№11.2021. Вячеслав Стрижевский. Мизансцены на полях театрального дневника. Автобиографическая проза. Продолжение. Начало в № 10

Часть третья

Тропинки к театру

Главная жизненная задача человека – дать жизнь самому себе

Эрих Фромм

 

Первая протокольная съемка

 

Стояла лютая зима 1974 года. В Уфу с визитом должен был прибыть курировавший оборонную промышленность секретарь ЦК КПСС Д. Ф. Устинов. К этому важному визиту «прикрепили» фоторепортеров республиканских газет, что касается меня, то, как самый молодой и неопытный, я был в резерве. Мне было приказано сидеть в редакционной фотолаборатории и никуда не отлучаться. Я и сидел, занимался своими делами. По полудню – звонок заведующего отделом пропаганды обкома КПСС Николая Константиновича Розанова.

– Ты к работе готов?

– Готов.

– Мы за тобой отправили черную «Волгу» номер 00-07, через пятнадцать минут выходи, тебя привезут на моторостроительное объединение.

– Хороший номер у машины, наверно, к удаче, – собираясь на съемку, суеверно подумал я. Позже мне рассказали, что на моторостроительном заводе мой коллега, фоторепортер со стажем, непостижимом образом вдруг вклинился в разговор Устинова и Шакирова с какими-то комментариями. Через пятнадцать минут его заменили мной...

У заводоуправления УМПО стояла «Чайка», а на площадке собрался народ, в основном пожилые женщины, скромно одетые, многие с авоськами. А ещё какие-то мужики. Последних было мало, и одеты они были получше.

Я вышел из машины, увешанный фотоаппаратурой, и ринулся к подъезду. Ко мне подошел невысокий «тронутый» полнотой человек лет 45–50 и сказал:

– Не торопись, они скоро выйдут.

– Я из газеты, мне приказано срочно явиться в заводоуправление.

– Вас в подъезд не пустят. Обождите здесь.

Все было сказано тихо, но убедительно. Я встал рядом с «сереньким» человеком в ожидании выхода руководства. «Сереньким» я назвал человека не случайно – на нём было хорошо пошитое пальто из серого в рубчик материала. Такие носили только номенклатурные начальники. И шапка тоже качественная, норковая.

На улице было ниже 20 градусов и ко всему ветер – пакостный, злой. Я прятал в пальто фотоаппарат, согревая его теплом своего тела, и продолжал рассматривать «серого» человека. Порыв ветра откинул полу его пальто, и я увидел, что вместо обычной подкладки там был рыжий мех лисицы. Лицо «серого» человека излучало спокойствие и уверенность, ни одного лишнего движения или слова.

Тут открылся подъезд, вышли Ферин, Устинов, Шакиров. Михаил Алексеевич, на правах хозяина, сразу подошел к «Чайке», открыл дверцу, приглашая Устинова. Толпа робко зашумела и приблизилась к машине. Устинов сказал:

– Мидхат, давай поговорим с народом.

Толпа придавила меня к машине, и я оказался рядом с Устиновым. Начал торопливо фотографировать. Вдруг чувствую, что кто-то ухватил меня за воротник и пытается выдернуть из толпы. Казалось, меня уже приподняли, поддерживаю равновесие на «цыпочках», еще секунда и выдернут из «народной тучи», и прощай, съемка. Но слышу уже знакомый голос «серого» человека:

– Этого оставь.

И я снова оказался на земле.

О чем говорили с Устиновым женщины, толком не расслышал, был увлечен своим делом. Но помню, что пожилые заводские дамы, не стесняясь, жаловались, что плохо с продуктами, а Устинов советовал им немного потерпеть, все наладится. Говорил, что селу на будущий год выделены большие деньги и скоро все будет хорошо.

Мидхат Закирович стал усаживать Устинова в машину, и я с удивлением заметил, что на Дмитрии Фёдоровиче – обычные дешевые ботинки, в народе их называли «прощай, молодость». Такие носили только пожилые, малообеспеченные старики. Ухаживая за гостем, Мидхат Закирович накинул ему на ноги плед. Сделал это подобострастно, не стесняясь. С моторостроительного объединения колонна черных машин поехала в Благовещенск на строительство белково-витаминного комбината. Здесь был установлен большой вагончик-бытовка, на столе лежала проектная документация, какие-то чертежи. Меня тоже «запустили» в бытовку. Кто-то из руководства строительства доложил о состоянии дел на стройке, лейтмотивом доклада была мысль, что если будет финансирование, то через два-три месяца завод даст первую продукцию. Мидхат Закирович тоже говорил о важности этого объекта, строительство которого надолго затянулось из-за сбоев в финансировании. Биокорма, получаемые из нефтепродуктов, по его мнению, могли бы кардинально изменить положение дел в животноводстве. Устинов слушал, не перебивая, но, как только в речи Шакирова появилась пауза, сказал:

– Мидхат, в мире построено три таких завода, твой четвертый. Первыми стали американцы. Они-то и высказывают серьезные опасения по поводу биокормов и уже начали закрывать заводы. Животные хорошо прибавляют в весе, но есть опасения, что корма эти могут влиять на генетику не только животных, но и человека.

Я из своего угла пару раз нажал на «гашетку» фотоаппарата. В тишине это показалось громко, и на меня все оглянулись. Тяжелее всего было выдержать уничтожающий, жёсткий взгляд Мидхата Закировича. Я съёжился и спрятал фотоаппарат.

Уфимцы просили у Устинова не то 4, не то 40 миллионов рублей, чтобы закончить строительство. Потом стало известно, что деньги республика получила, завод успешно запустили. Но высказанные Устиновым опасения имели место, и через несколько лет предприятие все же закрыли.

Когда возвращались в Уфу, где-то в районе завода Синтетического спирта не то провис, не то оборвался пересекавший дорогу провод электросети. Постовой милиционер, контролирующий этот участок, где-то нашел доску метра три длиной, подставил ее одним концом под провод, другой её конец упирался в ремень полушубка. И так парень стоял, пока не прошли все машины, а их было штук 15. Я ехал в машине с Г. П. Федотовым, который заведовал орготделом обкома партии. Он был человеком строгим, молчаливым, внешне очень похожим на Ю. Андропова – председателя КГБ СССР. Ни к кому не обращаясь, он сказал:

– Какой молодец, надо позвонить министру. Пусть отметят парня.

…Снимки, сделанные мной, по-видимому, руководству понравились. И это кардинально повлияло на мою карьеру фоторепортера. Теперь почти все съемки гостей республики поручались мне. Эта работа отнимала много сил и еще больше нервов, но при всем этом была престижной. По-честному, мое отвлечение на такие съемки сильно нервировало секретариат редакции. При существовавшей в те времена технологии фотопроизводства (проявление фотопленки, печать, глянцевание) это отнимало много времени и сил, я не успевал активно работать на газетную полосу.

Главный редактор, думаю, тоже не радовался такой ситуации, потому что пришлось принять на работу еще одного фоторепортера. Но Явдат Бахтиярович гордился своими сотрудниками, мою успешную работу с «властью» он воспринимал как свою работу, свой успех. Поначалу меня воодушевляла поддержка главного редактора, но со временем я поостыл. Прежде всего потому, что в протокольной съемке все строго, аккуратно, без «выкрутасов», просто, резко, правильно. А хочется похулиганить, что-нибудь придумать «этакое», неправильное, нерезкое.

Когда стало известно о моем переводе на другую работу, мне позвонил заведующий идеологическим отделом обкома КПСС Урал Насырович Бакиров и очень вежливо спросил:

– Где будет храниться архив твоих съемок гостей республики?

– Как где? В моем фотоархиве.

– Знаешь, Слава, мне кажется в нашем архиве надежнее. Все же ты фотографировал многих руководителей страны, это непременно нужно сохранить.

Через десять минут я принимал гостей. Бакиров приехал с полковником Булатовым, от которого ничего утаить было нельзя, он в башкирском КГБ отвечал за безопасность высшего руководства и присутствовал на всех мероприятиях, где мной проводились фотосъемки. Такие были порядки. Прошло много лет, и, перебирая свой архив, я нашел лишь несколько затерявшихся фотонегативов Михаила Горбачева из его последней поездки по республике.

Выйдя на пенсию, я порой снова проводил «протокольные» съемки». Но их я делал уже без прежнего юношеского энтузиазма.

 

Дуют ветры воспоминаний

Говорят, что солдат, вернувшихся с полей Великой Отечественной войны первого призыва, то есть 1923 года рождения, можно сосчитать по пальцам. Утверждают, что из сотни бойцов в двери родного дома постучали в 1945-м только трое. Среди них был и белобрысый паренек Тагир Ахунзянов. У самой калитки обветшалого дома его встречала сестра, шестнадцатилетняя Бану, к тому времени ставшая главой семьи. Обняла своими не по-детски крупными, натруженными руками и тихо заплакала, прижавшись к застиранной армейской гимнастерке, крупными, как утренняя роса, слезами. С мамой Тагир попрощался еще до призыва в Красную армию. Произошло это накануне 23-й годовщины Октябрьской Революции. Ночью ей стало плохо. Медпункта в деревне Мусино Бижбулякского района не было, и к утру Бибикамал, так звали 38-летнюю маму Тагира Ахунзянова, ушла в мир иной. В праздничный день ее похоронили. На руках отца Исмагила остались две дочери восьми и двенадцати лет, совсем маленький годовалый сын да старший Тагир, тоже еще ребенок, всего-то шестнадцати годков. Правда, мальчишка уже был студентом педагогического училища в Белебее и, можно сказать, почти выпорхнул из родительского гнезда.

Четыре года Бану ждала этого дня и, дождавшись, не верила своему детскому счастью. Весь дом загудел, забегали соседи, и тут же собрались гости. Неизвестно откуда взялась самогонка, дымился большой чугунный котел с вареной картошкой, нарезанные крупными ломтями куски только что испеченного ржаного хлеба, у окна пыхтел самовар, выдыхая в открытое окно белые облачка дыма.

Все вспоминали, как уходил 18-летним парнем Тагир на фронт, сразу после окончания педагогического училища, начинающий деревенский учитель. Расцеловавшись с родней, он вместо сухого пайка взял в дорогу тальянку и ушел воевать. Мальчишка, воспитанный на кинофильмах «Три танкиста», «Чапаев» и на сталинской пропаганде, он искренне верил, что все будет хорошо: месяца через три, ну через пять, разобьем фашистов и победно вернемся домой. «Пионерская зорька», певшая в душе паренька, исчезла мгновенно, как только молодой пулеметчик оказался в окопах. Тагир прошел эту великую, страшную войну, что называется, от звонка до звонка. Были жестокие потери – выручала тальянка. Вспоминал, что гармошку брал в руки, как правило, после тяжелых боев, когда радость от сознания, что остался жив, перемешивалась с невыносимой болью потерь, щемящей тоской по отцу, по сестрам, по родной деревне, по друзьям, товарищам. И вот тогда выручала тальянка.

Удивительно, что потрепанная в долгом путешествии, латаная-перелатаная гармошка звучала звонко и весело. Тагир и до армии был парнем общительным, живым, как теперь говорят, активистом, заводилой в студенческой самодеятельности. Все же гармонист во все времена – первый парень на деревне. А так как Бог дал ему еще способности рисовать и писать, то он сам нагружал себя общественной работой. Одаренный мальчишка легко учился, был отличником, но главное, ему нравилась выбранная специальность. Учитель в деревне – уважаемый человек, с приличной зарплатой и высоким социальным статусом. После окончания педагогического училища хотел непременно вернуться в родную деревню, учительствовать и помогать отцу по дому.

Уже в декабре 1941 года Ахунзянов оказался в окопах. В начале своей боевой «карьеры» он был пулеметчиком. В самое тяжелое время, когда судьба страны висела на волоске, во время жесточайших боев 1942 года мальчишку принимали в члены партии большевиков. На вопрос замполита «Сколько фрицев убил?», он ответил: «Я не знаю, я же не убиваю, я кошу».

– А почему каску на животе носите?

– Потому, что в песне верно поется: «Если смерти, то мгновенной, если раны – небольшой». А рана в живот и мучительна, и часто смертельна.

– Ну, ты поэт! – заметил замполит, предугадывая будущую судьбу юного бойца.

