Алексей Клёнов. Дед Мазай и Зайцев

САНЬКИНЫ СЛЕЗЫ, БАБКИНЫ ПЕСНИ

 

Ох и стервозной же девкой Санька родилась, прям оторви да брось! Да и чего еще ожидать от единственного ребенка, к тому же позднего? Все началось еще до ее рождения. Наташа последние месяцы сама не своя ходила. И тошнило ее, и выворачивало... ну что там еще у беременных бывает? Однако держалась стойко, все терпела, сказки сама себе, а вернее – будущей Саньке, на ночь читала. Прививала, так сказать, вкус к прекрасному. То есть по своей учительской привычке сеяла разумное, доброе, вечное. И Андрей жену баловал, вместе с будущим непокорным дитем. Хотя тогда еще не знали, понятное дело, что непокорным. Знали только, что дочка будет, долгожданная, и что непременно Санька. В честь дедушки, папы Наташиного, который умер за двадцать лет до рождения своей тезки и о внучке знать никак не мог. Мать Наташа потеряла еще раньше. Так и выросла в детском доме, что такое черствый хлеб со слезами вприкуску – хорошо знает. Это-то в ней Андрея и подкупило. Молодая, умница, красавица, понятливая и добрая. Чего еще желать жениху не первой уже молодости? Вот вроде и жизнь удалась, карьера сложилась, квартира, дача, машина... Но без умной и любящей женщины зачем все это?..

 

Первые признаки поперечного характера Санька еще при рождении показала. Родилась в срок и здоровенькой такой бутузкой, без граммов четыре кило – не шутка, а дышать не желала ни в какую! Ее уж и за ножку вздергивали, и по попке шлепали, она только глазенки закатывала и хрипела. А когда прорвало наконец – глотнула воздуха и загудела, басовито и обиженно. Словно упрекала, что не проявляют должного уважения к маленькому еще, но все же человечку. Так и пошло. Чуть что не по ней – лоб наморщит, смотрит исподлобья и гудит, как пароход. И все-то ей надо самой попробовать, до всего своим умишком дойти. И пальчик в розетку сунуть, и качели на морозе лизнуть – поди, не прихватит, как мама сказала, и соседскую собаку за уши потрепать – авось не укусит. Синяков и ссадин хватило бы на троих мальчишек. Андрей с Наташей уж думали: все, атаман в юбке родился. Нет, Бог миловал. Уже годикам к шести личико ангельское округлилось, волосики из неопределенно-каштановых стали золотистыми и вьющимися, и повадками все же на девочку стала похожа, не на шкета в штанишках. А уж в десять лет такие страсти-мордасти начались, что Наташа только за голову хваталась: в кого такая королевна? И платья-юбочки ей подавай самые модные, и мальчики возле двери караулили, и записочки в почтовый ящик пачками падали. И ведь все про любовь, и откуда, поросята, слова-то такие брали?..

Андрей только улыбался. Хотя, бывало, иной раз и прикрикнет строго: «Александра! Не смей маме перечить!» А у самого глаза смеются. А Саньке только этого и надо: знает, что папа в обиду не даст, только старается хмурым казаться... Ну что сказать? Любимая дочка, она и есть любимая…

А вот с бабушкой и дедушкой у Саньки отношения не сложились. Потому, что рядом их нет. До Комсомольска-на-Амуре расстояние нешуточное. Пару раз родители Андрея приезжали, когда Санька еще крохой была. Потом – как отрезало. В стране такое началось... Даже Андрей с его успешным бизнесом не часто мог позволить себе оплатить приезд родителей. Но хуже было то, что отец тяжело заболел. Сначала сердце сдало от обиды и переживаний за паскудство, какое в стране творилось. На митинги в защиту КПСС не ходил, понимал, что горлопанство все это, достоинство не хотел ронять. Но и партийный билет публично жечь, как некоторые, не стал, продолжал свято верить в свои идеалы. Хотя и понимал, что не самая лучшая в мире страна СССР, но ведь жизнь свою положил на служение... Нет, не партии и правительству. Родине. Так и промотался инженером по комсомольским стройкам века. И жена за ним, Антонина, вечный и неугомонный комсомольский вожак. Под старость осели в Комсомольске-на-Амуре. Только став взрослым, вернулся Андрей на малую родину. Здесь институт закончил, здесь и осел...

А отец в Комсомольске слег. С раком пищевода. И умирал долгих и мучительных пять лет, несмотря на все деньги и лекарства, которые Андрей отправлял родителям. Везти Саньку туда, к постели умирающего, посчитали излишним. Антонина Петровна мужа не могла бросить... В общем, увиделась Санька с родной и единственной бабушкой, когда самой уже пятнадцать годков стукнуло. К этому времени она уже королевой двора и школы стала, непременным лидером во всех компаниях, мальчиками крутила как хотела и немое обожание принимала как должное. И уж недостатка в поклонниках и подружках не испытывала. Где бы она ни появлялась, все начинало вертеться, крутиться, искриться, пищать и смеяться. При этом девчонка-то не шалава дворовая – воспитали мама с папой: сама слова дурного не скажет и друзьям-подружкам не позволяет. Мата на дух не переносит, всякие шкодливые мальчишеские поползновения пресекает на корню. А уж если кто руки пытается распускать, так потом долго свой публичный позор помнит. На язычок Санька остра и в ход его пускает смело, если дело того стоит. Да и рука у девочки тяжелая, в свои пятнадцать на все восемнадцать выглядит...

На похороны отца Андрей съездил, задержаться не мог из-за работы, но настоял, чтобы мама приехала к ним хоть ненадолго, не переживала самое тяжкое время в одиночестве. И билет взял заранее, и денег оставил. Решение такое приняли по инициативе Наташи. Видела, как муж осунулся, узнав о смерти отца. На семейном совете сама сказала:

– В общем, пусть мама к нам приезжает. Поживет с нами. Ей сейчас тяжело там одной. Да и тебе, Андрюша, легче будет, когда мама рядом. Места хватит...

Андрей на жену с благодарностью посмотрел, в очередной раз порадовавшись, что не ошибся в выборе. Санька к известию отнеслась индифферентно. Для нее бабушка и дедушка – понятия скорее абстрактные. Проблемы начались, когда узнала, что ее переселят на время приезда бабушки из ее девичьей келейки в зал. Как так? Там же все самое дорогое и нужное! И комп с инетом, и аудиосистема, и постеры с обожаемой Бритни Спирс. Вот уж чего в ней нашла – непонятно. И девчонка вроде думающая, а любит эту свистульку заморскую – за уши не оттащишь! Санька попыталась было взбрыкнуть по привычке, но Андрей, пожалуй, впервые в жизни всерьез прикрикнул:

– Александра!!!

И ладонью по столу хлопнул, аж звон пошел. И Санька, поняв, что папа не шутит, притихла. Но обиду на бабку затаила и невзлюбила ее авансом. И понеслось...

