№4.2022. Всеволод Глуховцев. Тридевять небес. Роман. Продолжение. Начало в № 1–3, 2022

Всеволод Глуховцев

Тридевять небес

Роман

 

Начало в № 1–3, 2022

 

ГЛАВА 8

Тьма судеб

 

Николай Веденеев закончил шоферские курсы еще до войны, гонял на полуторке. Платили неплохо, да он еще по-умному левачил, успел жениться… словом, жизнь сияла всеми цветами радуги. Но недолго: не прошло и года семейной жизни, как подоспел срок призыва на действительную. А почти сразу же за этим вспыхнула финская война.

Водители на фронте ценились по прямому назначению, однако Николай сумел перевестись в войсковую разведку, где и проявил себя во всей красе. От Веденеева-разведчика пользы оказалось куда больше, чем от шофера: он был крепок, быстр, смекалист; стрельбой, маскировкой, рукопашным боем и прочими тонкостями ремесла овладел без труда. Ему вообще всё легко давалось, за что бы ни взялся, и всё было по душе: прямо какой-то золотой мальчик, влюбивший в себя госпожу удачу. Так и закрепился в разведроте, и повышения с наградами не замедлили себя ждать. Как раз по делу: грянула Великая Отечественная.

Если у каждого из нас есть свой ангел-хранитель, то придется признать, что существа эти столь же странные и несуразные, что и мы сами. Бывают лодыри, бывают пессимисты, бывают те, от которых ум за разум зайдет. Вот такой, похоже, ангел-чудак на букву «м» достался Николаю – сам не знал, чего хочет от подопечного, куда повернуть путь его судьбы. Разведчик потерял счет вылазкам за линию фронта – и всегда возвращался невредимым, хотя другие бойцы разведгруппы и ранены бывали, и гибли, и без вести пропадали. А он – как заговоренный. Вслед за медалями пошли ордена, по службе вырос до командира взвода, стал младшим лейтенантом, потом лейтенантом. Мчались дни, недели и месяцы войны, а фортуна всё так же незримо овевала доморощенного офицера. Бойцы старались пойти в рейд именно с ним, ибо среди них стали распространяться толки о странной неуязвимости лейтенанта Веденеева, о том, что он молитву какую-то знает… Слухи достигли замполита полка, тот возмутился, вызвал Николая, которому совершенно честно было нечего сказать на эту тему: он комсомолец, молитв никаких отродясь не знал, даже «Отче наш», а что там болтают сослуживцы, до того ему дела нет. Замполит не то чтобы угомонился на этом, дай ему волю, еще бы копал и копал, но воли не дал командир полка: не хрен, мол, разведчику трепать нервы, сам попробуй сходить по ту сторону фронта, тогда и суди… Ну, по правде говоря, кто знает, может, так прямо и не брякнул, но, во всяком случае, от Николая политработники отстали.

Трудно сказать, этот ли случай каким-то образом потревожил ангела, или от чего иного он разволновался, но во фронтовые дни и ночи лейтенанта Веденеева начало входить нечто, чего он сперва не распознал – на войне не до того; а когда начал понимать, то всё уже давно осталось в прошлом…

За годы разлуки Николай почти позабыл свою жену. Вообще то довоенное прошлое жестоко выветрилось бешеным напором и свирепостью событий – вся мирная жизнь теперь чудилась далеким странным сном. Николай и не жалел о ней, точно она была ненастоящей, хотя, бывало, страсть швыряла молодожёнов то ввысь, то в бездну… иной раз всю ночь не могли насытиться друг другом и этим волшебным штормом. Но – всё вынесло, выжгло войной, теперь лейтенант странно смотрел на былое, как будто и не с ним это было, будто смотрел старое кино. Родной город Николая оказался под пятой оккупантов, он сделал запрос о судьбе жены, получил ответ: сведений не имеется. И на том прекратил розыски.

Военно-полевые романы в его стремительной рисковой жизни вспыхивали и пропадали, как зарницы на исходе августа. Женщины на фронте жили тоже одним днём, не рассчитывая ни на что, кроме мгновений мимолетного обманчивого счастья, и ни на что не обижаясь. Они тоже сознавали дьявольскую беспощадность этого мира. Кого-то из них лейтенант забывал через пару дней, кого-то иной раз вспоминал в ночной землянке, закрыв глаза и улыбаясь в темноте… Без малейшей грусти. Жизнь слишком коротка, чтобы грустить! А на войне тем более.

Веденеев возглавлял один из взводов разведроты пехотного полка. С полковым командиром, тем самым, что осадил неумеренно ретивого замполита, у взводного отношения сложились лучше не бывает. Майор, затем подполковник Петров был храбр, умен, справедлив и великодушен, и полк у него, разумеется, считался лучшим во всей гвардейской армии. Казалось бы, вот чей ангел умник да разумник, вот кого жизнь мчит как по рельсам!.. Ага. Как бы не так! Пуля – дура, верно сказано и горько. Вот она, эта пуля, и нашла подполковника, и ладно бы в бою, а то в затишье: сработал немецкий снайпер. Выстрел грянул, и жизнь оборвалась.

Ну, а жизнь полка продолжалась. Поначалу все были уверены, что командиром станет начальник штаба, однако в верхах невесть почему рассудили иначе: прислали варяга, из этой же армии, но из другой дивизии.

Новый комполка, подполковник Хорин, оказался человеком совсем иного склада. Нет, не сказать, что он был слабым командиром. И воевать, и руководить он умел. Но по сравнению с открытым, душевным Петровым… ну, что тут говорить!

Подполковник Хорин был угрюмым и крайне подозрительным человеком. На этой почве у него почти сразу вышел конфликт с полковым уполномоченным контрразведки СМЕРШ, в просторечии особистом, чьи функции командир полка почему-то постарался подмять под себя. Начальство от греха подальше заменило контрразведчика, и с новым, капитаном Семко, командир не просто сработался, а оба развели в полку лютую пинкертоновщину, шпиономанию со всеми сопутствующими прелестями. Поощряемый командиром, особист усердствовал не по разуму, а больше всех под его подозрение попали разведчики.

А вдруг там, у немцев, кого-то завербовали? А вдруг в разведроту проник вражеский агент с безупречными документами?.. Эти вопросы, видимо, жгли капитана Семко, прямо житья не давали. Он ночами не спал, ворочался, гадая, кто же из разведчиков может быть немецким агентом.

Те посмеивались, в разговорах меж собой выражались едко, но в споры не вступали. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало… Все это была не беда и даже не полбеды. Беда над лейтенантом Веденеевым грянула совсем не оттуда.

Спустя недели три после назначения Хорин перевел в медпункт полка любовницу – походно-полевую жену, как тогда иронически говорили. Сокращенно – ППЖ. Фельдшера по имени Мария, старшину медицинской службы.

Николай с ней случайно столкнулся – в буквальном смысле. Пришел в медпункт проведать своего разведчика, раненного в кратковременной вылазке. Ранение было не тяжелое, но с большой потерей крови, два-три дня полковой доктор велел полежать.

Ну и вот, у самой госпитальной палатки Николай нечаянно налетел на девушку, чуть не сшиб, тут же извинился, их глаза встретились…

Конечно, всё, что было прежде, не было любовью – это стало ясно вдруг. Полыхнуло, взорвало, всё небо с облаками, птицами и звездами упало на двоих – так, что обоих душевно контузило. Два дня оба ходили порознь, ничего не понимающие, но бессмысленно счастливые, да и не желавшие понимать. Зачем?.. Когда всё ясно и без слов, без мыслей, даже без желаний. Просто оно есть – и больше ничего.

На Втором Белорусском фронте стояло затишье перед грандиозным наступлением. Эти два дня Николай счастливо боролся с желанием заглянуть в медпункт, удерживал себя, сам не знал почему. И знать не хотел. А на третий день пошел. Вернее, вечер.

И когда лейтенант и старшина увидели друг друга, то заговорили так, словно они были знакомы годы… Да какие годы! Века, столетия, уходящие куда-то в дымку времени, в события немыслимо далеких дней, к юному, только созданному миру.

Двое смотрели друг на друга и, совсем не ведая о том, сознавали себя Адамом и Евой, созданными для вечности, но почему-то потерявшими и вечность, и себя. Потеряли, забыли на века, и неизвестно, где болтались оба – чтоб увидеться сейчас, тридцать первого мая тысяча девятьсот сорок четвертого от Рождества Христова года. И вспомнить всё.

Николай хотел сказать это, но не смог. Сказал другое, совершенно свободно, глядя в светло-карие глаза девушки и читая в них ответ.

 – Ну что… Ночь через час. Моя землянка – вон там, знаешь?

 – Знаю.

 – Придешь?

 – Приду.

И пришла.

Николай понимал, на что он идет. Но ни на миг не пожалел. Эта ночь была сильнее всего, за неё можно было жизнь отдать. За взгляд глаза в глаза, за пляшущий непрочный огонек свечи во тьме землянки, за нежные стоны и поцелуи юной женщины… да, конечно, за это можно отдать всё.

Время вернулось в вечность.

Да нет, конечно, ни черта оно не вернулось, не превратилось – так, поманило и обмануло, шагнуло из весны в лето. Ночь кончилась. Пришли первое июня и рассвет.

Полк – та же большая деревня. Слух облетел всех за несколько часов. К полудню во всех подразделениях, вплоть до самых дальних окопов боевого охранения стало известно, что лейтенант разведки «жахнул» ППЖ командира полка. Все притихли. Никто не знал, что будет.

В четырнадцать ноль-ноль командира второго взвода разведроты вызвали в блиндаж командира полка.

Лейтенант надел новую гимнастерку, новые хромовые сапоги и пошел. Часовой у блиндажа испуганно посмотрел на него и в нарушение всех правил посторонился, пропуская офицера.

Тот четко шагнул вперед, бросил правую руку к виску:

 – Лейтенант Веденеев по вашему приказанию прибыл!

В помещении находились сам Хорин, Семко и два сержанта, его подчиненные. Подполковник стоял, упершись кулаками в стол, набычась и не глядя на вошедшего. На приветствие не ответил. Молчали особисты, застыв в разных, но одинаково напряженных позах. Молчал Веденеев, стоя по стойке «смирно».

 – Значит, так, – мертвым голосом прервал молчание Хорин.

Он смотрел в стол. Говорил негромко, раздельно, запечатав бешенство ложным спокойствием тона.

 – Значит, так. У тебя два выбора. Или ты идешь в штрафбат. За угрозы командиру полка в пьяном виде. С применением оружия. Рапорты свидетелей готовы, – подполковник едва заметно повел головой в сторону сержантов. – Или тебя отсюда вынесут. Вперед ногами. За то же самое. Самооборона. Рапорты опять же есть. Выбирай.

В руке Семко возник ТТ со взведенным курком. Сержанты напряглись, их позы стали ещё неудобнее.

Потом Николай это вспоминал и вспоминал. И месяцы, и годы, и много лет спустя. Память менялась. Но всякий раз честно говорил себе: да! Был миг, когда он был готов выхватить из кобуры трофейный «Вальтер» – и будь что будет.

Был миг. Мигнул и исчез. Николай молчал. Секунда, две, пять… И он понял, что ничего не выхватит. Из него самого точно выдернули незримый стержень.

Почему?.. А вот на этот вопрос он так и не ответил за всю жизнь. Не решился. Сила солому ломит – это ясно, но было что-то еще, такое, от чего на душе делалось так тяжко… что за всю жизнь Николай так и не заглянул туда, в тот уголок своей души. Не смог.

Ну а тогда он сел за стол, расстегнул кобуру и брякнул пистолет на стол, заметив, с каким облегчением перевели дух сержанты, капитан, да и сам подполковник. Заметил, криво усмехнулся.

 – Ваша взяла, – сказал он.