Вскоре молодого красноармейца заметили командиры и отправили Тагира на учебу в военное училище. Сейчас бы это назвали курсами повышения квалификации, а тогда за три месяца молодых, относительно грамотных ребят «натаскивали» и, присвоив звания младших офицеров, возвращали на передовую. Вот и наш герой младший лейтенант Тагир Ахунзянов в 19 лет стал командиром истребительного противотанкового взвода.

Через год из Мусино пришла ранящая душу весточка. Писала старшая из сестер – Бану. Она сообщала, что папу призвали в действующую армию. Теперь она, 13-летняя девочка, стала хозяйкой в доме. Как жить, к кому идти за помощью?

На разных фронтах, но где-то рядом воевали отец и сын. В окопах все одна семья, и все рядом со смертью или с победой, сразу не разберёшь. Младший сержант-пулеметчик Исмагил Ахунзянов, кавалер ордена Красной Звезды и медали «За отвагу», четырежды раненный, отец большой семьи, знал, за что он воюет. До великой Победы Исмагил не дошел всего-то один шаг: погиб под Берлином, пуля прошла через сердце, и он упал в теплую весеннюю землю, вспаханную тяжелыми бомбами и снарядами. Успев только подумать: пора домой, к детям, и всё: дальше тишина. А совсем близко, в Чехословакии, под Прагой, заканчивал свой боевой путь сын Исмагила, гвардии лейтенант, артиллерист Тагир Ахунзянов.

Отгремели залпы Победы, отшумели праздничные застолья, упакованы в рюкзак подарки и драгоценная тальянка, подписан приказ о демобилизации, пора домой. Были варианты: командование предлагало Тагиру продолжить учебу в военной академии. Но лейтенант рвался в родную деревню Мусино, ведь там ждут его сестренки, братик. И школа, в которой он мечтал продолжить работу. Прибыл домой как раз к новому учебному году. Молодого офицера сразу определили директором Усак-Кичуской семилетней школы, но вскоре он был избран секретарем Бижбулякского райкома комсомола.

Если углубиться в записи трудовой книжки Тагира Исмагиловича, то она чередует успешную учебу и энергичную работу в партийных организациях. Два года работы в комсомоле, и вот молодой человек стал слушателем областной партшколы, после окончания которой в 1950 году его пригласили на должность лектора Башкирского обкома КПСС, а дальше – заведующим сектором печати, заместителем заведующего отделом пропаганды и агитации. Быстро, успешно, красиво. И снова учеба. На этот раз заочно окончил Высшую партийную школу при ЦК КПСС, тут же поступил в аспирантуру, защитил кандидатскую диссертацию на соискание ученой степени кандидата исторических наук. И всё это за 12 лет!

В 1961 году Тагир Исмагилович Ахунзянов отмечает свой 38-й день рождения в должности заведующего отделом науки и учебных заведений, а через год становится заведующим идеологическим отделом Башкирского обкома партии.

Так было принято в партийной системе подготовки кадров, что перед назначением на высокую должность кандидата на некоторое время возвращали «на землю». Так произошло и с Тагиром Исмагиловичем: в 1964 году его переводят на работу главным редактором республиканской газеты «Кызыл Тан», а уж затем в 1967 году он избирается секретарем по идеологии Башкирского обкома КПСС. Вот и вся его трудовая биография.

Я познакомился с Тагиром Исмагиловичем Ахунзяновым в 1965 году, будучи молодым человеком, только приступившим к работе в качестве фотокорреспондента в молодежной газете «Ленинец». Тогда это было серьезное республиканское издание тиражом более ста тысяч экземпляров. Ахунзянов в то время уже работал главным редактором большой газеты «Кызыл тан» («Красная заря»). Однажды он попросил меня сделать несколько снимков для его газеты. Это произошло случайно, просто тамошний фотокор Аглям Зараев оказался в командировке. Моя работа понравилась, и в течение года Тагир Исмагилович несколько раз обращался ко мне. Однажды даже пригласил в гости к себе домой. Повод оказался прост: страна готовилась отметить двадцатилетие Победы, а к памяти о войне Ахунзянов относился свято. Он позвал меня в свой редакторский кабинет и сказал:

– Хочу попросить тебя об одолжении. Приди ко мне домой в гости.

От такого вежливого приглашения я растерялся, и, вероятно, он это заметил.

– Знаешь, скоро праздник, земляки просят прислать фотографию при наградах. У меня такой нет. На работу приходить в «иконостасе» не с руки, а дома можно сфотографироваться и при орденах, и с детьми, и сделать репродукции фронтовых фото. Их всего-то несколько штук, но память хранит каждую – где, когда, с кем. Их тоже просят однополчане.

Переступив порог квартиры Ахунзянова, я оказался в теплом, уютном, доброжелательном доме. Зинаида Ивановна – жена Тагира Исмагиловича, детский врач-ларинголог, спокойная, очень домашняя. Встретив меня, первое, что сказала:

– Слава, идите мыть руки и на кухню, будем обедать.

Выполнив распоряжение хозяйки, я вошел в кухню и был поражен ее размерами, наверное, метров семь, ну как у моей мамы в малометражке. А я-то думал, что в обкомовских домах все «по-царски», но большая четырехкомнатная квартира секретаря обкома была метров 75–80, не больше.

Обед был простой, но вкусный, как у моей мамы. После трапезы устроили фотосессию. Зинаида Ивановна активно мешала работать. То ей не нравилось, как прикреплены к пиджаку ордена и медали, то галстук не того цвета, то поправляла мужу прическу. Когда Тагир Исмагилович увидел, что я нервничаю, он властно сказал:

– Зоя, займись своими делами, приведи себя в порядок. Когда Вячеслав разберется со мной, я позову тебя.

– Тагир Исмагилович, я с вами разбираться не буду, боюсь. Давайте лучше сделаем ваш портрет на фоне библиотеки.

Через полчаса вернулась ухоженная, красивая, статная дама с прекрасно уложенной прической, слегка подкрашенными голубыми глазами.

– Я вас не узнаю, Зинаида Ивановна, вы просто красавица.

– Но-но, молодой человек, испортишь комплементами мне супругу, – засмеялся хозяин дома.

Сделали семейный портрет, пересняли несколько фронтовых, «потрепанных» временем фотографий, с которыми потом в лаборатории пришлось повозиться.

Что меня поразило в квартире Ахунзянова? Нет, не скромность немодного интерьера, по тем временам все было достойно. Поразило, что все стены в зале и кабинете от пола до потолка были заставлены стеллажами и забиты книгами. А в углу на тумбочке стоял баян. Я наивно спросил, что, наверное, сын Женя занимается музыкой.

– Нет, не смог уговорить, – ответил Тагир Исмагилович. – Несмотря на большую воспитательную работу, в музыкальную школу он не пошел.

– И напрасно, на мой взгляд, у Жени есть музыкальный слух, – заметила Зинаида Ивановна. И, подыгрывая ситуации, сказала:

– Это моя недоработка.

Тем временем хозяин дома взял в руки баян, положил на колени салфетку, как это делают профессиональные музыканты, и заиграл. Уверенно, красиво. В квартире зазвучала мелодия воспоминаний:

Эх, дороги, пыль да туман,

Холода, тревоги да степной бурьян.

Знать не можешь доли своей,

Может, крылья сложишь посреди степей.

……………………………………

Выстрел грянет, ворон кружит,

Мой дружок в бурьяне неживой лежит…

 

Тагир Исмагилович остановился на полуслове и, обращаясь к жене тоном, не терпящим возражения, сказал:

– Зина, налей-ка нам по рюмочке.

И здесь я понял, почему Тагир Исмагилович с такой непреходящей болью писал о войне, так восторженно мечтал о мирной жизни, о красивой любви. В душе он был, безусловно, поэт, но жизнь заставила его быть солдатом.

Чуть позже, с подачи Тагира Исмагиловича, я стал сопровождать руководство страны и зарубежных гостей в поездках по республике.

В каждой поездке были запоминающиеся мизансцены, и серьезные, и курьезные. Однажды на Ново-Уфимский нефтеперерабатывающий завод приехала большая делегация не то из Штатов, не то из Канады. Сопровождали гостей на высшем уровне: Первый секретарь обкома М. З. Шакиров, Т. И. Ахунзянов и другие руководители республики. Собрать всю делегацию на одно фото из-за ее многочисленности было просто невозможно. Подошли к заводоуправлению, спрашиваю у Тагира Исмагиловича:

– Можно попросить делегацию сфотографироваться на ступеньках входа, здесь очень удобно.

– Не могу, сам спроси у Мидхата Закировича. Спроси, спроси. Не бойся. Если он будет недоволен, я за тебя заступлюсь. А если я спрошу, и он выразит недовольство, ты за меня заступиться не сможешь.

Я подошел к Мидхату Закировичу и первый раз вступил с ним в диалог. Он не только разрешил, но и помог мне организовать снимок. Позже я не раз обращался к Шакирову. Иногда он разрешал, иногда отказывал, но всегда делал это спокойно, корректно. Вообще, Мидхат Закирович говорил очень тихо, и, чтобы его расслышать, нередко нужно было напрягать слух. Конечно, когда на съемке присутствовал Шакиров, все дополнительно волновались, и я тоже, но уж не так, чтобы фотоаппарат выпадал из рук. «Первый» всегда здоровался, часто пожимал руку, иногда что-нибудь спрашивал. Всегда был строг, но доброжелателен. Однако даже ведущие руководители республики старались лишний раз без дела рядом с ним не «суетиться», все держали дистанцию.

...Как-то после очередной фотосессии вернулся в редакцию. Был обеденный перерыв. В комнате, где «квартировал» отдел спорта, известный в Уфе шахматист, он же автор спортивных публикаций Анатолий Жаров давал традиционный сеанс одновременной игры на десяти досках. Вдруг в комнату врывается возбужденный главный редактор и громко, эмоционально говорит, точнее кричит:

– Ребята, Тагира Ахунзянова избрали секретарем обкома партии по идеологии.

В кресло Тагира Исмагиловича пересел Ремель Дашкин, а его место в «Ленинце» занял Марсель Гафуров. Без Рами Дашкина и Давида Гальперина, которого перевели в редакцию газеты «Советская Башкирия», «Ленинец» тоже стал другим. Улетучился комсомольский, задиристый характер издания, что-то непонятное происходило и со мной. Исчезла радость от работы. В редакции ко мне по-прежнему относились хорошо, но секретариат сократил задания до минимума. Я стал исчезать с газетной полосы. И в это трудное время как палочка-выручалочка в моей судьбе снова объявился Тагир Исмагилович. Он предложил мне работу в новом журнале «Башкортостан кызы» («Башкирская женщина»).

Признаюсь, условия работы в новом издании были несравнимы с «Ленинцем». Отличная лаборатория, новая фотоаппаратура, небольшой объем съемок, свободный график работы. Наши поэтессы не любили писать репортажные материалы, и я стал баловаться сочинительством расширенных текстовок к своим фотографиям. Журнал выходил один раз в месяц, и у меня, молодого, энергичного, было достаточно времени для самообразования. Ко мне тепло относилась главный редактор Катиба Киньябулатова. Даже подарила мне стихи «Акман Тукман» (Весенний буран). С согласия Катибы-апы заголовок этого стихотворения стал моим журналистским псевдонимом. Так что, если в каком-нибудь издании вы увидите подпись Акман Тукман, знайте, что это я.

Через год ответственным секретарем редакции стал Рами Гарипов. Рами привил мне любовь к поэзии, которую я пронес через всю жизнь. Он поручал мне писать простенькие репортажи, и я это делал с удовольствием. Поэты меня переводили и похваливали. Это воодушевляло. Однако я скучал по энергичной, безумно разнообразной газетной жизни. В конце 1968 года в журналистской среде загудели слухи о том, что наша Уфа обзаводится своей вечерней газетой. Собственный корреспондент ТАСС по Башкирии Явдат Хусаинов, с которым мы вместе работали еще в «Ленинце», был назначен главным редактором нового издания «Вечерняя Уфа». Он пригласил меня в новое издание, но предупредил:

– Не ссорь меня с Катибой. Мне запрещено разорять творческие коллективы. Я тебя приглашаю, а где работать, решай сам.