При появлении бабушки только буркнула «Здрасьте», как чужой, и сразу на диван в зале завалилась, наушники натянула и врубила на полную громкость. Специально, чтоб звон в ушах, раз не позволяют теперь стереосистему включать. Антонина Петровна, сидя с сыном и невесткой в кухне, попыталась робко исправить ситуацию:

– Ребята, может, я в зале поживу? Не барыня, и не такое в жизни доводилось.

Наташа, дочкой недовольная, сердито отрезала:

– Ничего, переживет. И так все ей, пусть немножко повзрослеет и поймет, что к чему. И хватит об этом, мама. Вы у себя дома, не надо себя бедной родственницей чувствовать...

А Санька бесилась с каждым днем все больше, показывая свой норов. Открыто уже не пыталась протестовать, отца побаивалась все же. Но всячески свое недовольство проявляла. Гремела посудой в раковине, смачно шваркала «лентяйкой», моя полы, в магазин за хлебом ходила по часу, хотя до булочной рукой подать. Специально, чтоб к ужину дольше ждали. В общем, все делала так, чтобы досадить, бабку на ссору спровоцировать, а потом смачно объяснить ей, что вот так-то и так-то делали во времена ее молодости. А сейчас век другой, время другое и люди другие. В общем, ваш век – отстой, а мы – позитив и креатив.

Пик противостояния пришелся на третью неделю проживания Антонины Петровны в доме сына. Вечером на замечание матери Санька взорвалась:

– Да достали вы! Не хочу я ее слушать. Что, непонятно?! «Шурочка, спать... Шурочка, кушать... Шурочка, уже поздно, домой пора...» Вы допоздна на работе, а я ее нотации выслушиваю! Какая я, на фиг, Шурочка? Дурацкое имя! Перед ребятами только позорит. И рассказы ее про БАМ слушать не хочу. Тоже мне доблесть! Всю жизнь с голым задом за копейки пахать и счастливыми быть. И песни ее пионерские петь не хо-чу! Я Бритни и Мадонну слушать хочу. Они для меня образец!

– Образец чего?! – не выдержал Андрей. – Санька, я с тобой о вкусах никогда не спорил. Нравятся тебе эти... слушай, черт с тобой. Надеюсь, что возрастное это, пройдет. Но на нас с мамой, и особенно на бабушку, кричать не смей! Они всю жизнь честно работали, верили, что нужное, полезное дело делают. Наконец, благодаря им я на свет появился, и ты тоже. Они меня на ноги подняли и выучили! Хотя, как ты выразилась, всю жизнь с голым задом. Не смей!

Антонина Петровна попыталась вмешаться, но только масла в огонь подлила. Поднимаясь из-за стола, попросила:

– Андрюша, не кричи на нее. У девочки переходный возраст, ей трудно меня, старую, понять. Я лучше...

– Помолчи, мама! Незачем ее оправдывать. Она не права. Ишь, устроила трагедию. Попросили ее пару месяцев в зале пожить...

И тут Санька взвилась:

– Ах не права, да? Она вам дороже, чем я, любимая дочь? Ну так и живите с ней, а я уйду.

 

И ушла, чертовка, в чем была. Благо лето на дворе. Только дверью хлобыстнула. Наташа попыталась было догнать и вернуть разошедшуюся дочь, но Андрей удержал:

– Не надо, Ната. Побесится, прогуляется и вернется...

Однако Санька не вернулась ни к ночи, ни ночью. Во дворе ее не было, всех подружек обзвонили, от отчаяния уже по моргам и больницам стали названивать, но это уже под утро. А утром, совершенно опустошенные, все втроем заявились в милицию. В ответ на просьбу объявить дочку в розыск дежурный капитан только плечами пожал:

– Да успокойтесь вы, граждане. Заявление приму, обязан. А в розыск только через трое суток. И не переживайте вы так. У меня самого три девки, иной раз такое вытворят, как им желтая вода в голову ударит... Обзвоните еще раз подружек. Наверняка у кого-то из них, только соврать велела, будто нет ее...

И правда, Санька нашлась на второй день, к вечеру. Пришла мрачная, молчаливая, в перепалки больше не вступала, но и говорить с родителями и бабкой почти перестала. «Да», «нет», вот и весь разговор. И Антонина Петровна не выдержала, засобиралась обратно. Дескать, ни к чему девочку травмировать по таким пустякам, поеду домой. На предложение обменять, пусть и с потерей, квартиру в Комсомольске на Уфу отказалась:

– Нет, не поеду. Тридцать лет, как уехала отсюда, а там сроднилась со всем. Да и отец там. Не оставлю я его...

А Санька даже попрощаться с бабкой не вышла, демонстративно. Так в тягостном настроении все трое на вокзал и поехали. И Санька дома осталась непонятно с чем в душе. То ли себя корила, то ли родную бабку проклинала по молодости и глупости. А может, торжествовала, что победила. Только вот в чем?..

Если и торжествовала, то недолго. Сначала врубила на полную катушку любимицу Бритни, поплясала, попрыгала. Потом начала беспокоиться. Родители должны бы уже вернуться, часа полтора как их нет. Пыталась на мобильные звонить – тишина. Оба недоступны. Предположила, что заехали куда-то по делам, чем успокоила себя еще на полчаса. Только какая-то тревога вдруг в душе появилась, и плакать захотелось совершенно беспричинно. Вдруг вообразила, что они все трое уехали и ее бросили. Хотя глупость, конечно. Куда мама с папой от работы? Да и от нее, Саньки, тоже...

От телефонного звонка Санька буквально шарахнулась, как наэлектризованная. То ли от полной тишины в доме показалось, что так тревожно звонит телефон, то ли впрямь что-то почувствовала. Трубку взяла с опаской и напряглась, услышав:

– Это квартира Бессоновых?

– Да. А вы кт...

– Я врач из больницы скорой помощи. Фаттахов – моя фамилия. С кем я говорю?

– С дочерью... С Санькой... С Александрой Бессоновой. А что случилось?!

– Вот что, Александра. Твои мама с папой и бабушка, верно я понял? Они у нас. Не волнуйся, с мамой и папой все в порядке. Правда, они сейчас без сознания, но для жизни угрозы нет. А вот бабушка...

Дальше Санька слушать не стала. Сорвалась с места, даже не положив трубку на место, просто швырнула, не слушая далекого «Алло! Алло!». Схватила деньги из папиной заначки и, поймав такси, рванула в больницу. Там, в суматохе приемного покоя, не сразу смогла найти доктора Фаттахова, оказавшегося пожилым хирургом, симпатичным таким дядечкой с брюшком и сильными руками. А он, по ее виду догадавшись, что за сумасшедшая ворвалась в отделение, с ходу уточнил:

– Александра? Ну слава Богу, хоть ты в порядке. Я уж думал бригаду в адрес посылать. В общем, в аварию они попали. Доставили всех троих в бессознательном состоянии. Хорошо, права отца твоего гаишники догадались на носилки положить. По фамилии телефон и выяснили. Без драм! Мне сейчас еще твоих обмороков не хватало! Ты девчонка крепкая, держись. Мне помощь твоя нужна. Понимаешь, папа с мамой в порядке. А вот бабушке срочно требуется переливание крови. Срочно! Проблема в том, что у нее редкая группа. Третья отрицательная. Сейчас такой даже на станции переливания нет. Мы можем заказать из Казани, то есть уже заказали. Но доставят часа через два, не раньше. А нужно срочно! Подскажи, кто из родственников в городе есть? У кого-то должна же быть такая группа.