 

***

В армейском трибунале никаких сомнений версия начальства не вызвала. Да никто и не задавал вопросов. Объявили приговор: штрафбат, до искупления. Погоны долой, награды долой. Рядовой Веденеев убыл в распоряжение 10-го отдельного штрафного батальона. Как раз вовремя: началась операция «Багратион», освобождение Белоруссии.

Все длинные летние дни и короткие ночи Николай жил отблеском чуда. Казалось, это оно, а не вращение Земли вокруг Солнца наполняло светом июньский мир. Николай ни о чем не жалел, не боялся умереть – он и раньше, сказать по правде, совсем не верил в свою смерть, она не помещалась в его сознании, заполненном необъяснимой уверенностью, что ему жить и жить, что этот мир не может без него. Эта уверенность никуда не делась, напротив, выросла от той майско-июньской ночи вровень с миром: по небу катило Солнце, плыли облака, солнечный свет, дробясь в гуще полесских чащоб, рождал среди сплетений листьев и хвои необычайные дымчато-невесомые узоры – а Николаю казалось, что всё это рождено им самим, его счастьем, доставшимся ему так странно, почти несбыточно, но оттого не переставшим быть счастьем. Вот с этим счастьем и ясной верой в то, что впереди у него вечность, он и пошел в бой. Десятый батальон бросили на самое острие прорыва, под Оршу.

Когда в небо взвилась зеленая ракета и штрафники со свирепым «Ур-р-р-а-а!..» рванули вперед, Николай мчался, живя рассветом вечной жизни, вместе с рассветом июньским, с Солнцем, шедшим в атаку вместе с советскими воинами – с востока на запад.

Артподготовка сумела пробить бреши в немецкой обороне. В такую брешь и ворвались бойцы штрафбата, встреченные руганью, злым огнем и рукопашной. Веденеев двумя краткими очередями срезал двух врагов, прыгнул в окоп…

 

И открыл глаза.

С изумлением он смотрел в белый потолок, не понимая, откуда тот взялся, не понимая, почему он сам лежит, где лежит, что вообще с ним. Попробовал встать – и потолок неожиданно поехал вниз вправо, пол – вверх влево, а сам Николай зашатался, замахал руками…

 – Ой, ой, что вы! – заверещал женский голос. – Ложитесь сейчас же! У вас же контузия, вестибулярное расстройство!..

Подбежали двое – медсестра и пожилой санитар, с оханьем, причитаниями бережно уложили раненого обратно в койку, строго-настрого запретив вставать без разрешения врача, а лучше всего – закрыть глаза и попробовать поспать.

 – Ну, как я понимаю, я уже суток двое спал… – нашел силы сострить Веденеев.

 – Это не сон, – сердито возразила медсестра. – Делайте, что вам говорят, больной!

 – Я не больной, – буркнул Николай, но веки закрыл.

Вскоре он узнал, что немецкая пуля на излете клюнула каску, пробила, но на большее ее не хватило. Вернее, хватило на то, чтобы отправить штрафника в тяжелейший нокаут с потерей сознания едва ли не на трое суток. «Но, – улыбаясь, сказал врач, – все позади, надо лишь отлежаться. И будешь жить долго и счастливо!»

Николай усмехнулся.

Его мутило, подташнивало, но он по-прежнему знал и без доктора, что его ждет долгая-долгая жизнь.

Только вот счастья почему-то не было.

Странно. То, с чем он прожил две недели до ранения – единство со Вселенной, – исчезло без следа, будто и не было его. Память по-прежнему была полна Марией, он видел лицо, глаза, улыбку, легко мог восстановить прикосновение своей руки к её телу… Но это была обычная память, как у всех людей, у него и прежде была такая же. А чудо исчезло.

Вспоминать он мог сколько угодно. Медики велели несколько дней лежать, вставая лишь по неотложным нуждам. Лежал. Помнил. Понемногу становилось лучше. На четвертый или пятый день появился армейский особист, молодой веселый старлей, сел рядом, раскрыл папку с документами.

 – Ну что, герой? Искупил вчистую! Трибунал дело рассмотрел, судимость снята, звание восстановлено. Да еще к «Отваге» тебя представили! Завтра член Военного совета армии сюда явится, будет награды вручать. Готовься! Побрейся, белье новое надень… Ну, а сейчас распишись вот здесь. Из рядовых в лейтенанты, а?.. Поздравляю!

Последнее было произнесено с беззлобной иронией, и Николай вежливо улыбнулся. Но, по сути, ему было совершенно всё равно. Рядовой, сержант, лейтенант… Какая чушь, прости Господи!

Назавтра, точно, прибыл член Военного совета, генерал-майор. Ходил по палатам, вручал ордена, медали, даже шутить изволил… Добрался и до Веденеева.

Николаю почему-то не жаль было утраченных наград, да и к предстоящей медали он мало что чувствовал. Вручат – хорошо, не дадут – и ладно. Конечно, когда генерал вошел в палату, он вытянулся по стойке «смирно» и субординацию соблюдал самым строгим образом, но ничего праздничного не чувствовал.

Генерал, напротив, был в превосходном настроении и, подойдя к Веденееву, заулыбался.

 – Ага, дважды лейтенант? Знаю, знаю… Ладно! Что было – не забудется, а кто его помянет, тому глаз вон. Вот и давай о прошлом ни слова. А о будущем… – он обернулся к адъютанту: – Давай приказ.

Адъютант ловко сунул генералу бумагу, красную коробочку, и тот неожиданно зачитал приказ о присуждении рядовому – еще рядовому! – Веденееву не медали «За отвагу», а ордена Славы III степени, формально более высокой награды.

 – Поздравляю! – и крепко стиснул руку.

Тут была, конечно, хитроумная тонкость. «Слава» – чисто солдатский орден, офицерам не вручался в принципе. «Отвага» тоже, конечно, в основном солдатская медаль, но по факту, а не по закону – лейтенанту или капитану получить её не такая уж редкая редкость. А вот ордена Славы – только для солдат, сержантов и старшин. И если они оказывались на груди офицера, то это значило одно из двух: либо он выслужился из рядовых, либо побывал в штрафбате и награжден за солдатский подвиг – своего рода маячок для знающих людей. Ну, а здесь сошлись оба этих случая.

Член Военного совета был настроен ещё поговорить, стал расспрашивать о бое, о том, как награжденный действовал, обеспечив успех подразделения… У Николая желания беседовать на такие темы не было, а хоть бы и было, то сказать ему было нечего.

 – Не помню, товарищ генерал.

Лечащий врач начал покашливать, делать знаки: мол, не стоит больше беспокоить больного, слабоват ещё. Генерал всё понял, пожелал выздоровления, успехов по службе и отбыл.

Через несколько дней лейтенанта осмотрела медкомиссия. Вердикт таков: еще неделя-полторы госпиталя, после чего в запасной полк командиром взвода. Временно. А там время покажет.

Николай выслушал это безучастно. Госпиталь так госпиталь. Запасной полк так запасной полк. Он вообще чувствовал, что погружается в омут какого-то серого равнодушия. Та немецкая пуля стала точкой или чертой – шут его знает, как лучше сказать, перевернувшей жизнь Николая Веденеева. Отсекшей что-то. До того была одна жизнь, теперь другая. Мир потерял цвет, звуки стали глуше, запахи ослабли. Ночью донимала необъяснимая бессонница, ворочался, вздыхал, вставал попить, опять ворочался… А днем, наоборот, спал не спал, но дремал, впадал в легкое забытье… так и текло другое время.

Однажды возник знакомый веселый особист, пошутил по обыкновению, попросил подписать пару ерундовых бумажек: о том, что ознакомлен с тем-то и с тем-то приказами. Николай подписал и, глядя на него, вдруг решился:

 – Товарищ старший лейтенант! Можно несколько слов с глазу на глаз?

Старший лейтенант продолжал улыбаться, но взгляд стал другим, вроде похолодел.

 – Слов, говоришь, несколько?.. Ну, идем, – он сунул бумаги в планшет, щелкнул замком.

Вышли в коридор.

 – Ну, давай свои несколько слов, – контрразведчик уже не улыбался.

Веденеев сделал паузу даже не секундную – полсекунды, не больше. Но всё же она была, эта пауза.

 – Вы знаете, за что я загремел в штрафной? По-настоящему, не по приговору?

Пришла пора сделать такую же неуловимую паузу и особисту. Сделал:

 – Знаю.

Николай кивнул:

 – А раз так, то имею просьбу. Как мужик к мужику. Если сможете, конечно. Не сможете, не обижусь. Просто будем считать, что разговора не было. А просьба…

 – Я тебя понял, – перебил старлей до странности сухо. – Как мужик мужика. Это ты правильно сказал. Ну а раз так, то мужиком и будь. Плохо дело. Вряд ли бывает хуже.

 – Как?..

 – Да вот так. На войне как на войне. Нет больше твоей Марии. Прямое попадание в блиндаж. Она там была, перевязывала рану замполиту. Одним снарядом всех. И Хорина твоего…

 – Не моего.

 – Ну извини. Не твоего. А вот Семко – нашего… Всех, словом. Вот так.

Николай слепо глядел в стену.

 – Держись, брат, – голос старшего лейтенанта превратился в человеческий. – Что делать! Всё, что с нами происходит, надо пережить. И никто тебе здесь не поможет, только сам. Прощай!

Вот и всё.

 

***

Годы спустя Николай без большого удивления думал о том, что он мало чего может вспомнить о службе в запасном полку, хотя пробыл там больше года. Проходил медосмотры, после которых врачи с досадой покачивали головами и писали: «Ограниченно годен». Что верно, то верно, он и сам чувствовал, что не вполне здоров. То вдруг на ровном месте возникали головокружения, то нападали жестокие головные боли… Эскулапы утешали, ободряли, говорили, что это пройдет, только не сразу. Несколько лет продлится, постепенно слабея… Как говорится, спасибо и на том.

Он был замкнут, немногословен, не участвовал в общих офицерских развлечениях. Конечно, это было нехорошо, и кому другому на его месте в роли белой вороны могло бы прийтись лихо. Но все знали, что лейтенант Веденеев контуженный, к тому же бывший штрафник, и его не донимали. Может, жалели, а может, и опасались, кто знает. По прибытии он сразу же заявил, что при его контузии пить ему нельзя категорически – слукавил слегка: немного сухого вина, или, скажем, коньяка, или чистой хлебной водки врачи вполне допускали. Но он сказал как сказал, это было правдоподобно, и никто к нему с «давай выпьем» не приставал.

Николай не стал изгоем. Просто был одинок. На женщин смотрел как на пустое место. На эту тему, возможно, сослуживцы и шушукались, но опять же с расспросами никто не лез, понимая, что мало ли какими могут быть последствия контузии.

Строевым офицером Веденеев оказался так себе. Ну, да и запасной полк – не гвардейская часть, что там говорить. Командный состав формировался по принципу «возьми, убоже, что нам негоже»: были и горькие пьяницы, и мелко проштрафившиеся, и пожилые малообразованные без перспективы продвижения… Были, конечно, и другие; но всё это равно прошло перед его глазами как неинтересное кино.

На фронт он больше не попал. В мае кончилась война, радости не было пределов. Все ликовали, и как-то никто особо не задумывался о том, что на Тихом океане еще бьются американцы с японцами. Когда в конце лета СССР неожиданно объявил Японии войну, в полку вспыхнуло бурление умов: не пошлют ли на Дальний Восток?.. Вероятно, для того были какие-то начальственные основания. Но не сбылось. Не послали. Второго сентября официально кончилась Вторая мировая. Один день и шесть лет. Всё! Мир. А поздней осенью началась постепенная демобилизация, под которую одним из первых попал Веденеев.

