№7.2022. Всеволод Глуховцев. Тридевять небес. Роман. Окончание. Начало в № 1–6, 2022

Всеволод Глуховцев

Тридевять небес

Роман

 

Начало в № 1–5, 2022

 

 

ГЛАВА 11

Промежуточный финиш

 

Когда Соломин закончил, я долго еще тянул остывший чай, будучи под впечатлением. Воображение у меня заметно посильнее, чем у среднего человека, но почему-то лишь сейчас мне пришло в голову, что это качество, острота восприятия природы и феерические сны как-то связаны между собой, что это звенья одной цепи, сложно протянутой сквозь время и судьбы.

Наверное, это была слишком большая мысль для двадцатипятилетнего молодого человека. Я перегрузился ей, душевно остолбенел, да и физически тоже. Будто полуизвестное прошлое и совсем неизведанное будущее превратились в нечто отягощающее, пригибающее книзу…

Отставной подполковник тоже, как видно, хорошенько всколыхнул себя воспоминаниями. Помалкивал, глядя в окно, но как-то странно был нацелен взгляд – на нижнюю перекладину рамы… Какое-то время я пусто смотрел, чувствуя, как вязну в безликой немочи, но, сделав усилие, разорвал тяготу, глотнул из чашки и с легким стуком опустил её на стол.

Итак: открытие Шпильрейн – Румянцева, методика тонкого воздействия на окружающих в своих целях, при всей своей тонкости является пагубным покушением на свободу воли человека. Пагубным против самого методиста – так устроен мир, так работает в нем автоматика морали. Не рой другому яму… ну и повторяться незачем.

Почему-то Соломин не смотрел на меня. Теперь отвернулся в другую сторону, и я видел его чёткий моложавый профиль. Он вообще выглядел много моложе своих лет.

 – Простые истины?.. – как бы нехотя произнес он. – Да. Мне тоже понадобилось жизнь прожить, чтобы дошло…

 

О письме Бурцева Соломин никому говорить не стал. Какое-то время чувствовал себя под дамокловым мечом: а ну как почтовый начальник кому-то еще параллельно докладывает?.. Однако обошлось, а вскоре грянул Карибский кризис, мир зашатался на грани… дней десять личный состав областного управления КГБ находился на казарменном положении, и в каком напряжении сотрудники пережили эти дни и ночи – ни в сказке сказать ни пером описать. Но прошло и это, пришли морозы, метели, встретили Новый год… а там и зима пошла на убыль, дразня летучими запахами оттепели. Соломин служил исправно, ничего особенного не случалось. С Казанцевым общаться по службе приходилось, разумеется, но никто из них и словом не обмолвился об июньской беседе, хотя оба прекрасно помнили, что она не закончена.

И вот в начале марта полковник внезапно вызвал Соломина.

 – Садись, – кивнул на стул, прервав уставное: «Здравия желаю, разрешите войти…»

Игорь сел. Помолчали. Начальник вроде бы избегал смотреть на подчиненного – но может, показалось, потому что спустя секунд пять он повернулся с выражением сразу многообещающим и ироническим – такое надо суметь сделать. Полковник сумел.

Сейчас он был в светло-шоколадном костюме, кремовой рубашке и атласном вишневом галстуке.

 – Новые веяния! – провозгласил он и полез в карман за «Казбеком».

Дальнейшее не сказать что удивило Соломина, хотя и оказалось неожиданным. Общение с Казанцевым научило быть готовым ко всему.

Полковник поведал, что где-то в таинственных верхах Комитета созрело решение создать службу по сбору информации об аномальных явлениях, событиях, вообще обо всем необычном, что встречается на необъятных просторах…

Суть капитан уловил вмиг, при том что начальство пустилось в многословие вроде бы совершенно ненужное. Но Игорь-то был уже учёный, умел смотреть глубже, видел, что Казанцев пустомелит не зря, а стремясь косвенно указать на то, что не может сказать прямо.

Пространный монолог завершился сообщением о том, что в каждом областном управлении КГБ должен быть минимум один сотрудник, ответственный за данную линию работы, то есть за поиск сведений о неизведанном. Ну и…

Здесь полковник взглянул столь выразительно, что капитан лишь улыбнулся очень аккуратно, уголками рта, и сказал:

 – Понял. Есть.

 – Да. С генералом вопрос решен, приказ подписан, – Казанцев раскрыл одну из папок, зашуршал бумагами.

 – Есть, – механически повторил Соломин.

Томительное чувство недосказанности охватило его сильнее прежнего. Почудилось, что полковник всё же скажет то, вокруг чего петляет… Но как почудилось, так и расчудилось: беседа закрылась на официальной ноте – ознакомлением с приказом, после чего капитан отправился к себе, продолжая ломать голову над произошедшим…

 – Но всё же догадались? – спросил я.

 – Ну… – Игорь Александрович сделал гримасу, которую я не смог разгадать. – Думаю, да.

Та беседа в служебном кабинете оказалась, по существу, последней. Вскоре Казанцев отправился в отставку, хотя мог бы ещё послужить. Однако же начальство рассудило иначе. Видеться с ним Соломин, конечно, виделся, но всё вскользь, толком поговорить не выходило. А потом отставной полковник уехал на постоянное место жительства в Крым.

Я подумал, что если бы он захотел, то нашел бы возможность поговорить по душам. Так прямо и сказал.

 – Разумеется, – спокойно согласился хозяин. – И я об этом думал.

И пришёл к выводу: каким-то образом полковник попал в немилость к высокому начальству. Больше того: кое-что прикинув и сопоставив, Соломин предположил, что Казанцев искусно создал данную ситуацию умелой игрой, вызвав своей персоной легкое недовольство наверху – ровно настолько, чтобы формально быть отправленным на покой без официальных неприятностей.

Зачем он это сделал?.. Ну, мало ли! На том уровне расклады суровые, бои без правил, иной раз без потерь не вывернешься. Лучше всего выйти из игры. Прикинуться неспособным к плетению интриг, досадной помехой в чьих-то планах; от такой помехи надо избавляться, что и сделали к её собственному облегчению. Понятно, что в этих условиях Казанцев не захотел привлекать чьё-то внимание к скромной фигуре капитана Соломина, сведя свое общение с ним к служебному минимуму.

Ладно, пусть так. Но что же всё-таки хотел сказать полковник, не имея возможности сказать?! Это мучило капитана дни и ночи, бывало, задумавшись, кому-то отвечал невпопад… Не сказать, что работа мысли привела к какому-то яркому откровению. Даже твердым умозаключением это вряд ли назовешь. Как-то само собой сложилось мнение, что Казанцев намекал: дураком не будь, капитан, тогда будешь майором, и так далее. Коли станут требовать от тебя каких-то там отчетов по аномальным делам, отчитывайся с умом, то бишь отписывайся. А о настоящем помалкивай.

 – Почему? – заинтересованно спросил я, хотя угадывал ответ. Интересно было, насколько моя угадайка верна; оказалось, почти на все сто.