А Саньку совсем повело. Чувствуя, как ноги подгибаются, опустилась на скамейку и почти прошептала:

– Никого нет. Только я. Господи, если с ними что-то... У меня же третья отрицательная! Я сейчас только вспомнила! Я же когда паспорт получила, сдала на группу. Папа еще шутил, что мне бабулина кровь досталась! У меня возьмите!

Фаттахов с недоверием посмотрел на Саньку, задумался на секунду:

– А ты уверена? Нам анализ проводить некогда, счет на минуты идет. И потом тебе сколько лет, красавица?

 

Санька, не моргнув глазом, соврала:

– Восемнадцать. Правда! Не сомневайтесь, у меня третья отрицательная. Я же помню.

– А выдержишь? Не меньше семисот грамм потребуется, напрямую.

– Выдержу. Давайте скорее, вы же говорите...

– А покажи-ка мне паспорт, красавица.

– Да какой, на фиг, паспорт?! – заорала Санька. – Ладно хоть одеться сумела и не в шлепанцах побежала!

Хмыкнув, Фаттахов покрутил головой, пробормотал вполголоса:

– Семь бед – один ответ. Ну пойдем, спасительница. Время...

Через пять минут Санька уже лежала на кушетке, босая, расслабленная, с иглой в вене, чувствуя, как по капельке жизнь из нее цедится и цедится. И боялась глянуть на соседнюю кушетку, где лежала ненавистная еще днем бабуля. Не того боялась, что еще днем ненавистная, а что изуродована. Когда все же решилась и скосила глаза, даже удивилась. Внешне у бабушки вроде и повреждений не видно, во всяком случае, на лице и руках, видных из-под покрывала. Она даже какая-то умиротворенная лежала, чуть ли не улыбаясь посиневшими губами. Только очень бледная. Санька не сразу поняла, что последнее слово сказала вслух. Наклонившийся над ней Фаттахов, неузнаваемый из-за марлевой маски, переспросил:

– Бледная? Э-э-э, голубушка, да ты и впрямь бледная. Подожди, сейчас нашатыря, и закончим.

Санька попыталась было крикнуть: «Не надо заканчивать!», но в глазах все поплыло, и темнота навалилась разом, как будто свет выключили...

Очнулась Санька от похлопывания по щекам и едкого запаха аммиака. Сквозь туман в глазах с трудом разглядела лицо все того же доктора, только уже без маски. Он улыбался и говорил что-то, пока не слышное сквозь звон в ушах. Но глаза были красноречивее. Испуг в них был неподдельный. Потом и голос его донесся до слуха:

– ...ны вы, женщины, на эти дела. Чуть повод, так в слезы. Малость потрясение – и в обморок. Напугала ты меня, Александра Бессонова. Скажи честно, соврала насчет возраста?

Санька, слабо улыбнувшись, кивнула.

– Сколько же тебе, красавица?

– Шестнадцать... Ну, через два месяца будет. Простите...

Фаттахов обреченно вздохнул:

– Все, уволят к чертовой матери. Или родители твои засудят. Я же права не имел...

– Не засудят. И не уволят. Мы же никому не скажем?

– А объяснять как я буду, кто донор?.. А, ладно! Не впервой фитиля получать. А ты хоть еще маленькая, но настоящая. Молодец, дочка.

– Я не маленькая. Я совершеннолетняя. И паспорт есть.

– Совершеннолетняя, но недееспособная.

– Была... Днем еще была недееспособная. Сейчас – очень даже способная. И вообще, дура я была.

Улыбаясь, доктор задорно подмигнул:

– Что, переоценка ценностей? Пора, здоровая уж кобылка. Ладно, сейчас тебя в интенсивную переведем, под капельницу.

– Ой, не надо в интенсивную. Я лучше здесь, с бабулей. С ней же все в порядке?

– Теперь да. Благодаря тебе и моей безответственности. Ну лежи, я заходить буду, проведывать. А капельницу здесь поставим...

И вышел, осторожно прикрыв дверь. И почти сразу послышался голос Антонины Петровны:

– Спасибо, Шур... Спасибо тебе, Санечка. Слышала я все. Видишь, даже в себя уже пришла.

Повернув голову, Санька с улыбкой посмотрела на бабулю, немного порозовевшую, и впрямь на удивление быстро пришедшую в сознание.

– Да ну что ты... бабуля. А Шурой меня все же не зови, ладно? Лучше Санечкой. А то папа с мамой все Санька да Санька. Вот и выросла... Санька. Только им ничего не говори, хорошо? А то у доктора Фаттахова и правда неприятности могут быть. Кто его знает, как папа с мамой отреагируют?

Антонина Петровна улыбнулась и попыталась слабой рукой дотянуться до Санькиной. Не получилось. Просто пошевелила пальцами в воздухе:

– Хорошо они отреагируют, правильно. Прав доктор, ты настоящая. Если б он не рискнул, если б ты не осмелилась...

Прикрыв глаза, Санька начала проваливаться в сон, успев пробормотать напоследок:

– Да ладно, бабуля. Как ты там в песне пела? «Клич пионера – всегда будь готов»? Ты мне после расскажи про БАМ, ага? И про дедушку. Только обязательно расскажи, бабуля...

 

НАСТОЯЩИЙ ПОЛКОВНИК

 

На чердаке гораздо теплее, чем на улице, и не метет. И все же холод пробирает до костей. Двое пацанов жмутся друг к другу, съежившись калачиками на холодном керамзите, пытаясь согреться. Смрадно и затхло пахнет голубиным пометом. А снизу, по вентиляционной вытяжке, доносится гул голосов, музыка и обрывки смеха. Целых девять этажей предпраздничного веселья. Как говорится, нам нет места на этом празднике жизни...

В животе у Степки заурчало тоскливо, под стать настроению. Пошевелившись, он сел, обхватив колени руками, и отчаянно предложил:

– Все, Мишук, не могу больше. Пошли по квартирам, авось пожрать дадут.

Долговязый Мишка, обряженный в драные куртку и штаны, тоже сел, сунул в рот чинарик и скептически хмыкнул:

– Дадут, как же...

– Да брось ты. Старый Новый год все-таки, люди поддатые и добрые. Пошли. Жрать же охота, аж кишки к спине прилипли…

 

В дверь не позвонили и даже не постучали, а как-то несмело и осторожно поскребли. Виктор, в гости никого не ожидавший, чутко уловил сквозь вопли телевизора шорох, убавил звук и прошел в прихожую. Глянул в глазок. На площадке топтались двое пацанов, переминаясь с ноги на ногу. Пощелкав замками, Виктор приоткрыл дверь, молча и выжидающе посмотрел по очереди на обоих. Тот, что пониже ростом, но, видать, посмелее, чересчур уж вежливо попросил:

– Простите за беспокойство, не найдется ли у вас чего-нибудь поесть?