Я купил тортик и пришел домой к Катибе Каримовне, с которой у меня были замечательные отношения: редактор относилась ко мне просто с материнской нежностью. Мне было тяжело просить ее об увольнении. Разговор был долгий, трудный. Наконец она сказала:

– Сколько волка не корми, он все равно в лес смотрит.

И отпустила меня.

Перейдя на работу в «Вечернюю Уфу», я стал увлекаться цветной съемкой на слайды. Это было время, когда издательство Башкирского обкома КПСС под руководством Льва Обанина начало осваивать технологии по цветной полиграфии. Газете мои слайды были еще не нужны, но спрос на них возрастал в связи с тем, что стали появляться богато иллюстрированные журнальные и рекламные издания. Увлекшись, я много снимал про запас: городские пейзажи, портреты знаменитых уфимцев, виды природы. Через год-два мне показалось, что из этих снимков можно собрать книгу. С этим я и пришел к Тагиру Исмагимовичу. И по мере того, как он просматривал слайды, становилось понятно, что я пришел вовремя.

Он спросил:

– Кто тебе поручил эту работу?

– Никто. Просто делал ее «по пути», из любопытства, надеясь, что из этих цветных снимков может получиться книга.

– Надежда умирает последней, – мрачновато пошутил Тагир Исмагилович. – Оставь слайды, я подумаю. Потом мы тебя найдем.

Через неделю Тагир Исмагилович пригласил к себе в кабинет.

– Значит, так. Работу нашу (он подчеркнул это слово интонацией) «Первый» одобрил. Текст напишет Гилемдар Рамазанов. Но надо кое-что доснять. Книгу ждём через два месяца.

И, прощаясь, сказал:

– Поздравляю тебя, Слава, это будет первая цветная книга, которую мы издадим в Уфе.

На календаре был 1978 год.

Я быстренько сдал слайды в издательство. Лев Обанин на скорую руку сам сделал технический макет книги, очень простенький, и начали печатать. Каждый лист печатался отдельно, посыпался крахмалом, чтобы краска быстрее схватывалась. Дело хлопотное и небыстрое. Мы с Обаниным каждый день спускались в цех, следили, чтобы печатники работали аккуратно и непременно чистыми руками, иначе на бумажных листах оставались дактилоскопические отпечатки.

Недели через две-три всех участников проекта пригласили на «ковёр» к Ахунзянову.

– Как дела с книгой? – обращаясь к заведующему сектором печати обкома, спросил Тагир Исмагилович. – Когда она будет готова?

– Я не владею последней информацией, но надеюсь, что все идет по плану.

Секретарь посмотрел на нас с Обаниным. Лев Анатольевич тихо сказал: «Не успеваем».

Я промолчал, да от меня ничего уже и не зависело.

Тагир Имагилович «закипел»:

– Не владеешь, но будет… Как так можно работать?

Завсектором что-то залепетал в свое оправдание: мол, сегодня все проверю, мы все сделаем, чем подлил масла в огонь.

– Да что вы здесь стоите, спины передо мной гнете? Надо работать и «владеть». На последнее слово он так нажал, что мы все съежились.

– Обанин, организуй работу в две смены. Все намеченные сроки остаются в силе. Идите отсюда.

В таких волнениях рождалась первая в республике цветная фотокнига «Город над Агиделью». Больше всех радовался её выходу и, не скрывая чувств, гордился ею мой редактор Я. Б. Хусаинов. Он, безусловно, был соавтором многих моих проектов и не только моих.

Вскоре нас уже ждал новый заказ. «Поступило предложение» сделать фотоальбом «Башкирский государственный ансамбль народного танца».

Следом республика получила предложение от властей округа Галле (ГДР) издать совместную фотокнигу «Галле – Башкирия». Вскоре прилетели фотокоры из Германии. Я был включен в уфимскую команду вместе с Маратом Герасимовым (газета «Советская Башкирия) и Аглямом Зараевым (газета «Кызыл Тан»).

Аглям, милый, тихий человек, хороший фотограф старой школы, был консервативен и абсолютно не тщеславен. Его любимая тема – село, кроме того, он снимал только в технике черно-белой фотографии, поэтому сразу сказал:

– В цвете не снимаю, с немцами работать не хочу. Отпустите меня.

Марат, считавший себя классиком жанра, сразу поставил много вопросов:

– Мне нужно обновить технику, совсем старый фотоаппарат (честно говоря, все лучшее, новое, что поступало в издательство, в первую очередь доставалось редакции «Советская Башкирия»). Следующий вопрос: кто будет платить гонорар, освободят ли от работы в газете...

Тагир Исмагилович «чернел» от этих вопросов, и, когда Марат остановился, он сказал:

– Ладно, бойцы, идите работайте, а ты, – указал он на меня, – останься.

– Вячеслав, ну скажи мне, что вы за мужики? Предлагаю вам интересную, престижную работу, а вы куражитесь. Ладно, Зараев, он крестьянин, скромный человек. С этими холёными немцами он будет неловко себя чувствовать, Аглям курит «Приму», а они «Кент». Но Марат-то давно в газете, мог бы и на отечество поработать, без условий. Все же вы, ребята, какие-то странные. Надеюсь, ты-то не выпрыгнешь из книги?

...Немцы показали мне, как надо работать. Четко, продуманно, организованно, и поэтому быстро. Правда, нужно признать, что для гостей был выделен транспорт, репортеров сопровождал инструктор сектора печати обкома партии, все организационные вопросы решались как бы сами по себе. Очень быстро, наверное, дней за двадцать мы (два фоторепортера из ГДР и я) весь материал для книги отсняли. Прошло еще недели три, и в сектор печати обкома пришел рабочий макет книги и записка: «Если у вас есть замечания по проекту книги, просим их срочно прислать. Если в течение десяти дней замечаний не будет, мы по умолчанию передаем книгу в австрийскую типографию, для печати».

…Макет книги пролежал у непутевого инструктора сектора печати без движения до тех пор, пока немецкие коллеги, так и не получившие замечаний, не прислали весь пятитысячный тираж книги «Галле – Башкирия» в Уфу.

Тагир Исмагилович пригласил меня ознакомиться с книгой. Я ожидал услышать добрые слова, но секретарь обкома вдруг очень строго говорит: «Посмотри на это безобразие». Листаю страницы, исчерченные красным фломастером. Море ошибок и в тексте, и в «содержании» фотографий. Непонятно откуда появились живописные зарисовки деревенских дворов, антисанитарные картинки доения лошадей на кумысной ферме. На развороте была обведена фломастером фотография. На мой взгляд, хорошая работа: на ней была изображена старинная Покровская церковь и через «луковицы» ее куполов виден Сергиевский кафедральный собор.

– Что это такое? У нас что, кроме церквей, больше нечего фотографировать? – раздраженно спрашивает Тагир Исмагилович.

– Я церкви не снимал. Там на мраморной доске написано: «Памятник архитектуры, охраняется государством».

Пауза затянулась, в глазах у секретаря обкома блеснули озорные огоньки.

– Ну, Слава, – сказал Тагир Исмагилович, – ты хитрый, как еврей.

– Нет, я умный, как татарин.

Юмор был оценен, а я с миром отпущен. Инструктора отдела печати отправили на повышение, где он долго не задержался. К огорчению, книга «Галле – Башкирия» в продажу не пошла, а жаль.

 

***

Вообще-то я учился в Уфимском геолого-разведочном техникуме, но Никита Сергеевич Хрущёв решил перевести учебные заведения поближе к производству, и окончил я уже Октябрьский нефтяной техникум. Честно скажу, и работать геологом мне нравилось, и коллектив был молодой, и руководитель замечательный, но мое здоровье выписало мне «приговор»: когда стали опухать суставы, врачи категорически рекомендовали поменять профессию.

К этому времени я подружился с заведующим фотолабораторией геологоуправления Геннадием Белкиным. Был классным фотографом, модным, популярным молодым человеком. Я зачастил к нему, то что-то спросить, то проявить отснятую пленку.

Но вскоре я понял, что дальше нужно идти самостоятельно, и устроился лаборантом в НИИ «Транснефть». Организация была в часе езды от дома, поэтому выезжал рано, пока можно было еще втиснуться в переполненный автобус, а возвращался поздно по той же причине. Зато каждый день я прочитывал десяток страниц из учебника по фотографии.

А вот специального образования у меня не было. Утешало только то, что его не было ни у кого. В моем институте фотолабораторией заведовал Валентин Осипов. Добрый, очень увлеченный общественной работой человек. Утром он давал мне задания и растворялся в личных, общественных, а возможно, государственных делах. У меня была стопроцентная свобода. К обеденному перерыву я заканчивал дела служебные, и дальше начинался курс самообразования. Очень быстро начал сотрудничать с редакцией «последних известий» башкирского телевидения. В те времена еще не было видео, а «киношники» были не так оперативны. Мои наивные, простенькие фоторепортажи за смехотворные гонорары имели «успех». Я, мальчишка, очень гордился добрым отношением ко мне редакторов телевидения. Здесь я получил первое корреспондентское удостоверение и первые навыки репортажной работы. Начиная с 13 сентября 1963 года, я стал регулярно печататься в республиканских газетах, а через год был принят фоторепортером в молодежную газету «Ленинец». Начал не очень уверенно и первый год был под жестким прессингом секретариата. Но выстоял, набрался опыта и закрепился в основном составе. Но я отвлекся в своих путях-дорогах к одной из самых интересных специальностей – фотожурналистике…

 

Вот так я выглядел на первых съемках, работая в молодежной газете. Снимок сделан в редакции газеты «Советская Башкирия» при первом послеполетном посещении Уфы космонавтом Владимиром Комаровым.

 

Ахунзянов все больше присматривался ко мне и каким-то непонятным образом стал управлять моей жизнью.

– Надо учиться, а то будешь, как… – и он назвал фамилию одного в то время известного газетного фотографа с большим опытом и с очень скромными творческими возможностями. – Ты же молодой, нужно быть журналистом, а потом фотографом. Нажать на кнопку фотоаппарата каждый сможет, а вот оценить событие, отобрать главное в потоке «убегающих» мгновений, сопроводить фотографию текстом, как Василий Песков из «Комсомолки», среди вашей братии некому. Пока молод, нужно учиться. Давай-ка поступай в университет на факультет журналистики.

Я рассказал, что к тому времени уже дважды поступал в Башгосуниверситет и уходил. Не мое это, в работе ничего не прибавляет. И что меня больше увлекает идея режиссуры газетного фоторепортажа.

– Нужно попробовать. В фотографии режиссерские навыки всегда пригодятся, – на доброй ноте закончил разговор Тагир Исмагилович. Только не забывай каждый семестр показывать мне свою зачётку.

Он театрально встряхнул уже побелевшей от седины головой, вероятно, довольный воспитательной работой со мной. Взял со стола диковинные по тем временам сигареты «Мальборо», закурил, помолчал дольше принятого, потом, с хитрецой улыбаясь, сказал:

– Ты ректора института искусств Загира Исмагилова знаешь? Зайди к нему.

...В приёмной комиссии сидели знакомые люди: заведующий кафедрой режиссуры, заслуженный деятель искусств РСФСР Габдулла Габдрахманович Гилязев, народный артист РСФСР, лауреат премии имени Салавата Юлаева Рифкат Вакилович Исрафилов, профессор София Гильмановна Кусимова и мой друг, педагог по актерскому мастерству Павел Романович Мельниченко… Все иронично улыбались.

Исрафилов спросил:

– Вы знаете, в чем разница между теорией Станиславского и Мейерхольда?

Я сказал, что знаю.

– Ну, тогда иди…

У Ахунзянова была отличная память. Через три месяца я был приглашен «на ковер», и здесь же была проверена моя зачетная книжка. Опытного фронтовика и не менее опытного партийного функционера мне провести не удалось: в строчке «История изобразительного искусства» не было ни подписи педагога, ни оценки.

– Что это такое? – спросил он.

– Да, педагог – зануда, не хочу к ней ходить.

– Педагог может быть занудным, но предмет этот для тебя очень важный. Если бы я встречался только с теми людьми, кто мне приятен, в обкоме работало бы на треть меньше сотрудников. Необходимо работать не только с теми, кто тебе нравится, но и с теми, кто нужен для дела. А для него почти всегда нужны трудные люди. И запомни: врать мне неприлично и опасно. На сегодня хватит.