Он сознавал, что перед ним расстилается новая, незнакомая жизнь, и никуда не делась уверенность в том, что ему жить, а не умирать. Это было единственное, что осталось от прежнего. Веденеев ничего не чувствовал, ни счастья, ни печали. Ну, долгая жизнь, и какого шута в ней?..

Ни тогда, ни годы спустя Николай не пытался разыскать свою жену. Что с ней сталось? Жива ли, нет?.. И его никто не искал все эти годы. И ему это было всё равно. Он вышел в возрождающийся в муках послевоенный мир, умея только убивать и крутить руль. Первое на войне он делал легко. Иной раз думал: не случись рассекшего его клинка вечной разлуки, вместе с половиной Николая Веденеева отбросившего в никуда и половину мира, – то что бы сталось с ними, и с миром, и с Веденеевым, убийцей-профессионалом?.. Но что гадать о том, что могло статься! Теперь не могло. Оставалась баранка – тут отбою не было, водителей везде с руками отрывали, особенно в Сибири, на Севере, на Дальнем Востоке, куда зазывали чуть ли не тройной зарплатой. Туда и решил двинуть, получив выходное пособие. На вокзале стал смотреть маршруты поездов, увидел название станции «Мариинск» в центральной Сибири – сердце кольнуло болью уже прожитой, уже не той, что год назад. Но сам не зная отчего, он поспешил к кассе, успел схватить билет на поезд, отходящий через десять минут, до этого самого Мариинска.

Потом лежал на верхней полке, глядя в потолок, под паровозный свист и перестук колес. И та слабенькая боль не рассосалась, но превратилась в облако вопросов, на которых у него ответа не было и быть не могло. И всё-таки он себя ими изводил.

Что было с ней в те последние дни? Что она говорила Хорину? Что он ей?.. Как она вспоминала его, Николая, почему он ни разу не увидел её во сне, отчего этот эфирный неземной облик не достиг его через сотни вёрст и дней?.. После контузии он вообще перестал видеть сны, долго мучился, не в силах уснуть, а потом точно проваливался в никуда и ниоткуда выныривал в явь. И в этой яви лежал и спрашивал, спрашивал, спрашивал себя все об одном и том же, даже и не пытаясь отвечать. Только к этим вопросам добавился еще один, такой же безответный.

Была ли Мария беременна?..

Облако превратилось в злую тень, лежать стало невыносимо. Николай спрыгнул с полки, натянул сапоги, глянул в окно.

Поезд катил меж лесных холмов, припорошенных только выпавшим первым снегом. Эти леса казались сказочными, родом из детства, именно в таких должны таиться избушка на курьих ножках, родники с живой водой, Иван-царевич должен мчаться на сером волке…

Пока подобные мысли крутились в голове отставного лейтенанта, а сам он странно улыбался, состав сбавил ход, качнулся на стрелке. Пути раздвоились, за окном побежали ветхие служебные строения, затем окраинные домики, заборы, нищие бараки… пути ветвились и ветвились, выскакивая из-под колес, и стало ясно, что поезд прибывает на вокзал большого города.

Николай бросился к проводнице:

 – Что за станция?

 – Н-ск! – недовольно почему-то крикнула та.

Он нахлобучил шапку, накинул шинель, схватил вещмешок – «сидор». Деньги и документы у него и так были с собой. Пошел на выход.

 – Вы куда? – с подозрением уставилась проводница.

 – Друг у меня тут живет, – соврал Веденеев. – Прямо возле вокзала. Надо ему одну вещь передать.

 – Полчаса стоим! Не успеете.

 – Успею.

Спрыгнув на перрон, глубоко вдохнув морозный воздух, крепко пахнущий угольным дымом, Николай протолкался через отчаянно галдящий людской водоворот, вошел в вокзал. Без расспросов отыскал буфет, где тоже кипела залихватская жизнь, терпеливо дождался, когда толпа схлынет, и тогда шагнул к толстой буфетчице с золотыми кольцами на толстых, как сосиски, пальцах:

 – Здорово, мать.

 – Здоровее видали! Ишь ты, нашелся сынок!.. Откудова такой красивый прикатился, ровно ком с горы?

 – Много вопросов задаешь, мать. Дай-ка мне сто грамм и вон, бутерброд с колбасой. Да скажи, где у вас тут можно комнату на неделю снять?..

 

***

 – Это все он сам рассказал? – Соломин выслушал участкового с огромным интересом.

 – Сам лично. Ну, может, не все, – Гринько улыбнулся. – Каюсь, может, чего я и прибавил для красоты. А чего-то и убавил. Но в главном – точно так.

 – Романтика… – признал Игорь. – Ну, а к чему всё же, Василий Петрович, эта повесть?

 – А к тому, – вздохнул Гринько, – знаешь, как говорят: пошел бы я с тем-то в разведку или не пошёл… Так вот, с Николаем я бы хоть в разведку, хоть на Северный полюс. Точно говорю! Он из тех, что сам погибай, а товарища выручай. Не предаст, не бросит. Если не может, обещать не станет, а уж если что сказал – расшибется, но сделает. Вот так!

 – Хм, – Игорь задумчиво прошелся по комнате. – Значит…

 – Значит, если это его рук дело, то светит ему вышка или близко к тому.

 – Жаль?

 – Жаль. Скрывать не буду. Будет жаль.

 – Но закон есть закон…

 – Кто ж спорит, – сумрачно молвил Гринько. И повторил: – Кто же спорит! Ну да ладно, давай думать, каков план действий…

Долго ломали головы, прежде чем пришли к идее несложного психологического эксперимента. Пригласить сюда, в участок, и прямо так в лоб и зарядить: ну, Николай Григорьевич, давай по-честному. Мы взрослые умные люди, ты же понимаешь, что косвенные улики рано или поздно обратятся в прямые…

Оба сознавали непрочность данной позиции. Но всякая другая была бы хуже. Ну, а, кроме того, если допустить, что подозреваемый ни при чем, то в этом сразу же можно будет убедиться. Как говорят ученые, отрицательный результат – тоже результат.

На том и порешили. Завтра, под предлогом проверки паспортного режима… Конечно, бывшему разведчику несложно будет просчитать ухищрения сыщиков, они это тоже понимали. Риск!

Игорь намеренно не расспросил Василия Петровича о внешности Николая – составил мысленный портрет, и было чертовски любопытно, насколько он совпадет не совпадет с реальностью. Гринько позвонил, сказал, что назначил Веденееву на девятнадцать сорок, после работы, и в семнадцать двадцать Соломин был уже в участке.

Почему-то он представлял Николая Веденеева седоватым брюнетом несколько романтического вида, с твердым взглядом, с резкими, броскими чертами лица; не массивным, но крепким и широкоплечим. Угадал на пятьдесят процентов.

Со словом: «Разрешите?..» в помещение шагнул совершенно седой, но, несомненно, бывший светловолосым человек, поболее чем средних лет, внешне чем-то похожий на постаревшего артиста Олега Стриженова из фильмов «Сорок первый» и «Капитанская дочка». Вовсе не плечистый, напротив, даже изящного сложения, зато рослый: сто восемьдесят – сто восемьдесят два, как определил Игорь наметанным глазом. В самой обычной ширпотребной одежде: рубашка, брюки, ботинки из пыльного провинциального магазина… и при этом всё сидело на нём с какой-то естественной небрежной элегантностью, ни за что не скажешь, что перед тобой водитель грузовика. И стоило Игорю лишь взглянуть на этого человека, поймать легчайшую улыбку на его лице – как он вмиг понял Гринько. Да, с таким хоть на край света. Если он твой друг, ты за ним как за стеной. Не бросит никогда, а надо будет, сам погибнет, а тебя спасет. Абсолютно. На все сто. Просто не может по-другому. Такой характер.

И точно так же Игорь понял, что бывшему командиру разведвзвода насколько спасти друга ценой своей жизни, настолько же и шлепнуть врага – что сморкнуться. Рука не дрогнет, в душе не колыхнется ни одна струнка. И вот уж чего не стоит делать, так это враждовать с отставным лейтенантом. Собственно, это край глупости, ибо сам он никого пальцем не тронет, а вот если кто-либо вздумает тронуть его… Словом, насколько проще и спокойней белый свет без врагов Николая Веденеева!

Всё это пронеслось в мыслях Соломина сумбурно, шквалисто, но главное он ухватить успел. Участковый же очень натурально обрадовался:

 – А, Коля! Входи, присаживайся. Вот, познакомься с товарищем: капитан Соломин из городского управления…

Поздоровались. Веденеев улыбнулся чуть пошире, и Соломина прямо-таки толкнуло: да нет ничего, не стрелял он тех двух! Чушь все это.

И не успев осознать, почему его так осенило, неожиданно для себя Игорь выпалил:

 – Простите, Николай Григорьевич! Вы уже, наверное, догадались, для чего вы здесь?

Тот посмотрел на младшего капитана, и вновь его улыбка изменилась так, что и не скажешь как – видать, был у него такой редкий талант улыбаться неуловимо и сложно.

 – Судя по моему отчеству, догадываюсь. Двойное убийство?.. Ну ещё бы! А я у вас, выходит, если не подозреваемый, то проверяемый…

 – Да ну, Коля! – с великолепным простодушием воскликнул Гринько. – Мы если что и хотели, то посоветоваться с тобой, как с человеком опытным, толковым… ну, сам понимаешь.

Веденеев махнул рукой:

 – Эх, Василий Петрович!.. Я что, не понимаю? Самая подходящая кандидатура, всё нормально. Между прочим, вы в правильном направлении идете, хотя…

Игорь уже понимал, как ему дальше быть.

 – Николай Григорьевич, – сказал он особо задушевным тоном, – а как вы жили все эти годы? Здесь, в Н-ске?

Тот сделал секундную паузу, прежде чем ответить, вернее, отозваться вопросом на вопрос:

 – Как прошли эти годы?.. – но ответил сам: – А хрен их знает, как прошли. То ли были, то ли нет. Как сон. Как тень. Жалею?.. Да ну! Я ж сам их прожил, а не кто-то. Что сделал, то сделал.

 

***

Семнадцать лет – как взмах прозрачного крыла. Будни, праздники, понедельники, весны, зимы, оттепели. Николай вмиг устроился шофером на завод, отколесил там года три, затем сманили сюда, на крупную автобазу, посулив отдельную квартиру. И дали-таки: плохонькую, почти без удобств, по сути, комнату с прихожей, превращенной в кухню, – но отдельную. А Николаю лишь того и надо.

В грубоватой, крепко пьющей, но с острым чувством справедливости и взаимовыручки шоферской братии он так и не стал вполне, «в доску» своим, но опять же не стал изгоем. Его уважали, не навязываясь в дружбу. Была незримая ограда, за которую не решались заходить. В совместных пьянках он не часто, но участвовал, не напиваясь, а о войне мог рассказать так, что слушатели рты разевали. Ну и добился, чего хотел: к нему относились нормально и в душу не лезли.

Но всё-таки, если подумать – семнадцать лет, а?.. Срок! Женщины? А куда ж без них. В послевоенной стране, где едва ли не половина молодых мужчин полегла на фронтах, сгинула без вести, вернулась безнадежными калеками, всякий нестарый мужик на вес золота, а уж непьющий хорошо зарабатывающий шофер – на два таких веса. Бабы к Николаю, конечно, липли как мухи к меду, но он точно умел разобраться, кто из них чего стоит, а главное, не терял головы. Бывает ведь, что мужчина видит отлично, что баба стерва, а не может совладать со страстью… Николай мог. Иным сразу давал от ворот поворот, какие бы приемы обольщения те не включали – а среди этих женщин бывали те, кто обладал необычайной сексуальной магией – он проще простого представлял, как балдеют, плавятся, текут мужские мозги от тончайшего нектара, источаемого такой особой. Но он не балдел. Смотрел оценивающим взглядом на игру, затеваемую вокруг него, и видел: э, нет, родная… попробуй свяжись с тобой, потом горючими слезами обольешься. И путь к Николаю Веденееву таким суккубам, при всех их колдовских талантах, был закрыт наглухо.

