№2.2022. Владимир Чакин. Московский скорый. Рассказ

Владимир Павлович Чакин родился в Ишимбае 5 ноября 1957 года. Окончил МИФИ в 1981 году по специальности «Физика металлов и металловедение», доктор физико-математических наук. С 2007-го и по настоящее время работает в Институте технологии Карлсруэ (Германия) в международной команде по испытанию материалов для первого термоядерного реактора ИТЭР, который строится в городе Кадараш (Франция). Издал две повести-сказки «Черный Эдельвейс» и «Курозавры идут». Несколько рассказов включены в сборник, изданный по итогам конкурса памяти писателя Вячеслава Первушина.

Московский скорый

Московский скорый прибывал на станцию «Рассвет» точно по расписанию в 17:32. Среди десятка ожидающих его прибытия людей выделялся господин в строгом черном костюме-тройке и светлой фетровой шляпе, держащий в руке огромный коричневый портфель из крокодиловой кожи. Несмотря на жару, его толстую шею с двойным подбородком туго стягивал накрахмаленный ворот белой рубашки с широким галстуком в благородную серую елочку. Картину дополняли сияющие ярким глянцем черные башмаки с давно вышедшими из моды острыми носами. Сам господин был чуть ниже среднего роста, этакий типичный барин из рассказов Чехова, невесть как очутившийся на маленькой железнодорожной станции поволжской провинции в самом начале двадцать первого века.

Окружающий люд довольно равнодушно посматривал на импозантного господина, сам он не удостаивал стоящих рядом особым вниманием. Взгляд был на редкость холодным и надменным. Случайно наткнувшийся на него мужичок лет сорока пяти, в клетчатой рубашке и потертых джинсах, поежился и торопливо отвернулся, поперхнувшись дымом собственной сигареты.

Поезд надвинулся на перрон и занял собой все свободное пространство железнодорожной станции.

У седьмого вагона одновременно очутились чеховский барин и мужичок в джинсах. Мужичок на полшага опередил господина и торопливо сунул билет проводнику, толстому, благообразному усатому мужчине, больше похожему на швейцара из хорошего московского ресторана. Барин поморщился, опустил руку с билетом и презрительно посмотрел в спину мужичка, который уже карабкался по крутой лестнице, оступаясь и обдирая об углы железных ступеней бока двух видавших виды больших чемоданов.

Затем господин спокойно поднялся в вагон и прошел к своему купе. Заглянув в него, он увидел, что мужичок с чемоданами уже был здесь и они оказались соседями-попутчиками. Господин вторично поморщился, но уже как-то мягче, и проговорил сочным, хорошо поставленным голосом школьного учителя:

– Добрый день!

В купе, кроме только что вошедшего мужичка, находились еще два пассажира – парень лет двадцати, типичный студент-очкарик и бородатый, худой старик в возрасте далеко за семьдесят. Они сидели у окна друг напротив друга. Студент читал книжку, а дед равнодушно смотрел в окно.

Мужичок в джинсах, растолкав чемоданы по свободным углам купе, долго сморкался в грязный носовой платок. Его занятие прервал вошедший проводник-швейцар, он собрал деньги за постельное белье и предложил пассажирам чаю.

– Благодарю вас, – откликнулся надменный господин. Он уже снял шляпу, пиджак и уютно вытянул ноги, только что переобутые в несколько аляповатые тапочки из светло-зеленого бархата.

Его настроение заметно улучшилось. Он дружелюбно посматривал на своих молчаливых соседей по купе и, казалось, прямо на глазах загорался желанием завязать общий разговор. Куда только подевалось его недавнее высокомерие? Теперь это был благодушный, сияющий довольством, располагающий к себе человек средних лет с круглой, абсолютно лысой головой. И эта перемена в нем была столь быстра, разительна и неестественна, что простуженный мужичок в джинсах искоса недоверчиво поглядывал на него, явно ожидая какого-то подвоха.

Но лысый господин ничего этого не замечал, нетерпеливо ерзал на своем сиденье и, наконец, обратился к попутчикам чрезвычайно наигранным, веселым и бесшабашным тоном:

– Ну, что ж, давайте знакомиться. Путь долгий, как хотите, а молчать скучно. Познакомимся, поговорим, время и пройдет. Меня зовут Степан Степанович, а вас? – обратился он к мрачному старику у окна.