Я шел по бесконечным темно-коричневым коридорам обкома партии и понимал, что в моей жизни происходит что-то непостижимое и важное. Трудно понять, с чего Тагир Исмагилович выбрал меня своим подшефным. С чего бы это? Кто я такой, чтобы секретарь обкома устраивал мою судьбу? Ну, неплохой (как мне казалось) фоторепортер, ну сделал несколько фотокниг. Было такое чувство, что совершенно чужой человек, сильный и мудрый, взял меня за руку и ведет по жизни.

Однако старший брат Женя, уча меня жить, назидательно говорил: «Не подходи близко к начальству, можешь обжечься. С начальством, как и с подчиненным, нужно держать дистанцию. Близость к первым опасна получением невыполнимых заданий, а дружба с подчиненным – невыполнимыми обещаниями». Этим я руководствовался по жизни, к сожалению время от времени нарушая эти правила. Признаюсь, все же трудно жить без друзей.

Никакой влиятельной родни у нас не было. Я пришел в фотографию нечаянно, в силу обстоятельств, связанных со здоровьем. Случайно или по везению, слегка освоив ремесло, попал в редакцию газеты «Ленинец». Должность моя называлась фотокорреспондент. На самом деле, как, впрочем, и все мои коллеги из других редакций, мы были просто выездными фотографами, иллюстраторами литературных материалов. Большинство из нас были самоучки с ПТУшным образованием. Как фотограф я уступал в мастерстве многим. Это не старческое кокетство, я и сейчас и тогда понимал, что Виктор Воног, Анатолий Виноградов, Раиф Бадыков, Володя Осотов, Рифкат Гайнуллин как фотографы были сильнее меня. Зато у меня были свои преимущества. Я легко находил темы для съемок, с интересом много учился, пытался к своим снимкам писать тексты. Одним словом, хотел быть фотожурналистом. Возможно, на это обстоятельство и обратил внимание Ахунзянов. Вначале он загружал меня разовыми поручениями, потом постоянной работой над фотокнигами, сопровождением высоких московских и зарубежных гостей. А ещё настоял на том, чтобы я поступил в высшее учебное заведение.

Вскоре после окончания института Тагир Исмагилович, так, между делом, посоветовал навестить Г. А. Деева – заведующего отделом обкома КПСС, курирующего бытовое обслуживание:

– У него есть к тебе дело, хочет посоветоваться.

Геннадий Аркадьевич оказался, а может, мне просто так показалось, человеком по-домашнему мягким, дружелюбным, не похожим на обкомовских важных чиновников. Наш диалог начался без предисловий, будто мы давно обо всем договорились:

– У нас генеральный директор производственного объединения «Башфото» – молодой комсомольский работник. Мы в нем ошиблись. Фотодело не знает, ведет себя безответственно. Уже принято решение заменить его. Министр Наиль Муллаянович Кутушев рекомендует тебя.

– А вы знаете, что я никогда и никем не руководил, если не считать пионерской общественной деятельности? – пытался отшутиться я.

– А сколько тебе годков? – уловив мою интонацию, спросил Деев.

– Скоро 38.

– В твоем возрасте люди командовали армиями, а я тебе предлагаю производственное объединение – всего-то четыре фабрики, тысячу шестьсот человек работающих.

– Мне нужно посоветоваться с Ахунзяновым?

– А мы с ним уже посоветовались, – сказал Деев весело и рассмеялся.

На следующий день я сидел в уютном кожаном кресле генерального директора объединения. Обманчивое впечатление: через пару недель начал понимать, что под креслом ярко светятся раскаленные угли мангала, и от этого коптилась душа, на сердце появлялись первые золотистые корочки ожогов.

…Прошло чуть больше двух лет, и я снова оказался в кабинете Тагира Исмагиловича. Пьем чай с молоком.

– В Русском театре уходит на пенсию директор Левитин, рекомендую на эту вакансию тебя.

– Боюсь, я ведь ни дня не работал в театре, только однажды делал оформление к спектаклю «Валентин и Валентина».

– Боишься – это хорошо. Волнение мобилизует на подвиг.

– Что вы, артисты «съедят» меня на раз, даже не поперхнутся!

– А зачем мы тебя учили, натаскивали на хозяйственной работе? Я уже согласовал твою кандидатуру с «Первым».

Представлял меня коллективу драмтеатра министр культуры республики Вилляр Юмагулович Даутов. Я сидел в первом ряду зрительного зала нового, только что открытого здания театра. За моей спиной – артисты, машинисты сцены, другой театральный народ. Все тихо роптали, все были недовольны назначением нового директора-чужака. Буквально в голос говорили: «Никого лучше, чем фотографа, нам не нашли»

«Ну, Тагир Исмагилович, – зло думал я. – Говорил же, сожрут меня эти артисты, точно сожрут!»

Однако в ответном слове собрался и почти уверенно сказал:

– Я обещаю вам работать много и вместе с вами сохранить традиции театра, которые вы наработали с предыдущим директором.

К концу рабочего дня позвонила секретарь Ахунзянова и спросила: «Как ваше здоровье? Артисты не покусали?»

– Жив, не беспокойтесь. Все обошлось легкой контузией.

Главный режиссер театра, он же руководитель моего курса по институту на представлении не присутствовал. С Габдуллой Габдрахмановичем Гилязевым у меня были отличные деловые, взрослые отношения, можно сказать, товарищеские. Я был на курсе старшим по возрасту, уже сложившийся журналист, автор нескольких фотокниг. Приезжал на занятия на личной машине: в семидесятых моя «шестерка» – это примерно то же, что сегодня студент ездил бы на занятия на «Мерседесе». Гилязев объявился дня через три, но разговор не получился, кризис еще не прошел. Спектакль, над которым он работал, оказался замороженным. Премьер в театре не было несколько месяцев, театральный народ роптал.

…За пятнадцать лет, один месяц и одиннадцать дней, что я директорствовал в Республиканском русском драматическом театре, река Белая напоила своей живительной водой миллионы людей, тысячи гектаров полей, унесла в море бесчисленные гигабайты воспоминаний. Театр стал заполняться зрителем, появились новые творческие лидеры, пришло много молодых актеров. В гастрольной афише появились новые маршруты: Москва, Ленинград, Ташкент, Таллин, Ульяновск, Вильнюс, Минск, Рига, мы стали гастролировать за рубежом. В девяностые, самые трудные годы, когда, казалось, все рушится, театр прожил достойно. Сборы от собственной театральной деятельности выросли, в этом плане мы стали лидерами в республике. Наши доходы обеспечили рост заработной платы коллектива, театр позволил себе приобрести несколько квартир для артистов, мы стали приглашать на постановки выдающихся мастеров.

Ахунзянов четко отслеживал работу театра и, естественно, мою. Он бывал практически на всех наших премьерах. Часто приходил с министром культуры, иногда с Мустаем Каримом, с московскими гостями. Перед нашим выездом на гастроли в крупные города всегда приглашал меня, расспрашивал, как мы подготовлены к поездке, непременно звонил своим коллегам с просьбой поддержать наш коллектив. По приезде с гастролей требовал отчет. Иногда хвалил, но были случаи, когда крепко ругал. Было и такое, что после «воспитательной» беседы он выгонял меня из своего кабинета, и мне казалось, это конец, надо собирать «шмотки». Чаще всего воспитательные уроки были справедливыми. Они и сделали меня руководителем театра.

Ахунзянов был разным, но при этом всегда был человеком чести. Он мог безжалостно отругать, достойно поблагодарить. К примеру, был такой случай. Мы с профессором Зилей Шингареевой провели социологические исследования зрительской аудитории на примере русского театра. Их результаты были хорошо приняты на научных конференциях в Таллине, Кишиневе, опубликованы в московском академическом журнале. Но главное – они были практически полезны для работы.

Я принес эти материалы Тагиру Исмагиловичу. Он начал их читать и вдруг возмущенно сказал:

– Мы столько делаем для культуры, а вы всё недовольны. Это не наука, а шарлатанство!

Я по глупости вставил:

– Вы неправы, наука ведь не театр, в ней аплодисменты ни к чему.

Ведь знал же, что с его вспыльчивым характером такие реплики недопустимы, да еще в таком контексте. И как это у меня вырвалось, даже не знаю. Тагир Исмагилович отбросил текст, снял очки в модной, тяжелой роговой оправе, бросил их на стол, да так, что они отлетели в меня. Не помню, какие слова он произнес, не все они были печатными. В общем, я был изгнан из кабинета.

Не скрою, очень расстроился, такая форма общения у нас была впервые. Думал, ну все – прощай, театр. Пришел на работу, стал собирать документы, личные вещи.

На следующий день прихожу на службу с опозданием. Секретарь говорит, что звонили из приемной Ахунзянова, просили позвонить.

Ну вот, началось.

Звоню. Секретарь говорит: «Тагир Исмагилович приглашает вас и просит принести справку по социологии».

Ахунзянов вышел из-за рабочего стола, поздоровался как ни в чем не бывало:

– Ты меня извини. Вчера я погорячился. Секретарь обкома тоже человек. Устал, накопилось. Пригласил за длинный стол заседаний, и два часа мы обсуждали справку.

Прощаясь, он сказал:

– Эту работу нужно обязательно продолжить. Только не в «окопах» русского театра, а по всей отрасли.

Позже так и случилось.

Тагир Исмагилович был редким типом руководителя такого уровня, который мог извиниться перед подчиненным. А может быть, даже единственным.

Бывало и по-другому. Мы были на гастролях в Ульяновске. Театр старой постройки, небольшой, уютный. Рядом с театром – здание обкома партии. Возможно, поэтому на открытии гастролей пришел первый секретарь Ульяновского обкома КПСС Г. Колбин, авторитетный партийный функционер, большой симпатичный человек (после Ульяновска он некоторое время работал первым секретарем ЦК компартии Казахстана). После спектакля Колбин пригласил меня и сердечно благодарил за хороший спектакль, пожелал удачных гастролей. На следующий день на спектакле присутствовали все руководители районов города. По всей видимости, Колбин был театральным человеком, потому что он с супругой приходил на наши спектакли еще несколько раз, причем без предупреждения, чем ставил меня в затруднительное положение. При такой поддержке гастроли прошли более чем успешно.

Через несколько дней по возвращении прихожу к Тагиру Исмагиловичу с отчетом. Не успел я и слова сказать, Ахунзянов говорит:

– Всякие письма я получал, но такого еще не было. Что там случилось у тебя с Колбиным? – И передает мне письмо:

Башкирский обком КПСС,

товарищу ШАКИРОВУ МИДХАТУ ЗАКИРОВИЧУ

Президиум Верховного Совета БАССР,

товарищу СУЛТАНОВУ ФАЙЗУЛЛЕ ВАЛЕЕВИЧУ

Совет Министров Башкирской АССР,

товарищу АКНАЗАРОВУ ЗЕКЕРИЮ ШАРАФУТДИНОВИЧУ

 

С 1 по 30 июля 1984 года в г. Ульяновске и области успешно прошли гастроли Республиканского ордена Трудового Красного Знамени Русского драматического театра Башкирской АССР. За этот период состоялось 58 спектаклей и обслужено 36,5 тысяч зрителей. Гастроли театра явились крупным событием в культурной жизни родины В. И. Ленина. Ульяновцы тепло встретили спектакли театра «Страна Айгуль» М. Карима, «Пять романсов в старом доме» В. Арро, «Гамлет» В. Шекспира, «Царь Федор Иоаннович» А. Толстого и другие…

Запоминающиеся и яркие образы созданы актерами Республиканского театра – народным артистом РСФСР Прибыловым В. А., заслуженным артистом РСФСР и БАССР Дроздовым Н. М., лауреатом премии комсомола Башкирии Терентьевым В. А., артисткой Галимовой А. Р.

Успешной организации гастролей театра во многом способствовал его директор, художественный руководитель т. Стрижевский В. А.

Ульяновский обком КПСС и облисполком выражает признательность и глубокую благодарность коллективу Республиканского ордена Трудового Красного Знамени Русского драматического театра Башкирской АССР за активное участие в культурном обслуживании трудящихся области в период летних гастролей 1984 года.

Секретарь обкома КПСС Г. В. Колбин, Председатель облисполкома А. М. Большов.