Скучноватым рутинным тоном Соломин поведал, что настоящее непознанное – оно слишком утонченное, эфемерное, оно вот здесь, среди знакомых улиц, бегущих и убегающих дней, оно таится в твоих буднях, только вглядись. Это неуловимое волшебство, таинственным дыханием овевающее наши судьбы… и этого, конечно, не расскажешь, не опишешь, тем более не отразишь в отчетах, если не хочешь, чтобы тебя сочли за психа. Это можно лишь пережить самому, испытать необъяснимое очарование – очароваться, но не объяснять.

Сказать, что я был изумлен, услышав такие речи от бывшего сотрудника КГБ, значит мало что сказать. Конечно, он легко просёк мои эмоции, усмехнулся:

 – Одну минуту…

Вышел и через полминуты вернулся, неся в руках блокнот и две книги. Одна из них – нашего областного издательства, это легко угадывалось по стилю оформления обложки. Эту книгу хозяин мне для начала и протянул.

Я взял, глянул на титул… Бог мой! – «Николай Веденеев. Военные повести». Взял вторую: «Николай Веденеев. Повести грозовых лет». Листанул первые страницы – годы выпуска соответственно 1973-й и 1978-й.

– Так это значит?..

 – То и значит, что мне было от кого научиться красотам стиля, – негромко рассмеялся Соломин. – Да, писателем стал Николай Григорьевич. Инженером наших душ. И писал очень, на мой взгляд, неплохо. Да и не только на мой – видите, переиздали. Москва, солидная фирма.

Я кивнул, открыл последние, технические страницы «Военных повестей», где обычно размещены оглавление и выходные данные… Ну, так и есть. Среди фамилий, причастных к выпуску, значилось: «Оформление и иллюстрации – Д. В. Костыльников».

 – Это? – я выразительно постучал пальцем по крохотным буковкам.

 – Оно самое, – Соломин едва улыбнулся уголком рта, понимая, что я жду от него дальнейшего рассказа.

 

***

О событиях лета шестьдесят второго года в Липовке никто больше не вспоминал. Табу. Помалкивал и Соломин. Но в весенний выходной день, вскоре после Пасхи неспешным ходом туда направился. Апрельское солнце сияло, трамвайные рельсы превратились в желоба для веселых потоков, ветер гнал в лицо легчайший привкус только что оттаявших дальних лесов, полей, озер…

Николай совсем не удивился, открыв дверь:

 – Вы? Здравствуйте. Входите, – посторонился.

Стол в комнате был так же наполовину загроможден книгами и журналами, а на другой половине ярко белел лист хорошей бумаги с чернильными строчками, вставками, перечеркиваниями и даже с одной кляксой.

– Взялись за перо?

 – Да, – просто ответил Николай. – Для себя. Прямо увлекся этим. Загорелся, можно сказать… Садись, поговорим.

Они заговорили так, будто расстались вчера, и понимали друг друга на две-три фразы наперед.

Румянцев помер, но дело его живёт – они, конечно, постеснялись бы сказать так вслух, но мысль именно такова и была. У Николая Веденеева очевидные способности к тому же самому. Значит, стоит пойти по стопам покойного, но без его ошибок. Но как? Как раскрыть в себе дар, не нарушив свободы других и тем самым не вогнав самого себя в гроб?..

Разумеется, Игорь принес с собой исповедь Бурцева – Веденеев и стал вторым человеком, прочитавшим её. Читал долго, не раз возвращаясь к уже прочитанному, лицо его было непроницаемо. Зато прочтя и взглянув на гостя, улыбнулся:

 – Сформулируем задачу?..

Соломин слушал, слегка дивясь тому, что хватает мысль рассказчика на взлете, за несколько секунд до озвучки.

А говорил Николай о том, что после гибели Бурцева долго не мог найти покоя. Как-то сама собой возникла идея: а ведь всё это произошло не просто так, а с прицелом на него, Николая Веденеева. Сплетения событий, задевая судьбы разных, иной раз не знавших друг друга людей, дотянули след времени сюда, к нему. Зачем? Понятно зачем: чтобы он продлил эту тропку, пока не замечаемую в суетной жизни человечества. Подсказка! Судьба говорит с тобой, только сумей её услышать.

Мысль возникла и овладела им. Он понимал: в поисках истины он сейчас как путник в лабиринте: видит стены, коридор, повороты – и не видит всего. Он слишком внизу. Подняться бы! Взглянуть сверху! А?.. Вот она, задача. Как её решить – опять вопрос. Собственно, в этом и есть весь вопрос: как?

Николай неотступно думал об этом. Настолько, что к нему почти вернулись сны. Почти – значит, что они были больше физические, чем зрительные: живое пространство, порождающее вещи, события, людей… Он не видел, не различал их, но безошибочно ощущал присутствие. И так ночь за ночью, ночь за ночью… Всё это плюс тяга к чтению довело шофера до того, что однажды он вздумал описать ночные причуды. Взял бумагу, перо, сел… и прямо хлынуло, чихнуть-моргнуть не успел, как исписал полстраницы.

Потом долго сидел, перечитывал написанное и чувствовал себя неловко оттого, что оно страшно нравилось, до мурашек по спине, до глупого восторга.

Увлёкся. Писал, писал, писал. Война, Мария, волшебные июньские дни, первая и последняя атака в штрафной роте – всё это вернулось с новой силой, хочешь того или нет. Конечно, оно было в памяти всегда, но одно дело память, другое – живые картины, транслируемые свыше. Правда, они не стали отчетливее, но сильнее, живее – да, бесспорно. Николай ощущал себя неким космическим странником среди великих стихий и писал, писал, писал, второпях, бессвязно, бессюжетно, как в голову придет, надеясь, что поток мыслей рано или поздно станет превращаться в систему.

Недели через две после того, как пробудился этот творческий вулкан, Николаю внезапно выпал заказ: отвезти рулоны бумаги с товарного двора железной дороги в издательство. Вернее, в полиграфкомбинат, но он был объединен с издательством в один производственный комплекс.

Экспедитором поехал сам завхоз комбината – мужик бойкий, смекалистый; Николаю он понравился, несмотря на суетливость и сквернословие на каждом шагу. Приехали, загрузили в кузов десять рулонов, здоровенные цилиндры весом примерно в триста кило каждый, отправились по адресу. В пути трепались о чепухе, в частности, о футболе – завхоз изматерил всех игроков и тренеров сборной СССР, «просравших», по его мнению, чемпионат мира в Чили: «Бездельники, лентяи, Сталина на них нет! При нём бы их за такую игру сразу в Норильск или там в Магадан, и пусть с медведями гоняют мячик…»

Веденеев слушал, посмеивался и, поймав удачный момент, воткнул вопрос:

 – Слушай, а ты в издательстве кого-то из редакторов не знаешь? Ну, кто с авторами работает?

