Светлана Бондарева. Дочь Василисы

Шумел камыш, деревья гнулись,

И ночка темная была,

Одна возлюбленная пара

Всю но-о-очь гуляла до утра.

Неслось разливисто, протяжно по всей деревне. Клавдия и Федор ходили под эти разливы, ворковали и, томно прижавшись друг к другу, заканчивали прогулку долгими поцелуями…

– Клав! Поди отсюда… Подобру-поздорову тябе грю…

Клава молчала. Чего говорить? Уж поздно. Живот полез на нос. Выход один – сидеть, не сдвигаясь, и молчать. А там Господь управит… Раз такое дело вышло.

– Клавдия! Посмотри на себя. Ты в своем уме? Тябе говорят русским, наверно, языком…

Клавдия поправила оборочку на подоле, она чтой-то примялась. Вообще была девицей, всем известной своей аккуратностью. Вот так прямёхонько, ладненько и решила закрепиться на печи.

– Ты посмотри, глупая, до чего ты докатилась. Раздуло тебя. Аж лопаешься. Ну и что с того? Не возьмет он тебя. Не нужна ты яму. Зря ты тут печь зафрахтовала. Печь наша. А дом твой вон де…

Мать Федора ткнула пальцем в окно. Женщина работящая, сухая и немного злая. Особливо если не по-ейному что… В запале могла иной раз и треснуть чем… Но редко. Шибко мордобой в деревне не приветствовался. Потому как она, эта деревня, была тихая, ласковая, как речушка. На реке и стояла. Домик к домику. Все ладные. А вот песни лились. Протяжные. Иной раз грустные.

Так у Клавки в ентот раз с души песня просилась. Сил нет и терпежу. Запела бы, да уж понимала Клава, что не тот момент. Будуща свекровь не выдержит такого нахальства. Сидела на печи ни гу-гу, как рыба какая. Да и что говорить? Сама виновата. Поторопилась ласковой быть. Вот те и получай каскад любезностей от свекрови… Будущей.

– Запомни и не мечтай. Мне така шустра невестка не нужна. Ишь, уселась. Я тебя сюды не звала. Мне твоя помощь не нужна. Сама справлюсь.

Клавдия в помощницы не просилась и слезать с печи не шелохнулась. Хотя тетка Мотя в жбан сыпала муку и готовилась заквашивать.

Ох, любила Клавка еще девчонкой мамке пирожки и кулебяки помогать печь. Такие пышные получались, аппетитные.

– Ты ведь во чё удумала. Я считала, что ты человек. Девица. А ты ведь собака заблудная. Блудила на всю деревню. А тяперича блуд свой к нам в пузе принесла. Мы тебя таку красотку примем… Шире рот открывай!

Клава чувствовала тетю Мотю и принесла работу на случай суровости бесповоротной. Достала из торбочки вышивку. Стала свое мулине накладывать крестиком.

– Ты, голубушка, не обосновывайся, не обосновывайся. Тебе тут не дом. Взялась вышивать, будто у себя дома. Я, значит, за жбан, она – за нитки. Слышь мне!

Клавдия ускоряла ход иголки, но рта не открывала.

– Ты немтырка, что ли? Её как собаку последнюю гонют, а она сидит. Слазь, грю, с печи.

Тетя Мотя хлопнула Клавку рушником по ногам и расходилась, расходилась. Видно, вышивка хуже песни оказалась.

– Ножищи щас перебью! На руках домой поползешь, собака подзаборная. Ты чаво, нервы мотать прибежала, гуляща стерва! Али как? Не нужна ты яму, слышь мене? И нам таких наглых не надо. Ты думаешь, мы тебе поверили, что живот от него? Ты честно лучше скажи, с кем нагуляла, может, тот тебя, дуру, и возьмет.

Клавдюша опустила подбородок на грудь. Поняла – вышивка не спасет. Думала. Деваться ей некуда. Одна она с ребенком не управится. Позор, опять же, какой. А так покричат, покричат, да и привыкнут. Куды бечь… Набегалась она уж в слезах, что живот пухнет, а под венец её Фёдор не ведет, хоть и знает, что он у ней один и никого ей не надо, акромя него.

Так думала наша Клавка, и радостно ей становилось от этих мыслей и светло. И даже голова чуть поднялась, а глаза стали смотреть загадочно куда-то вдаль.

– Ты чаво блестишь, как блин, намазанный маслом? Мечтаешь, что ль? О моем сынке, о Федьке? Ни-ни, даже не мечтай. Мы яму честную найдем. Без пуза. Скромную. И под венец. А покуда молод ешо.

Клавка снова взялась за вышивку. А пусть! Убористо накладывала мулине. И это её тоже радовало. Ноги подобрала под себя, чтоб тетка Мотя не размахивала. И сидит, радуется. Ведь куды ж им деваться. Кровинка-то их в ней. Авось на тетку Мотю будет копия, если сынок, так, мож, на самого Федьку. Ах, Федька, Федька! Что ж ты все бегаешь меня? Я ж судьбу и жизню с тобой связала, а ты что…

– Не пара, слышь, ты яму, не пара. Ты глянь, глянь-то, сходи к зеркалу. Поглядь на себя в зеркале. На кого ты похожа. Дурища дурищей. Он у меня – любо-дорого, а ты?.. Бегала по деревне босиком, козюли в носу ковыряла. Ты думаешь, я тебя с малолетства не помню? Егозу такую. Помню. Как же. Лучше всех помню. Все за Федькой моим – хвостиком. Беж-и-ит по всей деревне, подол задрала. Тьфу на тебя, срамота…

Клавдия потупила взгляд. И… молчала.

– Рожа. И-и-и, рожа у тебя. Ты глянь в зеркало. Вон, поди в горнице глянь.

Клаша сидела не шелохнувшись и к зеркалу спускаться не собиралась.

– Глянь в зе… Слазь с печи. Зараза. Вот пиявка-то прилипла. Ща за бревном пойду, за дубиной. Ты меня знаешь. Но оттель я тебя вышибу. Поперечную.

Тетка Мотя стукнула скалкой по печуре родной, аж известь посыпалась от нее, но до Клашки не достала-таки, та со своим мулине юркнула поглубже.

– Ах ты подлюка. Яё колотют, а она глыбже забирается… Где же твоя совесть? Тебе говорят. Ты откуда така выродилась? Мы ж с твоей мамкой подружками были. Какая мамка у тебя была женщина…

Мотька бросила скалку и заплакала ручьем… Ей было жаль себя, подругу, которая давно ушла. Да так неожиданно, что и слез не хватило оплакать ее. Смерть ведь не разбирает…

– Тебе ж, сопливке, было десять лет. А она душа. Скромная. Лишнего не скажет. Умница. А какая коса у ней была всю жись. Ты, Клавка, в папку сваво лысава. А Василиса, бедняжка, не успела, видно, тебя, недовоспитала. Скромность свою не передала.

Мотька стала потихоньку успокаиваться. Утерла слезы. Высморкалась громко. Вздохнула, как камень с души сняла. И заключила:

– Вот оно, видно, я с тобой всю жизню свою и буду мыкаться.

Потом встала к столу. Начала пироги стряпать. А Клавка тихонько спустилась и встала рядышком.

Так тетя Мотя с Клавкой до сих пор стоят, пекут пироги румяные и пышные. Ждут сваво Федьку. Куда им деваться?

Из архива: январь 2011 г.