 

***

Каждый из нас, что греха таить, уверен в своей непогрешимости и считает себя всегда правым, в любой ситуации. А по жизни часто бывает не так. Сын Ахунзянова и его однокурсники по университету что-то «нашкодили». Всем дали по выговору и оставили продолжать учебу, а Тагир Исмагилович «вырвал» своего парня из университета и отправил в армию. Дочка с отличием окончила медицинский институт, решила продолжить образование в аспирантуре. Ахунзянов отправляет ее в большой, но провинциальный город, где она с успехом защитила диссертацию, стала ведущим кардиологом.

К своим он был строг, может быть даже более, чем к другим. Но в редкие минуты откровения признавался в нежных чувствах к жене, дочке, но особые чувства надежды и любви он испытывал к сыну.

Тагир Исмагилович работал с выдающимся упорством и талантом и очень уважал и поддерживал трудоголиков. Он был умный, сильный и справедливый человек. Каждый день ему приходилось «разруливать» бесконечное количество сложных ситуаций: личных, общественных, государственных. Пусть тот, кто не разделяет эту точку зрения, хотя бы на денек, хотя бы виртуально, сядет в его кресло. К нему шли «табуном» и, как правило, просить. Почетные звания, квартиры, премии... И попробуй отказать – сразу жалоба, да не куда-нибудь, а непременно в ЦК.

…Когда стала рассыпаться страна, и вместе с ней со скрипом, как столетний сухостой, падала партия коммунистов, первая куча хвороста образовалась в обкоме партии. Ахунзянов закрылся в рабочем кабинете. В приемной пусто, но секретарь преградила путь в кабинет. Тагир Исмагилович работал в должности секретаря обкома более двадцати лет, сегодня был последний день, никого не принимал. Пришлось оставить письмо его помощнице. Прошло два десятилетия, можно не скрывать, вот оно:

«Уважаемый Тагир Исмагилович!

Я оставляю Вам это письмо потому, что говорить об уважении и привязанности к Вам Вы бы мне не позволили.

После того, что сейчас говорят и особенно пишут, мое уважение к Вам еще более утвердилось потому, что, как я понял из сообщения, Вы в трудную минуту не отступились, не бросили в забытье своих убеждений (не мне судить, верных или не верных).

Теперь, когда Вы уходите с поста, я могу признаться: многие годы Вы были для меня высоким примером. Ваша работоспособность, энциклопедическая эрудированность, непостижимое желание поддержать мало-мальски стоящее начинание в рутине нашей жизни меня удивляла. Я уже не говорю о том, что Вы – настоящий интеллигент, интернационалист, и по этим параметрам рядом с Вами, к сожалению, пустыня.

Лично для меня Вы всегда были и останетесь старшим тренером в жизни. Еще со времени газеты, моих (точнее – наших) первых фотокнижек, учебы в институте, работы в театре – я каждое дело примеряю на Вашу оценку. И даже когда Вы меня ругали, скажем, за Ташкент или за Евтушенко, я искал и находил оправдание Вашим обидным словам.

Моего отца не стало в 1942 году, и я ни к кому не испытывал сыновьих чувств. Пусть они будут отданы Вам».

…В последний раз я навестил Тагира Исмагиловича незадолго до дня Победы, в тот год через четыре месяца ему должно было исполниться девяносто. Как быстро пролетело время. Наставник мой заметно изменился, стекла очков стали похожи на линзы, одет по-домашнему, скажем так – демократично. Квартира его за последние тридцать лет, конечно, потускнела. Та же скромная мебель, те же фотографии на стене (некоторые из которых сделаны еще мной), и лишь огромная библиотека как бы радовалась, «подмигивая» разноцветными корешками обложек. Как-то, еще когда Ахунзянов был секретарем Башкирского обкома КПСС, я спросил у него

– Неужели вы все это прочли?

– Я быстро читаю, каждый день страниц триста.

Интеллектуальный потенциал Тагира Исмагиловича был, без сомнения, выдающимся. Обладая цепкой памятью, литературным даром, музыкальными способностями, он умел сделать верные оценки театральным и художественным произведениям. К своему же творчеству относился с легкой иронией, вероятно, поэтому свои книги подписывал псевдонимом Тагир Тагиров.

Пока Зинаида Ивановна с моей супругой готовили ужин, я «пытал» ветерана:

– Расскажите что-нибудь из своего фронтового прошлого?

– Не хочу. Я все написал в своих книжках. Война была хоть и героическая, но Победа далась такой кровью, такими жертвами, что вспоминать об этом просто нет сил.

Тагир Исмагилович откинулся на спинку дивана, обложился подушками, так, видно, ему было удобнее. Снял очки, закрыл глаза. Повисла минутная пауза. Я подумал, утомил старика. Ан, нет. Он встрепенулся и сказал:

– Я лучше прочту тебе несколько строк из Евгения Винокурова, хороший поэт, тоже фронтовик, тоже двадцать третьего года рождения.

О, сколько мудрости у басен,

Веками сложен ум, как мед,

Но как же первый шаг опасен

Встающего на пулемет.

 

Могилу выроют киркою,

Положат, встанут, шапки сняв,

А мудрость разведет руками,

Так ничего и не поняв.

 

И, перейдя на шёпот, сказал:

– Налей-ка по рюмочке, выпьем главкомовские.

Непостижимым образом Зинаида Ивановна почувствовала (услышать наш шёпот было невозможно), что мы затеваем. И громко приказала:

– Тагир, тебе нельзя, не смейте пить.

Но было уже поздно.

– За Победу, – сказал Тагир Исмагилович.

– За жизнь, – откликнулся я.

P.S.

Так сложилось, что я давно написал эти воспоминания о Тагире Исмагиловиче Ахунзянове и даже частично их опубликовал. Теперь я слышу от «друзей притворных и врагов» разные толки. Одни говорят: ты молодец, хорошо написал о замечательном, мудром, талантливом человеке, другие ругают меня и скверно отзываются о моем старшем товарище и наставнике. Мой ответ прост. Я написал о своём понимании личности Тагира Исмагиловича. Думаю, нет, просто уверен, что мудрец, каким был Тагир Исмагилович, имел свой взгляд, свою правду, которой он был наделен эпохой, должностью, той правдой, наконец, за которую он четыре года воевал на фронтах Великой Отечественной.

Ахунзянов был щедро наделён талантами. Несмотря на чрезвычайную занятость, Тагир Исмагилович написал много литературных произведений. Среди них популярные повести: «Лейтенанты», «Комиссия», «Святые живут на небесах», «Зигуна», «Испытания», «Встретимся на "Часах"», «Портрет» и другие. После ухода на пенсию он написал роман «Скандал в Белом доме», рукопись которого мне довелось прочитать одному из первых. В основе этого произведения лежат реальные события, происходившие в партийной организации Башкирской республики в драматические времена, когда КПСС теряла свою силу и власть. Тагир Исмагилович является автором замечательной пьесы «Галия», с успехом шедшей в Башкирском академическом театре драмы имени М. Гафури. Спектакль прожил рекордные десять лет и был показан пятьсот раз! В этом театральном шедевре, поставленном народным артистом России Рифкатом Исрафиловым, блистали замечательные артисты Нурия Ирсаева и Фидан Гафаров. В их исполнении запомнились лирические песни композитора Рима Хасанова под аккомпанемент, конечно, тальянки. Успех был всенародный.

Вероятно, это увлечение музыкой и родило республиканский праздник «Тальян гармонь». Надеюсь, что многие помнят, как на улице Ленина перекрывалось движение, и приехавшие со всего Башкортостана гармонисты, баянисты и «примкнувшие» к ним самодеятельные хоровые и танцевальные коллективы в роскошных национальных костюмах с праздничным настроением начинали свой музыкальный карнавал. Вот бы возродить праздник «Тальян гармонь», настоящий народный фейерверк талантов! Впечатление от праздника «Тальян-гармонь» разделял мой добрый товарищ, народный поэт Башкирии Александр Филиппов: «Придуманный Тагиром Ахунзяновым карнавал стал знаковым, особенным, таким же красочным и разгульным, как весенний сабантуй. Вся Уфа в этот день ликовала. Поэты читали стихи, певцы пели, ансамбли плясали, веселье лилось с утра и до позднего вечера. Повсюду звучали кураи, разговаривали баяны, звенели оркестры. И во все это многозвучие музыки вплетался перебористый голос тальянки».

Когда голова покрывается седым пеплом воспоминаний, кажется, что люди немного смешны и суетливы. Пенсия, оказывается, это не только обретение свободы и одиночества: и то, и другое предполагает какой-то монашеский подвиг, сакральное чувство пустоты, которое мы пытаемся заполнить воспоминаниями. С личной верой и личной правдой. Если бы Тагир Исмагилович был жив, он для начала обругал бы меня тяжелыми армейскими словами, а потом бы грустно сказал: «Стареешь, мой юный друг, стареешь. Мудрость предпочитает тишину».

И был бы прав, но ничего не могу с собой поделать. Дуют ветры воспоминаний...

 

На небе – бисмилла, а в обкоме  – Минулла

Иду я как-то по Коммунистической, вижу, гуляет по аллее Минулла Усманович Гареев, заведующий отделом обкома партии. Здороваемся, обмениваемся традиционными вопросами: как здоровье, как дети, как работа? Минулла Усманович пожимает плечами:

– Да, вроде все нормально, только без работы не привык.

– Как, вы что, ушли на пенсию?

– Да нет, выгнали.

– Как выгнали? Вы же в обкоме партии лет пятьдесят работали.

– Нет, не пятьдесят, как после войны демобилизовался, думаю, лет тридцать пять.

– А что случилось?

– Ничего не случилось. Просто так долго на одном месте не работают. У тебя в объединении для меня работы не найдется? Я, Вячеслав, мог бы работать экономистом, мог бы быть полезным в снабжении, мог бы быть вашим помощником.

– Да что вы такое говорите, – растерялся я. – У вас что-то случилось, вы недоговариваете.

– У меня все нормально, просто без работы не могу.

Я шел, и меня просто трясло. Как такой человек, такая личность, порядочный, трудяга остался без работы и, судя по всему, не может ее найти?! Тогда я еще не знал, что это стиль партийной работы с кадрами…

Но сначала небольшое предисловие. После окончания Уфимского института искусств я вернулся в родную редакцию газеты «Вечерняя Уфа», но не прошло и полгода, как мне предложили возглавить производственное объединение «Башфото». Четыре фабрики в разных городах Башкирии, больше полутора тысячи работников. В основном объединение предоставляло различные фотоуслуги, выполняло картонажные работы, бригада из Армении делала люстры из полистирола, отставные боксеры занимались модной тогда звукозаписью и оказывали другие бытовые услуги.

Первый мой визит в объединение был тихим. Никто меня не представлял. Просто из министерства бытового обслуживания республики позвонили в объединение и приказали ознакомить меня с хозяйством. Руководство объединения непостижимо большое, просто огромное. Ключевые должности в нём занимали вчерашние комсомольские активисты, общественные деятели и самодеятельные артисты городского КВН, как позже выяснилось, не имевшие никакого отношения к фотографическому процессу. Мой кабинет состоял из заставленной кондовой тёмно-коричневой мебелью довольно большой комнаты и «ритуальной» комнаты отдыха.

Целый этаж большого пятиэтажного здания занимали отделы, в них – около ста человек. Тогда я наивно полагал: вот это хозяйство! Была эпоха «развитого социализма», и нужно было трудиться в жестких рамках предлагаемых обстоятельств. Да и опыта у меня не было, чтобы что-то сразу менять. Но было желание работать достойно. Первое, что хотелось сделать, – организовать профессиональное обучение фотографов. В фотосалонах Уфы осталось всего несколько по-настоящему грамотных специалистов, почти всех я их знал, еще работая фотокорреспондентом в газете. Это прекрасные портретисты-фотохудожники: Григорий Дмитриев, Елена Кашишьян, Вячеслав Байков, Вагиз Хабибов, Тамара Пуртова, Ахмат Камалетдинов, Ольга Анисимова. Прошу простить, если о ком запамятовал. Во-вторых, хотелось внедрить современные лабораторные технологии. Наконец, необходимо было отремонтировать практически все уфимские фотосалоны, придать им хотя бы приятный внешний вид и по возможности оснастить их профессиональной техникой.