Завхоз оборвал ругань и аж слегка откинулся назад и вправо, уставясь на водителя:

 – А что такое? А ты, мил человек, не стихи ли, часом, пишешь?

 – Боже упаси, – честно воскликнул Николай.

 – Да?.. А то, мать их, завалили виршами! Что за напасть, понять не могу?! На улице, куда ни плюнь – в поэта попадёшь. Недавно, слышь, дед приперся, лет семьдесят, краше в гроб кладут. Поэму принес про беспризорников двадцатых годов, он у них вожатым, что ли, в колонии был. Рифма: «туберкулёз – педикулёз», слышь?.. Нет, точно ты не со стихами? А то потом мне по шее – опять, что ли, привёл гения? А?

Веденеев постарался уверить хозяйственника, что стихов он отродясь не сочинял и не думает. Тот вроде бы поверил, да и вообще, похоже, отнесся к шоферу с симпатией, пусть бы он и стихи писал.

 – Ну ладно, с одним вроде можно поговорить… Нормальный мужик, хоть и замполит бывший. Не люблю эту братию! Ты-то сам на фронте был?

 – А как же!.. – тут разговор пошел про войну, насчёт чего Николай был мастер по ушам поездить, хотя ни про разведку, ни про штрафбат упоминать не стал. Завхоз окончательно подобрел и, когда приехали, разгрузились, сказал:

 – Ну, пошли. Если он на месте… Тебя как звать-то величать?..

Оказался на месте. Невысокий худощавый человек со странным взглядом – завхоз предупредил, что один глаз искусственный, стеклянный, – в сумме казалось, что редактор норовит заглянуть тебе за спину, отчего так и хотелось оглянуться. Ну, а если не считать этого дефекта, всё прочее вышло отлично: улыбка – дружеская, рукопожатие – крепкое, честное. Представились.

 – Николай Григорьевич?.. Так. Слыхал, что стихами нас бомбить не будешь. Так?

 – Так, – Николай улыбнулся. – Хотел мемуарами бомбить.

Редактор оценивающе заглянул Веденееву за спину:

 – Где воевал?

 – Второй Белорусский.

 – Ага. Ну, а я – Четвертый Украинский. Замполит артдивизиона. Комиссован вчистую, – указал пальцем на край левого глаза. – Так-то… Ну, так что за мемуары?

Веденеев без утайки рассказал о своих литературных опытах. Редактор слушал, моргал правым глазом, затем и моргать перестал, прищурился.

 – Та-ак… – протянул он. – Значит, давай, Николай Григорьич, так. Дело это небыстрое, поверь мне. Пока трудись как знаешь – что вырастет, то вырастет. Через год приноси. Обещаю посмотреть, если буду на месте. Если что дельное, будем работать. Обещаю. Если нет, так и скажу. И чтобы без обид. Идёт?

 – Идёт.

На том расстались.

 

***

 – Судя по всему, – кивнул я на книги, – оказалось дельное.

 – Да, – Соломин подлил мне чаю. – Его как муха какая укусила. Только хорошая такая. Муха таланта.

Сумбурные писания Веденеева постепенно вливались в сюжетные формы. При этом обозначилась и главная тема: странности человеческих судеб, полных случайностей, которые случайности лишь на первый взгляд, с уровня рядовой жизни. А приподняться, взглянуть с высоты – и страна загадок превратится в сложный, но ясный, как бы рожденный взмахом волшебной руки узор, где без труда разберешь любые кружева судеб.

Держа в уме это, Николай начал писать о том, что было с людьми на войне. Они, эти люди, не знали о том, что автор видит их сверху и по его воле они сталкивались, расставались, искали, находили и не находили друг друга на перепутьях двадцатого века, иной раз расходясь бортами в паре метров и секунд, так о том и не узнав. Всё это было ещё коряво и наивно, автор, став с опытом много критичнее к себе, сам это чувствовал – и правил по мере сил.

Жизнь его изменилась. Даже сны опять же стали какие-то иные, хотя по-прежнему непроявленные; но он чувствовал, что неведомое во тьме заворочалось как-то иначе. Это ободряло. Год промчался в трудах и этих снах, и в самом начале осени он направился в издательство с тощенькой папкой, не зная, что его ждет, не зная, на месте ли тот редактор.

Оказался на месте. Правда, заметно изменился, и не в лучшую сторону.

 – Прихварываю, – сознался он. – Война, стерва, не отстает. Теперь уж, поди, не отстанет… Ну да ладно! Принёс? Молодец, упорный. Давай посмотрим.

Хоть и одним глазом, но читал он ловко, бегло, явно схватывая суть. По прочтении воззрился на автора – опять же с забросом взгляда за спину.

 – Так, – сказал он с интонацией, от которой сердце Николая счастливо прыгнуло. – Так… Скажу честно: лучше, чем я ожидал. Прицел взял верный. Корректировка огня хромает. Но это дело навыка. Я с тобой работать готов. Ты как?

Николай понимал, что он, взрослый, даже немолодой мужик, прошедший воду и огонь, должен спокойно, даже с усмешкой отнестись к происходящему… но не смог скрыть радости: слишком уж много было вложено в прошедший год и в конце концов вот в эту папку. Он кивнул, понимая, что редактор сейчас читает его, как раскрытую книгу:

 – Работаем.

И потекли годы. Врубаясь в дело, Николай не ожидал, что оно окажется настолько тяжким. Десять лет пробивалась к читателю его первая книга. За это время скончался редактор – не ошибся, догнала-таки его война… Но и с новым сработался, начал потихоньку печататься в газетах и журналах разной степени престижности с небольшими рассказами, иной раз подвергавшимися столь беспощадной правке, что ничего в них не оставалось от тревожно-брутальной магии, того необъяснимо-притягательного, уже ставшего фирменным шармом прозы Веденеева. Десять лет! Да, десять лет потребовалось для выхода книги. Начальство автобазы, узнав о рассказах своего шофера в газетах, сперва оторопело. Отнеслись к этому как к нелепой блажи, но резко изменили мнение, когда новоявленного писателя решительно поддержали наверху, в обкоме. Там кто-то проницательный сообразил: рабочий, фронтовик, орденоносец, да еще и беспартийный – стал литератором?! Да это ж просто человек-плакат, находка для пропаганды! И, естественно, для чьей-то партийной карьеры. Книга, что годами мямлилась во всяких инстанциях, через несколько месяцев вышла из типографии.

Так выглядела официальная жизнь образцового советского гражданина Николая Веденеева. Он стал членом Союза писателей и в общем-то мог жить на литературные заработки, но сверху мягко посоветовали продолжать числиться водителем – ради сохранения плакатного облика. Да Николай и сам не возражал. На автобазе он стал царь и Бог, номенклатура обкома – начальство перед ним лебезило, чуть ли не кланялось, что он воспринимал спокойно, но как должное. И никогда своим особым положением не злоупотреблял.

