№1.2023. Даларис Габдуллин. Есть, товарищ полковник!

Глава первая

*  *  *

Человек не властен выбрать ни время, ни место своего рождения. Родителей мы тоже не выбираем. Лишь прожив отведенное судьбой определенное количество лет, начинаешь понимать глубинный смысл изреченной когда-то французским писателем и летчиком Экзюпери этой вроде бы незамысловатой сентенции. Все в нас закладывается именно тогда – наши привычки, восприятие окружающего мира, умение выстраивать отношения с людьми. Там истоки и наших достижений, и наших поражений в жизни.

Свое детство я вспоминаю с благоговением. Оно не было богатым, нас не возили по заграницам, одежду, доставшуюся от старших, носили до дыр. Краюшка теплого хлеба со сметаной и медом была деликатесом. Но оно было счастливым, о нас заботились не только наши родители, но и государство. Двери социальных лифтов были открыты для всех – приложи лишь старание и усердие.

Об этих днях и мгновениях – малая толика воспоминаний на ваш суд, дорогие читатели.

Любовь и курица

Заранее хочу принести свои извинения читателям за то, что в своем повествовании о событиях давних лет буду вынужден прерываться на отступления от основной канвы своего рассказа. Во-первых, многие реалии тех лет могут быть непонятными для нынешнего поколения, воспитанного в условиях так называемого уважения личного пространства и свободы.

Во-вторых, присутствие национальных особенностей, психологических нюансов в поведении героев без этого могут показаться не логичными и надуманными.

Мне посчастливилось быть младшим братом шести сестер. Дабы сразу же пресечь на корню всякие домыслы об особенностях моего воспитания в дамском окружении, скажу, что в наличии имелись еще три старших брата, двое из которых вышли в отставку в званиях полковников, а третий в годы моего отрочества был бессменным вратарем сборной республики по гандболу. О двоюродных братьях вообще молчу – эти учили жизни жестко, без сантиментов.

Благодаря отцу, участнику и Гражданской и Отечественной войн, в связи с моим появлением на свет познавшему еще раз радость позднего отцовства в свои пятьдесят шесть лет, разница в возрасте между мной и моими единокровными и единоутробными сестрами и братьями была солидной. По мне, это обстоятельство имело лишь одни плюсы. Поскольку отдельные братья и сестры приходились друг другу двоюродными, при редких встречах на пороге отчего дома царила очень дружеская и сердечная атмосфера, в которую вовлекались и вторые половинки моих родственников.

Сестер, как уже упомянул, было шесть, зятьев – чуть поболее. Разумеется, не одновременно. В том, что у трех сестер не сложились семейные отношения, совершенно разные причины, иногда и трагические. Не помню лишь одного из этого числа, с остальными был знаком и даже водил дружбу. Тут я вынужден более подробно остановиться на особенностях отношений между супругами, между зятем и тещей на моей малой родине.

Разумеется, речь идет о годах моего детства.

Анекдоты про тещу и зятя не пользовались популярностью в наших краях. Зять всегда был уважаемым и при конфликтах в супружеских парах обречен на всяческую поддержку со стороны второй мамы. Для того чтобы мама встала на сторону дочери в разборках, надо было умудриться быть совсем уж никчемным супругом. Ответственность за свой выбор должна нести жена – эта аксиома принималась и разделялась большинством.

«Вы сошлись, ты поставила в известность, что хочешь связать свою судьбу с этим человеком, мы согласились, сыграли свадьбу, одарили, чем могли, помогаем, чем можем, – чего ты еще хочешь?» Примерно так в разных вариациях. Моя мать, когда сестра прибежала с жалобой на несправедливое отношение со стороны мужа, быстро пресекла ее всхлипывания и причитания одной фразой:

– Доченька, даже если задница иногда воняет, это не означает, что ее нужно отрезать!

И дело вовсе не в мусульманском менталитете, как могли бы подумать. У башкир сложились несколько своеобразные отношения с религией. Когда в годы учебы в Москве у меня спросили, ходят ли у нас женщины до сих пор в парандже, я долго хохотал, представив, как бы сочетались башкирка на скакуне и паранджа.

К слову, насколько мне известно, только у башкирских женщин существовал праздник «каргатуй», что в переводе означает «воронья свадьба». В один из весенних дней женщины, побросав все домашние дела и оставив на попечение мужей детвору и все хозяйственные заботы, уходили на «пикник». День, свободный от домашних работ и дел, проходил в развлечениях и в гастрономических изысках. Особенно тяжелая доля в этот день доставалась немногочисленным многоженцам. Одно дело взвалить на себя обязанности одной жены, а совсем другой коленкор – нескольких. И ни у кого не возникало соблазна покуситься на сложившийся веками порядок вещей, послать к чертям этот женский однодневный матриархат. Клара Цеткин со своим праздником 8 марта нервно курит в сторонке!

В годы моего детства существовал определенный ритуал выдачи замуж или женитьбы. Зятья были обязаны одарить шурина подарком. Традиционным и в то же время желанным подарком являлся перочинный ножик. А невестки братьев дарили связанные собственноручно перчатки. Такая честь выпадала лишь родным братикам жениха. Остальные довольствовались варежками, кусочками душистого мыла, флакончиком одеколона.

Справедливости ради надо заметить, что от зятьев, которые женились на моих сестрах в каком-то неведомом мне Хабаровске или на выпуске из военного училища, было бы нелепо требовать соблюдения таких обязательств. Свое повествование на сей раз посвящаю жизнеописанию одной из любимых мной сестер, которая единственная всю жизнь прожила рядом с нашей мамой. В самых ранних воспоминаниях всегда присутствовал ее образ.

Как потом подсчитал, когда она выходила замуж, мне не было и пяти лет. Но ясно помню, что происходило в этот то ли летний, то ли ранний осенний день.

Жених откупился от меня роскошным перочинным ножиком. Правда, от штопора я был в недоумении. Ну что за буравчик, которым нельзя ничего пробуравить? Мои двоюродные братья приложили все усилия, чтобы выменять ножик, но их обхаживания не имели успеха. Несмотря на малолетство, я, оценив ценность «калыма», вовремя смылся домой, чтобы заныкать свое сокровище подальше.

Шли годы, почти напротив нашего картофельного поля молодые поставили дом. Буквально с разницей в два года родились племянники – два мальчика и девочка. До выполнения колхозной нормы – рождения пятого ребенка, оставался еще пяток лет.