Сказал, и оба напряглись, готовые услышать грубый отказ и сорваться с

места. Побирушкам на улице Виктор из принципа не подавал, особенно цыганам таджикским. Знает, какие они «бедные». У многих на родине по два-три дома имеется и парочка гаражей впридачу. Но тут словно резануло изнутри: ведь не денег просят, а пожрать. И такой волчий голод у обоих в глазах, какой сыграть просто невозможно. Чуть помедлив, сказал: «Сейчас» – и прикрыл дверь. На всякий случай защелкнул замок. Мало ли… Вон в газетах постоянно пишут: пустит человек по доброте душевной, а пока поесть собирает, глядишь, уже полквартиры обчистили.

Пошарив в холодильнике, положил в пакетик пяток сарделек, хлеба и три мандарина. Вернувшись в прихожую, открыл дверь, молча протянул пакет тому, что пониже. Тот цапнул грязной лапкой, как воробей. Носом шмыгнул:

– Спасибо...

Заперев дверь, Виктор постоял, прислушиваясь к звукам в подъезде. Снова выглянул в глазок. Пацаны прямо на площадке и расположились, развернув пакет на ларе с картошкой. Жадно вцепились зубами в сардельки, ломали хлеб грязными руками. А мандарины, кажется, прямо с кожурой в рот запихивали...

Понаблюдав с полминуты, Виктор тяжело вздохнул, защелкал замками. Пацаны на звук обернулись испуганно, судорожно глотая то, что успели откусить.

– Подите сюда.

– А чего?

– Иди, говорю, сюда... Зайдите.

В прихожую вошли робко, стреляя глазенками по сторонам. Виктор решительно потянул с одного затасканную куртку:

– Ну вот что. Раздевайтесь. Давайте, давайте. Шлепайте на кухню, поедите по-человечески.

Переглянувшись, попрошайки как по команде скинули куртки и ботинки, затоптались на месте, не решаясь ступать по чистому полу замызганными носками. Критически осмотрев обоих, Виктор снова вздохнул:

– Давайте-ка, хлопцы, для начала в ванную. Да тряпье свое здесь снимайте. Ну, живо!

Долговязый потянул с себя рубаху, а тот, что пониже, подозрительно спросил:

– Дядь, а ты не того?

– Чего «того»?

– Ну... это... – и комично закорчил рожи, видно, не рискуя уточнить. Потом все же решился: – Не гомик?

– Ах ты...

Затрещину Виктор отвесил недорослю от души, аж звон пошел. Подавив желание тут же указать на дверь, жестко повторил:

– Марш в ванную! И только заикнись мне еще!

Коротышка потер заалевшее ухо, обиженно протянул:

– А че сразу драться-то? Мало ли случаев? Завлечет к себе малолеток...

– Брысь!

 

Обоих как ветром сдуло. У Виктора и злость сразу прошла. Усмехнулся, покрутив головой, процедил сквозь зубы: «Вот чертенок...» Ворохнув ногой одежонку пацанов, принес большой пакет и все запихнул туда. Постучал в дверь ванной:

– Там шампунь и полотенца свежие.

– Видим!

– Ишь ты, видит он…

После ванны Виктор обрядил пацанов в старые тренировочные костюмы, усадил за стол. Пока те наворачивали макароны по-флотски, рассмотрел их получше. Коротышка без корки грязи оказался белобрысым и веснушчатым. И, видать, любопытным. Вилкой орудовал, а глазенками по сторонам так и постреливал. Длинный и худой больше походил на цыганенка, только уж больно вялый и неразговорчивый. Потягивая чай из пиалки, Виктор поинтересовался:

– Как зовут-то?

Маленький тут же отозвался:

– Меня Степка, а его Мишук.

– Он что, цыган?

– Не-а. Папаша у него грек.

– И где же папаша с мамашей?

– Мамаша у него алкоголичка. А папаша в Греции. Авиационный здесь закончил, Мишука заделал и поехал в свои Афины самолеты строить.

– Понятно... Ну а ты чьих будешь?

– А я ни чьих, я сам по себе. А вас как зовут?

– Виктор Николаевич. Можно – дядя Витя.

Степка ткнул вилкой в фотографию на стене:

– Вы летчик?

– Испытатель. Бывший. Сейчас на пенсии.

– А где жена? Я в том смысле, ежели появится, не попрет она нас?

Споласкивая пиалу в мойке, Виктор успокоил:

– Не попрет. Я тоже ни чьих. В смысле, сам по себе.

Степка едва не взвизгнул от восторга:

– Бросила? Я так и думал!

– Не радуйся, шельма, вдовец я. А ты чего все молчишь, грек? О чем думаешь?

Мишка оторвался от еды, сонно посмотрел на Виктора:

– Я не думаю, дядь Витя, я ем.

– Глубоко, – усмехнулся Виктор. – Ну давай, наворачивай...

Пока пацаны сопели над чайными чашками, чуть не пригоршнями засовывая в рот конфеты, каждый раз боязливо косясь при этом на Виктора, тот размышлял, что же с ними делать. Выставить теперь на улицу было бы жестоко, оставить у себя – кто ж его знает... Все же решился.

– Вот что, голуби. Ночуйте нынче у меня. А завтра видно будет.

А что видно будет, собственно? Все равно на постоянное жительство не возьмешь. Отоспятся, бедолаги, в домашних условиях, а там, как говорится, каждый сам за себя, один бог за всех...

На всякий случай строго предупредил:

– Только учтите, сплю я чутко. Не вздумайте уйти не прощаясь. Одежонку я вам кое-какую собрал, тряпье свое завтра выбросите. Утром позавтракаете, с собой вам соберу. Ну и... Давайте-ка спать. Утро вечера мудренее.

Спал он плохо и тяжело, хоть и похвастался, что сон имеет солдатский.

Снились обычные в последнее время кошмары. Поседевшая раньше срока Алена в гробу, последняя испыталка и чертов не раскрывшийся парашют под Росстанью. А мартовское утро было тогда таким чудным и солнечным, и жить оттого хотелось необычайно сильно. Так, что вжался в кресло катапульты каждой клеточкой тела, до белизны пальцев, до зубовного скрежета. Парашют так и не раскрылся. А высота – она ведь только для МиГа сверхмалая...

Проснулся в холодном поту. Сердце бешено колотилось, казалось, прямо в глотке. За окном еще темно и метет как в феврале. Нащупал на тумбочке валидол, сунул под язык. Туда же отправил пару капсул нитроглицерина. Прислушался к звукам квартиры. Тихо было, как на кладбище. С вечера пацаны свистели своими сопелками, как суслики, а сейчас – ни звука. С трудом поднявшись, преодолевая боль и жжение в груди, Виктор вышел в зал и вполголоса выругался. Диван был пуст и аккуратно прибран, пацанов и след простыл.