Ну, а помимо этой идейно-советской жизни струилась и жизнь невидимая миру. Веденеев и Соломин встречались как старые друзья-приятели; бывало, на природе, на рыбалке, случалось, и просто так, ни у кого никаких подозрений это не вызывало. А они обсуждали своё.

Как не повторить ошибок Шпильрейн и Румянцева? Достичь могущества, не нарушая ничьей свободы?.. Подступая к проблеме, ни тот ни другой не могли внятно сформулировать задачу, отчего и положились на известную премудрость: война план покажет. Или, говоря иначе, ввязаться в бой, а там посмотрим. Мудрость сработала: годы писательской работы развили в Николае и кругозор, и ту самую магию, что неизъяснимо наполняла страницы его книг. Он чувствовал своих героев как живых. Писал – и они возникали из ничего, люди с душой, характером, поступками… Иных из них, хоть тресни, невозможно было заставить делать что-то – например, изменять женщине. Не мог такой человек сделать этого, и всё тут. И перо не поднималось написать так. То есть поднималось, зависало… и отступало. Нет! Не мог он изменить, не тот человек.

А женщины книг Веденеева, конечно, всегда были отражениями Марии. Как будто множество лучей разбежалось от давней памяти, озарив разных придуманных женщин: одну – в улыбке, другую – в легкой ладной фигурке, третью – в словах, которые могла бы сказать только старшина медицинской службы и больше никто…

Это в книгах. А в жизни так хотелось, чтобы она пришла, настоящая, не разбросанная по призракам, созданным его волей!.. Но нет, не выходило. В какой-то момент Николай почувствовал, что уперся в неразрешимую задачу: да, он научился видеть и строить судьбы своих героев неотличимо от реальной жизни. Но в ней-то, в этой самой реальности он так и не поднялся над миром, и его собственная судьба не слагалась в целую картину, продолжая оставаться россыпью событий. Он обсуждал этот вопрос с Соломиным, оба ломали головы и так и сяк… и не заметили, кто первый произнес решающую фразу. Каждый со своей стороны:

 – Ну, давай прикинем? Одна голова хорошо, а две лучше?..

 – И не только голова…

 – И не только две…

Вот из этого бог знает как и родилась ключевая идея: если у одного Веденеева не выходит прыгнуть выше головы, то значит, надо это сделать коллективно, не одним Веденеевым, и не только разумом, но единением душ.

 

***

 – Спиритический сеанс, – с усмешкой понял я. – Радение?

Соломин слегка покривился:

 – Ну, мы таких слов не говорили…

Слов таких они действительно избегали, но это была скорее дань ханжеству. Не хотелось признавать себя впавшими в многократно осмеянный мистицизм. Однако жизнь ткнула носом, показала: работает, никуда не денешься.

 – Работает? – переспросил я.

 – Да, – твердо сказал Соломин.

Сам нестандартно одаренный, Веденеев стал присматриваться к другим. Так на горизонте возник Костыльников.

Его, собственно, не пришлось искать, нашелся сам. Книгу начинающего автора Веденеева поручили оформлять начинающему художнику, так и познакомились. Костыльников сразу же произвел странноватое впечатление, но Николаю того и надо было. Он заинтересовался; и когда как бы между прочим завёл разговор о непознанном, в частности, о скрытых резервах человека, то понял, что на верном пути.

Художник только этого и ждал. Вспыхнул порохом, пустился в горячий рассказ о видениях, посещающих его во сне, или даже не столько во сне, сколько в состоянии предсонья, о том, что пытается передать это в картинах, показал их, но предупредил, что картины эти – смешно и мелко по сравнению с оригиналами. Мазня.

Он так и говорил презрительно: мазня, хотя о себе как художнике был высокого мнения, держался заносчиво; половина человечества пребывала у него в ранге бездарей и неучей – он вообще был как-то нездорово привязан к этим словам.

Картины произвели впечатление. Веденеев был человек чуткий к истине, точно уловил в творениях молодого живописца нечто настоящее, без обмана: рядовым воображением невозможно было додуматься до таких феерий. «Ну, неужели вот оно, самое то?.. – думал Николай, рассматривая полотна. И отвечал себе: – Да, похоже, оно и есть. Ну что ж…»

Однако проявить своё отношение он не спешил. Картины – среди них были живопись, графика, пастель – кратко похвалил, заговорил о чем-то нейтральном, потом еще пару дней паузы выдержал. И когда, наконец, подступил к делу, то встретил столь энергичное понимание, что впору бы и отпрянуть:

 – О, Николай Григорьевич!.. – художник чуть не захлебнулся. – Да я ж давно об этом думаю! Да разве здесь поймет кто-нибудь?! Неучи, бродяги, чёрт бы с ними со всеми!

От взрыва эмоций даже про бездарей забыл.

На предложение подумать о привлечении ещё кого-то, откликнулся мгновенно, с жаром, прямо-таки словесным вулканом: «О да, конечно, ну как же! Давно приметил таких людей, готов их привести, уверен, что они с восторгом примут приглашение! Это чудесно, Николай Григорьевич, это просто волшебно, да-да, уж поверьте мне!..»

Всё это было настолько чересчур, что поднапрягло Веденеева, да и Соломина тоже, когда он узнал об этом. На встречу он решил не приходить, хотя бы и инкогнито, и оказался прав: Костыльников приволок двух несусветных богемных барышень; одна жеманно хохотала, где надо и не надо, у другой были жутко подведены глаза тенями и тушью, и не то чтобы смеяться – она за всё время не улыбнулась ни разу. Смотрела тупо и зловеще. Словом, ничего из встречи не вышло.

Потом Веденеев жестоко раздраконил сообщника: не ожидал, дескать, такого легкомыслия в серьёзном деле, куда это годится, и тому подобное. Возникла размолвка, художник сперва обиделся, но потом, поостыв и поразмыслив, признал, что в самом деле свалял дурака.

Урок пошел впрок. Костыльников стал строже, взрослее, что ли; со временем задорная пылкость и вовсе сошла на нет, он приучился вести себя скромно. От прошлого осталась разве что повадка одеваться с излишним, крикливым щегольством – но то была невинная слабость, на нее сподвижники смотрели сквозь пальцы. Да, и ещё он изобретал некую свою систему записей, персональный алфавит, коим записывал собственные глубокие мысли, что, в общем-то, было тоже формой излишнего интеллектуального пижонства, иначе – ерундой. Но и это ему прощалось.

Время шло, осенью семьдесят седьмого года Веденеев получил письмо из крупного московского издательства: в фирменном конверте, на фирменном бланке – важно и внушительно. Писал ведущий редактор – прочёл-де вашу книгу, чертовски понравилось, есть в ней что-то такое настоящее, не суррогатное, от души – страсть и печаль, дыхание эпохи, ливни, грозы, летние зарницы, дикий мёд… Ну и отсюда предложение поработать. Договор вышлем, аванс будет, но следует, конечно, кое-что добавить новое.