Сестра ухаживала за телятами, зять трудился механизатором. После победы на районных соревнованиях пахарей его направили защищать честь района на республиканские состязания. Я отлично помню этот день, когда во двор еще толком не огороженного дома заехал председательский «козлик» и грузовик, на борту которого стоял в ладно сидящем на нем комбинезоне, увенчанный венком зять и еще куча народа из числа местного начальства. Все были навеселе. Оказывается, мой зять завоевал второе место в республике (по горячим уверениям присутствующих, лишь интриги продажных судей лишили его первого места).

Это событие было отмечено достойно. Как оказалось, призеру полагался не только венок и Почетная грамота, но и золотые часы «Полет» и двадцатичетырехдневная путевка в санаторий в городе Сочи. После приезда зятя мы с интересом рассматривали групповые фотографии отдыхающих среди пальм, не подозревая, что скоро увидим своими глазами, кроме зятя, еще кое-кого, запечатленного на этих карточках.

Где-то ближе к обеду к нам домой прибежал один из племянников:

– Бабуля, бабуля, – прокричал он, захлебываясь, – тебя мама зовет! Срочно!

Мы с мамой поспешили к сестре. Меня, собственно, никто не звал, но распирало любопытство. Сестра с понурым лицом сидела за столом, а напротив нее – молодая, по-городскому одетая женщина.

– Вот, мама, курортная любовь твоего зятя осчастливила нас своим приездом, – сказала сестра ровным, даже безучастным голосом. Наша мать поздоровалась с гостьей и, повернувшись к сестре, промолвила:

– Чего сидишь как истукан? Иди разогревай самовар! А ты, – повернувшись ко мне, – поймай и зарежь курочку.

Мне сказали – я пошел исполнять. По неписанному правилу, женщинам запрещалось проливать кровь любой живности. При отсутствии дома кого-то мужского пола приходилось звать соседей, прохожих. А для меня это было привычное дело. Требовалось лишь повернуться в сторону Мекки и произнести первые строки молитвы из Корана. Впрочем, следующих строк никто и не знал. А вот поймать в просторном дворе предназначенного на заклание подросшего цыпленка – задача была посложнее, приходилось изрядно попотеть.

Бытует мнение, что деревенские не испытывали недостатка в мясе, ведь все в своем подворье держали и овец, и кур, и гусей. Так вот, от пуза мясо ели только зимой. Летом еда была постной и молочной. Нужен был веский повод, чтобы на столе появилась мясная трапеза. Когда нас, ребятню, позвали к столу, гостья уже стояла у зеркала и пыталась привести в порядок свой, как сказали бы сейчас, макияж. Но мне не пришлось покушать лапшу на курином бульоне – получил приказ быстро запрячь в телегу закрепленную за сестрой лошадь и отвезти городскую дамочку в соседнее село. Автобус, курсирующий между железнодорожной станцией и нашим районом, не доезжал до нашей деревни двенадцать километров. Гостья, поначалу пытавшаяся отнекиваться от хлопот по ее транспортировке гужевым транспортом, замолкла, когда поняла, что если не поторопиться, то ей грозит ночевка в нашей деревне.

Мы успели на автобус. Женщина при расставании суетливо порылась в кошельке и протянула мне купюру достоинством пять рублей. Так меня еще не искушали – ведь в те времена для детворы это было целое состояние. Так хотелось протянуть руку и взять эти деньги. Но что-то останавливало, и я отказался, хотя всю обратную дорогу корил себя за свой поступок.

Когда в первый раз посмотрел шедевр Владимира Меньшова «Любовь и голуби», я визжал от восторга. А уж фраза «ах ты, сучка крашеная...» вовсе добила. Воспоминания детства нахлынули с такой отчетливостью, как будто все было вчера. Первым делом вспомнились крашеные волосы соперницы сестры. Мало что понимая в этом, тем не менее был уверен, что без химии тут не обошлось. В роду нашем рыжих было предостаточно, и красно-рыжие букли не ввели в заблуждение. Но, вынужден признаться, что сестра проигрывала гостье по многим параметрам.

Зять узнал о приезде своей курортной пассии на второй день от старшего сына. Тот с детской непосредственностью спросил у отца:

– Папа, а твоя городская жена еще приедет к нам?

Тот промолчал, ухмыльнулся и подмигнул мне, словно сообщнику.

У нас с ним был своеобразный ритуал общения, как бы олицетворяющий мужскую солидарность. Глаза закатил – ну что с этих баб возьмешь? Подмигнул – как мы их обвели вокруг пальца! Частенько выдавал и место, куда мать с сестрой прятали банку с ядреной медовухой. Но в этот раз я не стал подмигивать в ответ, молча отвернулся.

Зять с сестрой прожили достаточно долгую совместную жизнь, нянчили внуков, ссорились, мирились. И в один из майских дней, когда сестра впервые за всю беспросветную трудовую жизнь поехала отдыхать в санаторий, случилась авария со смертельным исходом. Первопричина, думаю, не требует объяснений. Алкоголь, до сих пор собирающий свою жатву, уносит российских мужиков в вечность.

Каждый раз, когда показывают фильм «Любовь и голуби», я возвращаюсь в памяти к вышеописанным событиям. Всенародная любовь зрителей к фильму объясняется не только мастерством и талантом режиссера и актеров. Здесь налицо органичное единение правды жизни и художественного воплощения мысли о многогранности супружеских, человеческих отношений.

Только с годами оценил мудрость матери. Оказывается, не только голуби могут спасти любовь и семью, а даже обыкновенная курица, вовремя принесенная в жертву. Кажется, в восточных единоборствах есть понятие «мягкая сила». Торопливые, нетерпеливые мы стали. Сберечь, сохранить всегда труднее, чем разбить, разорвать. Как повели бы себя в подобной ситуации современные тещи – даже к гадалке не ходи.

Иногда задумываюсь: а окажись в ту минуту, когда разводились сестры со своими мужьями, рядом мать, может быть, и все бы уладилось. Впрочем, не уверен. Зятья у меня были замечательные. Кое у кого собственные дети были старше меня, но это не мешало взаимно уважительным и сердечным отношениям. Среди них были и крупные руководители – делегат партийного съезда, и офицер-ракетчик, державший палец на кнопке пуска во время Карибского кризиса, и директор школы, и просто хорошие люди. Никого из них нет в живых.

Но в моей памяти они будут жить, пока жив сам.