Ну, а с теми, кто удостаивался доступа, он стремился всё обговорить заранее, совершенно честно предупреждая, что жениться не будет, но денег дать может. Вообще может помогать регулярно, сохраняя за собой право в любой момент прервать отношения. Согласны? Всё устраивает?.. Милости просим. Нет? Ни малейших претензий. Расстаемся мирно.

Соглашались? По-всякому бывало. Большей частью да. Времена трудные, ни одна копейка лишней не будет, да и при тотальном дефиците мужчин хоть от такой мужской ласки молодой женщине отказаться трудно. И насчет денег Николай не обманывал никогда, на сколько договаривались, столько и давал, вообще взял себе за правило быть честным. Но повторимся, бывало всяко. Случалось, кто-то после этих честных слов вспыхивал, кто-то бледнел, летели гневные слова, а один раз, было дело, полетел бокал с шампанским, на что Николай ничуть не рассердился, не обиделся. Он прекрасно понял эту даму. Встал, развернулся и ушел.

Что было дальше?.. Он не привязался ни к одной из этих женщин, никому из них не говорил слов не то что любви, просто ласковых слов. Даже мысленно.

Так текли годы. Врачи оказались правы: последствия контузии медленно исчезли. И память никуда не делась – ну, как всякая другая память, рисовала прошлое более или менее внятно, и Марию себе Николай представлял как любого иного человека, её облик вставал перед внутренним взором не больше и не меньше, чем какое-нибудь другое воспоминание далеких лет.

А вот сны как тогда отшибло, так они и не вернулись. Хоть ты убейся, ни за что не вспомнить утром, как уснул вчера. Лежал, лежал, закрыв глаза… и бац! – проснулся. Утро.

А он чем дальше, тем сильнее мечтал увидеть её. А потом даже не мечтал, просто уверен стал: придет ночь, и она придет к нему. И думал: а какая будет она, Мария? Все та же юная или повзрослевшая, в самом зените женской красоты?..

Совершенно всерьез думал, спокойно, но с подъемом, как о чем-то железно обещанном. Время шло и летело, обещанное не сбывалось, но Николай жил. Шоферские дороги, ветер, пыль, дождь, слякоть, снег. Он не грустил. Черт с ним, что не сбылось. Сбудется! Пусть этот мир живет как хочет, и я живу как хочу. Только вот не расскажешь никому, слов не найдешь. Попробуешь – выйдет вздор, скучно, глупо, зевать станут. Николай это отлично понимал. Да его никто и не спрашивал. Пока вдруг не спросил вот этот незнакомый капитан.

 

***

Но и ему Николай ничего не смог бы объяснить. Потому так и сказал: прошли, и ладно – о своих годах.

Конечно, Игорь уловил за этими словами нечто такое, о чем захочешь сказать, да не сможешь. И понял, что в душу к Николаю не залезешь. Не даст. И он лишь улыбнулся в ответ. А тот неожиданно рассмеялся:

 – Да уж, странная штука жизнь! Живешь, живешь, а зачем – и сам черт не разберет…

Эта философская формула возмутила участкового:

 – Ну уж! Как это – не знаешь зачем? Эдак только в петлю башкой, если не знаешь!

 – Я не о том, Василий Петрович, – примирительно отговорился Николай. – Но ладно! Тут ведь, в самом деле, начнешь спорить – не закончишь. А насчет того, что жизнь странная… Знаете, мне отец одну историю рассказал. Давно, до войны. Да он тогда и помер-то, в тридцать восьмом, совсем молодым…

Тут Веденеев ударился в сентиментальности, распространился о том, что отец умер от туберкулеза, который глодал его лет двадцать… Деревенский парнишка перебрался вслед за кем-то из односельчан в Питер, тогдашнюю столицу, на хлебное место: половым, то бишь официантом в затрапезный трактир. Место и вправду оказалось прибыльным, да вот беда: работа такая, что все время бегаешь из кухни в зал и обратно, иной раз и на улицу, и если летом это не критично, то осенью-зимой худо, и ладно бы зима была московская, а то ведь жуткая петроградская, сырая, стылая, гриппозная!.. Ну и прохватило парня, конечно. Отлежаться нельзя: работу потеряешь; кое-как простуду переносил на ногах, пока не свалился без сил. Худо-бедно вроде бы вылечился, но через годы в ослабевших легких завелась чахотка.

Беда не ходит одна. Все эти невзгоды обрушились на юного Григория Веденеева в самом начале весны 1917 года, вместе с февральской революцией, ввергшей страну в бездну. Григорий более или менее оклемался к середине лета, когда всё уже летело в крутом пике. Помыкал горя с месяц-полтора на случайных заработках, оголодал, начал нехорошо кашлять – и, плюнув на столицу, покатил домой. До родной деревни, правда, не доехал, зацепился в губернском городе. Женился, пошли дети…

 – Постой, – удивился участковый, – это ты к чему такую лекцию нам читаешь?

 – Извини, Василий Петрович, – Веденеев усмехнулся, – это присказка такая длинная. Сейчас сказка пойдет, постараюсь покороче.

Так вот: незадолго перед смертью уже не встававший с кровати отец признался сыну, что он непонятно почему в последние дни все вспоминает один момент из своей жизни, а именно из короткой петроградской карьеры. Зимним вечером он обслуживал двух клиентов, молодых людей: студента и железнодорожника. Ну, обслуживал и обслуживал, подавал коньяк под видом чая – во время Первой мировой был сухой закон. Те выпили, посидели, поговорили о чем-то и ушли. И прямо на их выходе драка пьяная случилась, и путеец так ловко одного буяна шваркнул, небрежно так, одним движеньем развернул и в стену темечком воткнул, тот с копыт долой, лишь через пару минут очнулся, долго сидел на полу, разинув рот, тупо ворочая глазами, а когда вернул дар речи, то первые слова были: «Кто тут? Зачем?.. Пшли вон!» – но приятели сердито образумили, сказав, что он идиот и поделом его треснули дурной башкой о стенку.

Вот, собственно, и весь случай. И двадцать лет бывший официант его не вспоминал: шли годы, нанесли столько всего, что помнить такой пустяк было незачем. А тут в последние дни, вдруг взял и вспомнился. Больной ясно сознавал, что уходят последние его дни, и относился к этому спокойно. Лишь вот этот пустяковый вопрос не давал ему покоя: ну зачем вспомнились те давние люди, которых он видел полчаса и не встретил больше никогда в жизни?.. И не нашел ответа, с тем и помер.

 – Так вот я к чему, Василий Петрович, – сказал Николай слегка нравоучительным тоном. – К сложности жизни. Батя мой не смог понять, зачем так навязалась под конец ему эта чепуха. И я не могу. Но знаю, что это не чепуха. Не случайность. Это как-то переплелось с его жизнью, с моей, направило ход судьбы. Это я понимаю. Но как – вот этого не знаю. И вряд ли узнаю. Как это сомкнуло цепь причин и следствий?.. – он показал руками и развел ими. – Не знаю, не знаю, не знаю! Вот так… Ну да ладно! Не для этого же я здесь. Так вот, товарищи офицеры, если хотите знать моё мнение, то действия вы ведете в правильном направлении. Василь Петрович, ты ведь того типа не упустил, что весной близ наших домов шастал?..

 – Хм! А ты тоже запомнил?

 – Ну, здрасьте, я тебе разведчик или кто? Вечером вышел в магазин, смотрю, бродит какой-то чужой… Ладно, это все пустяки, а по делу вот что: если вы мне фото мертвяков покажете, я вам точно скажу, тот или не тот.

Капитаны переглянулись. В глазах Гринько мелькнуло сомнение, но у Соломина уже никакого сомнения не было. Он верил Веденееву на все сто. И фотографии обоих трупов, сделанные в морге, у него с собой были.

Покопавшись в портфеле, Игорь вынул снимки, протянул Николаю. Тот взглянул на хозяина:

 – Курить можно?

Участковый кивнул.

Веденеев вытащил пачку «Беломора», обстоятельно прикурил, кинул спичку в пепельницу… лишь после этого взял фотографии. Смотрел, усердно дымя, секунд двадцать. И уверенно ткнул пальцем в одну из них:

 – Вот. Он самый.

 – Точно? – Игорь забрал снимок. Это был покойник помоложе, «просто сволочь», без истории.

 – Точнее не бывает, – и Николай выдул дым какой-то особенно фигурной, победной струей.

 – Есть соображения?

 – Соображения есть, – Веденеев глубоко затянулся, – доказательств нет.

 – Это ничего, – сказал Соломин, чувствуя легкую дрожь и холодок изнутри – верные признаки удачи. – Мы слушаем.

 

 

***

Перед тем как войти в дом, Соломин присел на лавочку в уютном тенистом закоулке, собираясь с духом. Легенду проработал, морально вроде бы подготовился… И всё-таки не мог решиться. Слишком многое было поставлено на карту, он это хорошо сознавал.

Сейчас он, честно говоря, и не пытался проанализировать ситуацию ещё раз. Даже сосредоточиться не выходило. Просто сидел и не решался, а время бежало.

Ну, понятно, долго так продолжаться не могло. Соломин поднялся, пошёл. Вид у него был решительный, даже суровый, он этого не замечал, но на подходе спохватился, встряхнулся и постарался придать себе приветливый, в меру улыбчивый облик.

В полутемном подъезде сильно пахло вездесущими кошками. По скрипучим деревянным ступенькам Игорь поднялся на второй этаж, энергично стукнул в дверь, обитую сильно потертым чёрным дерматином.

Звук был мятый, глухо тонул в обшивке, Игорь долбанул посильнее, кулаком – и дверь открылась.

Совершенно бесшумно. И шагов почему-то слышно не было.

 – Разрешите?.. – Соломин сделал самое воспитанное лицо, как только умел.

 – Прошу, прошу, – охотно заговорил, заулыбался пожилой человек. – Моя милиция меня бережет, так, кажется, у классика?..

Игорь был в штатском.

 – Догадались? – засмеялся он.

 – Не без этого, – поскромничал хозяин. – Но прошу, однако, проходите… Чем обязан? Ах да, простите, глупый вопрос! Это ужасное событие… Садитесь вот сюда, пожалуйста. Что вас интересует?

Игорь вошел, цепким взором окинул комнату, присел… всё это с вежливой улыбкой. Осведомился:

 – Валентин Данилович?

 – Он самый.

 – Очень приятно.

 – Взаимно.

Соломин чувствовал, что мозг его работает с сильным напряжением, стремясь создать рабочую сумму увиденного и услышанного. Пока впечатление было самое дебютное, проще говоря – ничего не ясно. То, что Игорь видел, ещё не срасталось с тем, что он слышал от Веденеева.

 

А говорил Николай следующее:

 – …никаких улик нет, конечно. Но то, что он как айсберг, это точно.

И пояснил этот образ, хотя слушатели и так поняли. Сосед Николая, о котором шла речь, был на поверхности жизни очень небольшой частью. Ну, кто бы спорил, у каждого из нас есть свои невидимые миру подвалы и глубины, куда мы стараемся никого не пускать. Но вот у этого пожилого гражданина, Валентина Даниловича Бурцева…

Николай покачал головой:

 – Тут, товарищи капитаны, такие тайны Мадридского двора, что куда тебе!