С нехорошим предчувствием шагнул к стенке, дернул дверцу. Так и есть, заначка, вложенная в сберкнижку, пропала. Книжка тоже. И еще – резная шкатулка, привезенная из Ферганы. А в ней награды и письма, письма... Письма от Алены во все командировки, куда мотала его летная судьба. Самое ценное, что оставалось в жизни. В глазах сразу стало черно, легкие, казалось, вот-вот разорвутся от невыносимого жжения. И потолок с яркой люстрой враз опрокинулся. Еще паутинку в углу заметил, подумал: «Надо бы смахнуть...»

 

Очнулся Виктор на жесткой кровати, прикрытый желтоватой простынкой. Стены вокруг зеленовато-серые, потолок белый. Напротив еще одна кровать, с неподвижным телом. Скосив глаза еще немного, обнаружил стойку с капельницей и тут только почувствовал тупое онемение в руке от катетера. Сообразил, что лежит в реанимации.

Минуты через две и врач появился, Андрей Терехов, знакомец старый. Сбив шапочку на затылок, потер лоб, широко улыбнулся:

– С добрым утром, Виктор Николаевич. Как самочувствие?

Виктор, поморщившись, вяло отозвался:

– Божеское. Рука вот только занемела.

– Так ведь вторые сутки с катетером... Зачастили вы к нам, товарищ полковник. Третий инфаркт за пять лет. Не многовато?

Поерзав, Виктор улегся поудобнее.

– Ни черта не помню. Как я сюда…

– Бригада вас привезла. Говорят, соседка заметила, что у вас дверь в квартиру настежь, зашла, а вы в зале на полу, во всей красе. Она «скорую» и вызвала. Да, кстати, вам тут передача. Пришли два пацана, сущие оборванцы, говорят, племянники ваши. У вас же, кажется, никого, кроме дочери?

Терехов положил пакетик на край кровати, предложил:

– Может, дочери вашей сообщить?

– Ни к чему. На похороны еще рано, а попусту чего же беспокоить...

Когда Терехов вышел, Виктор вытряхнул пакет себе на грудь. С пяток мандаринов посыпались в разные стороны, ударяясь о резную шкатулку. Веером рассыпались деньги поверх сберкнижки. Последним выпорхнул несвежий тетрадный листок. Торопливо раскрыв свободной рукой шкатулку, с облегчением увидел пачку писем, награды. Отдельно – в алой коробочке – тускло сияла «Золотая звезда». Встряхнув, развернул записку. Карандашные каракули, сплошь без запятых и с кучей ошибок, разобрал не без труда:

«Дядя Витя прастите нас. Чесное слово мы не знали. Вы оказываеца герой совецкого союза а мы сволочи. Немного денег мы патратили обизательно вирнем. Видели как вас увазили мы же в саседнем доме на чирдаке. А письма вашей жены очень красивые. Мы читали и плакали. Степка и Мишук. Завтра придем ище».

Положив записку на грудь, Виктор прикрыл глаза и вслух сказал:

– Вот паразиты... Сволочи они, видишь ли. Ладно хоть хватило смелости вернуться...

 

Мишка со Степкой и впрямь пришли еще. Правда, только через три дня. Прорваться уже не пытались, терпеливо дождались, когда выйдет врач, все тот же Терехов. Увидев их возле двери, Андрей не улыбнулся, как в прошлый раз, устало спросил:

– К полковнику? Племянники?

Степка выступил вперед:

– Ага. Мы вот передачу...

– Врете вы все, племянники. Я Виктора Николаевича хорошо знаю, у него из родни только дочка в Питере. Если хотите, можете с ней завтра познакомиться, на похоронах.

Степка испуганно округлил глаза, пропищал:

– Каких похоронах?

– Таких... Умер Виктор Николаевич позавчера ночью. Не выдержало сердце, надорвал он его.

Степка сжался, втянув голову в плечи, глухо сказал:

– Мы знаем. Он испытателем...

– Да ни черта вы не знаете! Он не просто испытателем был, он катапульты испытывал. А там перегрузки такие, что металл, как бумага, рвется, не то что человеческие кости и мышцы. Так-то вот. Эй, племянники, куда вы? А-а-а...

Терехов махнул рукой вслед пацанам, хлопнул дверью.

На улицу Мишка со Степкой выкатились молчаливые, мрачные. Минут пять бесцельно брели, не глядя друг на друга. Мишка вдруг резко остановился, злобно сказал:

– Сволочь ты, Степка. Это ты виноват.

– Я?!

– Ты! Кто сказал: «Давай возьмем»? Взяли...

– А кто деньги вытаскивал?

– А шкатулку кто хапнул?

– Я хапнул? А ты...

Побледнев так, что каждая веснушка на лице стала красной, Степка без размаха врезал острым кулачком Мишке в нос. Долговязый опрокинулся в снег, забрызгав сугроб кровью. Сел, обхватив колени руками, даже не собираясь отвечать. Постояв с минуту над ним, Степка тоже опустился в снег, привалился к Мишкиному плечу щекой и вдруг заплакал – навзрыд, сморкаясь и подвывая. То ли от вины своей, то ли от обиды на жизнь сволочную. Прижав его к себе, Мишка молча утирал свободной рукой кровь из разбитого носа и смотрел куда-то вдаль, где улица упиралась желтыми двухэтажками в лесопосадку. А там то ли туман стоял, то ли у Мишки просто слезы на глаза навернулись. Жгучие и потому не застывающие на морозе...

 

ДЕД МАЗАЙ И ЗАЙЦЕВ

 

К литературному тезке, спасителю ушастых, дед Мазай ни малейшего отношения не имеет. И внешнего сходства тоже никакого. И вообще дед не по этой части, и по паспорту числится Ермаковым Семеном Петровичем. А прозвище свое получил по причине жгучей страсти к футболу, которая проснулась в нем поздно, но с неистовой силой. Так, что ни одного чемпионата, ни одной хоть сколько-нибудь серьезной игры за последние шесть лет Мазай не пропустил. По телевизору, разумеется. Причем болеет он как-то странно. Нормальный болельщик восторг до дрожи в коленках и наивысшее напряжение испытывает, когда «свой» нападающий ломится к воротам чужой команды. И готов истерить, орать, визжать, прыгать и, как заклинание, повторять: «Давай, давай, давай, давай!» Мазай в такие моменты остается внешне равнодушным. Но когда «чужой» нападающий приближается к воротам «наших», дед приходит в бешенство, брызжет слюной на экран и ревет, как хряк под ножом: «Мазай, мазай, мазай!» С четким ударением на втором слоге. Отсюда и прозвище. На вопрос, почему так, Петрович с хитрым прищуром отвечает:

– Да уж коли наш прорвался до ворот, так и без моей помощи забьет. А вот чужому помешать, хоть бы и вничью, – святое дело...

Такое вот креативное отношение к игре. Хотя Петрович дед добродушный, сроду никому зла не пожелал и ни одну сельскую дворнягу пинком не угостил, даже подшофе. А главная его страсть – вишневый сад, который он холит и лелеет полжизни. И не просто холит или там на чистую продажу собирает пуды ягоды, но и новые сорта выводит по-любительски. И нет в райцентре вишни крупнее и слаще, чем у Мазая.