– Не такой уж он и долгий, путь-то, – явно неохотно, после долгой паузы ответил дед. – Всего ночка одна и пройдет, и утром уже в столице будем. А имя мое – извольте, Николай Андреевич будет.

Его старомодная речь привлекла внимание студента, он внимательно взглянул на старика из-под очков и снова уткнулся в книгу. Но неугомонный господин теперь уже обращался к нему:

– Что за книжку вы читаете, молодой человек, и как вас зовут, кстати?

– Книжка «Материализм и эмпириокритицизм», автор – Ленин, а зовут меня Петя, – чрезвычайно быстро, как будто давно ждал этого вопроса, ответил студент и нервным движением захлопнул книгу, оставив, однако, ее в руках.

– Очень хорошо, – протянул, просияв, лысый господин, весьма довольный непонятно, правда, то ли вообще присутствием молодого человека в их обществе, то ли тем фактом, что тот читает дедушку Ленина.

– Ну, а вы что ж молчите? – продолжил он, добравшись, наконец, и до простуженного мужичка в джинсах. – Вас как звать-величать?

Все это время, пока лысый господин вел свой разговор с другими пассажирами, мужичок беспомощно молчал, согнувшись в три погибели, вперив взгляд в пол и тупо водя указательным пальцем правой руки по своему колену. Весь его жалкий вид прямо-таки умолял, чтобы про него забыли, не спрашивали ни о чем, а самое лучшее – было бы раствориться сейчас ему в окружающем воздухе, превратиться в невидимку. Но господин был неумолим и вопрос свой задал и последнему соседу по купе.

А того вдруг как прорвало. Мужичок неожиданно выпрямился, глаза его засверкали, он лихорадочно шарил ими по сторонам, перебегая с одного лица на другое, как будто ища опоры на стороне для своей сумбурной речи. Он привстал над сиденьем, наклонился вперед и раскачивался всем телом в такт произносимым словам. Казалось, мужичок совершенно не контролирует ситуацию, и его рот и голосовые связки начали жить своей, самостоятельной жизнью, полностью игнорируя волю хозяина:

– Алексей, меня зовут Алексей, можно просто Леша, если хотите. Еду в Москву, к сыну. Он у меня студент, учится в университете. Вот везу ему кое-что из продуктов да одежонку какую. В Москве, сами знаете, не укупишь всего, ужасно дорого все. А стипендия – смех. Вот и везу ему огурцов с огорода, помидоров, тушенки своей. Это мы свинью держали в прошлом годе, тушенки наделали – двадцать банок! Очень выгодная вещь: вывалил на сковородку, картошечки добавил, поджарил быстренько – вот тебе обед и готов. А в столовой – разве еда? Дорого, а пустая еда, не сытная. Вот я и везу сыну…

Во все время этого спонтанного монолога остальные три попутчика вели себя совершенно по-разному. Дед только и взглянул на беснующегося мужичка раз и совершенно безо всякого интереса, как на назойливую, но безобидную муху, и продолжал что-то высматривать в окне. Молодой человек, наоборот, не отрываясь, напряженно глядел на оратора, раскрыв рот и даже пытаясь, впрочем, без особого успеха, вставить что-то свое, сочувственное, между частоколом непрерывно рождающихся фраз. Только лысый господин слушал мужичка терпеливо и с самым непринужденным видом, как будто иной тональности речи он и не ждал услышать. При этом он улыбался уголками тонких губ и иногда кивал головой то ли своим мыслям, то ли в знак согласия с произнесенными мужичком словами. Наконец, господин ловко вклинился в, казалось бы, бесконечный монолог и как-то очень просто прервал его течение:

– Спасибо, Алексей. Все было очень интересно.

И, удивительное дело, мужичок сразу же замолчал, успокоился, сел на свое место, опустил голову и продолжил выводить указательным пальцем хитроумные кружева на своем правом колене.

На какое-то время в купе воцарилось молчание, неожиданное и тягостное, после только что отзвучавшей страстной тирады мужичка. В процессе возникшей паузы лысый господин оживленно переводил взгляд с одного попутчика на другого, и при этом казалось, что он просто следует каким-то своим собственным канонам вежливости, не продолжая разговор сразу после окончания процедуры знакомства. На самом же деле он уже давно выбрал тему для будущего общего разговора, безусловно, с его точки зрения, всем интересную, и только вежливо выжидает минуту-другую перед ее озвучиванием. Остальные же пассажиры в купе явно тяготились возникшим молчанием. Даже бородатый дед и тот почему-то грустно опустил голову и не поднимал глаз.