Бывший разведчик сумел угадать под скромной оболочкой сложную, с изгибами и перепадами жизнь, о подробностях которой старик не имел ни малейшего желания делиться с кем-либо. Работал Бурцев главным бухгалтером того самого маленького завода торгового оборудования, полукустарного предприятия, по сути, нескольких соединенных мастерских; а жил в одном доме с Веденеевым. Работал, судя по всему, так, что лучше не бывает: лет пять, как точно должен на пенсии быть, но нет, руководство завода вцепилось в главбуха мертвой хваткой, умоляя не уходить, будучи за ним как за каменной стеной… Ну ладно, хороший бухгалтер, даже отличный, что ж из того? Из того, собственно, ничего, да очень уж тихим и незаметным был деятель табельно-цифрового фронта, старый холостяк, со всех сторон гладкий – кому, как не соседу это увидеть. К тому же и сосед, не надо забывать, был разведчик, человек, чья наблюдательность развита куда лучше, чем у обычного человека.

 – …он прямо надо мной живёт, – пояснял Веденеев. – Я на первом этаже, он на втором. Я иногда допоздна не ложусь, когда завтра выходной или отгул там. Читаю, курю, чай пью… Ну, просвещаюсь, словом. И вот как-то слышу однажды: и он не спит, Данилыч-то! Ходит надо мной. Половицы скрипят. Оно, конечно, ничего незаконного, но странно… Ну да, я сам странный, согласен. Но у меня и жизнь была такая, что хоть кино снимай. А у него? Тоже, выходит? Может, и на два кино хватит?..

Николай увлекся, заговорил о своих аналитических подходах к проблеме. Что могло быть скрыто в биографии человека, пережившего Вторую мировую?.. Конечно, прежде всего разведчику пришла в голову тема сотрудничества с оккупантами. Сколько таких случаев, и по сей день выявляемых КГБ, и ещё не выявленных!.. Но, естественно, блестящие догадки отставного лейтенанта никому не нужны, и потому Веденеев взялся за розыскную самодеятельность.

Однажды вечером он постарался заявиться к соседу под самым невинным предлогом:

 – Данилыч, добрый вечер! Слушай, у тебя есть что почитать интересное? Что-то я не запасся заранее, так вот теперь скука смертная. У тебя же наверняка есть что-нибудь!

По правде говоря, Николай ожидал, что главбух насупится, начнёт бубнить что-нибудь вроде: я бы рад, да нет ничего… и всё это через приоткрытую дверь, с намёком «поскорее бы ты, соседушка, исчез»…

Но нет, ничего подобного. «Данилыч» радушно распахнул дверь:

 – Проходи, гостем будешь! Хочешь чаю? Да садись, поболтаем! Мне самому скучно, знаешь ведь, один-одинешенек живу. А почитать найдем что-нибудь, не переживай! Проходи, проходи, я чайник поставлю!

Николай обрадовался, ну и прошел охотно, помимо всякой разведки, просто поговорить с человеком явно другого воспитания и жизненного опыта, чем те, кто окружал водителя ЗИЛ-150 Веденеева.

Хозяин хлопотливо расстарался. Явились чай, варенье, печенье, разговор полился легко, свободно, как веселый ручеёк среди летнего раздолья… И вроде бы ни о чем, а приятно, душевно. Николай не успевал себе удивляться: размяк, третью чашку чая опустошил и за четвертую взялся, пустился в долгий, нудный доклад о своей жизни – при том, что напротив, намеревался выведать подробности биографии Бурцева.

Но вышло ровно наоборот. Развязался язык у Николая – и понесло, и понесло, не остановишь. Время заехало сильно за полночь, Веденеев городил и городил, давно уже закончил о войне, теперь не пойми с чего втолковывал о том, как он шоферил после войны – что верно, то верно, приключений тут хватало: колесить по слякоти, заснеженным полям в пургу… ещё та работенка, крепче за баранку держись, шофер. И вот завел эту шарманку, горячился, хмурился, жестикулировал, показывая, как рулил в непогоду по бездорожью, а бухгалтер кивал, поддакивал, умело задавал вопросы, подбрасывая дровишек в костёр беседы.

В общем, Николай выложился почти весь. Даже какую-то книжку в конце концов взял и с ней ушёл, но не в том дело. Что-то сдвинулось в его душе, что-то застарелое, тектоническое, что-то, казалось, навсегда пережитое и забытое. Так нет же – всколыхнулось, воскресло, да так, что уснуть не смог, бродил по комнате, курил, вздыхал… не сказать, что думал, просто всё былое вернулось, пришло, и как-то невозможно было это вместить в себя, и невозможно отказаться от него – в итоге защемило сердце. Не лирически-иносказательно, а совершенно физически заболело, будто от укуса или от укола, что ли, чёрт его знает, пришлось, морщась, осторожно растирать грудь рукой.

Вот в ночи обозначилось некое предвестие рассвета, а Николай бродил да курил, чуть всю пачку «Беломора» не извёл в ту ночь. Наконец, не столько сон, сколько усталость сморила его, прилёг…

И то, что всё никак не сбывалось, почти сбылось.

Нет, Николай так и не увидел ничего и никого. Но и провала в никуда не было. Было чувство, одновременно мучительное и сладостное, что вот-вот разорвется что-то сковывающее, мешающее увидеть настоящий мир, где свет не меркнет, нет разлук и всяких прочих бед… вот в этот мир и рвалось «Я» Николая Веденеева – да так и не прорвалось. Оно проснулось в этом мире, в сумерках, в тяготах, ликуя и тоскуя, веря и не веря, хотя, конечно, приходилось верить.

 – …вот тогда-то я понял, что он со мной сыграл как с младенцем. Раскрыл насквозь, да так, что меня встряхнуло. Может, он этого и хотел?! А может, и нет, да само собой вышло… Но в любом случае вывернул наизнанку. Прямо Вольф Мессинг какой-то!

Так Веденеев подошел к главному пункту повествования.

Размышляя о произошедшем с ним, он пришел к выводу: Бурцев обладал либо необычайным талантом, либо искусственно разработанной методикой влияния на людей. Бухгалтер так воздействует на них, что они, находясь в здравом уме и твердой памяти, начинают вести себя как это надо ему, привычно думая, что продолжают жить по собственному разумению и хотению.

Тут на Веденеева напустился участковый:

 – А что ж ты раньше-то молчал? Почему со мной не поделился?!

 Шофер развел руками:

 – Ну, Василь Петрович! А ты бы стал такие сказки слушать?

 – Стал бы, – сердито сказал Гринько. – Я бы стал. Я, знаешь, очень умею отличать, где пустая болтовня, а где нет дыма без огня. Вот здесь бы я точно огонь увидел!

 – Ну, извини, не решился отвлечь от дел…

Соломин прервал ненужный спор, сказав, что думать надо не о прошлом, а о будущем. Как правильно подойти к Бурцеву?.. Судили-рядили, в итоге родили опять же нечто банальное: Соломин, под видом сотрудника милиции, в форме ли, в штатском, неважно – ходит по квартирам, опрашивает жильцов: совершенно естественная маска. В том числе заглядывает к бухгалтеру, пытаясь прощупать того и выявить, что же он из себя представляет. Проверить на себе его чары, так сказать.

Гринько скептически хмыкнул:

 – Ты хочешь сказать, что этот интеллигент сутулый мог шлепнуть двух бывших зеков? Вот так вывести на берег, поставить на колени и каждому пулю в затылок?

Участковый был несколько уязвлен тем, что не разглядел в Бурцеве то, что сумел разглядеть Веденеев. Хотя вряд ли стоило ему себя в этом винить: у него подопечных больше тысячи, а бывшему взводному не стоило труда присмотреться к одному соседу.

 – Мог, Василий Петрович, – твердо ответил Николай. – Вполне допускаю. Мог сделать так, что они пошли за ним как кролики за удавом. А уж зачем они к нему пришли, от кого?.. Это и есть то, что надо выяснить. Если, конечно, я прав в своих предположениях.

К этому времени Игорь окончательно перестал шифроваться, понимая, что фронтовой разведчик соображает, что к чему, включая то, что подобные дела пахнут интересом КГБ. Тот кивнул, усмехнулся, сказал, что догадался, сообщил еще несколько метких подробностей из своих наблюдений над соседом – и вооруженный этим Соломин назавтра вечером пустился в поквартирный обход.

 

***

«Надо же, – думал Игорь, присматриваясь к старику, – и правда, интеллигент сутулый, прямо в точку сказал Петрович! Вот что с ним могло случиться?..»

Но кому, как не офицеру КГБ, знать, насколько обманчивой бывает внешность! Ему доводилось встречать улыбчивого ясноглазого молодого человека с располагающим лицом и комсомольским значком на пиджаке – умелого мошенника, способного развести на приличные денежные суммы несколько предприятий и колхозов и даже одного районного военкома. И выглядеть ухитрялся этот жулик моложе чуть ли не на десять лет: ему на самом деле было уже за тридцать, а ни у кого из обманутых не было ни малейших сомнений, что перед ними настоящий комсомолец… Видел и тётушку самого рутинно-конторского вида – через семнадцать лет поисков найденную таки свирепую надзирательницу женского концлагеря. Так что безобидной внешностью его, конечно, было не провести. Но всё же от хозяина квартиры веяло таким покоем, особенным холостяцким уютом, что капитан незаметно для себя расслабился, позабыл о плане беседы, стал расспрашивать об одинокой жизни: почему, дескать, так сложилось?.. Брякнул, спохватился, хотел уже было извиниться за бестактность, но старик лишь улыбнулся снисходительно:

 – Война, молодой человек. Все это война… Да, кстати, что ж это мы так сидим! Не угодно ли чаю?

 – Не откажусь.

 – Превосходно! Сейчас сообразим… Так какова, вы говорите, цель вашего визита? Хотя, конечно…

 – Да, именно так. Провожу опрос жильцов в связи с тем самым преступлением. Скажите, ничего подозрительного вы не заметили в те вечер и ночь?

Бурцев сожалительно развел руками. Увы, вряд ли чем-то он может помочь следствию. Спать лег рано, спал крепко… ничего не видел, не слышал. От кого услышал о событии? От соседки, проживающей на первом этаже. Когда узнал? Гм… Поздним утром, часов в одиннадцать, когда вышел на улицу после завтрака. Собственно, и раньше слышал шум и гомон во дворе, но не вник, а вот когда вышел, то и узнал… Ну, вот и чай готов, сейчас заварим, и прошу отведать!

Стали пить чай с вишневым вареньем, с халвой, разговор совсем перетек в дружеский, бухгалтер стал с живым любопытством расспрашивать о работе следователя: вы уж простите, но чертовски интересно знать! Ведь это должно быть очень увлекательное ремесло: надо знать натуру человеческую, уметь найти подход к разным людям…

Звучало наивно, однако отчасти справедливо, и Соломин необычайно разольстился, прямо-таки мёд с маслом потекли по душе. Пустился рассказывать, как старается определять людей по методу Шерлока Холмса ради психологического тренинга – идет по улице, присматривается к прохожим и решает по совокупности примет: ага, вот этот мужчина, похоже, высококвалифицированный рабочий, а вон тот, напротив, грузчик или землекоп. А вот эта немолодая женщина, как пить дать, школьная учительница…

Это истинная правда, Игорь так себя натаскивал. И никакого секрета в том, разумеется, не было. Но его разобрало пуще, он воодушевился, понёс раскрывать и реальные оперативные приемы, в частности, работу с осведомителями.

Правда, у него хватило оглядки на то, чтобы отговориться – мол, все это относится к милицейской службе: «…ну, понятно, мы не КГБ, но какая-никакая агентура имеется. Это основа основ оперативной работы».

И поведал, как он организовал получение информации от осведомителей, чтобы не «спалить» их риском личных встреч. А вот как: они пишут ему до востребования в одно из небольших почтовых отделений на окраине города. Время от времени он туда заезжает – к начальнику, с которым установлены служебные отношения…

Хозяин особенно прищурился:

 – За определенную мзду?