А Зайцев, он и есть Зайцев. По папе с мамой. Александр Николаевич. Ему бы с такой фамилией зоологом стать, а он биофак окончил, аспирантуру и второй год в сельской школе детишек уму-разуму учит, сам попутно постигая из биологии то, что детишки с пеленок не хуже учителя усвоили. Когда Зайцев впервые увидел сад Мазая – ахнул. А узнав, что тот и новые сорта вывел, загорелся непременно деда до мировой славы, как до венца, довести. И все проблемы с оформлением патентов обещался взять на себя, и пропадал в дедовом саду все свободное время. Мазай на его обещания только отмахивался:

– Пустое, Александр Николаевич. Спасибо, конечно, на добром слове. Да мне слава под старость лет – как молодая жена. В смысле – уже без надобности. Лишь бы людям в радость было. А сад я кружку твоему ботаническому оставлю, как помру. Вот ты все и продолжишь.

Зайцев, невесело усмехнувшись, отвечал:

– Эх, Семен Петрович... Поверил бы, да детей ваших знаю. Разве ж они допустят?

Мазай сердито топнул и отрезал:

– А я и спрашивать не стану, моя воля. Я им и пенсию последнюю не оставлю. Вот получу сам и помру со спокойной душой...

 

Старшая дочь Мазая Татьяна, нынче живущая в городе, – родная. Прижимистость ее по селу хорошо известна. Второй сын, приемный, Николай, тоже славой щедрого человека в селе не пользуется. Легче в июне снега с неба дождаться, чем у него в феврале выпросить. Так что Зайцев не напрасно скепсис определенный испытывал. И спешил с оформлением патентов на новые сорта, чтоб на Мазая выписать, пока жив. Чтобы память осталась.

А в среду дед Мазай умер. Как и грозился, в день пенсии...

В субботу, в день похорон, приехала Татьяна с мужем Андреем и сыном Сергеем, студентом-второкурсником. Деда похоронили на сельском кладбище рядом с покойной женой, где он давно приготовил себе место. На поминки собралось народу не так чтобы много, но в просторный Мазаев дом набились битком. Вся дедова пенсия и ушла на помин его души. Даже Татьяна добавила свои кровные. Помянули добром, каждому за столом было что сказать. Николай, после пятой не чокаясь, затянул было «Скакал казак...», но то ли слова забыл, то ли сообразил, что не к месту. Поперхнулся, икнул и замахнул шестую стопку, обильно закусив селедочкой. Откинувшись на стуле, по-хозяйски обвел комнату глазами и радостно сообщил:

– Папа при жизни дом с садом мне обещал. Развернусь теперь...

Жена его Галина поддакнула:

– Ага. Сама не раз слышала.

Татьяна, округлив глаза, выпалила:

– Что значит, тебе обещал? А меня, родную дочь, побоку? Мне-то что?

Галина снова вклинилась:

– А тебе он машину хотел с гаражом и деньги с книжки. Говорил, говорил. Люди подтвердят. Да и на кой вам дом с садом? С собой, что ли, увезете?

От такой наглости у Татьяны губы задрожали:

– Нет, ну вы посмотрите, а? На кой? На той! Мало ли, что люди подтвердят? Мы наследники первой очереди и поделим все имущество поровну. А вам бы помолчать. Не усынови папа Кольку, так и был бы приемышем.

Николай, окончательно соловея, брякнул:

– Да ты на себя посмотри, интеллигентша! Всю жизнь бухгалтером, чужие деньги считаешь, аж руки трясутся от жадности!.. Хрен с тобой. Поровну так поровну. Пусть по закону. А долю дома и сада мы у вас выкупим. Нашему Кирюшке жениться пора, вот и отделится. Все новый дом не ставить. А папкин, царствие ему небесное, еще лет сорок простоит. Опять же удобства...

– А вот фиг тебе, – взвилась Татьяна и натурально показала братцу смачный кукиш, не забыв плюнуть на пальцы. – Еще попросите, чтоб мы продали-то. Больно не с того разговор начали.

Сергей, не выдержав, поднялся из-за стола и укорил:

– Мама! Как не стыдно? У дедушки на могиле еще земля не высохла.

Татьяна, сменив тон на заискивающий, запричитала, крестясь:

– Ой, Сереженька, прости. И ты, папа, прости. Не знаю, что на меня нашло... Сереженька, ты куда? Завтра бы поехал.

Сергей, набрасывая ремень спортивной сумки на плечо, отрезал:

– Нет уж. Успею на последний автобус. Не хочу смотреть, как вы делиться будете.

И ушел. А Татьяна, почувствовав себя вольготнее в отсутствие сына, которого побаивалась, мечтательно осмотрела комнату.

– А мебель мы заберем. Ретро в моде.

Николай в ответ недовольно проворчал:

– Не спеши, сестричка. Что значит заберешь? Может, мой Кирюшка тоже хочет в ретре пожить? Может, я и мебель откуплю? Я вот, положим, кроликов и курей хочу забрать. Отдашь?

– Да забирай! Мороки больше резать.

– Ну, сговорились. Сегодня покормлю еще, а завтра перевезу. Вы с Андреем когда домой?

– Поживем еще. Девять дней справим. Мы ж в отпуске...

Расходились в сумерках. Татьяна, провожая гостей, шикнула на мужа и послала его взглядом к Вадиму, соседу Мазая напротив. Тот, понятливо кивнув, цапнул Вадима под локоток и отвел в сторонку.

– Слышь, Вадим. Я знаю, ты бы не прочь «Ниву» Семена Петровича купить. И гараж. Тебе удобно, рядом же. И гараж не в усадьбе, а за забором. Возьмешь? По-соседски сторгуемся.

Вадим хмыкнул, покрутив головой:

– Да вы разделите сначала все, а потом уж торгуйте. Нет же у вас ладу. Как бы до суда не дошло. Вот оформите наследство, тогда, пожалуй. Машинка ухоженная и гараж добротный...

Но, уходя, снова недоверчиво покрутил головой. И уже дома посетовал жене:

– Чую я, не кончится у них по-мирному этот дележ. Не иначе как до суда дело дойдет. Каждую тряпку на проценты разделят. А «Нива» у Мазая хорошая, я на нее давно глаз положил...

И как в воду смотрел. Из дома напротив долго еще доносились вопли и ругань. Видно, Татьяна с Николаем после ухода гостей взялись делить наследство уже всерьез, торгуясь и выцыганивая друг у друга каждую мелочь. Чем кончилось, слышно не было. Но, судя по тому, как Николай с Галиной, уходя, зло хлобыстнули калиткой, консенсус на данном этапе достигнут не был.

Рано утром Николай приехал на своей «Газели» за курями и кроликами. И разочаровался в жизни. Дверь курятника была раскрыта настежь, клетки с кроликами тоже пустовали. Часть живности кудахтала и скакала по огороду, старательно склевывая посевы мака и обгладывая сочные вилки капусты. Уже его собственного урожая, как уверовал было Николай. Половина кур лежала пьяненькая, кролики довольно прядали ушами и на нового хозяина внимания не обращали. Где были остальные члены зоологического сообщества – бог весть. Отловив кого смог, Николай загрохотал кулаком в дверь. На крыльцо вышла сонная Татьяна и непонимающе уставилась на брата:

– Ну, чего спозаранку будишь?