Веденееву было что добавить: две повести почти готовы. А одну раннюю, напротив, убрал, видя, что перерос её как автор. Огрехи так и лезли в глаза, читал, морщился. И без сожалений расстался с ней.

Так родилась книга «Повести грозовых лет». Заплатили за неё более чем прилично, хотя Николай так и продолжал шоферить, будучи прикован к образу передового советского рабочего-интеллигента. Понятно, машины ему доставались самые новые, прямо с конвейера: то КамАЗ, то чешская «Татра»… понятно, что изменилось отношение шоферской братии, сделалось отчужденно-завистливым, но ему, по большому счёту, было всё равно. Он жил совсем в другом измерении.

Костыльников давно остепенился, усвоил сдержанные манеры, бездарями и неучами если кого и называл, то лишь в ближнем кругу; внешне стал солиден, даже отчасти вальяжен; куда те две дуры делись, шут их знает, никогда больше ни Соломин, ни Веденеев их не видели. Постепенно, год за годом, стали подыскиваться люди, с кем можно было работать.

 

Я не забыл, конечно, слов Игоря Александровича о том, что спиритические сеансы давали несомненный результат, но, видимо, что-то на моем лице выразилось не то, поскольку он прервался и глянул на меня как-то искоса:

 – Не верится?

Я не смог сразу ответить.

 – Ну… – после паузы. – Вы же говорили…

Вышло это нетвердо, как-то не то вопросительно, не то выжидательно.

 – Говорил, – без эмоций сказал он. – И готов повторить.

Да, он лично участвовал в сеансах, не раскрывая себя. На экстренный случай, конечно, у него была готова отмазка: нащупал тайное мистическое общество в рамках служебных обязанностей, пока не информировал, необходима детальная проработка материала… Но в глубине души был уверен, что мистики будут молчать, как камни под водой. Это были обычные, неприметные люди скромной жизни – тем не менее чувствовавшие свою непохожесть на других, только не решавшиеся поделиться этим с окружающими.

Собирались, как правило, на квартире у одного из них, преподавателя вуза, вечером, в сумерках. Становились в круг, не включая свет…

 – И вы становились?

 – И я становился.

Вставали, молчали. Коллективная медитация.

Вскоре сумеречное пространство вокруг них начинало меняться. Оно как бы оживало: в нём начинали сгущаться, мелькать еще неразличимые тени; воображение, гонясь за ними, спешило наделить их антропоморфными чертами, но, скорее всего, этого не было – просто порывы тёмных дуновений, ставшие полувидимыми. Но и это было внушительно, да что там – потрясающе, один раз испытаешь и ещё охота, и ещё, ещё… Членов группы тянуло друг к другу, к масонским таинствам, без них жизнь была уже не жизнь.

Всё это, повторим, совершенно, до жути реально. Все понимали, что они приоткрыли дверь в неведомое. И ожидали большего.

Но большее не пришло.

 

***

Однажды Соломину домой позвонил Веденеев. Был краток:

 – Надо встретиться.

Встретились вдвоем. Выпили самую малость. Майор сразу отметил, что писатель не весел.

 – Что-то не так, Игорь Саныч, – молвил тот, хмуро вертя в пальцах рюмку. – Куда-то не туда мы лямку тянем. Опять стена.

Для Соломина это открытием не стало. Он видел, что, выйдя на грань неизведанного, мистики, так и остановились на этой грани. Вот уже который сеанс ничего не менялось. Да и прочие это видели, что там говорить.

Так и сказал Николаю. Тот согласно кивал, слушая. А выслушав, огорошил:

 – Вот и я о том же. Что-то нас не пускает дальше. А раз так, то лучше не надо.

Сказал он это так, будто что-то не договорил. Соломина было не провести, стал выпытывать и выпытал. Это было не просто, Николай не сразу раскрылся, не решался, внутренняя узда держала его. Но затем всё же он её порвал.

Он признался, что его память, вроде бы давно задремавшая, вдруг пробудилась, полоснула с новой, нежданной силой, с настоящей болью, не какой-нибудь там душевной, а самой что ни на есть физической, тупой иглой в сердце. Николай был в рейсе, машинально рулил, следил за дорогой – за десятки лет работы он превратился в автопилот, не допускающий ошибок за рулем, – а сам болел ожившей памятью, солнце над ним казалось тем далеким солнцем, ветер, залетая в кабину, заносил запахи тех давних весны и лета, лесов, дорог с колоннами победоносной армии, рокотом тысяч моторов… И с некоторым страхом чудилось, что вот-вот он услышит голоса людей, которых давно нет на свете. Ну и, долго ли, коротко ли, всё это довело его до идеи поехать в Белоруссию.

Соломин озадаченно приподнял брови:

 – Ты… никак, хочешь отыскать… то самое место?

Почему-то он не решился вслух произнести слово «могила» из самому не понятного суеверия. Но так оно и было, Веденеев именно этого и хотел. Ведь похоронили же их где-то, погибших в том бою? Должна быть братская могила?.. А если нет, то хотя бы найти место, где был тот блиндаж. Конечно, всё давным-давно заросло, мир лечит свои раны, но просто прийти, побыть на том месте… Думал об этом день и ночь, и чем дальше, тем яснее понимал, что тупик последних лет, он оттуда, из прошлого, где завязался и не развязался какой-то незримый узелок. И если отправиться туда, на сорок лет назад, то узелок, глядишь, и развяжется. Почему? Как?.. На эти вопросы Николай ответить не мог, но мысль о том, что ответы надо искать там, в том времени и месте, только укреплялась. Можно сказать, она поглотила его. Собрания мистиков он забросил, они стали ему неинтересны, да и с Соломиным они стали видеться реже.

 – И уехал? – спросил я.

 – Уехал. Но не сразу. Не так-то просто это было, хотя он уже и на пенсию к тому времени вышел. Все-таки джокер в колоде нашего обкома… А вы не слышали никогда о нем как о писателе?

 – Увы. И не читал тем более.

 – Н-да. Так вот и проходит мирская слава… Ну, да ничего удивительного. Так вот: перестройка, новое мышление, всю нашу местную верхушку чуть ли не сразу на пенсию выперли, а новым не до него, понятно было. Тогда мы и повидались в последний раз. Улыбался, помолодел даже. Ну, он всегда моложе своих лет выглядел, а здесь и подавно. Лет пятьдесят дашь, не больше…

 

 – Ты знаешь, – улыбнулся помолодевший Веденеев, – во мне всегда жило чувство, что я буду жить вечно. Глупо? Знаю. Но это такая штука, что никакой разницы, глупо ли, умно. Есть оно, и все тут, хоть вдоль здравого смысла, хоть поперёк. И вовсе не факт, что вечно значит счастливо. Может быть, буду жить да маяться… Но всё равно. Так – значит так. И знаешь ведь, что жить тебе лет десять-пятнадцать, но вера-то сильнее разума! Значит, покуда можно говорить себе «поживём – увидим». А, Игорь Александрович?

 – Наверное.