Неловкую паузу прервал вновь заглянувший в купе усатый проводник, предложивший на выбор чай или кофе. На этот раз заказ сделал только молодой человек, который, положив книгу на стол, сразу же отчаянно вцепился в стакан с огненно горячим кофейным напитком, полностью отключившись от окружающего мира.

И вот лысый господин, наконец, заговорил мягким, негромким голосом:

– Если позволите, я расскажу вам небольшую историю. Этот случай, который произошел со мной в юности, до сих пор не дает мне покоя, остается для меня неразгаданным и непонятным. Так вот, на старшем курсе университета мы с приятелем из соседней группы увлеклись картами. И не то чтобы только азартными играми, игрой на деньги – нет, не в этом дело, хотя и проиграть стипендию за вечер тоже, конечно, случалось. Мы просто от друзей, знакомых, знакомых знакомых узнавали все новые и новые карточные игры, уясняли правила и резались в эти игры все свободные вечера. Каких только игр тогда не прошло через наши руки – ведьма, храп, толстуха, петух, козел и еще множество других с самыми необычными названиями и замысловатыми правилами. Добрались, в конце концов, мы и до кинга, преферанса, бриджа. Карточные игры почему-то обладали для нас необыкновенной притягательностью и очарованием. Летними вечерами мы сидели с приятелем в сарае – он с родителями жил в пригороде в частном доме – и при свете тусклой электрической лампочки до поздней ночи разбирали комбинации преферанса и бриджа. Но больше всего мы любили покер, за его фатализм, полную непредсказуемость, открытость судьбе и стечению обстоятельств. И в то же время всегда остающуюся возможность блефа, насмешки над судьбой, вероятности прыгнуть выше головы наперекор всему. Слабенькая «двойка» блефовавшего игрока могла побить могучий «флэш-рояль»! Это ли не истинное проявление духа жизни, господа?

Надо признать, рассказчик сумел увлечь слушателей своим неожиданным повествованием и рассеять туман неловкости, повисшей было в купе. Даже дед поднял голову и рассеянно смотрел куда-то сквозь говорившего. Казалось, звуки голоса лысого господина мягко обтекают его старческие уши и улетают куда-то за окно, назад, вместе с дымком тепловоза, прибавляющего на спуске свой ход. Однако мягкая задумчивость, охватившая черты его лица, ясно показывала, что какая-то часть рассказа все же оседала в его сознании и пробуждала какие-то собственные мысли и воспоминания. Молодой почитатель философии Ленина отставил стакан с недопитым кофе и странным взглядом прошивал рассказчика, сжав побелевшими пальцами обеих ладоней виски. Он казался совершенно потрясенным услышанным. И это было немного странно, поскольку чего-то уж слишком удивительного и невероятного в рассказе пока еще явно не прозвучало. Истеричный мужичок в джинсах на всем протяжении рассказа как будто окаменел, глядя прямо в глаза лысому господину, который и сам не отводил взгляда. Поэтому создавалось впечатление, что он обращается с речью только к этому мужичку, как бы заискивая перед ним и стараясь донести до его сознания все тончайшие оттенки своей мысли. Даже тембр голоса рассказчика как будто изменялся в зависимости от малейших душевных колебаний слушателя, которые, хотя и в слабой степени, но все же отражались на его лице. В процессе рассказа эти два человека были связаны какой-то незримой нитью, что было вполне очевидно для любого постороннего наблюдателя.