Каныкаевский интернационалист

Увидев в окошко, как с улицы в нашу сторону завернул известный своей приверженностью к горячительным напиткам наш односельчанин, мать, сама себя, видимо, настраивая, сердито заявила:

– А вот и не дам ни капельки! Тоже мне нашли благодетельницу.

В деревне знали, что у Рашиды-апай всегда припасена медовуха для особых случаев, и всегда находились желающие воспользоваться ее добрым сердцем. Но сейчас, судя по выражению ее лица, она была настроена очень решительно. Открылась дверь, и вместе с клубами белого пара в дом ввалился нежданный гость. Но повел он себя неожиданно. Вместо того чтобы с подобострастием поздороваться, начать интересоваться здоровьем и самочувствием хозяев, он плюхнулся на полати и зарыдал. Вытирая лицо заскорузлыми ладонями, всхлипнул:

– Какое горе, енге, какого человека убили! Будь они прокляты, изверги!

Было заметно, что эта весть застала мать врасплох, она засуетилась, не зная, что делать.

– Астагафирулла, что ты такое говоришь, скажи толком, кого убили?

– Нет, от такой потери сердце щемит, разум отказывается воспринимать… – И, не меняя интонации: – Не пьянки ради, а для успокоения души, налей, ради Аллаха, пиалушку твоего волшебного снадобья.

Мать, по-моему, сама не осознавая, на автомате поставила перед убитым горем агаем пол-литровую банку янтарного напитка:

– Ты скажешь толком – кого убили?

На секунду оторвавшись от банки, тот пробормотал:

– Чомбе убил Лумбо.

Тревога не покидала мать, ведь в нашей деревне почти каждый мужик имел уличное прозвище, кличку. А она могла и не знать их всех. Последовали уточняющие вопросы.

Когда было выяснено, что африканского деятеля Республики Конго Патриса Лумумбу подло убил марионеточный президент Чомбе, бокал был уже пуст, а душа утешилась.

А вы говорите – необразованный деревенский мужлан. Психология – наука не простая, но когда душа и тело требуют допинга, наизнанку вывернешься, а осилишь премудрости самых сложных постулатов и, сыграв на тонких струнах человеческой души, добьешься желаемого.

Так рождаются легенды

В пору нашего деревенского детства в нашем воображении немалое место занимали различные разновидности нечистой силы. Свою лепту в это вносили как читаемые взахлеб сказки, легенды, так и народный фольклор, излагаемый нашими бабушками и матерями. До определенного возраста всякие черти-шайтаны, ведьмы, албасты, дивы и водяные многим представлялись реально существующими персонажами, встреча с которыми просто пока не состоялась по счастливой случайности. И ведь время от времени случались события, которые как бы подтверждали, что обитатели потустороннего мира не чураются общения с нами. Тому доказательством два случая, непосредственным участником которых стал я сам.

Окончен шестой класс. По настоянию матери и любимой сестры к зятю трактористу прицепщиком приставили меня, ну не могли они допустить, чтобы достаточно немалые для того времени деньги достались постороннему.

На подъеме зяби трактора работали круглые сутки. В обязанности прицепщика входили не только подъем плуга посредством дерганья пропущенной в кабину проволоки в конце загона, но и множество других мелких дел по обслуживанию техники – смазка механизмов, заправка горючим и т. д. Само собой подразумевалась подмена трактористов, когда те захотят отлучиться посреди рабочей смены по неотложным мужским делам.

В одну из темных августовских ночей лопнула трубка топливного насоса и я получил задание быстренько смотаться в деревню, взять в чулане злополучную трубку и принести обратно в поле. Как говорится, аллюр три креста. Смущало только одно – тропа к дому зятя проходила мимо деревенского погоста, который располагался на самой верхушке холма. Темень – хоть глаз выколи. Но когда показались редкие огоньки деревенских домов, на душе стало спокойнее – вот спущусь с пригорка и… И в это мгновение почувствовал, как куда-то лечу в пустоту и мои инстинктивно вытянутые вперед руки упираются во что-то волосатое и шерстяное.

Мой крик и блеяние барашка, с которым я выскочил из старой траншеи, всполошили всех деревенских собак, их лай сопровождал меня до самого дома. Несколько раз от души пнув за пережитый страх животину, единственная вина которого заключалась в том, что вместо родного хлева она заночевала у кладбища, я уверенно зашагал вперед. Как показало время, с криком ужаса, исторгнутым мной в эту минуту, меня навсегда покинули все страхи, связанные с нечистью. Ну, а деревня еще долго судачила про шабаш, устроенный чертями в эту безлунную ночь на кладбище. Кстати, нашлись не только слышавшие звуки этой оргии, но и собственными глазами видевшие данное безобразие.

*  *  *

Развлечений зимой в пору моего отрочества в деревне было мало. Одна единственная программа телевидения вырубалась в десять, да и телевизоры можно было пересчитать по пальцам одной руки. Темнело рано – на улице не задержишься. Но развлечения все же случались. Наши родители, будучи заняты с утра до ночи повседневными заботами в пору, когда день кормит год, обычно ездили гостить по многочисленным родственникам, проживающим в других селениях, покончив с неотложными делами в зимнюю пору. Уезжали, как правило, на несколько дней. Хотя все заботы по содержанию домашнего хозяйства и живности ложились на наши плечи, мы радовались этой свободе.

В свободном от взрослых доме устраивались посиделки. Как мы называли – аулак. Вот в один из вечеров, предвкушая встречу с той, которая в моих мальчишеских целомудренных сновидениях уже появлялась не раз, с радужным настроением я отправился на эти посиделки. Все было как всегда – невинные прикосновения, знакомые игры с налетом флирта. Но когда пришло время идти домой, выяснилось, что старшеклассники, которых мы не впустили на наше мероприятие, видя в них опасных соперников, нам жестоко отомстили – заперли нас снаружи. Двойные рамы – не докричишься, не достучишься. Волей неволей пришлось заночевать. Когда утром соседка хозяев, которой было поручено приглядывать за домом, освободила нас из заточения, все побежали по домам. Горят редкие фонари, ночная метель намела сугробы, видны стежки одиночных следов доярок, спешащих к утренней дойке. С одной из них, в подшитых валенках, закутанной в пуховый платок, мы и встретились под фонарем столба. Я, уступая узкую протоптанную тропку, сделал шаг в сторону и стал ждать, когда тетенька пройдет мимо меня.