Тот с ходу атаковал:

– Ты живность выпустила, вредина? Где теперь ее искать?

– Я?! Да на кой она мне? Твоя живность, ты и следи.

Вид и тон у сестры были такими искренними, что Николай засомневался. Пес его знает, может, нахулиганил кто из соседских мальчишек? Он тут многим пацанам уши драл за то, что отцовскую вишню через забор обдирали. Есть кому насолить. И персонального виновного не сыщешь.

Сплюнув в сердцах, сел за руль и поехал, крикнув на ходу:

– Если вернется кто из кролей, отлови! Курей я почти всех собрал.

Сестра с крыльца буркнула:

– Щас... Делать мне больше нечего...

А вышедшему на крыльцо мужу на его вопрошающий взгляд пожала плечами и сонно ответила:

– А ничего. Утерся и поехал... Ну что стоишь? Щипли давай петушка-то. А на ужин жаркое будет...

На следующее утро Татьяна сама проснулась спозаранку, вышла на крыльцо, зевнула и замерла с открытым ртом. На минуту, не меньше. Потом заголосила:

– Андрей!.. Андрей, черт бы тебя побрал! Иди сюда. Машину угнали!

Муж выскочил на крыльцо, поспешно застегивая на ходу брюки, и вприпрыжку кинулся к распахнутому гаражу. «Нива», к счастью, стояла на своем обычном месте. Но лучше бы ее угнали. Далеко все равно бы не уехали, бак почти пуст. Так нет, разукрасили, как индейский тотем. Капот, двери, крыша и лобовое стекло были щедро политы вонючей краской. Судя по запаху – нитрой. Вдоль бортов тянулись свежие и глубокие царапины, аж до металла. Все четыре колеса, а также зимний комплект резины, оказались проколотыми. И сиденья изрезаны ножом варварски, без надежды на восстановление.

Татьяна охнула, Андрей схватился за голову и рыкнул:

– Надо было тебе... Дура! Я же говорил, он мстительный.

Жена не замедлила отозваться:

– Сам дурак!

А сосед Вадим, с интересом наблюдая из-за своего забора, ухмыльнулся и предложил:

– Слышь, Танька! Я, пожалуй, куплю у тебя ее за полцены.

– Да ты сдурел?! – взбеленилась Татьяна. – Меньше чем за сто пятьдесят не отдам. Ведь как конфетка... Была…

Вадим хохотнул:

– Вот именно что была. А теперь сколько в ремонт вкладывать? Шпаклевка, мастика, покраска. Сиденья так заново обтягивать. Дешевле новые купить. А вулканизация? Эх, Татьяна... Говорил тебе, дождитесь раздела...

Участковый, вызванный Андреем, задумчиво посмотрел на машину, на гараж и констатировал:

– Замок хлипкий, гвоздем открыть можно. Судя по почерку – мальчишки набедокурили.

В ответ на писк Татьяны: «Да брат это! В отместку...» – пожилой капитан сурово уточнил:

– Факты есть? За что в отместку?

Татьяна язык прикусила и потупилась. А капитан подытожил:

– Не клевещите, не имея оснований. А иначе вас привлеку. Будем искать...

К вечеру приезжал Николай – забрать что-то из инструмента, который якобы одалживал отцу. Дескать, клети для кроликов расширять надо. Инструмент Татьяна отдала, но проводила таким откровенным взглядом, что Николай обернулся, как от ожога, и выпалил:

– Да не трогал я твою «Ниву», черт бы тебя побрал! Больно надо. Твоя машина, ты и следи...

Лучше бы последней фразы он не говорил. Через день пропала его телка, прямо с выпаса. Коллективный пастух божился, что ни на минуту не задремал, и куда эта чертова блудня могла уфитилить, ума не приложит. Волки в районе как будто не хулиганят. К тому же лето, чего ради им на люди выходить, когда и в лесу еды полно бегает и скачет? Галина в ответ голосила, что ее Зорька уж такая умница, такая лапочка, что самовольно ни за что бы не ушла. И домой всегда возвращалась, как привязанная. Под конец завыла:

– Не иначе как сманили вкусненьким и зарезали...

Словом, дело принимало криминальный оборот. К счастью, Зорьку ближе к ночи нашли в болоте, в трех километрах от села. Грязную, дрожащую, тоскливо ревущую и явно скучаюшую по родному уютному сараю. Вытягивали ее трактором. Николай при этом скрипел зубами, вполголоса матерился и сыпал проклятиями. На чью голову, не уточнял. Татьяна с Андреем свою причастность к пропаже телки отвергали начисто.

 

Битва за наследство разгоралась. Соседи Мазая кто с ухмылкой, кто осуждающе покачивали головами, глядя, как дети старика доходят до кондиции откровенного противостояния. Однако вмешиваться никто не желал. И только Зайцев не выдержал и обратился к участковому:

– Антон Васильевич, остановите хоть вы их. Ведь так и до поножовщины дойти может.

Капитан сумрачно зевнул и парировал:

– Вот когда дойдет, тогда и вмешаемся. А пока криминала нет.

Зайцев аж руками всплеснул:

– Как нет? А машина?

– Ищем. Соседи ничего не сообщают, свидетелей акта вандализма нет.

– А пропавшая телка?

– Не факт. Могла и сама в болото забрести. И вообще, Александр Николаевич, вы, конечно, человек уважаемый, но займитесь лучше вашими детишками. Поверьте мне, не стоит вам вмешиваться. Я на этом участке восемнадцать лет. Этих двоих как облупленных знаю. Их уже не перевоспитаешь. Мазая жаль да внуков его...

На седьмые сутки жительства в Мазаевом доме, ночью, Андрей проснулся от чувства тревоги, жажды и зверского желания закурить. Спать в доме тестя было непривычно, и он уже проклял все и зол был на жену за то, что уговорила его остаться пожить. Да еще в эту свару ввязалась, прах ее дери. И чего искать приключений на свой тыл?..

Прошлепав босыми ногами в кухню, жадно напился воды из чайника и вышел на веранду покурить. И только тут сообразил, отчего тревожно на душе. Ветер на улице поднялся и завывал на все лады, шумя кронами растущих за огородом вязов. Неуютно было и прохладно. Андрей потянулся за курткой, висевшей на гвоздике возле окна, и насторожился. Показалось, будто тень мелькнула в саду. И ночка воровская, шумно и ветрено. Подумал: «Кстати я проснулся», прихватил на всякий случай банную кочергу в углу, тихо скользнул за дверь – и в сад.

Под вишнями и впрямь кто-то шастал, но фигура была совсем не мальчишеская. Здоровый такой мужик, весь в черном. Андрей ухмыльнулся, погладил кочергу и подкрался к злодею, неслышно ступая босыми ногами по земле. Встав в двух шагах за его спиной, гаркнул:

– Кто такой? Что делаешь?!

