше – до старого склепа, где древние камни стоят. Олег остановился и сел на бетонную балку, что наполовину опустилась в землю и за многие годы поросла редким в этих широтах кустарником-терескеном.

– Кто же помнит об этих усопших? Как же им одиноко… Вы не бойтесь, я вас не потревожу. Можно мне почитать вам стихи? Это очень хорошие стихи. Кто еще их вам почитает?

Согласным молчанием ответили надгробные плиты. В руках поэта появился блокнот. Читал наизусть, лишь изредка бросал взгляд на строфы. Читал в полный голос, и если бы кто-нибудь проходил мимо, то наш чтец сошел бы за сумасшедшего. Со стороны казалось, что этот сумасшедший ничего не видит, не слышит, не чувствует, а только…

Но Олег внимательно вслушивался в окружающую его симфонию звуков. Он знал, что духи предков шлют незримые знаки живущим ныне. Нужно лишь уметь их распознать, а главное – верить в них. Шорох листьев, шуршанье истод-травы и ковыля, жужжание пчел и недовольное бормотание жуков – все приобретало смысл в этот момент.

И громче, и резче, и хлестко, и четко, и так… пока не понял, что кричит во всю глотку до красной кожи и сизых вен.

*  *  *

Олег битый час стоял на лестнице. Стоял столбом какое-то время. Выдохнул, зашевелился, прислонился к стене и уткнулся носом в штукатурку.

Лиза едва слышно скользнула вниз, ухватилась за вовремя отставленное мужское плечо.

– Мне кажется, что что-то происходит с нами и вокруг нас. Ходят слухи, я это услышал, когда охлаждался на лестнице, что малыша не существует, а соседи считают нас, и тебя в первую очередь, сумасшедшими, сдвинутыми.

Лиза словно ожидала, будто была готова к такому повороту событий. Потому и ответила сразу. Немного невпопад, но ей нужно было узнать, кто сейчас перед ней. Сосед, поэт или человек?

– Разные люди окружают нас, но сам-то ты какой? Ты знаешь? Как давно ты признавался себе в чем-то?

– Я сейчас же это сделаю. Вот слушай. – Олег откинул голову и перегнулся через перила затылком в пролет. – Как-то раз я смотрел с балкона вниз. Седьмой этаж. И так захотелось узнать, что будет, если перевалюсь через ограждение и стукну телом в крышу автомобиля. Успею познать чувство свободного полета? Спланирую над крышами домов? Смогу перевернуться в воздухе или почувствую, что все кости уже переломаны, когда элегантно выйду в «упор-присев»?.. Еще бы одно мгновение, и я, может, так и сделал, но в сей момент я заметил пушинку, пух, но не тополиный, нет, другой. В детстве такой называли «письмо», помнишь? Ловишь, отрываешь волосинку и дальше пускаешь. Этот пушок поднимался вверх от земли. Я отвлекся, прослеживая его путь, и стал смотреть дальше ввысь, а там дивные облака в лучах солнца плывут себе по бирюзовому небу. И стало спокойно и трепетно... и страшно. А отчего, до сих пор не пойму…

Лиза молча взяла Олега за руку. Он охотно протянул ей свою ладонь. Через секунду оказавшись внизу у входа, пара остановилась, замерла на мгновение в раздумьях – запирать или нет… И ступила наружу, оставив дверь распахнутой настежь.

*  *  *

Утренний туман честно лжет, лжет неподдельно. Туман плотный, тугой. Запутает пути, заведет в тупик дороги, замылит тропы. К середине дня воздушные молоки споро растворились. Лишь в низинах смешанная с дымкой влага застоялась и тужилась подняться, чтобы заново накрыть округу. Но напор солнечных лучей и тепла не давал ей ни единого шанса.

Хмарь проникла и в голову, и в мозг, и в мысли Олега: «В тумане пахнет всячью и видится с трудом. Дорога вроде к счастью, а приведет в дурдом... Катастрофа! Я ж так толком ничего и не…»

Вот уже как вторую неделю ежедневные прогулки с малышом оказывали терапевтическое действие на поэта. В парке ли, на улице или на набережной Олег прыгал классики и играл в фигуры, веселился, громким театральным голосом рассказывал небылицы, деланно смущался, общался на ломаном детском и всем своим видом напоминал Ушинского, Макаренко, Шаталова и Лысенкову в одном лице. Ради того, чтобы понравиться девушке, мужчины порой и не такое вытворяют. «Смотри только на меня, Лиза. Не отводи глаза… А ты, мелкий, не мешай, не подглядывай, не трись под ногами, вот тебе листочек, иди побегай…»

На какое-то мгновение Олег замер. Лиза была так близко, рядом, еще одно мгновение и…

– Где малыш?

– Только что был здесь.

– Малыш, ты где? Малы-ы-ыш!

Малыша обнаружили во дворе через несколько часов поиска. Он сидел на скамейке среди кустов акации и шиповника. Не откликался, не шевелился.

Когда Лиза подбежала к нему, чтобы обнять и рассказать о том, как искали, как звали, как рады, что он нашелся, мальчик привстал, пронзительным взглядом скользнул поверх голов, по крышам домов, по кронам деревьев, широко развел руки и улыбнулся.

*  *  *

Лиза согнулась над малышом. Ветвь акации спускалась к ее лицу. Олег в сердцах хотел было сломать ветку кустарника, но мальчик едва уловимым движением, а каким, Олег понять не мог, попросил не делать этого. Олег не стал.

– Ветер поднялся. Такой только перед дождем бывает. Сейчас точно ливень начнется, а то и гроза.

Лиза молча держала малыша за руку.

– Лизонька, пойдем домой. – Олег привстал, ему захотелось закричать на нее, но… – Лиза, ты слышишь меня?

Она безмолствовала, лишь крепко сжимала руку малыша.

Пыль поднялась столбом – башней пыли, взмывала вверх и не давала дышать, а как хотелось вздохнуть в этот момент. Казалось, вот-вот все исчезнет, вот-вот сгинет этот дом, двор и все, что связано с этим местом. Листья и сор, ветки, пух и кусочки щебня, штукатурки и асфальта взметнулись к небу. Ветер, словно дирижерской палочкой, управлял их танцем, их воздушным хороводом, страстно и беспрестанно увлекал за собой.

– Он хочет уйти, я чувствую это, – сквозь слезы, но сдавленное отчаянием горло не поддавалось, и только голосовым пунктиром обозначила отдельные слова: – Он… уйдет… прямо сейчас…

Олег притянул ее за плечи, грубо схватил за хрупкую шею и ткнул ее голову в свою грудь, распахнув полы пиджака. Накрест руками с силой вдавил в себя, укутав фалдами и рукавами.

– Дыши, только дыши, ты должна дышать!

Он крепко-накрепко сомкнул руки, сам наклонил голову и уперся щекой, зарыв нос в ее русые волосы. Ногами обвил основание скамьи. В голове токкатой пульса: «Держу ее и сам держусь… скоро… уже скоро… все закончится… да не мучай ее, малыш… уходи скорее...»

Олег понял, что Лиза потеряла сознание. Но тоненькая струйка тепла ее дыхания давала знать, что она здесь, рядом, что он не потеряет ее никогда, ведь сердце ее билось и билось все ровнее и спокойнее, и даже к лучшему, что она не видела, как ушел малыш…