Но тут случилось нечто неожиданное. Тетенька, кстати приходившаяся нам даже какой-то дальней родней, посмотрела на меня и завизжала так, что стало больно барабанным перепонкам, и с невиданной прытью сиганула по сугробам.

Причина ее выходки прояснилась только тогда, когда открывшая дверь сестра подвела меня к зеркалу. Я весь был вымазан сажей.

Придя с утренней дойки, сестра с хохотом рассказывала, как на улице ее товарка встретила самого настоящего чертенка и как от его преследования она смогла избавиться лишь прочтением нескольких сур Корана. Я был очень благодарен ей за то, что она не раскрыла инкогнито этого самого чертенка.

А ты меня удивил, малайка!

Это августовское утро ничем не отличалось от предыдущего – так же, поднимая пыль, по деревенской улице под звонкое щелканье пастушьего кнута прошло стадо на пастбище, загудел сепаратор, превращая утренний удой молока в пока еще жиденькую, не застывшую белой корочкой сметану. Но чувство чего-то необычного подспудно сидело в сознании. Только ополоснув лицо холодной, только что, видать, набранной колодезной водой, вспомнил, что днем мне предстоит, если принесут пенсию матери, совершить поездку в соседнюю Оренбургскую область. Звучит, конечно, почти как целое путешествие, если не учесть, что граница между двумя, как бы сейчас выразились, субъектами России пролегала в двух километрах от моей деревни. Зато цель поездки была самая что ни на есть уважительная – возникла необходимость пополнить офицерский планшет, который мне заменял школьный портфель, готовальней. В седьмом классе предстояло изучать черчение.

Подкачав на всякий случай шины на стареньком, но надежном велосипеде «ЗИФ», я выехал в райцентр Пономаревка одноименного района. Правда, в нашей деревне так его никто не называл. Куда собрался? На базар, в Дамбауа. Где зуб вырывали? В больнице Дамбауа. Лишь будучи уже студентом, узнал происхождение данного неофициального названия достаточно крупного поселения. Оказывается, народная память моих земляков таким образом увековечила малую родину переселенцев из Тамбовской губернии. Поскольку до своего родного райцентра надо было на попутках добираться целых сорок километров, а до «чужого» Дамбауа-Пономаревки всего двенадцать, выбор моих односельчан был предопределен. И лишь однажды, во время карантина по ящуру, мы почувствовали, что граница не совсем условная, пробираясь тайными тропами мимо ветеринарного поста.

Проехав чуть более километра, слева оставляю дома деревни Дмитриевки. Она ничем особо не отличается от нашей, разве что огороды побольше, да и намного на них разнообразнее то, что растет. Самый первый дом всем нам, каныкаевцам, знаком очень хорошо, там живет тетя Маруся. Она не только знатная огородница и пчеловод, но и продавец сельского магазинчика, на которую едва ли не молятся наши башкирские бабушки. Не знаю тогдашних принципов поставки товаров повседневного спроса на торговые точки, но знаменитым индийским чаем со слоном можно было разжиться только у тети Маруси. Причем не за деньги, а сдавая куриные яйца из расчета шесть копеек за штуку. Подозреваю, что жители Дмитриевки пили только грузинский чай, причем, как понимаю, не особо расстраиваясь по данному поводу.

Следующая деревня по пути в райцентр, Терентьевка, была примечательна тем, что в ней имелась водяная мельница, которая обеспечивала мукой население десятка сел и деревень. Было нечто завораживающее в крутящихся от, казалось бы, слабенького потока ручья громадных жерновов. Очередь на помол муки из выдаваемого колхозом заработанного зерна всегда присутствовала, поэтому получалось, что почти каждый мужик, хозяин из наших сельчан, хоть раз да переночевал в Терентьевке. И это вовсе не означает обязательно – в самой мельнице среди мешков: почти у каждого из наших имелся «знакум» из местных. Эта была своеобразная форма социального сосуществования людей с различным мировосприятием, вероисповеданием, культурой и обычаями. Этому способствовала историческая оправданность – жить и выживать вместе легче!

Тут необходим небольшой экскурс в те времена, когда деревья были большими, а я сам крохотным. Одно из ярких воспоминаний раннего детства – как я сижу на коленях у старика с окладистой бородой, которая остро пахла табаком. Это был «знакум» отца, знахарь-травник из Терентьевки. Имя человека, который, по словам родителей, выцарапал меня из костлявых рук старухи с косой, в памяти не сохранилось. Скорее всего, я и не знал. Меня он называл непонятным тогда для меня словом «крестник». В нечастые его приезды они с отцом отдавали дань как магазинным, так и домашним напиткам. Отец курил папиросы «Север», редко – «Беломорканал», наш гость закручивал неизменную «козью ножку» из самосада. Сейчас иногда приходит чувство досады и сожаления, что не интересовался подробностями своего исцеления от неведомой мне до сих пор хвори.

Закупив все, за чем приехал, я поспешил к базарной площади. Сама площадь в будний день интереса не представляла. Моя цель – церковь, возвышающаяся над домами села. Дело в том, что неделю назад в мои руки попала книга «Черные доски» Владимира Солоухина, которую я прочитал на одном дыхании. Книга произвела на меня неизгладимое впечатление, погрузив в доселе неизведанный мир. Даже пригрезилось, как беру в руки смоченную растительным маслом тряпку и вытираю потемневшие лики святых на иконах и они благодарным взглядом смотрят на меня из глубины веков. Если недостатка в подсолнечном масле не наблюдалось, то с иконой в моей деревне был полный швах.

Сама церковь производила двойственное впечатление. Несмотря на её неухоженный, заброшенный вид, в ней чувствовалась законченность, завершенная лаконичность. Даже лебеда, густо проросшая вокруг подкупольного барабана, не портила вид. Храм ассоциировался почему-то с подбитым, но не потопленным, плывущим вперед кораблем, хотя я в своей недолгой жизни ни одним глазом не видел ни моря, ни суденышка даже. Впечатление усиливалось плывущими, почти задевающими купола без крестов, не по-летнему темными, тяжелыми облаками.

На высоких распашных дверях ожидаемо висел большой амбарный замок. Не выпуская из рук руль велосипеда, обошел церковь кругом. Попытки заглянуть внутрь также не увенчались успехом.

– Тебе чего здесь надобно, стервец?

Обернувшись, увидел старичка в кургузом пиджачке, кирзовых сапогах и в кепке, которую у нас почему-то называли «фуражка уполномоченного». Его глаза смотрели на меня строго, но без угрозы.