Диверсант оказался стеснительным, представляться не стал и дал деру. Нагнав в два прыжка, Андрей толкнул его в спину, мужик кубарем покатился по земле, роняя из рук то ли бадейку, то ли бидончик. Прыгнув вредителю на грудь, Андрей чиркнул зажигалкой. Ветер погасил пламя почти мгновенно, но рассмотреть лицо племянника жены Андрей успел. И укоряюще ахнул:

– Кирюха, ты?! Вот уж от тебя не ожидал...

Кирилл, чуть не плача, выругался:

– Да идите вы все! Батя заставил! Иди, говорит, да иди. Ну я и пошел. Сто лет бы мне оно не надо было. А батя с мамой как с цепи сорвались. Выживем их, говорят, уедут, мы дом и займем. Легче будет отвоевать. Дескать, тебе надо. По осени жениться...

– Машину тоже ты?

– Батя... А курей с кроликами и телку вы?

Андрей понуро кивнул:

– Я... Жена заставила, будь она неладна. А-а-а, пошли они все. Утром же уеду. А ты чего делал-то?

И щелчком откинул почти истлевшую сигарету. Кирилл крикнул было: «Не надо!», но реакция у Андрея запоздала. Окурок приземлился прямехонько рядом с канистрой, как оказалось. Сообразив, что к чему, Андрей в ужасе прыгнул с орущего племянника на окурок, унюхал едкий запах бензина и тоже истошно заорал:

– Твою мать!..

Лицо обдало жаром от вспыхнувшей канистры, огненная дорожка стремительно побежала к ближайшей вишне, от нее к другой, третьей, и через пять секунд половина сада занялась свечкой.

Вскочив на ноги, обмахивая опаленное лицо, Андрей рявкнул:

– Поджечь, что ли, хотел? Вот дурак! В такой-то ветер! Гаси давай! Курткой, курткой!

Кирилл, срывая с себя куртку, рванулся к ближайшему дереву, слезно прокричав:

– Я только корни хотел полить! Батя сказал, нам, дескать, и половины хватит...

А ветер, как на грех, разошелся с новой силой, сменил направление, и огонь заскакал с дерева на дерево. Искры полетели в сторону дома. А рубленый дом просох в засушливые дни до звенящей струны, и где-то на крыше веранды уже занялся огонек, при виде которого у Андрея душа похолодела. Оставив вишни, он рванулся к дому, над головой пролетела горящая ветка и плюхнулась на конек крыши, рассыпая искры и шипя скукожившимися листочками...

Дальнейшее Андрей помнил смутно. Как жену из горящего дома тащил – помнит. Как она вопила, что деньги и документы надо забрать, – тоже помнит. Видел, как в домах по улице зажигался свет и к дому Мазая бежал народ с лопатами и ведрами. Потом выла сиреной пожарная машина, мелькало в толпе испуганное лицо Кирюшки, в стороне тупо сидела на земле парализованная страхом Татьяна, безучастно глядя, как горит отцовский дом. Пожарные не церемонились. Драли баграми рубероид и обрешетку с крыши, как Сидор шкуру с козы...

 

На девятый день поминки справляли во дворе. Благо погода стояла хорошая. Из соседей никто не пришел. Если и поминали, то у себя дома. И то ладно, что не побили. А могли. По счастью, огонь не перекинулся больше ни на один участок. Спасибо пожарным, вовремя подоспели. Но и постарались от души. Что не уничтожило пламя, шустрые бойцы обильно залили водой и пеной, довершив дело. Сада практически нет, сарая нет, дома нет. От мебели «ретро» осталось одно воспоминание. Последние две ночи Андрей с Татьяной ночевали в бане, стоявшей на отшибе и потому уцелевшей. Пожарный дознаватель записал в акте стандартное: «Неисправность электропроводки», тем дело и кончилось. Застраховать дом и сад Мазай не озаботился...

Один человек все же пришел. В деловом костюме, в очках, молодой, но строгий. С любопытством оглядев пожарище и понурых родственников за поминальным столом, представился:

– Я нотариус. Яковлев Игорь Владимирович. Согласно воле своего клиента, оглашу его завещание.

Николай аж брови вздернул от удивления:

– Какое еще завещание? Папаня что же, завещание писал? Так чего же мы...

А Татьяна, вздохнув и недобро посмотрев на брата, покорно согласилась:

– Ну оглашайте... Очень вовремя. Могли бы и раньше, чтоб было что оглашать.

Яковлев не удержался от колкости:

– За сохранность завещаемого имущества нотариальная контора ответственности не несет. А я действую в строгом соответствии с волей завещателя. Итак… Официальную часть пропущу, скажу только суть, выдержками. Согласно воле Семена Петровича, он завещал, цитирую: «Дом со всем имуществом, усадьбу со всеми хозяйственными постройками, домашнюю живность в виде двадцати голов кур-несушек и двух петухов, а также двенадцати голов кроликов своему внуку, Ермакову Кириллу Николаевичу. Автомобиль «Нива» ВАЗ 21213 с запасным комплектом зимних покрышек завещаю моему внуку Пасько Сергею Андреевичу. Также ему завещаю мой банковский счет в Сбербанке...» Кстати, где он сам, Сергей Андреевич?

Татьяна, сложив руки на груди, мысленно перекрестилась: «Господи, хоть денег немного!»

– Дома, в городе. Это сын наш, я передам. А сколько у отца на книжке? Тысяч двадцать?

Нотариус с укоризной посмотрел на Татьяну и ровно продолжил:

– Банковские реквизиты и номер счета указаны, цитирую далее: «...в размере трехсот двадцати тысяч восьмисот семидесяти четырех рублей. Вишневый сад в количестве сорока восьми плодовых деревьев завещаю школьному кружку юных натуралистов...» Ну, в общем-то, и все. Остальное – официальная часть. Вот завещание, распишитесь в получении, и желаю здравствовать.

И удалился. Татьяна с Андреем глупо улыбались, не веря своему счастью. Николай схватился за голову и замычал, как от зубной боли:

– Идиот... Какой же идиот! Своими руками... золотое дно... Хорошо батя на вишенках наварил. И ведь никому ни полслова! Это же сколько лет он копил-то молчком?

И вызверился на сестру:

– А ты чего лыбишься, дура? Тебе, что ли, деньги-то достанутся? Серега не дурак, на учебу и женитьбу пустит, тебе не позволит распоряжаться.

Татьяна не замедлила ответить:

– Сам такой! В своей семье разберемся.

Андрей, не выдержав, шарахнул кулаком по столу и гаркнул:

– Хватит! Слышали уже это! Вы разобрались, так вашу разэтак. Сколько добра из-за вашей свары на ветер пустили! А ты, – разъяренный Андрей полуобернулся к жене. – Ты... Чтоб я тебя еще раз послушал!.. По одной половице у меня будешь ходить. Вот так. Я сказал!

А по бывшему саду потерянно бродил Зайцев, обнимал обугленные стволы вишен, гладил и бормотал себе под нос:

– Ничего... Ничего, Семен Петрович. Восстановим. Побеги я у тебя взял, будет новый сад. На школьном дворе разобьем. И назовем в твою честь. И все сорта тоже в честь тебя назову. Верь мне, дед...

Из архива: июль 2013г.