Гость ответно подмигнул:

 – Об этом пока умолчим…

И оба остались ужасно довольны таким весомым диалогом. Вернее, насколько остался доволен Бурцев, Бог знает, а вот Соломин окрылился чуть ли не буквально, ощутил себя так напыщенно-горделиво, что никак не мог угомониться. Уже распрощавшись с хозяином и для блезиру отправившись по другим квартирам, он все переживал про себя беседу с Валентином Даниловичем, особенно удачно построенные фразы… Не в силах расстаться с победной волной, он побывал ещё в двух квартирах, а в третьей стал мало-помалу трезветь и удивляться.

Чем он так возгордился? Ребяческой болтовней?.. Он ведь не лектор, не конферансье! Ну, язык подвешен – это неплохо, да. Но можно быть успешным сыщиком, едва умея связать пару слов, изъясняясь по преимуществу матом: примеры этого капитан Соломин встречал не раз. Ну, а про агентуру, письма до востребования – и вовсе какой чёрт дернул за язык!

Теперь ему стало стыдно за вздорную болтливость, он мысленно ругал себя, хотя исправно продолжал опросы, ничего, впрочем, не давшие: спали, не видели, не слышали, утром встали, всё как всегда… Эти скучные однообразные показания Игорь добросовестно записывал и продолжал ходить и выспрашивать… а мысль упорно возвращалась к Бурцеву.

Но это было уже не восторженное кувыркание на месте, а дельное логическое движение. Кстати же подоспели для обхода квартиры первого этажа, а стало быть, и железный предлог заглянуть к Веденееву. Так и сделал.

Фарс разыграли по полному разряду: Соломин постучал в дверь, когда та открылась, предъявил удостоверение, Николай кивнул: «Проходите», – и капитан прошел.

Впечатление от комнаты было странное. С одной стороны, видно, что хозяин старается держать порядок: безупречно застеленная кровать, чистые полы; мебель и вещи – в строгом аккурате. А с другой стороны…

Вернее сказать – в центре. Так вот, в центре комнаты стоял стол, заваленный грудами книг, журналов и газет, а справа притулились чайник, немытый стакан, доска с хлебными крошками, кухонный нож. Совершенно ясно, что стол выполнял функции как рабочего, так и обеденного.

Николай перехватил взгляд Игоря, сделал понимающее лицо:

 – Беспорядок. Признаю.

 – Да пустяки, – Игорь с некоторым удивлением рассматривал стопки книг и журналов, в том числе совсем свежие номера «Нового мира» за май и июнь. – Увлекаетесь современной литературой?

 – Не только.

Веденеев как-то слишком тяжеловато присел к столу – обычно он двигался легко, спортивно, даже по-охотничьи, что ли.

 – Классиков тоже… вон, грызу гранит, – он похлопал по сильно потрепанному тому «Войны и мира». – Вот так читаешь и удивляешься: всё, что по жизни темным лесом казалось, так и освещается, словно второе солнце зажгли… Ну так что, побывали? – Николай выразительно вскинул взгляд в потолок.

Вся беседа звучала даже не вполголоса, но в треть голоса.

Игорь многозначительно хмыкнул:

 – Вы категорически правы, Николай…

И подробно поведал о том, как охватило его нелепо-пламенное вдохновение. Правда, про способ связи с агентурой на сей раз благоразумно умолчал, признался в общем: выболтал, дескать, то, о чем упоминать не следовало.

 – Сам! Никто за язык не тянул, все сам. Вышел такой гордый собой, как павлин… Ну, а потом, чуть позже, стал вспоминать и думаю: чёрт возьми, а что это со мной было?!

Николай слушал, кивал, вставлял комментарии – в общем, оба дружно подтвердили исходную гипотезу: бухгалтер Бурцев реально владеет особо тонким гипнозом, назовем это так… Веденеев не упустил ничего из рассказа и, когда Соломин закончил, вернулся к одному из моментов:

 – Прошу прощения, товарищ капитан. Ещё раз: он сказал, что в ночь убийства лег спать рано, ничего не видел, не слышал?

 – Да, – подтвердил Соломин. – Так и сказал.

Веденеев смотрел в лицо капитану внимательно и странно – с прищуром, с особым прицелом. И произнес:

 – Врёт.

Слово упало тяжко, как молот или топор.

 – Врёт?

Николай кивнул:

 – Я в ту ночь не спал часов до двух ночи. Слышал отлично, как он ходил. Скрип – это же не скроешь. Может, он и не один был. Этого не знаю. Но не спал точно.

Игорь помолчал. Он так безоговорочно стал верить Веденееву, что сейчас это дало обратный эффект – он засомневался в разумности этой веры. Как-то уж очень ловко все стрелки свелись к Бурцеву, а свёл их не кто иной, как лейтенант запаса Веденеев.

Странное дело. Вроде бы капитан железно убедился в тонкой колдовской технологии Бурцева. Но теперь почудилось, что Николай работает тоньше! В общении с ним Игорь не ощущал вздорной эйфории, всё шло совершенно ровно – и при этом ощутил себя ведомым, влекомым волей Веденеева. Настолько, что даже номер рабочего телефона сообщил. Тоже ведь чересчур… Э, дурак!

Соломин рассердился на себя настолько, что встал.

 – Ладно, – сказал он суховато. – Сворачиваем пока эту самодеятельность. Доложу по начальству, отсюда плясать будем. И вас, Николай, прошу ничего не предпринимать. Я с вами свяжусь.

 – Понял, – очень спокойно ответил Веденеев.

Соломину показалось, что фронтовик прочёл что-то из его душевных заморочек, отчего раздражение усилилось, но, конечно, Игорь постарался не подать вида. Простились сдержанно, притом вполне корректно и даже по-товарищески, как люди, делающие одно дело. И все же Соломин был в целом недоволен собой, и к Гринько не стал заходить, сразу отправился домой.

 

***

Игорь был человек практически непьющий. Дома у него в буфете стояла початая бутылка водки, изредка он к ней прикладывался в одиночестве. Две-три рюмки, не больше, для релакса. И всегда держал себя в рамках. Что он любил – так это чай. Находил удовольствие экспериментировать с заваркой, смешивая разные сорта, добавляя всяких трав в поисках сочетаний вкусов… Мысленно подшучивал над собой, но всё-таки увлекался этим делом.

Сегодня же он ощутил сильное желание расслабиться, можно сказать, как никогда. Даже побаивался за себя. Придя домой, долго, мрачно стоял перед буфетом, как герой Александра Беляева перед прыжком в неведомое. Стоял, стоял… решился, наконец. Хмурясь, достал бутылку, где было чуть больше половины, раскупорил купленную по дороге банку томатного сока…

Ему доводилось, конечно, слышать о напитке «blood Mary», но он не стал мудрствовать лукаво, а хватанул стопку водки, мгновенно запил соком, тут же повторил этот опыт, после чего жадно набросился на ужин.

Водка мягко, приятно колыхнула мозги, но душевная муть не рассеялась. Что-то было не то в расследуемом деле. Не в смысле оперативных ошибок – они наверняка есть, без них никакое следствие не обходится, и мастерство сыщика не столько в том, чтобы их не делать, сколько в том, чтобы вовремя замечать и исправлять. Нет, здесь проблема была глубже: какая-то психологическая или даже моральная ссадина. И не объяснишь, откуда она взялась… И усталость какая-то дурная, ни делать ничего, ни думать даже не хочется. Навернул от души макарон по-флотски, хлопнул ещё две рюмки, запил соком – и осовел. Довольно долго сидел полусонный на кухне, наконец, с усилием собрал себя, поднял и поскорее завалился спать.

Уснул почти сразу. Сны видел, только не запомнил почти ничего. Было что-то неприятное, неясное движение тёмных фигур в сумерках, такое, что ни взгляд, ни память ничего не зацепили. Было, а что – непонятно.

С такой же мутью в душе он проснулся, отправился на службу, к восьми ноль-ноль. В 07:58 был в кабинете, достал рабочий блокнот, набросал примерный план работы на день… и тут зазвонил городской телефон.

Невольно поморщась, Игорь снял трубку:

 – Слушаю.

Ни фамилий, ни имен, ни званий – выучка. Сами скажут, что надо.

 – Товарищ капитан? Извините, что беспокою. Это Веденеев. Здесь чрезвычайные обстоятельства…

Соломин слушал, сохраняя внешнее спокойствие. Но рука, держащая трубку, сжала её сильнее.

 – Понял, – сказал Соломин ровно. – Будь на месте. Ты откуда звонишь? С проходной автобазы?.. Хорошо. Будь на месте. Еду.

Он ринулся к начальству и настиг Казанцева в приемной – тот беседовал с двумя подчиненными. Конечно, вторгаться в беседу было недопустимым моветоном, но Игорю сейчас было не до этикета:

 – Товарищ полковник, разрешите?.. Очень срочно! Безотлагательно. С глазу на глаз.

Полковник нахмурился было, но, увидав выражение лица капитана, нравоучения отменил:

 – Даже так?.. Ну, идем. Ребята, вы пока ступайте, я вызову. Вот, видите, коллега ваш берёт за горло… Идем, Соломин.

Вошли в кабинет. Игорь стал докладывать, стараясь не спешить, и всё же сбиваясь на торопливость. Впрочем, начальник схватывал на лету, минуты не прошло, как он звонил в гараж:

 – Алло?.. Казанцев говорит. Какие машины у нас свободны?.. Все запланированы? Хм. Тогда мою «Волгу» – в распоряжение капитана Соломина. К третьему подъезду. Конечно, сейчас!

Он положил трубку:

 – Слышал? Действуй! Держи в курсе.

 – Есть.

 Темно-зеленая ГАЗ-21 с серебристым оленем на капоте стояла в полной готовности у третьего подъезда – система работала как часы.

 – Здравия желаю, товарищ капитан! – шофер приветствовал Соломина с развязностью, привычной для начальственной челяди. – Куда едем?

 – В Липовку. И поскорее!

 – У нас по-другому не бывает… – водитель с удовольствием повернул ключ зажигания.

Домчались за четверть часа. Нечего было особо всматриваться, чтобы понять, какая суматоха царит в поселке. На миг Соломин растерялся, но вдруг увидел Гринько в форме.

 – Вот! – крикнул он. – Видишь милиционера? Давай к нему!

Шофер заложил крутой голливудский вираж с тормозным визгом, а Игорь, не дождавшись полной остановки, выскочил из машины чуть ли не в объятия участкового:

 – Василий Петрович!..

Лицо того было одновременно решительное и ошеломленное.

 – Плохо дело! – выпалил он. – Выстрел был.

 – Там?!

 – Там.

Они отлично понимали друг друга.

Тут же Игорь увидел и Веденеева.

 – Николай! Ну что?!

 – Да, похоже, всё.

Вопрос был вздорный, но Игоря это не смутило. Да и никого тоже. Всё было так сбито, перекошено, сумбурно, что происходящее казалось бредом – а в нём дураком быть не зазорно. Какие-то люди, лица мелькали, исчезали, возникали, и звуки вихрились рваным гомоном, вразброд, без толку, без смысла. Но и это Соломина не сбивало.

 – Идём, – бросил он товарищам. Николай живо устремился в сторону своего дома, два капитана следом. Понеслась и свита любопытных. Но странное дело – Игорь сейчас воспринимал как настоящих только себя, Николая и Гринько. А прочие вдруг обратились в полутени. Они были и звучали, но всё мимо, дальним фоном. Трое и цель – вот и весь мир.