– Дедушка, я хотел осмотреть все, что там находится внутри.

– А что ты там потерял?

– Мне интересно, сохранился ли там иконостас.

– Башкиренок, откуда ты знаешь про иконостас? – удивился дедок.

Ни одеждой (сатиновые шаровары, синяя футболка, китайские кеды), ни обличьем я не отличался от местной ребятни, но дед, видать, сразу срубил мой акцент.

– В книге прочитал, – промямлил я.

– Хорошие книги ты читаешь, – сказал дед, выщелкивая из пачки «Прибоя» папиросину. – Будешь?

Отказываясь от предложенной то ли с подвохом, то ли всерьез папиросы, я замотал головой. 

– Молодец, не привыкай к этой заразе смолоду. А то мой внук приноровился таскать у меня курево, паршивец такой! 

И тут же, чиркнув спичкой и прикурив, с каким-то придыханием промолвил:

– Нет там, сынок, никакого иконостаса, ничего нет, кроме мешков с удобрением, такие вот дела.

Поговорив под накрапывающим дождем еще минут пять, я собрался в обратный путь. Надежды разжиться иконой дед похоронил окончательно.

– Разве что бумажные иконки встретишь у кого, – с грустью и с какой-то внутренней скрытой болью выдохнул старик. Даже я, с полным отсутствием жизненного опыта, в этот миг почувствовал неловкость, словно в чем-то провинился. – А ты меня удивил, малайка.

Отъехав с десяток метров, я оглянулся. Дед, сняв с головы картуз, помахал мне. До того момента, когда я возьму в руки старинную икону восемнадцатого века, предстояло прожить долгих два десятилетия. Я об этом, крутя педали, конечно, никак знать не мог.

Навестив в прошлом году многочисленную родню, выкроил время и для поездки в Пономаревку. Стоя возле отреставрированного храма Казанской иконы Божией Матери, радуясь, что построенный еще в 1900 году храм не был взорван, не растащен на кирпичики для возведения каких-нибудь складов и сараев, а в своем возрождении обрел новое величие, вспоминал прошлое. Храм возродили. А вот милые моему сердцу Дмитриевку и Терентьевку потеряли, боюсь, уже навечно. Даже описанная великим поэтом любовь к родным пепелищам и к отеческим гробам тут вряд ли поможет. Лишь вереницы автомобилей возле старых кладбищ в дни поминовения усопших напоминают о том, что когда-то здесь кипела жизнь, ненадолго собирая бывших односельчан. Мы, жители деревень Каныкаево, Биккулово, Дюсяново и Аитово, помним вас, дорогие земляки из соседней области, живущих ныне в городах и весях нашей России, и храним добрую память.

А он не вернулся из боя...

Я очень хорошо помню этот июньский день. Мы с моим городским племянником, предпочитающим каждый год летние каникулы проводить не в каких-то лагерях, а в родной деревне его матери – моей сестры, упражнялись в метании ножей. Хочу отметить, что разница в возрасте между нами составляла три месяца и то не в пользу меня, то есть дяди. Ножи были не какие-нибудь кухонные (да и кто бы позволил ими разбрасываться), а сделанные собственноручно из ножовочного полотна. В мечтах грезили выковать их из клапанов тракторных двигателей, но в деревенской кузне молот нам пока не доверяли.

Прислонив к стене дома старую дверь, где даже не мелом, а краской был нарисован силуэт фашиста (а чтобы никто не усомнился в его принадлежности к ним, на его каске красовалась свастика), мы старались попасть в обозначенные жизненно важные органы мишени, каждый из которых приносил определенное количество очков. Как понимаете, дело было поставлено на серьезную основу. Приехавшие спустя месяц в отпуск два офицера, мой брат и зять, отец племянника, кстати, с треском проиграли по очкам нам устроенные состязания в этом виде спорта, если его можно так назвать.

В самый разгар соперничества возле ворот остановился мотоцикл с коляской. Из нее с видимым усилием выбрался немолодой мужчина с сероватым лицом и седой щетиной бороды и усов.

– Ребятки, а здесь проживает Ишниязов Нурый? – спросил приезжий.

– Да, здесь. Только он Габдуллин, но Ишниязовы – это тоже наша родня, – ответил я.

– Позови его, если не трудно.

– Да вы проходите, он только что вошел в дом, обедает, наверное.

Незнакомец, чуть подволакивая правую ногу, пошел за мной. Я, заведя гостя, вернулся на улицу. Сильно заинтересовал мотоцикл. Парень за рулем, лет двадцати с лишним, оказался словоохотливым. Мотоциклы в конце шестидесятых в деревнях уже не были чем-то особенным. Конечно, «Уралы» и «Ижи» с коляской встречались не очень часто, треск стоял от многочисленных «козликов» и мопедов. На наш заинтересованный взгляд на доселе не знакомую марку парень, слегка красуясь, пояснил, что это чудо техники называется «Днепр» и что в соседнем районе, откуда они приехали, это единственный экземпляр. Но выглянувшая мама бесцеремонно прервала разговор, велев отправиться в дом к двоюродному брату и привести к нам того, кого там застану.

Увы, на дверной петельке торчал выдернутый прут из чилиговой метлы – это означало, что хозяев в ближайшее время можно не ждать. Я не удивился: летняя сенокосная страда в самом разгаре. Я сам-то дома оказался ввиду опухшей лодыжки. Доковыляв до дома, застал непривычную картину. Внимательно слушая приезжего, отец вытирал тыльной стороной ладони скупую слезу.

– В ту ночь я не смог присоединиться к ним, собравшимся в побег, рана заживала очень плохо, боялся быть обузой, – продолжил незнакомый дядя.

– Ночью началась стрельба, со злобным остервенением лаяли овчарки. Вскоре нас, всех военнопленных, увезли, уже был конец октября – выжить в чистом поле, отгороженным рядами колючей проволоки, не было никакой надежды. Не знаю, каким чудом я остался жив, пройдя все круги ада. Освободили нас американцы. Но и на родине встретили неласково. Но я не в обиде, вы воевали. А мы, получается, ни при чем. Чувствую, уже недолго осталось. Поэтому решил найти вас, выполнить данное твоему братишке обещание. Ведь мы договорились, кто останется в живых, тот расскажет о том, что было. Как будто камень с сердца снял. А власти что сообщили о судьбе Халиуллы?