– Однажды мы засиделись за картами до очень позднего времени, – продолжал господин, – так, что начало светать. Наступило то время суток, когда все вокруг становится зыбким, изменчивым и нереальным. Сон прошел, вокруг стояла густая, плотная тишина. Ни звука не доносилось с улицы, город спал. Четвертый час мы уже раскидывали покер, и я почти всегда стоял на проигрыш. Какой-то фатальный расклад преследовал меня сегодня. Мои комбинации никогда не поднимались выше «двойки», а чаще были просто по нулям, и приходилось сразу пасовать, не принимая предложенной игры. Такого невезения со мной еще ни разу не было, и я постепенно все больше нервничал и злился. Наконец, мне окончательно надоело это издевательство судьбы, я швырнул карты и поднялся, с трудом разгибая затекшие члены. Приятель с усмешкой глядел на меня, собирая карты со стола. И тут меня буквально пронзило какое-то удивительное чувство просветленности, осознания ясности законов всего происходящего вокруг меня. Я почувствовал, что все могу, и только не знал, на что обратить мое возникшее могущество. Я бросил взгляд на руки приятеля и выхватил у него колоду покерных карт. Держа колоду в руке, я чувствовал ее, как живую. Каждая карта в ней имела неповторимый облик, обладала собственной неповторимой судьбой. Я знал это и ощущал эманацию буквально каждой карты из колоды всеми фибрами своей души. Повторяю, в тот момент я мог все и, наконец, начал действовать. Оборотившись к приятелю, я объявил, что достаю даму пик. Не глядя на колоду, я выхватил карту и бросил ее на стол. Это была дама пик. Затем я объявил даму треф и так же выбросил ее из колоды. Третьей последовала тем же путем бубновая дама, а за ней и червовая. Приятель вытаращил на меня глаза, не понимая, что перед ним происходит – то ли хитрый фокус, то ли вообще черти что. Я чуть перевел дух и затем, предварительно объявив, одного за другим, вслепую достал из колоды обоих джокеров, потом королей и валетов. Я упивался собственным могуществом, и колода все худела и худела в моей руке. Я не сделал ни одной ошибки, вытащив из колоды последовательно все картинки! О, это сладкое чувство бесконечной власти над собственной судьбой!

Неожиданно дверь в купе приоткрылась, и в образовавшуюся щель заглянула круглая усатая морда проводника.

– Не желаете ли еще чаю, – как-то неуверенно произнес он, поняв, что встрял в разговор и перебил рассказчика.

На этот раз чаю пожелал дед, который сразу склонился над стаканом и зафырчал на него, пытаясь остудить принесенный кипяток.

А лысый господин молчал, остановленный неожиданным вторжением проводника. Опять повисла пауза, которую никто не решался прервать. Наконец, студент не выдержал и, моргнув два раза покрасневшими от напряжения глазами, спросил:

– А что было дальше?

Господин посмотрел на него и улыбнулся:

– Что было дальше, спрашиваете? Да ничего не было. Вдохновение исчезло, и мы с приятелем пошли спать. Скажу только одно, что такого больше со мной не случалось никогда.

Мужичок в джинсах, дослушав рассказ, шумно выдохнул воздух из груди и закашлялся. Он качал головой, пытался что-то выговорить, но кашель не давал ему такой возможности, душил его и перекрывал горло. Кое-как расплевавшись, он поднял побагровевшее лицо на лысого господина и хриплым голосом произнес:

– А как это у вас ловко получилось, даму пиковую из колоды достать?

Но его вопрос повис в воздухе, потому что вдруг заговорил молодой человек у окна, любитель марксистско-ленинской философии.

– Однажды, это было в далеком детстве, – быстрым горячечным полуголосом-полушепотом проговорил он, – шел я вечером по улице родного городка. Куда, зачем шел – уже не помню. Да это и не важно, не в этом суть. Был май, все вокруг цвело. Солнце клонилось к закату, но еще было светло, лишь слегка померкли вокруг краски дня. Наш дом располагался в самом конце улицы, на отшибе. Чтобы добраться до него, нужно было пройти длинный ряд соседских домов. Этот путь я проделывал по несколько раз на дню, да и соседи по улице были все мне хорошо знакомы. В одном доме жил мой сверстник Пашка, в другом – Сережа, мальчик помладше, в третьем – еще кто-то. Впрочем, опять я не туда, отвлекся. Так вот, иду я по этой улице майским вечером к своему дому и вдруг слышу за спиной какой-то шум. И не то что шум, а вроде как тяжелый топот чьих-то то ли ног, то ли лап. И он, этот топот, быстро приближается. Довольно странный, необычный был этот топот. В чем его странность – не могу уловить, только сразу же начинаю понимать, что оглядываться мне ни в коем случае нельзя. Что-то страшное случится, если оглянусь, я это знал наверняка. Что оставалось мне делать? Я припустился со всех ног по направлению к дому. Бегу, улепетываю изо всех сил, а топот сзади все приближается и приближается. Холодный ужас начинает сковывать мое тело, ноги деревенеют, я спотыкаюсь и чуть было не падаю в дорожную пыль. Начинает казаться, что кто-то дышит мне в затылок, я ощущаю прикосновение к своей спине чего-то холодного, липкого, осклизлого. Дом как будто застыл вдали туманным миражом, не приближаясь, несмотря на все мои усилия. Я отчаянно перебирал ногами, пытаясь ускорить свое движение, но казалось, я нахожусь в густом вязком месиве, которое не дает мне вырваться, держит цепкими лапами. И, что характерно, на улице в это время не было ни одного человека! Улица была совершенно пустынной, несмотря на еще далеко не позднее время. Не помню уже, как влетел я через калитку во двор своего дома, как вломился в дом, перепугав мать…