 

***

Цель – длинная деревянная постройка, разделенная на каморки: сарайчики, построенные специально в качестве довеска к квартирам в двухэтажках. Очень удачный, кстати, для здешней жизни бонус. Можно хранить всякий садово-огородный, рыбацкий и прочий инвентарь. Имелся такой и у Николая Веденеева. Казалось бы, что за имущество у холостяка?.. А вот, поди ж ты, набралось барахла – хотя бы всякие запчасти и материалы, с помощью которых Николай, не дожидаясь ремонтников базы, латал изнуренный грузовой службой ЗИЛ. Вот и сегодня он наметил встать пораньше, кое-что прихватить из запасов и собственноручно подшаманить авто перед рейсом. Так и сделал. Вышел из подъезда в летнее утро, предвкушая, как вдохнет сейчас запахи прохлады, росы, липового цвета… Но вместо букета свежести вдохнул ощутимый привкус паленого. Где-то что-то горело.

Понятно, Николай обеспокоился. Пожар – не шутки, тем более что тянуло от сараев. Отыскать источник тяги опытному фронтовику не составило труда, он пошёл, затем побежал на него, чувствуя, как тревожно застучало сердце.

Дымом несло из сарая Бурцева. Подбежав, Николай увидел в щелях дощатой дверцы всплески пламени. И услыхал возню – шорох, звук рвущихся бумаг, сопящее дыхание.

 – Валентин Данилыч! – вскричал Николай. – Что ты там делаешь?! Кончай! Выходи!

Нет ответа.

Николай припал к дощатой двери, в щелях которой можно было увидать сполохи огня, движение теней…

 – Данилыч, не дури! – Николай сильно дернул дверь, но та не подалась.

 – …и тут я, похоже, сглупил, – он поморщился. – Надо было всё же взломать дверь. А я не решился. Незаконно, думаю. Ну и ринулся вам звонить. И время упустил.

Соломин махнул рукой:

 – Знать бы, где упасть…

Быстрым шагом они вошли во двор. И здесь тоже мельтешила людская круговерть – но все это клубилось фоном, а Соломин видел только цель.

 – Какая дверь?

 – Вон та, – Николай указал кивком. – Третья слева.

 – Так… Стало быть, ты сюда вернулся?

 – Ну да. Почти добежал, метров… ну, десять осталось, не больше. И бах! – выстрел. Я так и сяк, Данилыч, кричу, а в ответ тишина, понятное дело. И шевеления никакого, и огня больше нет. Ну, признаться, я тут суматоху поднял, народ вмиг сбежался… когда такое дело, как из-под земли все лезут. Хорошо, Василий Петрович подоспел…

 – Ясно, – прервал Соломин.

Он уже был перед самой дверью. Попытался заглянуть в щель между её верхним краем и притолокой, но ничего не увидел. И не услышал. А запах гари почуял.

 – Вскрывать не стали, – сказал Гринько.

 – Хорошо. Ну что ж, приступим, – твёрдо объявил он. – Ответственность беру на себя. Инструмент какой-нибудь?

 – У меня в сарае, – кивнул Николай. – Фомка. Ну, монтировка, иначе говоря, монтажный ломик.

 – Тащи.

Через полминуты Николай притащил эту «фомку». Игорь, чувствуя своё административное старшинство, всунул инструмент в вертикальную расщелину, нажал – после некоторого усилия внутренний петлевой запор сдался, хрустнул, капитан с силой рванул дверь на себя, выломав остатки крепления. Утренний свет хлынул в сарай.

Трое молча стояли на пороге. Сзади робко, но жадно теснились любопытные, не решаясь сунуться ближе.

 – Василий Петрович, – негромко велел Соломин, – надо бы убрать посторонних. Пусть разойдутся по своим делам, чего им здесь толпиться. Да, и следственную бригаду вызывай. Ближайший телефон у тебя в участке?

 – Да нет, автобаза… А! Жилконтора еще ближе.

 – Отлично.

Он слышал, как Гринько обратился к столпившимся:

 – Граждане, прошу разойтись! Чего вам тут, кино? Театр? А ну, попрошу всех по домам! Живо, живо!..

Слышать слышал, но не вслушивался. Всё внимание – вперёд.

На земляном полу лежал Бурцев. Он был мертв.

Осторожно, вдоль стенки, стараясь не наследить и ничего не трогать, приблизился к телу – знал по опыту, как брюзжат милиция и прокуроры насчёт того, что кгбшники, мол, не имеют элементарных понятий о следственных действиях, и если оказываются на местах преступлений, то ведут себя там, как слоны в посудных лавках… В какой-то мере Игорь сознавал правоту этих упрёков – он ведь сам не юрист, криминалистику не изучал, зачеты-экзамены по ней не сдавал, постигал это дело в полевых условиях. Поэтому сейчас старался быть как можно осмотрительнее. Соблюдая дистанцию, пристально всмотрелся в суровую картину смерти.

Глаза мало-помалу привыкли к полумраку. Игорь различал кровавое пятно у головы погибшего, частично впитавшееся в землю, пистолет, выпавший из мёртвой руки – «Вальтер-ППК». Различил и ворох пепла чуть поодаль: сожженные бумаги тщательно измельчили и перемешали каким-то подручным инструментом… а вон и он – лопата, никаких сомнений.

Игорь тяжело присел на перевёрнутое ведро. Он был один; обитатели, подчинившись авторитету Гринько, куда-то удалились, даже Николай куда-то делся. Впрочем, Игорю сейчас того и надо было – одному остаться… Он задумчиво провел ладонью по чисто выбритой щеке.

Совершенно очевидно, что Бурцев сжёг какие-то бумаги и покончил с собой. Формально не доказано, но столь же для капитана очевидно и то, что двое уголовников убиты вот из этого самого «Вальтера» и приходили они к пожилому бухгалтеру именно вот за этими самыми бумагами. А нашли смерть.

Ну, и отсюда естественный вопрос: что же такого было в бумагах, из-за которых старик расстрелял двух человек и застрелился сам? А, капитан?..

В дверях возник участковый:

 – Дозвонился до райотдела. Бригада едет.

Помолчал секунд пять и усмехнулся:

 – Они там ушам своим не поверили. У меня вот уже лет десять как самый спокойный участок. Кроме пьяных скандалов, больше ничего, а тут три трупа за полмесяца… Да ты что, Петрович, говорят, шутки шутишь, что ли?.. Да уж какие, говорю, тут шутки… Ну, едут, словом.

Он осторожно, на полшага ступил в сарай. Вгляделся.

 – М-да… Вот тебе и Валентин Данилыч… Отродясь бы не подумал! А всё оттого, что не вгляделся как следует. Не задумался. Мог бы догадаться: живет старик один-одинешенек, забился в угол, как мышь. Зачем? Почему?.. Так нет же, не задумался.

Игорь вяло махнул рукой:

 – Брось, Василий Петрович. Что теперь убиваться? Что случилось, то случилось.

 – Так-то так… Да подозреваю, что узел тут только затянулся. А вот распутывать его…

Василий Петрович многозначительно покачал головой.

Соломин насупился.

Конечно, он об этом думал. И странные чувства испытывал.

С одной стороны, тайна расшевелила его изнутри, он чувствовал, как разгорается знакомый упоительный огонь азарта – сыщицкого, розыскного, охотничьего. Но разгорался он сам по себе, помимо воли, и это неприятно удивляло. Обычно дело захватывало Соломина всего, так, что ни есть, ни спать помимо него он не мог. Обедал – думал о деле, спал – оно снилось… А тут азарт вроде и был, но личность, человеческое «Я» Игоря Соломина не захватывалась им. Вялый был огонь, тусклый – и не понять почему.

 – Не знаю, – медленно, через силу вымолвил Игорь. – Не знаю, Василий Петрович… Поживём – увидим.

 

***

 – Разрешите, товарищ полковник?

 – Входи.

Казанцев почти не оторвался от бумаг, кивком головы и едва заметно рукой указал: садись.

На сей раз он был в тёмно-сером костюме и рубашке с голубоватым отливом, поверх которой красовался лиловый в белую полоску галстук.

Соломин прошёл, сел сбоку начальственного стола.

 – Подожди пять минут, – хмуро велел полковник.

 – Да, – голос неожиданно вышел хриплым, и капитан прокашлялся.

Не отрывая взгляд от машинописного листа, полковник нашарил левой рукой коробку «Казбека», прикурил и стал красным карандашом энергично черкать в тексте.

 – Грамотеи… – проворчал он, но сильно ругаться не стал – и точно, минуты через три с половиной закончил чтение и правку, чертыхнулся напоследок и сунул бумаги в стол.

 – Давай, – протянул руку. Игорь мгновенно передал папку – материалы по делу Бурцева.

 – Здесь всё? – спросил Казанцев.

Соломин удивился. На его памяти полковник пустых вопросов не задавал никогда. С четверть часа назад он позвонил лично, минуя адъютанта, и велел быть со всеми материалами по делу, что капитан исполнил в точности. Пунктуальность и исполнительность подчиненного Казанцеву были очень хорошо известны – ну и зачем ещё раз спрашивать?..

Видимо, полковник угадал по капитанскому лицу эту мысль, потому что слегка усмехнулся:

 – Удивлен?

Игорь не то чтобы пожал плечами, но деликатно обозначил подобие этого: начальству, мол, виднее.

Начальство бегло пролистало бумаги в папке, захлопнуло её и огорошило Соломина – как горшок нахлобучило:

 – Дело Бурцева у нас забирают.

Игорь чуть не поперхнулся:

 – Кто?!.. Извините, товарищ полковник.

Негоже, конечно, офицеру КГБ издавать такие восклицания, но мудрый шеф все понял. Усмехнулся:

 – Кто? Да вот кто, – и ткнул пальцем вверх. – Москва, любимая. С самого утра нынче генералу трезвонили, будто кто наскипидарил их. Срочно! Немедленно!.. Словом, можешь считать, пост сдал.

Полковник вывел за скобки свой разговор с генералом, отчего Соломин понял, что данную тему не стоит трогать.

 – Ясно.

Прозвучало это безжизненно и глухо. Казанцев всмотрелся в подчиненного внимательнее, не без сочувственной иронии.

 – Жаль? – спросил после небольшой паузы.

Простой вроде бы вопрос, а Игорь не знал, как на него ответить. Жаль? Огорчился?.. Это всё не те слова. Здесь нечто больше и сложнее, не охватишь, чёрт возьми, ни мыслью, ни словом… Поэтому Соломин вновь сделал корпусом невнятное движение, не дотягивающее до полноценного жеста.

Бог знает, как истолковал это начальник, но сказал он следующее:

 – Я тебя понимаю. Расстаться с делом трудно. Худо, горько… Но это еще не всё.

И умолк. Игорь понял, что ему следует вопросительно взглянуть, что он и сделал, дополнив взгляд словесно:

 – А что же ещё?

Полковник остался доволен. Погасил в пепельнице окурок и сказал:

 – Мы с генералом долго толковали. Полчаса, не меньше. Москвичи ему, он мне, а я – тебе… В общем, суть такова: материалы сдать, а об этом деле забыть напрочь. Как будто ничего не было. Не нашего оно ума, провинциального. Усвоил?

 – Да что ж тут не усвоить.

 – Вот так, товарищ штабс-капитан, – Казанцев вздохнул. – А раз приказано забыть, то с этой же секунды мы и забыли. Верно говорю?

 – Так точно, товарищ полковник.

Полковник кивнул и полез за следующей папиросой.

 – А вообще… – сквозь зубы произнес он, прикуривая. – Вообще, всё, что ни делается, всё к лучшему.

Игорь опять-таки без труда догадался, что на данную сентенцию следует ответить преувеличенным вниманием.

 – Хотелось бы так думать, – сказал он.

Казанцев философически-одобрительно выдул дым длинной фигурной струей. И заговорил с интонацией, предполагающей долгий внушительный монолог.