– Пришла бумага, что пропал без вести в октябре сорок первого, – выдохнул отец.

– Скорее всего, там недалеко всех их и положили, местность такая, что и схорониться негде. Детишки его, как сложилась их судьба? Особенно убивался по сыну, рожденному буквально перед войной.

– Нормально, и обе дочери, и сын выросли. Вот недавно отслужил в армии.

Несмотря на уговоры, гость заторопился в обратный путь, отказавшись от предложенной чарки. Провожали гостя молча, но мать умудрилась сунуть в люльку мотоцикла клетчатый узелок с гостинцем. Зайдя в дом, отец налил полный стакан водки из непочатой бутылки, выпил и, обращаясь ко мне, промолвил:

– Вот и весточка пришла о твоем дяде, нашем самом младшем брате, сынок. Не дожил он до своего двадцатипятилетия, значит.

Несмотря на мои поиски, мне пока еще не удалось установить, где двое остальных братьев отца нашли последний покой. Одному было тридцать девять лет, другому – тридцать четыре года, когда оборвались их жизненные пути. Дольше всех, до декабря 1943 года, провоевал средний брат отца, первый муж моей мамы, пока она в середине пятидесятых не вышла замуж за моего отца-вдовца. Отец, отмечая праздники Победы, не уставал сокрушаться, что не пришлось повоевать вместе с братьями. Ему, далеко не наивному, закаленному в горнилах Гражданской войны вояке, все казалось, что он смог бы хоть кого-то из них уберечь, будь рядом с ними.

Насколько помню, впервые празднования Дня Победы с размахом прошли в честь двадцатилетия знаменательной даты. Помню свою восторженную радость, когда отцу принесли юбилейную медаль. Но он отнесся к награде равнодушно. На его кителе без погон (постарались сыновья-офицеры) одиноко сияла лишь медаль «За оборону Сталинграда». А традиция собираться в день великого праздника в нашем доме соблюдалась неукоснительно.

Приходили одни и те же – дядя Фархаз, не раз горевший в танке, троюродный дядя Мурзагул, конник знаменитой 112-й Башкирской кавалерийской дивизии, семьдесят восемь воинов которой удостоились звания Героев Советского Союза, а пять стали полными кавалерами ордена Славы – непревзойденный никаким другим воинским соединением результат, сосед дядя Шаймухамет, лишь в 1946 году увидевший порог родного дома, и другие.

Я жаждал на неспешном застольном разговоре ветеранов услышать подробности их подвигов, как они сокрушали германскую армию. А они вспоминали своих фронтовых товарищей, свои злоключения в полевых госпиталях. Помню, как-то обратился к дяде Мурзагулу (все-таки родня), у которого отсутствовала часть черепной кости и кожа головы, поросшая седым ежиком, постоянно пульсировала.

– Очень страшно было, Мурзагул-агай?

В ответ он громко, раскатисто расхохотался:

– Думаю, страшно было санитарам, которые меня подобрали после боя. Ведь я, вот уж дурень деревенский, очнувшись и увидев, что моя каска полная крови, решил залить ее обратно в свою дырявую башку – не пропадать же добру. Очнулся уже в госпитале, отмытый и забинтованный. Серые госпитальные, много раз застиранные простыни – какое же удовольствие возлежать на них после многомесячных окопных дней.

По скудоумию, я абсолютно не понимал, почему они восторженно вспоминают какие-то совершенно ничем не примечательные события своей фронтовой жизни, как, например, когда удалось толкнуть врачу госпиталя найденный в сгоревшем вражеском танке пистолетик с перламутровой ручкой за литр спирта. Лучше бы домой привез, негодовал я, слушая отца.

В одну из таких праздничных посиделок я, скромно сидевший в другой комнате, решил внести и свой вклад в мероприятие. Неделей раньше к нам домой привезли новую радиолу с проигрывателем и кучу пластинок в придачу. Среди пластинок с записями песен башкирских и татарских певцов и певиц (сейчас бы назвал, звезд эстрады) попалась и «сорокопятка» Владимира Высоцкого. Когда он хриплым голосом пропел про комбата, который закрутил землю обратно, оттолкнувшись от Урала, о братских могилах без крестов, меня попросили еще раз проиграть пластинку, потом еще раз.

Удивленная наступившей тишиной за столом, ведь обычно к концу застолья голоса становятся все громче, в комнату заглянула встревоженная мама:

– Отец, может, что подать, вы скажите.

Отец только махнул рукой, мол, иди, не до тебя. Вердикт фронтовики вынесли единодушно – этот воевал! Мои робкие попытки оспорить такую интерпретацию биографии Владимира Семеновича были категорично отвергнуты. В другое время, при других обстоятельствах я бы, наверное, изошелся слюной, доказывая свою правоту. Но каким-то внутренним чутьем понял, что не всегда правда жизни совпадает с правдой искусства. Мне кажется, что вот такое мое постоянное общение с рядовыми фронтовиками во многом способствовало формированию эстетических принципов восприятия произведений о войне.

Еще будучи студентом, старался покупать книги. Воспитанное с детства трепетное отношение к книге не позволяет ставшими ненужными томами топить баню или вываливать в мусорный ящик. Я их просто не перечитываю. Зато тома Константина Симонова, Виктора Астафьева, Анатолия Генатуллина, Василя Быкова, Юрия Бондарева и нескольких других стараюсь по возможности перечитывать. Среди них определенное место занимает даже не книга, а книжонка «Нерв» Высоцкого. Как память о реакции моих фронтовиков, давно присоединившихся к своим товарищам в заоблачном мире, на его творчество.

Очень порадовали в прошлом году мои земляки. В родном районе, практически в каждом населенном пункте, только за счет средств, собранных благодарными потомками, были обновлены, а кое-где заново отстроены памятные стелы и обелиски. Добровольные пожертвования уроженцев малой родины шли со всех концов страны. Порадовало, что у политических партий хватило ума не приписать народное движение себе в заслуги, как это частенько случается.

Время неумолимо. Скоро не останется ни одного участника той войны. Каждый человек страшится смерти, так почему же целые народы идут на поводу тех, кто толкает их на убой, развязывая войны. Да только потому, что вымывается коллективная память о ней, о жертвах, о страданиях. Пусть эти незамысловатые рассуждения возбудят хоть капельку памяти у читающих их. Коллективная память каждого и всех – своеобразная вакцинация людей, думающих, что война может стать достижением каких-то целей, пусть даже привлекательных в силу разных причин. Сам в это, увы, не верю.