И молодой человек, от волнения задохнувшись и сбив дыхание, замолчал, опустил локти на столик и снова сжал виски ладонями. Бородатый старик напротив смотрел на него, раздвинув губы в какой-то странной, нелепой ухмылке. В ней причудливо соединялись, с одной стороны, явная насмешка над ничем не оправданным поведением молодого человека, испугавшегося безобидного шума за своей спиной и вообразившего себе невесть что, с другой – очевидное, точное знание того факта, что, мол, на этот раз ускользнул ты, милок, ускользнул, и как только тебе это удалось…

А за окном поезда яркость картинки заметно поубавилась. На проносившихся мимо пейзажах уже лежал налет вечерней тусклости. В купе зажегся свет, и окно окончательно превратилось в темное квадратное пятно, по которому лишь иногда скользили искры электрических фонарей заброшенного полустанка.

Следующим заговорил дед, и речь его была размеренной, долгой и тягостной. После двух-трех произнесенных фраз следовала длинная пауза, в течение которой фразы зависали в воздухе и как бы постепенно растворялись в нем. Иногда, во время особенно длинной паузы, казалось, что дед закончил свое повествование и продолжения не будет. Однако он возобновлял и возобновлял свою речь, и не было ей конца…

Дед вспоминал военное время, когда он еще совсем молодым пареньком партизанил в смоленских лесах. Однажды поздней осенью сорок второго, когда уже с деревьев облетела вся листва и лес стоял голый и притихший в ожидании первого снега, он с двумя товарищами из отряда попал в окружение. Их отсекли в небольшой осиновой рощице после неудавшейся попытки нападения на немецкого начальника, проезжавшего с охраной через места их дислокации. В результате, скорее всего, утечки информации из отряда фашисты знали о готовящейся диверсии и ожидали появления партизан. Очень быстро их точным ответным огнем была уничтожена почти вся группа нападения.

– Мы пытались проскочить через рощу и уйти в основной лес, но на пути оказалась засада, и кольцо замкнулось. Мы были обречены на гибель, как только что полегли три десятка наших товарищей. Лес без листвы был удивительно прозрачным и легко просматривался на очень большое расстояние. Короткими перебежками от дерева к дереву мы пытались уйти, затеряться за темными стволами осин, но автоматные очереди слышались все ближе и ближе. Прямым попаданием в голову был убит один из нас, второй мой товарищ был тяжело ранен в грудь. На его губах показалась розовая пена, он умирал. Мы лежали рядом в канавке на остывающей земле, и вокруг свистели пули. Немцы нас засекли и нещадно поливали огнем этот участок леса. Все ближе слышалась их лающая речь. Товарищ сделал последний вздох и затих. Я остался один на один с подступающей со всех сторон смертью.

Осторожный стук в дверь опять прервал рассказчика. Все машинально повернули головы на звук, но никто в купе не входил.

– Ну, что же вы, входите, не заперто, – нервно проговорил лысый господин, выверенным жлобским движением осторожно ослабляя узел галстука, врезавшийся ему в дряблый подбородок.

В течение рассказа старика его настроение снова кардинально поменялось. Это опять был высокомерный, всем на свете раздраженный господин, который, казалось, только и ждал момента, чтобы на кого-то выплеснуть бурлящую внутри злобу. Только что он холодно смотрел на монотонно бубнящего деда, явно порываясь нахамить тому, а теперь из последних сил сдерживаемая ярость выплеснулась на назойливого проводника, приоткрывшего, наконец, дверь в купе.

– Вас что, приглашали? Не время еще, не время! – закричал он странные фразы визгливым, срывающимся голосом. – Что там у вас? Чай? Так давайте, давайте, давайте.