Веденеев вовсе не бодрился показно, он вправду был в приподнятом духе, а вот Соломину что-то не смеялось и не улыбалось, хотя он и старался. Поговорили еще о чём-то, а под конец Николай сказал:

 – А эти игры в сумерках до добра не доведут. Да ведь энтузиастов наших это не остановит, слишком велик соблазн… Ты с ними видишься?

 – Редко.

 – Ну, вот и я о том же. Ладно! Не знаю, свидимся еще или нет…

 

Не свиделись. Ничего никогда больше о Веденееве Игорь Александрович не слышал, книг новых не встречал, упоминаний в печати тоже, при том что использовал служебные возможности. Ну, а потом ушёл в отставку.

Но те слова о вечной жизни вдруг объяснили ему, что же не договорил когда-то полковник Казанцев. Видно, ему на всю жизнь в память врезались слова покойного майора: «…жив и жить буду». Вернее, не столько слова, сколько то, что он сказал – и помер. А не сказал бы так, глядишь, на самом деле был бы жив. Но неосторожно оброненное слово обернулось смертью.

А может и не обернуться! Это у кого как. Это настолько сложная материя, что не дано предугадать, как наше слово отзовется. Да и не только слово, но взгляд, жест, мысль… Должно быть, Казанцев как-то ухитрился это угадать, а вслед за тем и то, что майор не просто спас его, а передал эстафету… ну и, наконец, умный полковник, угадав всё это, сообразил, что цель игры осталась ему до конца непонятной. И осторожно, опасаясь сказать вслух, он отпасовал клубок загадок Соломину.

Тем же задним умом Игорь Александрович дотянул до мысли: а ведь Казанцев-то наверняка просек во мне перспективу куда раньше, но мудро не подавал вида… Когда же как чёрт из коробочки выпрыгнуло «липовское» дело, он уловил в странных событиях ещё один этюд живой картины времён и судеб, так и не открывшейся ему. И втёмную ввел в игру молодого капитана.

 – А Веденеев добавил красок в палитру, – усмехнулся я.

 – Это точно, – согласился подполковник.

Картина не открылась и перед ним. Он замкнулся, почти ни с кем не общался. Со спиритами тем более, к их сборищам стал испытывать необъяснимое отвращение.

– Вы говорите, у Костыльникова это случилось? Странно. На моей памяти у него не собирались. Что-то изменилось у них там… Да, вам ведь реестр этих деятелей? Извольте. Я, правда, допускаю, что за последнее время у них кто-то новый появился, да почти в том уверен… Но это несущественно. Основа есть. Если ваш сыщик дело знает…

 – Ещё как.

 – Тем лучше.

 Он вырвал из блокнота листок, набросал на нём ряд имен и фамилий:

 – Прошу.

Почему-то я ждал, что он попросит меня держать его в курсе, сообщить, чем всё кончится. Но ничего он не попросил, да и как-то морально погас, осунулся, я отчетливо уловил это.

 – Спасибо, – сказал я и глянул на ничего не говорящие имена, испытав сложное чувство: скоро эти значки на бумаге станут наливаться непохожими сложностями характеров и судеб, и я буду удивляться, как я мог не различать этого и вот этого… Будет всё это, и ещё многое иное, включая то, о чем и думать тошно; и такое бывает, куда ж деваться, и мы загоняем его за горизонт сознания, обманывая себя тем, что его как будто нет. Но оно есть.

Мой собеседник вновь стал смотреть в окно, теперь уже не в раму, а нормально, даже вроде бы на горизонт, здесь обрисованный ступенчатой линией городских крыш. Бог знает отчего вдруг я подумал: может, отставной подполковник видит там то, чего не вижу я?.. Но спросить не решился. А если говорить правду, просто неохота было спрашивать. Я чувствовал, как массив прошлого входит в мою жизнь, тоже не спрашивая, хочу ли я того, и сознавал, что если для кого-то оно и прошло, то для меня все только начинается. И что-то радости от этого совсем не было.

 

ГЛАВА 12

Тьма будущего

 

 – Ну-с, коллега, – душевно провозгласил Александр Михайлович, – начнём, благословясь?..

И с таким шиком подхватил пузатый, искрящийся бесчисленными гранями графин, что и у непьющего бы слюнки потекли.

Мы сидели все в том же ресторанном кабинете, и вновь Александр Михайлович царил здесь, перед ним бегали, кланялись, мигом принесли выпивку, салаты, мясные и рыбные нарезки, после чего журналист великолепным взмахом руки отослал обслугу:

 – Благодарствую! Если понадобитесь, мы вас вызовем.

Я видел, что за привычной вальяжностью мэтра кроется суетливая поспешность. Оно и понятно: статья о ритуальном убийстве в Н-ске, совершенном в ходе встречи, похожей на «чёрную мессу», появилась на страницах одного из популярнейших журналов – всесоюзный гром нам обеспечен. Бомба – по словам компаньона. Не факт, разумеется, что гром этой бомбы удастся превратить в нечто большее, но можно и превратить – здесь уж как сумеешь поймать фортуну за хвост.

Я, по правде сказать, не чувствовал к возможным перспективам ничего особенного. Ну, будет – будет, а нет – переживу. А вот Александра Михайловича заметно лихорадило от предчувствий, он непохоже на себя замельтешил – и телодвижениями, и словесными банальностями:

 – Ну-с… – спешил он, гримасничая в попытках поудобнее перехватить зубами длинный ломтик осетрины, свисавший с вилки. – Между… чёрт! Между первой и второй промежуток небольшой, верно?.. Сделаем дубль, тогда уж и начнём взрослый разговор… А ты что не ешь? Ты давай не стесняйся! Мы ж с тобой соавторы на равных, сегодня я тебя, завтра ты меня…

Работать с ним, надо сказать, было очень комфортно. Примерный план статьи мы набросали вместе, писал я, он читал, подсказывал, причем советы давал исключительно дельные, я охотно их подхватывал, писал дальше, чувствуя, что выходит хорошо. Не худо вышло в итоге – чего зря скромничать.

Наводка Соломина оказалась единственной и решающей. Когда я передал Борису список, он старался, конечно, сыграть в солидную невозмутимость бывалого сыщика, но я-то видел, какой азарт вспыхнул в нём.

 – Очень неплохо, Жур, – сдерживаясь, цедил он, – оч-чень… Выписал бы тебе премию, да не в моей власти… Ну что, начнем щупать за жабры эту публику? С умом, конечно. Да, премию я тебе выписать не могу, а вот пригласить поучаствовать кое в каких мероприятиях – это пожалуй. Хочешь? С начальством вопрос решу.

 Это, безусловно, следовало расценивать как проявление высшего доверия, отчего я был совершенно искренне польщен. Но…

Но никакого интереса к расследованию я не чувствовал. Да, убийца кто-то из списка; а если даже там и нет его имени, то они сдадут его, как только Борис, по его словам, начнет брать их за жабры – с этим его умением я был знаком.