Министром бытового обслуживания республики был тогда удивительный, умный, интеллигентный человек Наиль Муллаянович Кутушев. До этой должности он был заместителем Председателя Совета Министров БАССР. Его сын десятиклассник стрелялся на дуэли (возможно, это была роковая игра, не знаю). Подумать только, почти конец XX века, стреляться из-за девушки. Мальчишка погиб, а отец лишился высокого поста. В печати об этой трагедии ничего, естественно, не писали, информация до меня дошла от сослуживцев.

На первой планерке в министерстве, в которой я участвовал, Наиль Муллаянович, представляя меня, сказал:

– В нашем собрании новый генеральный директор, прошу любить и жаловать. Всех моих заместителей и генеральных директоров объединений (а их было десять) оказывать новичку поддержку. У юноши (правда, мне уже было под сорок) нет опыта административной работы, зато он хороший фоторепортер, знает фотодело не понаслышке. В течение первого года работы разрешаю Вам, Вячеслав Александрович, открывать дверь моего рабочего кабинета ногой.

Присутствующие оценили шутку министра аплодисментами – таким образом я вступил в должность, можно сказать, очень театрально, под аплодисменты.

Опыт работы в газете поначалу мне очень пригодился. Я в городе многих знал, и моя фамилия за годы публичной работы тоже примелькалась. Иногда звонил кому-либо по делам новой работы и, когда меня не узнавали, говорил:

– Вас беспокоит фотокорреспондент газеты «Вечерняя Уфа».

И меня узнавали – спасибо газете!

…Я познакомился с этим легендарным человеком, еще работая в газете. Минулла Усманович Гареев был тогда заведующим финансово-хозяйственным отделом Башкирского обкома КПСС. К нему шли все, и всем он помогал. Сотрудники аппарата обкома про него шутили: «На земле – мулла, на небе – бисмилла, а в обкоме – Минулла».

Он начинал работать в обкоме партии еще при Сабире Ахмедьяновиче Вагапове, а затем, уже после смерти Сталина, с присланным из Москвы бывшим министром госбезопасности СССР Семеном Денисовичем Игнатьевым. Дружил с Зиёй Нуриевичем Нуриевым, много лет трудился с Мидхатом Закировичем Шакировым. Его ценили, никогда я не слышал о нем не только плохого, но даже и слов сомнения. Непонятности мучили меня. А тут вдруг выгнали… Ну, должна быть какая-то информация.

– Позвоню-ка полковнику Рафаэлю Булатову, он-то наверняка знает…

Здесь не обойтись без ещё одного обязательного предисловия.

Когда меня привлекли к работе по сопровождению государственных и зарубежных делегаций, приезжавших в Башкирию, я никого из руководства не знал и в каждом чиновнике видел небожителя. Каждый раз, когда делегацию принимал первый секретарь Башкирского обкома КПСС, рядом с ним обязательно находился человек лет сорока пяти, спортивной внешности, общительный, доброжелательный. Все к нему относились не то чтобы вежливо, но выделяли его каким-то малозаметным, неописуемым образом. И был уверен в этом, пока на праздничной демонстрации в честь очередной годовщины Октябрьской революции, репортаж с которой традиционно заказывала редакция, мы не встретились. А случилось это так. Моя точка съемки была обозначена около гостевой трибуны, с той стороны, где колонна демонстрантов покидала праздничную площадь. В колонне демонстрантов было много знакомых лиц. Некоторые махали мне рукой, а наиболее энергичные выскакивали из строя, чтобы поздороваться за руку. Мне, конечно, это льстило, хотя понимал некорректность ситуации. А что делать, просто терялся. После очередного рукопожатия ко мне подошел молодой человек в штатском и сказал:

– С вами хотят поговорить.

Мы прошли за трибуну, и ко мне подошел мой знакомый. На этот раз он был в форме полковника. Без раздражения, он тихо-тихо, но как-то весомо сказал:

– Мы с тобой здесь на работе с конкретными задачами. Демонстранты приветствуют не нас. Будь скромнее.

Испортив мне праздничное настроение, отправил работать дальше.

Этим полковником был Рафаэль Булатов из КГБ, ответственный (не знаю, как правильно называлась его должность) за безопасность высших должностных лиц. Моя работа по сопровождению высоких гостей продолжалась много лет (1965–1981 гг.), и мы с Р. Булатовым стали хорошими знакомыми. Он следил не только за безопасностью гостей, но и за мной, чтобы я не потерялся (а такое поначалу случалось), чтобы на предприятиях у меня был доступ к фотосъемке, а иногда советовал, где фотографировать не нужно.

Когда я закончил «бегать» с фотоаппаратом и был назначен генеральным директором объединения «Башфото Нур», мы потерялись, долго не встречались.

…Рафаэль моему звонку как-то даже обрадовался, хотя по должности всегда был сдержан.

– Я хотел у вас спросить, – начал я.

Он меня вдруг перебивает:

– Не спрашивай. Слушай, встреть меня у подъезда, я через пять минут подъеду.

Полковник, как всегда, был в штатском. Красивый, плечистый, подчеркнуто вежливый человек. Только аккуратность и военная выправка отличали его от гуманитария. Булатов вышел из служебной «Волги» и говорит:

– Я ненадолго. Давай погуляем здесь по палисаднику. Ты что звонил?

– Да, вот я час назад встретился с Минуллой Усмановичем, он, оказывается, ушел на пенсию, ищет работу. Что случилось с ним, не пойму.

– Видишь, оказывается, есть биотоки. Я как раз о нем хотел поговорить. Не знаю, что там случилось, – сказал Рафаэль с паузой и интонацией, как будто хотел сказать: знаю, но не скажу. – На бюро обкома «Первый», вспылив, сказал:

– Минулла Усманович, хватит работать, иди отдыхать!

Этого было достаточно. Его освободили от должности. Просто освободили, без партийного взыскания, без выговора отправили втихую на пенсию. Человек он хороший, сделал много добрых дел людям, еще может работать. Он здоров, умен, опытен.

– Вот я тоже так думаю, – начал я.

– И замечательно, – перебил меня Рафаэль. – Вот у тебя есть вакантная должность зама по экономике, так ты возьми на нее Минуллу.

– А вы откуда знаете про вакансию?

Полковник похлопал меня по плечу:

– Работа такая. Ну, я поехал…

На следующий день в четырнадцать ноль-ноль пришел Гареев. Школа партийной работы была заметна и поучительна. Зашли в комнату отдыха. Гость удобно устроился в кресле и тихим голосом, неторопливо начал беседу:

– Вячеслав Александрович (раньше Минулла Усманович на встречах со мной обходился без отчества), чтобы у вас не было лишних вопросов, я немного расскажу о себе.

Война кончилась, и я, попрощавшись со своим боевым другом – истребителем, демобилизовался. Вернувшись на родину, почти сразу был принят на работу в хозяйственный отдел Башкирского обкома партии. Прослужил 36 лет, продвинувшись по служебной лестнице до руководителя отдела. Работал успешно, меня вроде бы ценили в Уфе и Москве. Так сложилось, что в последнее время у меня не складывались отношения с «Первым». Он предложил уйти на пенсию, я и ушел. Некоторое время тому назад умерла моя супруга, а без нее сидеть дома не могу. И вообще я привык работать с восьми до восьми.

Я тоже признался в своих переживаниях:

– Коллектив мне достался сложный. Руководитель я пока начинающий, учусь и очень хочу, чтобы вы были моим наставником. Так что ваш приход очень кстати.

Пригласил начальника отдела кадров:

– Оформите М. У. Гареева на должность заместителя генерального директора по экономике.

– Не могу, эта должность – номенклатура министерства. Я могу лишь подготовить письмо на имя руководства с просьбой разрешить вам произвести это назначение.

– Тогда подготовьте письмо и занесите его мне. Я сам съезжу к министру.

Позвонил министру, попросил аудиенции на пять минут, но секретарь ответила отказом:

– Наиль Муллаянович утренним рейсом улетел в командировку в Москву, прилетит через три дня.

Минулла Усманович спокойно говорит:

– Ну, так я через три дня зайду.

Во мне закипела «пионерская зорька»:

– Как же так, я что, и зама себе не могу назначить? Что за дела? Присутствие Минуллы Усмановича добавило куража.

Прошу секретаря собрать планерку: замов, руководителей отделов, партком, профком.

Минулла Усманович говорит мне:

– Не торопись, не нарушай порядок. Вдруг министр будет возражать.

Но я уже не мог остановиться. Тоже характер, но теперь-то я понимаю – отсутствие чувства самосохранения, неопытность.

Представил Гареева. К моему удивлению, многие его знали. Кто лично, кто заочно. И попросил Минуллу Усмановича приступить к работе немедленно, сегодня, сейчас.

Через три дня вернулся министр. В этот же день Наиль Муллаянович пригласил меня. Захожу в кабинет, шеф стоит у большого окна старинного особняка на улице Пушкина, где располагался тогда офис министерства бытового обслуживания. Не поворачиваясь ко мне, спрашивает:

– Минулла Усманович работает?

Ну, мелькнуло в голове, «уже стукнули».

– Да, приступил, но пока без приказа, ждал вас.

– Это хорошо. Ты с кем советовался о его приеме на работу?

– Ни с кем. Вы же были в командировке.

– А в Белый дом ходил?

– Нет. Без вашего разрешения, как я могу, – «лизнул» я начальство.

– Вот и хорошо, Минулла Усманович – замечательный человек. Но, принимая его, ты подставляешь меня.

Помолчал и, приняв решение, продолжил:

– Но принять надо.

Министр подошел к письменному столу, снял телефонную трубку, видимо, хотел с кем-то проконсультироваться. Но раздумал.

– Слушай меня. Я взял недельку отпуска, вернусь на следующей неделе. Ты по закону можешь без моего согласия принять Гареева только временно исполняющим обязанности. Через три-четыре месяца, может, все успокоится, а может, сгорим вместе. Но лучше, если сгоришь ты один, тогда у меня будет возможность за тебя заступиться. Постарайся не показывать Минуллу Усмановича на глаза начальству, я не хочу ссориться с руководством. Поэтому поступим так: я ничего не знаю.

Несмотря на предупреждение министра, «не показывать Минуллу», это не удавалось. Мне нравилось ездить с ним в командировки. Каждая такая поездка была для меня учебным пособием по менеджменту, школой общения с начальством, путешествием в историю.

Вспоминаю несколько поучительных эпизодов. Несколько лет объединение не могло открыть фабрику в Нефтекамске. Раз за разом наши документы возвращались из республиканского госплана.

– Минулла Усманович, давайте сходим к председателю госплана Пастушенко, попросим у него поддержку.

– Хорошо, я с ним созвонюсь, – последовал ответ.

Честно признаюсь, такое решение не только мне, но, думаю, и всем моим коллегам «генералам» было не по силам. «Хорошо, я с ним созвонюсь» – в нашей системе мог сказать только министр. А он звонить не хотел.

Через пару дней мы с Минуллой были в приемной Госплана республики. Секретарь сразу побежала в кабинет председателя. Дверь кабинета распахнулась, и появился Валерий Михайлович Пастушенко. Он обнял Гареева очень добродушно, можно подумать, что они давно не видавшиеся родственники. Прежде чем пригласить нас в кабинет, Пастушенко мельком взглянул на меня и спросил:

– А это кто?

– Это мой директор, – ответил Гареев.

Засмеялся только я.

Зашли в кабинет. Минулла Усманович достает документы на открытие фабрики и следует приблизительно такой диалог:

– Что-то наши ребята не могут «пройти» твоих чиновников, уже несколько раз возвращают документы. Мы все поправили, подпиши.

– Ну, давай свои бумаги. Я сейчас попрошу, чтобы их изучили.

– Да не надо изучать. Ты подпиши, а мы, если что, доработаем.

– Ну, ты же знаешь, так нельзя, Минулла. Нужно соблюдать формальности.

– Но ты подпиши, а мы все согласуем.

– Ладно, Минулла, оставь бумаги, я посмотрю и в случае чего попрошу вам помочь.

– Ну, ты уж, пожалуйста, подпиши.

– Минулла Усманович, все, что от нас зависит, мы сделаем.

Недели через две документы на открытие фабрики в Нефтекамске были готовы.

Однажды мы с Минуллой Усмановичем разговаривали в моем кабинете. Вдруг звонит диспетчер министерства и говорит:

– Звоню по поручению министра. У нас гости из Москвы, нужно их «покормить», ты бы организовал энную сумму.