Он выхватил у усача стакан с кипятком и вытолкал его взашей из купе, чуть было не дав пинка под зад на прощание. Потом, тяжело дыша, сел на свое место и опять надулся, как индюк.

А дед как ни в чем не бывало продолжал свой рассказ:

– У меня не было ни одного шанса выжить, мое положение было очевидно безвыходным. Но я очень хотел жить, я никак не мог представить себе, что через мгновение-другое все оборвется, исчезнет, а останется лежать в грязи лишь мое тело, а меня самого уже не будет. Я изо всех сил не захотел умирать. И вдруг понял, что ничего со мной произойти не может! Это стало для меня настолько очевидным, что я даже испытал легкую досаду: почему не понимал раньше такой простой вещи? Мгновенно исчезли куда-то все страхи, на душе стало удивительно покойно. Я поднялся с колен, отряхнул ватник от налипшей лесной грязи и пошел сквозь кусты в сторону далекого, чернеющего леса. Что было дальше, не знаю. Наверное, немцы видели меня, когда я шел к лесу, продолжали в меня стрелять, наверное, это было так, не знаю. Я забыл про них, я поднялся над ними, я прошел сквозь них. В конце концов, не спеша, я дошел до леса, никого не встретив на своем пути, и вернулся в свой отряд.

Старик замолчал, теперь уже окончательно, и повернул голову к темному окну. Там была абсолютная чернота.

– Что, теперь моя очередь? – проговорил вдруг мужичок в джинсах.

Его простуда куда-то исчезла, он произносил слова ровным голосом, безо всякой суеты и эпатажа, как некоторое время назад, во время знакомства. Однако ответом ему было дружное молчание присутствующих. Причем каждый из попутчиков мужичка молчал по-своему. Дед находился в задумчивом, полусонном состоянии, напоминающим транс на сеансе гипноза. Он отрешенно покачивал головой из стороны в сторону и шевелил губами, беззвучно проговаривая какие-то понятные ему одному слова. Молодой почитатель Ленина мизинцем левой руки ковырял поочередно то в левой, то в правой ноздре, пытаясь что-то выудить из недр своего носа. Он был так увлечен этим занятием, что, по-видимому, забыл обо всем на свете. Лысый же господин совсем слетел с катушек. Он затаился. Подозрительные взгляды, которые он бросал по сторонам, судорожная, моментальная реакция на любое движение в купе, поворот головы или изменение положения рук попутчиков, выражающаяся в чудовищных гримасах и мелких подергиваниях всех его конечностей, явно выдавали его неблагополучное внутреннее состояние. Однако при всех его ужимках он не издавал ни звука и не вставал со своего места.

Мужичок в джинсах абсолютно невозмутимо, неторопливо и с достоинством оглядел своих соседей по купе, легко кашлянул и начал свой рассказ:

– Был я прошлым летом в командировке в Уфе, башкирской столице. На третий день, успешно закончив все дела, решил вечером напоследок сходить в ресторан, который находился тут же, на первом этаже гостиницы, где я проживал. Надо сказать, по роду своей деятельности мне приходится часто бывать в командировках. И в какой бы город ни заносила меня судьба, я считал своим долгом выкроить один вечерок для того, чтобы посидеть в ресторане. Я вообще полагаю, нигде нельзя лучше понять душу города, как в местном ресторане. Здесь обычно царит присущий только этому городу колорит, пусть не всегда ярко выраженный и отчетливый, но внимательному взгляду доступный всегда. Присутствующая публика приносит с собой атмосферу той жизни, которой она живет, и я всегда с большим интересом впитываю эти новые впечатления.

В Уфе меня заинтересовали башкирские женщины. Это был интереснейший тип восточных женщин, я вам доложу. В них своеобразно соединялись черты таджичек и индийских девушек, но также определенно присутствовала именно башкирская, оригинальная черта, которая выражалась не только в томной, завораживающей округлости форм, покатости плеч и волшебном сиянии черных глаз, но и в каком-то странном сочетании мятежного духа древнего кочевого народа и восточной женской покорности, покладистости и уравновешенности во всем.

Я прошел за свободный столик с твердым намерением попытаться разобраться в загадке женской башкирской красоты, лучше ее понять и, чем черт не шутит, поближе познакомиться с хорошенькой башкирочкой. Но не прошло и пяти минут с момента моего появления в ресторане, как подошедший официант, называя по имени (откуда в этом городе, где я был в первый и последний раз, кто-то мог знать мое имя?), сообщил, что меня ожидают на входе в ресторан.