Я – юный мошенник

Только за мою, относительно недолгую по историческим меркам жизнь многие красные даты в календаре почернели, другие обычные дни, наоборот, покраснели. Современное поколение даже в дурном сне не может представить, что их отцам приходилось, скажем, во вторник 31 декабря после «трудового» дня являться к домочадцам, а в четверг 2 января вставать рано утром и плестись на работу. Причем это касалось всех, а не только работающих на непрерывном производстве.

Всегда не оставлял вопрос – почему французы до сих пор празднуют День взятия Бастилии, хотя по прошествии совсем недолгого времени поотрубали бошки горячим революционерам или зарезали, как Марата? Хотя и в изгнании поляков из кремлевских палат и царских опочивален первопрестольной активное участие принимали и мои предки-башкиры, тем не менее, как и для многих соотечественников, День так называемого единства так и не стал для меня праздником.

Праздников, ведущих свое начало из глубины веков, у народов, населяющих нашу многонациональную и многоконфессиональную страну, много. Заранее прошу прощения у моих друзей и знакомых из разных уголков нашей необъятной страны, если не упомяну название праздника вашей малой родины. Не будучи специалистом в этой области, я даже не всегда могу отличить их религиозную составляющую от народной. Кто скажет, например, Масленица – это народный или религиозный праздник? Вот праздник Ивана Купалы вряд ли записан в святках.

Как правило, все народные праздники устраиваются весной и летом. Исключение составляют отчасти некоторые северные народы. Ясен пень, по траве гонки на оленьих упряжках может устроить только законченный дебил и самодур. Не зря же якуты свой новый год и всеобщий день рождения – Ысыах – празднуют в день летнего солнцестояния. Очень даже глубокий смысл заложен – выжил после суровых оймяконских морозов, считай, что заново родился, живи и дальше радуйся.

У удмуртов – праздник Гербер, у марийцев – Семык, у бурят – Наадан

-Сурхарбан, у хакасов – Тун Пайрам. Невозможно перечислить и описать все многообразие обычаев и традиций, которые легли в основу народных праздников. Ясно одно, несмотря на самые суровые условия жизни и неустанный труд ради выживания, наши предки умели и любили радоваться, скрашивать будни праздниками.

Не в обиду другим будет сказано, но самым известным национальным, народным праздником на просторах нашей державы, на мой взгляд, является сабантуй. Этот татарско-башкирский «праздник плуга» в нашей стране уже давно расширил свое первоначальное смысловое значение. Вам наверняка не раз приходилось слышать от кого-нибудь: «Ох и устроили же мы вчера сабантуйчик!» При этом речь, конечно же, не шла о главных составляющих сабантуя в традиционном смысле этого мероприятия – о состязании рысаков, о борьбе на поясах, о лазании на столб и разбивании горшков. 

Так что, услышав слово «сабантуй», не спешите в мечтах окунуться в атмосферу народного праздника, вполне можете оказаться в гуще разнузданной гулянки с мордобитием и прочими, не менее известными народными забавами. Честно признаюсь, я в последние лет десять перестал ходить на проводимые в каждом районе по специально утвержденным графикам сабантуи, хотя по-прежнему не устаю восхищаться удалью выходящих на круг борцов, а скачки рысаков заводят во сто крат больше, чем гонки «Формула-1».

Это случилось после того, как пришло осознание того факта, что безвозвратно уходит в небытие дух того праздника, которым проникся еще в детстве, что пришедшие на него мои земляки зачастую играют роль просто статистов при самовосхвалении начальства района при присутствии высоких гостей из столицы. Причем на этом представлении участники бывают не вполне трезвыми. При этом нередко с экранов ящика нам показывают кадры сабантуев в Москве, Питере, в США, в Канаде и даже в далекой, уже дальше некуда, Австралии, проводимых нашими землячествами. И лишь в последние несколько лет сабантуи в нашей республике начали трезветь.

В годы моего детства в их организации и проведении принимал участие и стар и млад. Помню, как ходил по улице человек и собирал призы для победителей состязаний – вышитые полотенца, вязаные перчатки, платки-платочки. Многие выносили вареные яйца, это уже призы для ребятишек. Вот только не помню, откуда материализовывался главный приз для самого сильного батыра – живой баран. Скорее, он был все же колхозный. Мы, детвора, очень ревностно относились к участию в куреше на нашем сабантуе чужаков, приезжих мастеров борьбы на поясах. Правилами это не запрещалось, но в случае их победы мы оставались без сытного угощения из свежей баранины.

За всю жизнь у каждого человека наберется несколько скелетов в личном шкафу. Отношение к ним зависит от мировосприятия. Совершая нечто постыдное и осуждаемое общественной моралью, важно осознавать, что благими намерениями для самого себя не стоит оправдывать свой проступок. Из всех детских шалостей мне больше и дольше всего помнилось, как я несправедливо, обманом победил в одном из соревнований.

Когда меня почти с первого замаха сбили с бревна ударом туго набитого мешка, я задумался – где бы еще поучаствовать? Долговязому и тонкокостному, в борьбе мне точно ничего не светило. Бег на шестьдесят метров – тоже не мой конек, вот если бы на километр! А о том, чтобы забраться на высоченный и гладкий шест и спуститься оттуда с китайскими кедами – и речи быть не могло, вон скольким не покорилась эта высота. Из раздумий вывел голос одного из двоюродных братьев:

– Ну, как тебе сабантуй? Где участвовал, что выиграл? – Но мой вид говорил, видимо, сам за себя. Протянув мне недопитую бутылку лимонада, недоступного в обычные дни для деревенских напитка, тут же подбодрил: – Не вешай нос, сейчас организуем тебе приз победителя!

Надо заметить, среди немалого количества послевоенной поросли, в основном безотцовщины, этот отличался умением обставлять с блеском даже безнадежные дела. За что ему и попадало от моего отца, когда раз в неделю мои тетки приводили своих охламонов на разбор полетов. Протянув мне пятак, он продолжил:

– Вон столик видишь, откуда отходят измазанные в катыке? Сейчас внимательно меня слушай и действуй строго в соответствии с указаниями. Спрятав пятак за щеку, подходишь туда и, окунувшись по уши в этот тазик, якобы губами ищешь монету. Но не вздумай открывать рот. Бултыхайся, сколько дыхания хватит. Выныриваешь и выплевываешь на ладошку монету. Когда все увидели, что ты монету достал, делаешь вид, что ее обратно бросил в тазик. Запомни, только делаешь вид! 