 – Ты знаешь, – начал он, – я давно понял, что наша жизнь умнее нас. Она всегда подсказывает, что надо делать, а чего не надо, только мы большей частью не слышим. Потом-то, может, и дойдет, спустя время; иной раз спустя годы… – он затянулся так, что огонек «Казбека» вспыхнул как стоп-сигнал. – Ты думаешь, вот я тут рассуждаю, стало быть, все эти премудрости освоил? А вот хрен там. Знать вроде знаю, а случись что, разве разберёшься?.. Э, да что там говорить!

Он махнул рукой и сильным щелчком сбил пепел с папиросы.

 – Помнишь, я тебе говорил, как после войны в Псковской области служил?.. Да. Так вот, был там у меня один сослуживец. Майор. Немолодой уже, под пятьдесят. Мне он тогда, грешным делом, совсем пожилым казался. Ну и вот думаю эдак чуть свысока: ага, друг ситный, застрял ты на всю жизнь в этом чине, до пенсии доживаешь… А меня-то ждет судьба иная! Всем на зависть!.. Ну, ладно. Служим, дни бегут, и вот я как-то узнаю стороной, что майор-то мой в молодости служил аж в Кремле, в охране, еще при Ленине. А кремлевская охрана – ты не думай, что туда пеньков еловых набирали, чтобы стоял истуканом да глаза таращил. Нет, отбирали как раз парней толковых и с перспективой, чтобы оттуда на повышение пойти. И учили их там неплохо, царские ещё спецы работали… Ну, так вот меня и заело узнать: отчего же у Палыча моего при таком начале службы да такой конец болотный?.. Да, Иван Павлович его звали. Да. Ну, понятно, в душу не полезешь, да и разница в возрасте… Но вдруг вышло так, что вместе мы очутились в командировке – помнишь, я говорил, что мы там народ шерстили на предмет оружия? Чего только не находили по всяким там амбарам да сеновалам… Беда! Но к делу: оказались мы с ним на задании. Город Остров, это название такое. И вот вечером сидим с ним, усталые как собаки, выпили, закусили – ну, тут меня и прорвало. Скажи, говорю, Иван Палыч, как так вышло?..

Казанцев достал новую папиросу, привычно размял ее.

Соломин смотрел, невесело забавляясь тем, насколько не вяжется облик нынешнего лощеного, роскошного полковника с тем, кто когда-то бродил пыльный, потный, грязный по проселкам, по амбарам и сеновалам пропащих послевоенных деревень.

 – М-да… – Казанцев закурил. – Так и спросил. Признаться, ко всему себя готовил. Отбреет, думаю, и будет прав. А он нет. Усмехнулся. И вроде бы как загрустил слегка…

 

Тогда, пятнадцать лет назад, поздним вечером, почти белой ночью, майор МГБ от вопроса младшего коллеги вспомнил то, что старался не вспоминать много лет. И не рассердился, не огорчился даже. Годы всё безвозвратно унесли с собой. По правде сказать, он и не ожидал, что настолько излечился от прошлого. Но ему с неудержимой силой вдруг захотелось рассказать о нём, хоть кому, хоть бы и первому встречному. Ну, а раз этот встречный – товарищ по службе, капитан госбезопасности, то тем лучше, вот и пусть будет ему, а уж поймёт не поймёт, это его дело.

 

 – И вот он мне сказал…

Пятнадцать лет спустя полковник, выросший из того молодого капитана, смотрел неподвижным взором перед собой и видел не столько свой кабинет, сколько нищую комнатенку, освещенную отчасти керосинкой, отчасти светлой ночью за окном, и вновь слышал слова, произносимые вроде бы равнодушно, а на самом деле с затаенным сильным чувством.

 – …сказал, что по молодости лет решил втянуться во взрослые игры – в середине двадцатых, когда после смерти Ленина сцепились Сталин с Троцким, да сбоку припека там Зиновьев, Каменев, Бухарин… вот и он, пацан, тогда поразмыслил, да и решил сыграть под вождями: авось и мне, мол, что-то перепадёт. Ну и пустился в дебри. И даже угадал, на Сталина поставил. Но…

Здесь Казанцев странно умолк, точно видения прошлого совсем сомкнулись над ним. Папироса едва дымилась в правой руке. Соломин слегка удивился, подождал… но полковник, похоже, прочно ушел во внутренний мир, и капитан решил осторожно вернуть его оттуда.

 – Гм!.. И что же дальше?

Полковник очнулся так легко, будто не отключался.

 – Дальше-то? – он кинул потухшую папиросу в пепельницу. – Ну, подробностей он раскрывать не стал, но сказал примерно так: в такой переплёт угодил, что едва вывернулся, и спасибо, что живой ноги унёс. Перевелся на периферию, застрял там на всю жизнь, без больших чинов и наград, и опять-таки тому был рад.

 – Вот прямо-таки рад? – неожиданно ляпнул Игорь.

 – Прямо так, – полковник потянулся к «Казбеку». – Ни о чем не жалею. Жив и жить буду – вот его слова.

Помолчали.

 – Гм, – повторился Соломин. – И какова же мораль?

 Казанцев щелкнул зажигалкой:

 – Мораль чуть позже. А сейчас еще факт.

Тот разговор в начале белой ночи состоялся под самый день летнего солнцестояния, на Ивана Купала. А через несколько дней майора, капитана и ещё группу офицеров и бойцов внезапно бросили на запад области, в Печорский район, в межвоенные годы входивший в состав Эстонии. Местные русские там были настроены не слишком лояльно к Советской власти, а иные совсем враждебно. Вот на устранение таких враждебных и отправили опергруппу.

 – …хутор почти в лесу, два дома, добротных таких, видно, что хозяин крепкий кулак. Плюс дополнительные постройки, само собой. По агентурным данным – база антисоветского подполья, подлежит проверке, а в случае подтверждения – ликвидации. Ну, стало быть, ночью мы скрытно выдвинулись, окружили это бандитское гнездо…

Всё подтвердилось самым стопроцентным образом, не соврала разведка. На хуторе скрывалась вооруженная группа. На предложение сдаться ответили не очень умелым, но свирепым, отчаянным огнем…

Память заметно разобрала Казанцева, кровь прилила к лицу. Видимо, он ощутил это, слегка нахмурясь, полез в ящик стола, и там что-то сыпуче шебурухнулось – пилюли в склянке, догадался Соломин.

Доставать лекарство, однако, полковник передумал. Слегка скривился, встал, Игорь тоже вскочил.

 – Сиди, – махнул рукой шеф, и Соломин сел.

Полковник побродил по кабинету, приходя в норму без таблеток, а капитан насиловал воображение, пытаясь представить этого светского джентльмена молодым, разъяренным, бегущим в атаку под огнем…

Не выходило. А между тем, так и было: рассветный лес, стрельба, вспышки, бегущие бойцы. Капитан Казанцев, задыхаясь, бежал со своей группой – каждого из офицеров поставили во главе команды из восьми-десяти солдат и сержантов, у каждой из которых был, естественно, свой боевой участок. Группе Казанцева достался амбар, откуда из окошек неслась бестолковая, но злая пальба, а перед ним, этим амбаром сволочным, как назло, было пустое простреливаемое место, метров двадцать. Капитан дал команду залечь в укрытии за аккуратно сложенными бревнами, видимо, запасенными для строительства. Слышно было, как несколько пуль глухо шмякнули в дерево, а потом стрельба стихла: обороняющиеся поняли, что это бесполезно.

Настало хрупкое затишье. Солдаты невольно поглядывали на офицера, а тот с тоской сознавал, что если сейчас не поднимет в атаку, то потом с него так спросят… да что там спросят, шкуру сдерут, спрашивать не станут. Сознавал – и все-таки малодушно выцыганивал у судьбы секунды передышки. Ну хотя бы пять секунд… ну ладно, ещё пять. Ну ещё пять, и всё!..

И тут неведомо откуда возник майор. Как? Почему? Вроде бы он должен быть в другом секторе?!..

Ну, вроде, ну, должен – а оказался здесь. И мгновенно оценил обстановку:

 – Так! Ну, ребята, дело простое. Одним броском к стене, а там мёртвая зона. Не простреливаемая. Приготовились!

Казанцев кивнул, но подумать ничего не успел. Майор вскочил:

 – Вперед! Ура!.. – и бойцы тоже ошалело рявкнули:

 – Ур-ра-а!..

Как часто в таких случаях бывает, память заплела время в причуды. Казанцев помнил, как майор рванул в атаку, а вот как вскочил он сам – хоть убей, пусто. Уже бежит со всех ног, и эти несчастные двадцать метров бредово вытягиваются… и он, Казанцев, задыхаясь, ужасаясь, бежит, бежит и бежит как по заколдованному месту… а в окне амбара торчит дуло немецкого автомата, и капитан понимает, что сейчас оттуда ударит огонь.

Нет, страха не было. Одна тупая мысль: вот и всё. Вот и всё… И ещё обрывки, вихри каких-то мыслей, никогда так и не вернувшихся и не разгаданных. Но они были, это точно.

Здесь вновь провал. Секунда, две? Больше?.. Чёрт знает! Было: бежал по заколдованному месту, беззащитный перед смертью, одноглазо смотрящей черной точкой автоматного ствола. Стало: спина майора в двух метрах впереди.

Из ствола «машиненпистоле» полыхнуло желтым огнем. Майор запнулся на бегу, затем его повело влево-вправо… а затем он стал валиться вперед, плечи обвисли, вообще будто из тела исчез стержень – оно вяло, мертво рухнуло на траву.

Время и пространство расколдовались. Миг – и капитан нырнул к стене, прижался к ней плечом и грудью, тяжело дыша. Рядом с ним очутился растрепанный, без пилотки сержант, светло-русый и темнобровый. Спасительная непростреливаемая зона. Слава Богу!

Взгляды бойца и офицера встретились. Зрачки сержанта были расширены так, что цвет глаз не разобрать.

Оба судорожно переводили дыхание. Сержант сглотнул, показал капитану правую руку. На ладони лежала граната Ф-1. Лимонка.

Всё было ясно без слов. Капитан кивнул и сделал глазами и бровями вверх и вправо: кидай в окно! Сержант кивнул в ответ, прижал спусковой рычаг к корпусу гранаты, выдернул чеку, отполз назад… и мягким, баскетбольным крюком швырнул её точно в проем.

Секунда обалделой тишины – и дурной крик из-за стены:

 – Ложись! Ложись!

Дурной во всех смыслах: ложиться глупо. Бессмысленно. Чёрт знает, легли они там или нет – совсем несильно хлопнул взрыв.

 – За мной! – голос слетел в фальцет, Казанцев ринулся в обход сарая, за ним бойцы…

 

Он от воспоминаний так побагровел, что Соломин реально испугался:

 – Товарищ полковник…

Тот вновь досадливо отмахнулся:

 – Знаю! Давление, должно быть, подскочило, бывает такое… Это ничего.

Всё же вынул какую-то таблетку, проглотил, не запивая. Сел.

 – Ничего, – повторил он. – Сейчас пройдет. Мораль, ты говоришь? Вот тебе мораль: Иван-то мой Палыч спас меня дважды за пять минут. Или за сколько там?.. Может, за две минуты, не знаю. Сперва от трибунала, потом от смерти. И сам помер. А говорил…

Полковник прервался. Поморщился, вслушиваясь в себя.

 – Жив и жить буду… – негромко промолвил Игорь.

 – Вот именно, – Казанцев всё ещё слушал себя, чем внешний мир, но слов не упустил. – Как в лужу… н-да.

Он умолк на сей раз надолго, а Соломин не решился прервать паузу. «Разрешите идти, товарищ полковник?..» – нет, внутренний голос подсказывал, что нет. Надо ждать.

И всё-таки он чуть вздрогнул, когда начальник сделал особенное движение корпусом – не просто вперед, а с каким-то почти неуловимым, но несомненным доворотом:

 – Слушай, – и голос прозвучал необычно мягко. – Никому не говорил, а тебе скажу. Вот послушай…