Выбравшись на свежий воздух из душного зала и оглядевшись, я увидел, что ко мне по широким каменным ступеням парадного входа подходит девушка. Рассмотрев ее вблизи, я вздрогнул от неожиданности. Невероятно, но внешность девушки была совершеннейшим эталоном башкирской красоты! Чуть полная, характерная фигура, черные, как смоль, волосы до плеч, чуть картошкой нос, овальное, немного скуластое лицо нежной, не отталкивающей смуглости – все это соединялось воедино в ней удивительно гармонично. Она обратилась ко мне с каким-то вопросом и – это последнее, что я помню из той ситуации. Дальше идет обрыв, провал, полное затмение, чернота. В следующем кадре я уже нахожусь в какой-то маленькой комнатке, оклеенной дешевыми старыми обоями с зеленым рисунком. На дворе ярко светит солнце, лучи которого с трудом пробиваются сквозь маленькое, зарешеченное окошко. Дверь не заперта. Выхожу и вижу, что это небольшой дачный домик, который весь окружен садовой растительностью, кустами вишни, яблоневыми деревьями. Время – полдень. Как потом оказалось, эти дачи расположены в двух часах езды от города. И я не помнил абсолютно ничего с вечера вчерашнего до полудня сегодняшнего дня! Вот тебе и башкирская красота после дождичка в четверг.

Мужичок в джинсах, наконец, закончил свой затянувшийся монолог, и опять в купе воцарилось молчание, нарушаемое лишь всхлипываниями лысого господина, постепенно переходящими в настоящий плач. Через минуту он уже ревел во весь голос, размазывая слезы по лицу, и бился в истерике, качаясь взад-вперед своим пухлым телом.

В дверь раздался стук, и послышался обеспокоенный и испуганный голос проводника, спрашивающий разрешения войти. Мужичок в джинсах открыл дверь и, впустив проводника в купе, остался стоять за его спиной, придерживая под локоть.

– Финита ля комедия, господа! – торжественно проговорил дед, поднимаясь со своего места и выбираясь из-за стола.

За ним поднялись и остальные. В купе вдруг стало необыкновенно тесно. Усатый проводник растерянно вертел головой и пытался что-то сказать. Со всех сторон к нему дружно потянулись руки и сдавили его горло. Выпученные глаза, мгновенно побагровевшее лицо проводника и радостные, одухотворенные лица четырех пассажиров купе! Блаженство осветило лица старика, молодого ленинца, лысого господина и мужичка в джинсах! Куда-то делось их мрачное, истерическое настроение. К тому же, у них неуловимо и странно менялась внешность, они все больше становились похожими друг на друга, приобретая общие черты.

Тело проводника наконец обмякло и осело на полку. Над ним наклонился бородатый старик и ловко надкусил на его шее сонную артерию. Фонтанчик ярко-красной крови булькнул на месте укуса. Сделав несколько глотков, улыбаясь, дед уступил место молодому человеку. Капельки огненной жидкости сверкали у него в седой бороде, медленно скатываясь вниз. Молодой человек с горящим взором живо припал к горлу проводника, и казалось, никакие силы в мире не заставят его оторваться от вожделенного угощения. Однако и он сделал лишь несколько глотков, уступив тело следующему, лысому господину. Тот, бережно поддерживая усатую голову, неторопливо и торжественно приник к кровяному родничку. И мужичок в джинсах завершил круг, получив свою порцию кровяного эликсира.

Четыре пассажира гордо восседали на своих сиденьях в купе московского скорого, прогнув спины и прямо держа головы. В этих фигурах уже собственно осталось мало человеческого. Превращение завершилось. Их землистого цвета лица вытянулись и заострились, глаза и нос впали глубоко внутрь черепа, уши, наоборот, чрезвычайно удлинились. Они имели непропорционально длинные руки с перепончатыми когтистыми пальцами и короткие ножки, которые висели в воздухе, не доставая до пола.

За окном была абсолютная мгла. Ни одного огонька, ни какого-то пятна серого цвета – ничего, только чернота чернее ночи, густая и вязкая. Московский скорый, набирая скорость, с яростным ревом вгрызался в пространство и уходил все дальше и дальше за горизонт нашего мира, в неведомые и страшные пределы. У него был свой путь.