Я растерялся, потому что не знал, как вести себя в такой ситуации. Отвечаю:

– У меня с собой таких денег нет, мне нужно сходить в сберкассу.

– В сберкассу я и сам могу сходить.

Пауза. Говорю:

– Я не знаю, как это можно сделать по-другому.

Телефон дал отбой.

Так как Минулла Усманович был свидетелем этого разговора и видел, что я растерялся, он спросил:

– Что случилось?

Я рассказал. Аксакал рассмеялся, как ребенок:

– Надо же, какой наглец. Я знаю министра. Наиль Муллаянович умный, опытный человек, никому никогда такое поручение давать не будет. Это дело интимное, с глазу на глаз. А главный диспетчер проверяет тебя на «вшивость». Никому об этом не говори. Диспетчер сам расскажет об этом Наилю, не из-за порядочности, а из-за страха, что ты его заложишь. Но расскажет по-своему.

Прошло несколько дней, министр спросил:

– Это правда, что у тебя был разговор с диспетчером?

– Да, правда.

– О чем договорились?

– Ни о чем не договорились, – попытался уйти от разговора я.

– Ко мне заходил диспетчер, хочу знать альтернативное мнение.

Вынужден был рассказать правду.

– Вот мерзавец, – оценил диспетчера министр.

И, к моему удивлению, почти процитировал Минуллу Усмановича:

– Всякое бывает, иногда и нужно скинуться, но такую просьбу могу озвучить только я. Ты правильно поступил.

Я уже забыл об этом инциденте. Через некоторое время узнаю, что в «конторе» новый диспетчер.

Проблемы материально-технического обеспечения в начале восьмидесятых годов были хронически больными, и с каждым годом состояние становилось все тяжелее. Всё по фондам, всё решалось не оперативно, и, к сожалению, коррупция уже тогда разъедала дело. Отсутствие партнерских связей и опыта у молодой команды загоняло работу в тупик. То пропадал материал для изготовления люстр, хотя полипропилен изготавливался буквально через дорогу, то исчезала цветная фотобумага, то импортная химия и т. д. На все нужны были лимиты, фонды. Да и сама система планирования на получение этих самых фондов для бытовки основана была на остаточном принципе. Всё, каждый гвоздь проходил через госснаб. Да ещё эти пресловутые фонды. Возможно, для каких-то больших государствообразующих предприятий это было удобно, ну а для такой мелюзги, как бытовка, – убийственно. Но как-то карабкались, перебивались и даже план «закрывали».

Заходит как-то ко мне Минулла Усманович с просьбой предоставить ему три дня отпуска без содержания.

– Что случилось?

– Мне в Москву нужно съездить по личным вопросам.

– Нельзя ли ваши личные вопросы совместить с производственными? Нужно найти контакты с министерством химической промышленности. Нас давно тормозит отсутствие цветной фотобумаги.

– Вообще-то, первый заместитель министра – выходец из Уфы, он был директором нефтеперерабатывающего завода.

– Минулла Усманович, поговорите с ним, вдруг поможет. Тогда мы вместе слетаем в командировку.

К концу дня Гареев доложил, что в Минхимпроме нас ждут.

– Если вы разрешите («разрешите» в отношениях с М. У. меня смущало), я закажу билеты на самолет и гостиницу.

Через два дня мы приземлились в Белокаменной. Сели в такси, и Минулла Усманович говорит водителю:

– Пожалуйста, на Старую площадь, к седьмому подъезду ЦК КПСС.

Я поперхнулся, потому что Минулла Усманович сделал этот красивый жест, не предупредив меня.

– А зачем нам в ЦК?

– Я по старой дружбе попросил ребят заказать нам гостиницу. Если не возражаете, поживем в гостинице «Россия» в одном номере?

Мы разместились в хорошем номере с роскошным видом на Кремль. Гареев предупредил:

– Мне нужно сходить в гости, приду поздно, не теряй меня.

За окном в лучах весеннего солнца золотились шпили кремлевских башен. Такими я их никогда не видел. Любуюсь, жалею, что не взял фотоаппарат. День подходил к своему закату. Звонок. Снимаю трубку. Солидный баритон просит пригласить к телефону Минуллу Усмановича.

– Он ушел в гости, придет поздно.

– Передайте ему, что завтра в восемь тридцать его ждут в Кремле в приемной первого заместителя Председателя Совета Министров Нуриева.

Красиво жить не запретишь, но меня, «мальчишку», кремлевский звонок взволновал.

После визита Гареева в Кремль мы пошли «добывать» цветную фотобумагу. В приемной Минхимпрома нас встретили доброжелательно, но в кабинет пригласили одного Минуллу Усмановича. Не очень вежливо, но чего не вытерпишь для успеха. Прошло минут двадцать-тридцать, выходят из кабинета Минулла Усманович и первый заместитель министра. Прощаясь с Гареевым, он обнял его. Уронив взгляд на меня, обращаясь к гостю, спросил:

– Это, что ли, твой директор?

Сцена была неловкой, даже смешной. Но «химик» пожал мне руку и пожелал успехов.

Вышли из министерства, и наставник протянул мне документы на выделение нашему объединению цветной бумаги. С этой бумагой я и побежал в Госснаб, где дама, сидящая на распределении ресурсов отрасли, посмотрев на документ, возмущенно сказала:

– Кто подписал вам эти бумаги, мы на всю страну получаем меньше?!

Однако игнорировать документ не могла:

– Дадим столько, сколько положено.

Мы получили и очень быстро цветную фотобумагу, понятно, в серьезно урезанном объеме. Но и это было большой удачей, а я, молодой директор, понял, кто в стране хозяин.

Если бы Минулла Усманович просто ходил на работу, ничего не делал, а только консультировал меня, начинающего чиновника, это уже была бы неоценимая помощь. Не только мне, но и многим моим молодым коллегам он придавал уверенность.

Не скрою, я злоупотреблял своим положением и часто приглашал аксакала участвовать в моих командировках по районам и городам республики, где находились подведомственные объединению предприятия. Мы устраивались на заднее сидение служебной «Волги», и я «пытал» своего старшего товарища. Запомнился рассказ Минуллы Усмановича о том, как он оказался на дне рождения И. В. Сталина.

Готовились к этому всесоюзному празднику с небывалой ответственностью. Вождю исполнялось семьдесят лет. Уже четыре года, как кончилась Великая Отечественная война. Башкирия откомандировала в Москву делегацию во главе с первым секретарем обкома КПСС Вагаповым. Минулла Усманович отвечал за доставку подарков, среди которых были роскошный ковер ручной работы с портретом Сталина, бочка знаменитого башкирского меда и т. д. Жили на Казанском вокзале. Прицепной литерный вагон загнали в тупик, и несколько технических работников во главе с Гареевым жили в нем. Зима, холодно. Одеты были просто, в полушубках и валенках. Конечно, руководство делегации во главе с Первым секретарем обкома жили в гостинице.

Через пару дней в вагон-гостиницу прибыл капитан и передал распоряжение руководства отвезти мед в детский сад. Там с благодарностью приняли сладкий подарок, теперь уже от товарища И. В. Сталина. Дети устроили уфимцам концерт «мастеров искусств», читали стихи о вожде, пели и танцевали, а заведующая пригласила к обеду. Почему-то застолье это врезалось в память Минулле Усмановичу особо. Он запомнил все: и очень вкусные «суточные» щи, и гречневую кашу с бараньими ребрышками, чай с молоком и тортом «Москва», и необыкновенно красивую молодую заведующую детским садом. По окончании «мероприятия» капитан поинтересовался, есть ли у Гареева кроме валенок другая обувь и праздничный костюм. Убедившись, что все лучшее, что имелось у начальника «тыла», было надето на него, капитан сказал:

– Завтра никуда не уходите, я к обеду приеду к вам.

Несмотря на армейскую закалку, Минулле Усмановичу не спалось. Что означает распоряжение капитана никуда не выходить? Подарки все развезли по адресам, документы все в порядке. В памяти всплывала трагическая история, когда в Уфу на пленум башкирского обкома ВКП(б) приехал товарищ Жданов. После первого дня работы было сделано объявление: «Всем находиться в гостинице, никуда не выходить».

Конец истории печальный, под утро многих делегатов арестовали.

Прошло много лет, но, вспоминая эти события, Минулла Усманович, человек сдержанный и не суетливый, волновался. Ночь была бессонной. Ворочался с боку на бок, все вертелось в голове распоряжение капитана: «Отдыхайте, никуда не ходите». Волновался, ну прямо как перед первым боевым вылетом. К обеду и вправду объявился капитан. Передал для команды Минуллы Усмановича большой пакет с угощением. Потом скомандовал:

– Идемте со мной.

Волнение зашкаливало. Капитан молчал, что нервировало Минуллу Усмановича. Только когда стало понятно, что едем в центр, и легковушка, вырулив на Красную площадь, остановилась у главного входа в ГУМ, на сердце отлегло. Стало понятно, что приехали не на гауптвахту. Наконец, капитан сказал:

– Приказано вас одеть. Сейчас выберем костюм, туфли, рубашку. А галстук у вас есть? Нет. Значит еще и галстук.

Через час Минулла Усманович был одет с иголочки, даже сам себе понравился, хотя чувствовал себя в обновках как-то неловко.

Тот же капитан отвез гостя на мероприятие. Руководство республики сидело рядом с президиумом торжества, а компания помощников, таких как Гареев, занимала столы у самого края «океана гостеприимства». Обслуживали гостей одни мужчины, по выправке похожие на офицеров.

«Я думал, что умру от счастья и страха, – вспоминал Минулла Усманович. От счастья, потому что верил в Сталина, искренне любил его всей душой, больше чем отца родного. Но и боялся, потому что к этому времени уже знал строгость партии и правительства. Сейчас, – рассуждал Гареев, – я успокаиваю себя тем, что боялись все двести миллионов жителей страны. И почти столько же – любили».

Для него все было впервые, старался все разглядеть, все запомнить, конечно, вертелся. Время от времени к нему подходил официант и, склонившись над ним, тихо, почти шепотом спрашивал:

– Что желаете?

Сначала выступали руководители делегаций, потом очень короткий тост произнес Иосиф Виссарионович («За русский народ!»), только потом объявили перерыв.

Приставленный к Гарееву капитан проводил его на Казанский вокзал, до самого литерного вагона.

Товарищи ждали Гареева, как родного человека, встретили радостными возгласами. Сразу в купе накрыли стол и хорошо выпили, вкусно закусили. За товарища Сталина, великого вождя и учителя мирового пролетариата, ну и за Родину тоже выпили…

В этот же вечер вагон-гостиницу «прицепили» к составу поезда «Москва – Уфа», Минулла Усманович расслабился, успокоился и целые сутки спал счастливым сном праведника.

...В Стерлитамаке у производственного объединения «Башфото Нур» была фабрика. Дела на ней шли неплохо, но внутренняя проверка обратила внимание, что энергичные ребята из Армении стали оказывать горожанам «непрофильные» услуги: изготовляли памятники и другие ритуальные изделия. Все это было востребовано населением, но необходимо было соблюдать бюрократические формальности, соответственно оформить техническую документацию и т. п. Я решил сам ознакомиться с делами на фабрике и как обычно пригласил с собой Минуллу Усмановича. Конечно, зашли в отдел промышленности горкома партии. Поднимаемся на второй этаж старинного особняка, навстречу идет первый секретарь горкома Щебланова. Минулла Усманович и Елена Георгиевна раскланиваются, как старые добрые друзья. Мой наставник и меня представил «хозяйке» города.

Прошла неделька, может быть, две после этой памятной встречи. Приглашают меня в обком КПСС к заведующему орготделом Федотову. Он встретил меня протокольно строго. Спросил:

– Кто вам разрешил принять на работу Гареева?

– Никто, я принял его временно исполняющим обязанности заместителя директора по экономическим вопросам. Вакансия образовалась в связи с декретным отпуском сотрудницы, занимавшей эту должность.

Я еще не понимал, куда попал, не осознавал серьезности ситуации.

– Мы рассчитывали на вас как на перспективного молодого коммуниста, а вы даже не сочли нужным согласовать с нами кандидатуру своего заместителя.

– Ну, я же принял Гареева врио, – вновь повторил я домашнюю заготовку. – Министр был в командировке. Вот выйдет из декретного отпуска сотрудница, и Гареев освободит занимаемую должность.