Разумеется, я согласился. Однако дело с участием оказалось потруднее обещанного: в областном МВД внезапно затеялись крупные кадровые перестановки, стало не до вольностей, о чём Борис мне с кислой миной и поведал:

 – Ты это, Жур… Не выходит пока это дело. Начальство все на нервах да на валидоле, лишний раз подходить страшно: а ну как забьется в припадке… Ты уж того… я тебя буду в курсе держать, но…

Я постарался сделать лицо одновременно и понимающее, и удрученное, но в глубине души испытал облегчение. Для меня эта история была закончена, если что осталось от неё, то послесловие.

Предчувствия не обманули. Расследование заняло сутки: с первого же визита по списку Кириллов понял, что мистики перепуганы до полусмерти, никто из них и представить не мог, что романтика спиритизма способна вдруг обернуться такой жутью. Конечно, они вмиг сдали убийцу.

Его и вправду в списке не было. Появился недавно – средних лет, ничем не примечательный мужчина, рядовой чиновник горкомхоза. На допросе, бледный, раздавленный, ломая пальцы, он плаксиво лепетал, что, когда встали в круг, погрузились в транс, он сначала испытал безумный, ни с чем несравнимый восторг, а затем невозможно понять откуда, не то сверху, не то снизу, не то со всех сторон в тело начало вливаться нечто, меньше чем за минуту овладевшее им, взявшее в плен так, что он не мог ни рта раскрыть, ни рукой-ногой шевельнуть…

Собственно, в той или иной степени это пережили все – чувство присутствия темной силы, стремящейся овладеть ими, и всех точно оковало. Все в ужасе наблюдали, как горкомхозный служащий, странно двигаясь, с какой-то сложно-ломаной моторикой тела тянет руку к столу, берет салфетку, обёртывает ею рукоятку пестика…

 – Я не хотел… – слезливо ныл подследственный. – Это не я, понимаете?! Чертовщина какая-то! Меня повело как робота, понимаете? Хочу вырваться, хочу закричать – ничего не выходит! Голоса нет, рука сама тянется, сама берет эту штуку… А он ко мне спиной стоит, в трансе, ничего не видит, не слышит. А эта сила ведет меня, руку мою, и я с ней ничего поделать не могу, понимаете?..

 – Понимаем, – беспощадно иронизировали опера. – Это не ты, это сила. Сама салфетку взяла, обернула рукоятку, чтобы следов не оставить, сама руку повела… Умная такая сила, хитрая, а?!

 – Я понимаю, вы мне не верите…

 – Мы – нет. Но психиатры, может, и поверят. Только вряд ли тебе от этого счастье будет…

Дошло и до психиатров. И к некоторому удивлению оперативников, они заявили, что на симуляцию случай не похож. Что-то здесь в самом деле есть, надо изучить подробнее… И по сей день подозреваемый находится на обследовании в спецкорпусе психбольницы, а прочие до конца следствия под подпиской о невыезде.

Эта история закончилась. Но главная продолжалась. Когда Борис рассказывал подробности, я упорно вспоминал того парня-алкаша, что зарезал отчима: то, как он твердил, что рука сама схватила нож, сама ударила… Совпадение? Не знаю. Но думаю об этом. Упорно и пока безрезультатно.

 

***

И сейчас, после двух рюмок с малым промежутком, окоченел на том же воспоминании. Ну, а Александр Михайлович тем часом подсуетился с третьей:

 – Троица, сам понимаешь… Было дело, и Земля на трёх китах стояла, не знаю, как сейчас, мне не докладывали. Давай-давай, еще по одной накатим, а там уж и к делу… Ну – хоп!

И запрокинул чарку как-то совсем по-плебейски, донцем ввысь.

По-моему, он не решался подступиться к заявленному делу, о чём я и сказал – неохота было эту тень на плетень наблюдать.

Он засмеялся:

 – Не без этого, – ловко зацепил вилкой кусочек салями, кинул в рот, прожевал наспех. – Не знаю, как ты к этому отнесешься…

Еще с полминуты он попетлял и, наконец, открылся:

 – Подумал я о продолжении, так сказать, Марлезонского балета. А?.. Да ты сам разве не думал?! Не поверю!

Я об этом не только думал, но и догадывался, чего ради затеян приятельский ужин. Заметил я ход его мыслей в эту сторону ещё в процессе работы над статьей. Но промолчал, поскольку не мог понять до конца, каковы мои собственные мысли.

Рассказ Соломина и дальнейшее погружение в тему вызвали во мне сложное душевное раздвоение. Таинственное, бесспорно, влечет нас к себе с необъяснимой силой – не скажу за всех, но меня влечет. И я понимал, что мне довелось наткнуться на такие залежи тайн, какие редко кому выпадают, но встречный вопрос: что с этими сокровищами делать? Вернее, чем все это может обернуться, судя по тому, что случалось с теми, кто к ним прикасался. Да и со мной ведь уже случился один маячок, просигналил…

Александр Михайлович, видимо, прочел по лицу:

 – Сомневаешься? Похвально! Значит, мыслишь. И я бы сомневался. Да и сомневаюсь! В такие игры играть, что в русскую рулетку, кто бы спорил. Но пока-то мы с тобой ещё не на обрыве, откуда назад дороги нет! Пока ещё можно с запасом заглянуть в бездну, так сказать, издалека, а?! Ну, заглянем, увидим, что там мрак беспросветный, ну и чёрт с ним, забудем как страшный сон. Ну, а если…

Он прервался, даже слегка прикусил верхнюю губу, но тут же отпустил:

 – А давай-ка еще по одной! – и схватил графин.

Хватили еще по одной. Александр Михайлович спешно заел водку жирным оливье, вытер губы салфеткой, кинул её на стол с таким видом, что ясно – сейчас выложит козырный аргумент. И он выложил:

 – А вот скажи: бездна в нашем сознании – это какой-то темный провал вниз? Это ведь чисто психологическая установка, привычка, так сказать! Ведь точно так же бездна – и вверх, в небеса, а?

Я мысленно хмыкнул. Бесконечность, устремленная в небеса. Можно ли ее назвать бездной?.. Хм! Как-то не вяжется это со словом «небеса».

Александр Михайлович мягко поджимал:

 – Ты знаешь, у буддистов, по их поверьям, над нашим миром ещё двадцать шесть уровней бытия. Двадцать шесть, представь только! Они невидимые, неощущаемые, и тем не менее они есть. Называется это все у них, у собачьих детей, «девалока». И это ещё не всё, это ещё здешние миры, только тоньше нашего, эфемернее, и живут там духи разной степени эфемерности. А уж над этим всем – внимание! – только над этим всем уже настоящий рай, нирвана, уже совсем другая категория. Тридевять небес! Буквально. Точно. Для ровного счёта. Я, когда узнал, смеялся: ну, наплели, сочинители! А потом, через годы, стал думать иначе. Знали братья-буддисты, что говорили, зря воздух не гоняли болтовней… Ты ешь давай, сейчас горячее закажем. Ну-ка, кликну этих халдеев…

 – Александр Михайлович.