Все прошло гладко. Пока я вытирал свою измазанную простоквашей до самых кончиков ушей мордочку юного мошенника и афериста заботливо поданным льняным полотенцем, монета перекочевала в карман сатиновых шароваров. Под жидкие аплодисменты окружающих мне вручили приз – общую тетрадь в коричневой коленкоровой обложке на 48 страниц. А монету мне пришлось вернуть хозяину, в те годы столько стоил билет в кино.

Когда показывали репортаж о посещении сабантуя в Татарстане нашим президентом, я горделиво заметил жене:

– Смотри, пока наш будущий главнокомандующий оттачивал свое спортивное мастерство на татами, я уже участвовал в серьезных соревнованиях по этому же виду спорта, где он сейчас показывает мастер-класс. 

Не могу утверждать, что за прожитые годы за мной нет поступков, за которые мне не стыдно. Но одно не подлежит сомнению – ни одной незаслуженной награды я не получал, ни в одном состязании (а их было множество, и не только в спорте) не сжульничал. А что касается праздников, они очень нужны. Главное, не втянуться бы в чужие праздники, чуждые нам и по духу, и по смыслу, а сберечь и сохранить свои исконные, доставшиеся нам от предков. А вообще-то, для нашего поколения в нынешнем раскладе, когда бушует коронавирусная зараза, каждый прожитый божий день можно считать праздником.

Очевидная заслуга

В мои юношеские годы приезд в деревню артистов из столицы – очень значимое событие, хотя нельзя сказать, что культурная жизнь сельчан влачила жалкое существование. Постоянно случались премьеры спектаклей, поставленных силами местных поклонников Мельпомены. А про кино и говорить не стоит, сеансы шли по два раза в день почти ежедневно. Единственной проблемой было отсутствие денег на билет. Но киномеханики шли навстречу – пускали в зал клуба и за куриные яйца, дефицита на которые не наблюдалось. В крайнем случае пропуском служило и простое байковое одеяло, которыми занавешивали окна клуба. Но столичные артисты не разменивались на такие бартеры. Соответственно, даже у некоторых взрослых возникали с этим затруднения, ведь живые деньги деревня видела редко.

Выпутывались кто во что горазд. Проще всего было тем, у кого останавливались на постой артисты. В ход шли и былые заслуги. Часто к этому прибегал уважаемый Мифтах-агай, бывший гвардии старший сержант, награжденный, между прочим, за боевые подвиги двумя медалями «За отвагу». Его солдатский китель образца уже семидесятых годов с прицепленными и привинченными наградами представлял достойное зрелище, поскольку боевые награды дополнились множеством юбилейных медалей. 

Приехавший на пару дней после напряженных стройотрядовских трудовых будней в родные пенаты, на концерт я пошел с целью пообщаться с земляками. Услышав дружный смех, поспешил к входу в клуб, где застал веселившихся односельчан и смущенного ветерана-фронтовика, который пытался отцепить от иконостаса на груди какую-то медаль. Эта была медаль «Материнская слава».

– Вот ведь какая незадача, умудрилась моя старуха свою единственную медаль подкинуть в мою шкатулку, – оправдывался почтенный агай под колкие шуточки окружающих. Отцепить медаль никак не удавалось, и кто-то предложил свою помощь. Но вдруг ветеран оттолкнул руку, потянувшуюся к его груди, выпрямился и громко произнес:

– Отставить, гвардии старший сержант! А что, твоей заслуги нет, что ли, в этой награде? Пусть висит. А вам все хаханьки да хиханьки, лично я, будь правителем, всем бабам, пережившим годы войны, ордена бы давал.

Смешки прекратились, ветеран прошел вовнутрь. Молодой человек, стоявший на контроле, про билет даже не заикнулся.

Заключила в жаркие объятия

Несмотря на то, что знаменитая школа-интернат № 1 Уфы, где я обучался, считалась школой с физико-математическим уклоном, свое будущее я связывал с литературой, журналистикой. На скромные карманные деньги выписывал по «Книга – почтой» поэтические сборники, для одноклассников выпускал рукописный журнал, в свободное от учебы и спортивных тренировок время читал книжные новинки, учил наизусть понравившиеся стихи – для души.

В выпускном классе в школу для прохождения педагогической практики пришли студентки четвертого курса филфака Башгосуниверситета. Кстати, на зависть ребятам из других параллельных классов наша практикантка была весьма и весьма симпатичной особой. На уроках русского языка и литературы, подозреваю, наши практикантки были несколько ошарашены «глубиной» и «широтой» познаний ребятишек из отдаленных сел и деревень башкирской глубинки по преподаваемому ими предмету.

Скажу без ложной скромности, отчасти сгладить нашей временной учительнице не самые лучшие впечатления о нашем 10 «Е» классе, наверное, помогло мое активное участие в ее преподавательской деятельности. Я превзошел самого себя – специально выучил не включенные в школьную программу стихи Блока, написал почти эссе по другому писателю, агитировал одноклассников активнее включаться в учебный процесс. Короче, оживлял уроки как мог, не давая ей разочаровываться в избранной профессии, как мне тогда представлялось.

В свои неполные шестнадцать лет был в нее даже чуть влюблен. Вершиной наших отношений стало приглашение ею меня на круг вальса, когда в спортзале отмечали наступающий Новый год.

Следующая встреча случилась в октябре, когда мы, измученные колхозными работами первокурсники, пришли в аудитории филфака Башгосуниверситета. Встретив меня на перемене, наша бывшая практикантка, а ныне первая факультетская красавица-пятикурсница радостно взвизгнула и, заключив в свои объятия, жарко поцеловала. Снующие по коридору студентки с любопытством разглядывали меня, а присутствующая при этом не очень многочисленная (филфак ведь!) мужская половина студентов впала в грустную задумчивость. Видимо, все задавались вопросом: что же из себя представляет этот долговязый субтильный персонаж, которого удостоила своим вниманием такая красотка? На расспросы ребят из своей группы, трое из которых проучились в педагогических училищах, прошли армейскую службу, небрежно отвечал: «Да, встречались когда-то. В молодости».

Женщинам природой дано многое – одним взглядом, словом или жестом могут и принизить до уровня плинтуса, и вознести до облаков. Именно за это мы на них и злимся, и добиваемся их, и любим.