 – Да? – он замер, привстав.

 – Вы уже решились? Теперь задача – меня убедить?

Он сразу сел. Но ответил не сразу. Видно было, что подбирает слова… ничего особенного не подобрал, однако тон голоса сделался таким задушевно-вкрадчивым:

 – Ну вот смотри, коллега… Убеждать тебя? Да ты же человек умный, будем говорить без обиняков. Да и о себе не стану скромничать попусту. Если всё делать по уму, то бишь осторожно, осмотрительно, без иллюзий, без фантазий… Благо, имеется горький опыт предшественников. Спасибо им! Подсказали, как не надо делать. Значит, нам надо, как надо, прости за тавтологию. Если попытаемся, то терять ничего не теряем, а приобрести можем. Простейшая логика!..

Тут Александр Михайлович пустился дельно, расстановочно доказывать, что нам следует делать: попробовать войти в контакт с кем-то из группы Костыльникова, с одним-двумя потолковее, выявить, что за психотехнологии там применялись и хорошенько осмыслить их на предмет дальнейшего развития. Или решительно от них отказаться – это он особо подчеркнул.

И продолжил:

– А далее нам надо кровь из носу постараться найти Веденеева. Где он сейчас, что с ним?..

 – …ну, это я беру на себя, – умело смотрел в будущее Александр Михайлович. – Есть у меня в Минске хорошие зацепки, даже отличные. Если попрошу, ребята землю носом будут рыть. А может, и нашего друга Соломина подключим, а?.. Ну, там посмотрим! Сколько ему сейчас, писателя я имею в виду? Лет семьдесят – ну не такой уж ветхий старец, вполне где-нибудь жив-здоров, собачий сын…

На «собачьем сыне» Александр Михайлович странновато призадумался, помолчал и вновь поменял интонацию с напористой на доверительную:

 – Ты знаешь, меня что в этом деле больше всего подкузьмило?.. Его слова о том, что жить он будет вечно.

 – Поверили? – не удивился я.

Он криво пожал одним плечом:

 – Да не в том дело. Такие вещи просто так не говорят. Если человек не дурак, конечно. А он-то не дурак. Стало быть, что-то за этим кроется для нас с тобой, что-то такое, что надо бы расслышать по уму, по жизни, так сказать…

Речь лилась складно, гладко, Александр Михайлович мастерски модулировал голосом, а я смотрел, слушал и не мог отвязать от себя мысль, что именно так и должен выглядеть демон-искуситель. Ну просто ведь классика жанра: потертый сибарит в марочном, но не очень новом твидовом пиджаке, с претензией на барские манеры, искрящийся блеском поверхностной эрудиции… Он может и сам этого не знать, но он – это он, нет сомнений. Часть картины, ещё один этюд, писанный по всем канонам вселенской композиции, не мною найденный.

И место – лучше не выдумать. Вообще, все странные истории, по крайней мере, у нас в России должны начинаться со встреч в трактирах – перекрестках или даже вокзалах судеб, откуда их линии идут уже в каком-то измененном направлении, задевая и меняя еще чьи-то судьбы, а значит, и ландшафт всего человеческого мира…

Эта мысль была одновременно и малость насмешливой, и совершенно серьезной. Я ощутил себя странником в точке сошедшихся и расходящихся путей, и что раньше в моей жизни было разрозненным, сомкнулось в нечто огромное, от чего веет тревогой и осенью, глуша кабацкий чад, словно будущее отменило все другие времена года, решив, что Роману Панову впору сентябрь размахом со Вселенную. Пусть, дескать, решает эти загадки: даром, что ли, прошлые пути, поплутав по миру, сошлись здесь и сейчас.

 – Закат. Рассвет… вопрос… ответ?.. – проговорил я так, чтобы не слышал визави, то есть мысленно, и с силой провел по лицу ладонью сверху вниз, как бы стирая, а может, наоборот, натягивая маску. И сказал вслух, кивнув на графин:

 – Не запылилось?

 – А! – вскинулся Александр Михайлович. – Как же, как же, сейчас распылим… Ну и к горячим блюдам пора переходить! И под это дело ещё граммов двести, а дальше посмотрим, да?.. Ну, вот и любо, братцы, любо! Сейчас закажу.

Возвращался я глубоким вечером. Ночью, по сути. Шел не спеша по влажным улицам. Неожиданно потеплело, пролился дождь, последний, наверное, в этом году. Резковато, но приятно пахло прелой листвой, вымокшей в дождевой воде, мягко дул южный ветер.

Хмель мой выветрился, брёл я трезвый, но слегка понурый. Александр Михайлович расстался со мной в уверенности, что я уже сделал верный выбор. Но я ещё ничего не решил. И почему-то начал думать о себе во втором лице.

Ты на распутье. Вот ты, вот дороги бегут от тебя неведомо куда, и кажется, что это всё с тобой когда-то было… И это правда: даже если не было, то будет, и не раз, в этом смысле нет разницы меж будущим и прошлым. Прошлое не прошло, а будущее всегда с нами только зёрнышком, и мы не знаем, что из него вырастет. Волшебный цветок? Ну, дай Бог. Сорняк? Анчар?.. Все может быть.

Конечно, не хотелось видеть будущее анчаром, кактусом или еще чем-то в таком роде. Но я сознавал, что за кактус может случиться там, куда меня пока мягко, окольно втягивает некто, скрывающийся за ходом событий… Повторюсь: я ещё ничего не решил.

И не забыл. Главное – не забыл слово ПРЕДСМЕРТНЫЙ, пережитое мною ночью, когда события сложились именно в этот ход. Я не знал смысл видения, но ясно, что радости оно в себе не несло. И вроде бы по всем статьям нечего в ту сторону даже и смотреть…

Но ведь может быть так, что это судьба решила испытать тебя. Спраздновал труса – и всё, жизнь твоя кончилась. Жизнь, в смысле, как настоящая жизнь, не прозябание. Так-то она может течь и течь хоть полвека, хоть больше, но все эти годы ты будешь мучиться оттого, что когда-то, испугавшись, свернул не на ту дорогу, остался на обочине и больше никуда тебе отсюда хода нет.

Я повернул во двор, под шелест полуоблетевших крон. Никого. Редкие огоньки неспящих окон. Я полез в карман за ключами…

Сзади послышались быстрые шаги. Кто-то догонял меня.

От неожиданности я остановился. И шаги стихли.

Я резко обернулся. Никого.

Постоял. Тихо. Шуршал листьями ветер, иные слетали, порхали в полутьме. Почудилось?..

 

Молодой человек двинулся, ступая осторожно, вслушиваясь, через три-четыре шага озираясь, но так и не услышал, не увидел того, кто ступал за ним. Тогда он махнул рукой, быстро пошёл, не оглядываясь, и исчез в ночи.