– Вы что юлите, я что, думаете, не понимаю ваших фокусов? Вы же знали, что товарищ Гареев освобожден от работы в обкоме партии за грубые нарушения партийной дисциплины, – тихо, но очень угрожающе «прокричал» заворг.

– Не понимаю, – дрогнувшим голосом пролепетал я, – за что вы меня ругаете. Минулла Усманович проработал у вас тридцать шесть лет. С хорошей репутацией, ни партийных, ни административных взысканий у него нет. А опыт хозяйственника есть. Поэтому я и пригласил его.

– Как это нет партийных взысканий?

– Да нет. Я сам из осторожности проверял.

– Ну, хорошо, – примирительно сказал Федотов. Повисла, как мне показалось, вечная пауза. Наконец он продолжил:

– Извини, что тебя потревожили. Мы разберемся. Надеюсь, все будет хорошо.

Геннадий Петрович встал, его огромная, сутулая фигура как бы нависла надо мной. Я тоже встал. На меня, улыбаясь, смотрело красивое, холеное лицо, умные, добрые глаза.

– Еще раз извини, что потревожил тебя, будут вопросы, заходи.

Геннадий Петрович вежливо проводил меня до дверей своего кабинета.

Я окончательно был сбит с толку. Эти метаморфозы от угроз до извинений окончательно запутали меня. Выхожу из кабинета, в приемной меня ждала технический секретарь заворга. Сочувственно улыбаясь, протянула мне рюмочку:

– Я не пью, – пролепетал я.

– Это валерьянка, выпейте.

Так началась увертюра к этой «мыльной опере». Даже без опыта административно-партийных интриг я понимал, что это только начало, неприятности еще впереди.

Через несколько дней получаю письмо за подписью нового заведующего финансово-хозяйственным отделом Владимира Ивановича Рудковского (сменившего на этом посту М. У. Гареева). Всего несколько строк.

«В связи с неуплатой за телефонные переговоры по брони обкома КПСС, просим рассмотреть вопрос об административном правонарушении коммуниста М. У. Гареева и наказать его в партийном порядке». (Копии этого корявого письма у меня нет, но смысл и стиль передаю точно).

Прежде чем вынести на партийное собрание вопрос «Персональное дело коммуниста М. У. Гареева», по уставу нужно было провести партийное бюро. Его вел я. Вел плохо, неуверенно, даже сформулировать толком не мог, зачем мы собрались. Запутавшись в первых невнятных фразах, я не нашел ничего лучшего, чем попросить Минуллу Усмановича рассказать, в чем дело.

Старик вышел к столу президиума, постоял, помолчал, потом сделал пару шагов к огромному открытому окну. Наверное, минуту смотрел в окно, где в листве высоких тополей играло солнце и блики отражались от молодых «полированных» листьев пушистыми «зайчиками». За эту минуту тишины его смуглое лицо покрылось испариной, было видно, как ему, старому солдату и старому коммунисту, была тяжела эта минута.

– Это правда, что моя задолженность по оплате телефонных разговоров в сумме 41 рубля задержалась на две недели. Такой порядок у связистов, они присылают квитанции раз в две недели. Как «жировка» пришла, я сразу оплатил этот долг. Легко проверить, что с момента увольнения с должности заведующего отделом я ни разу не разговаривал по брони обкома.

Авторитет Минуллы Усмановича был таков, что никто не задавал ему вопросов. В дебатах первой выступила инженер-экономист, раньше работавшая в обкоме комсомола, давно знавшая Гареева. Она встала и дрожащим голосом сказала:

– Я не верю, что Минулла Усманович вор. Он такой отзывчивый человек, да он нам, молодым, как отец родной. И вдруг в голос заплакала.

Эмоциональный настрой был такой, что все члены бюро начали говорить хором, вне протокола, а как бы беседуя между собой. Этот беспорядок решил прервать председатель парткомиссии райкома:

– Товарищи! – строго сказал он. – Мне кажется, что вы недооцениваете важности вопроса. Коммунист не может так вести себя. Что значит – не заплатить 41 рубль? Это же легло на партийный бюджет. Такое поведение недопустимо…

После паузы встал старый фотограф, фронтовик Григорий Наумович Бронштейн. Очень мягкий, юморной человек с одесским говором. Я опустил голову на ладонь, чтобы не видеть предполагаемый спектакль. Бронштейн вдруг преобразился, его легкий тенорок приобрел оттенок отчаянного звучания.

– Что здесь творится? – спросил он, обращаясь к членам бюро. – Минулла Усманович – фронтовик, мы за что с ним кровь проливали, чтобы нас так полоскали? Да я заплачу этот 41 рубль, если в обкоме их не досчитались. Вы что, товарищи, с ума сошли, чтобы из-за не вовремя заплаченных копеек позорить летчика-истребителя, который каждый вылет смотрел смерти в глаза? Вношу предложение. В данном вопросе ограничиться обсуждением.

Проголосовали. Единогласно решили «ограничиться обсуждением».

С этим решением вышли на партийное собрание объединения. В зале больше ста коммунистов. Председательствующий объявил тему собрания. И сразу в зале поднялся «робкий» Бронштейн и, даже не попросив у ведущего слова, сказал:

– Товарищи коммунисты. Хочу вас проинформировать, что полчаса назад прошло заседание партийного бюро объединения, где обсуждалось вынесенное на наше собрание «персональное дело коммуниста Гареева». Бюро приняло решение ограничиться обсуждением. Надеюсь, вы доверяете своему партийному бюро, и предлагаю утвердить решение партбюро без дополнительного обсуждения. Прошу председателя собрания поставить данный вопрос на голосование…

На следующий день первый секретарь райкома КПСС Бухарбаев по телефону сообщил мне, что решение партийной организации «Башфото Нур» райкомом отменено. И пригласил меня на беседу.

Но прежде я помчался к министру Н. М. Кутушеву.

Наиль Муллаянович потребовал подробного отчета по делу Гареева. Выслушав, был краток:

– От тебя не ожидал: у Федотова ломаются и секретари райкомов.

– Да я с перепугу, просто говорил правду. Но честно, не знаю, как себя вести. Может, пока не поздно, уйти по собственному?

– Это всегда успеешь. Я тебя в обиду не дам, но ты и сам не расслабляйся. Никому особенно не верь в любовь к Минулле Усмановичу. Чем лучше человек, тем больше у него завистников, недругов. Кстати, кто этот Бронштейн? Узнай и расскажи мне…

От министра с улицы Пушкина зашел на Коммунистическую, в фотосалон Григория Наумовича. У него была невесть какая фотостудия. В стареньком здании, тесная, скромненькая, но с хорошим светом и фотоаппаратурой. Место бойкое, студенческое. С планом проблем никогда не было. Бронштейн провел меня по хозяйству. За неимением места сидим в прихожей, разговариваем. Вдруг в павильоне появляется мужчина лет пятидесяти, возбужденный и крикливый:

– Дайте мне книгу жалоб. Халтурщики, негодяи, разогнать вас всех, неумех!

– Что случилось? – спрашивает Бронштейн. – Кто вас обидел?

– Кто вы?

– Я бригадир в этом фотосалоне.

– А вот и прекрасно, вас-то я и хочу уволить. Смотрите, гость показывает паспортные фотографии. Разве это я? Что вы из меня сделали какое-то страшилище!?

Бронштейн рассматривает фотографии и доверительно говорит:

– Это точно не вы. Вы красивый, интеллигентный мужчина. Здесь какое-то недоразумение. Наверное, с вами работал наш практикант. Я с ним поговорю, повоспитываю! А сейчас поправьте прическу и проходите в салон. Я лично вас сфотографирую, минут через 35–40 фотографии будут готовы.

Когда клиент ушел, я спросил у Григория Наумовича

– Почему вы пошли на уступки, ведь ему сделали вполне приличные фотографии?

– Бывает такое, может быть, поссорился с женой, может, поругался с начальством, что, впрочем, одно и то же, вот и капризничает. Но из-за 65 копеек (столько тогда стоило фото на паспорт) я не позволю ему портить нашу книгу жалоб и предложений. В ней за много лет одни благодарности.

Пока печатаются фотографии, расспрашиваю Бронштейна:

– Как попали в фотографию?

– Очень просто. Отвоевал, вернулся домой, почти сразу познакомился с девушкой и получил серьезное ранение в сердце. Диагноз обычный – любовь. Жена и выбрала мне мирную профессию, которой занимаюсь уже более тридцати лет.

– А на фронте кем служили?

– Призвали, учебка, получил военную специальность «водитель танка». И почти сразу на Курскую дугу. Это страшно даже вспоминать. Каждый день теряли убитыми больше тридцати тысяч солдат, тысячи танков и самолетов. Дней через 20, когда немец дрогнул и стал отступать, мы с командиром подстрелили немецкую штабную машину и пленили двух немецких генералов с документами. Нас представили к наградам. Командир получил Звезду Героя, а я – орден Ленина. Но главной наградой в этом 49-дневном сражении была другая награда. Я, двадцатилетний паренек, комсорг танковой роты, остался жив. Вот мы с вами говорим о войне, а у меня мурашки по спине бегают. Наш танк подбивали, мы горели, перешли на другую машину, но весь экипаж остался жив. Это какое-то счастливое недоразумение, не постижимое. Вам, наверное, непонятно, почему я заступился за Минуллу Усмановича. Не потому, что он начальник. Он мой брат, он фронтовик, что бы там ни говорили, идти в бой – это такое испытание, такой страх, такое отчаяние. Никто не знает, вернешься из боя живым или победа достанется ценой твоей жизни. Позорить мужика из-за каких-то сорока рублей – недостойное дело.

– Григорий Наумович, хочу вас проинформировать. Решение нашего собрания райком отменил. Будет пересмотр дела.

Бронштейн встал, поставил недопитую чашку чая и громко выматерился. У солдата было свое понимание порядочности.

На следующий день нас пригласили на бюро райкома. Первое слово из членов бюро было предоставлено председателю районного комитета Народного контроля. Молодой человек, вероятно окончивший литфак, говорил долго и складно. Второй выступала член бюро, рабочая завода телефонной аппаратуры. Красивое лицо, недорогая красная водолазка подчеркивала стройную фигуру. Дама встала, одернула водолазку, под которой сексапильно заколыхались все ее достоинства. Сделав присутствующим приятное, она произнесла речь, которая начиналась классикой:

– Я выступаю от имени рабочего класса…

К счастью, речь, выученная наизусть, была короткой. Но дама требовала строгого выговора.

Первый секретарь райкома, наконец, оторвал взгляд от листка бумаги, на котором, видимо, был напечатан проект решения бюро. Посмотрел в зал, оглядел всех и сказал:

– Слово предоставляется председателю исполкома Кировского района товарищу Зайцеву Михаилу Алексеевичу.

Михаил Алексеевич Зайцев встал. Его крепкая фигура в сером немодном костюме и строгое, почти злое лицо выглядели как-то угрожающе. Он сосредоточенно молчал, и его волнение передалось в зал. Наконец, он сказал:

– Я не буду выступать по этому вопросу. – И вышел из-за стола президиума.

Бухарбаев снова опустил взгляд в бумаги и тихо, извиняющимся голосом сказал:

– Ставлю на голосование. Кто за то, чтобы Минулле Усмановичу Гарееву объявить строгий выговор с занесением в учетную карточку, прошу голосовать…

– Решение принято. Заседание закрыто.

Все встали. Вдруг меня окликнул Бухарбаев. Я подошел к столу президиума. Он тихо сказал:

– Проводи Минуллу Усмановича домой, до самого подъезда. Вдруг старику будет плохо. Если что, позвони мне.

Мы шли по улице Чернышевского в сторону обкомовских домов, и я испытывал чувство стыда за свою беспомощность и нерешительность, что не сумел выступить в защиту Минуллы Усмановича. Понятно, что все было решено на высшем уровне, но Зайцев же сумел. Угадывая мои чувства, у подъезда прощаясь, Минулла Усманович сказал:

– Ну что же ты побоялся за меня заступиться?

Эту тихую, беззлобную фразу я никогда не забуду. Она осталась в моей душе не как упрек, а как урок нравственности, как незабываемая боль.

Прошло несколько лет, я уже работал руководителем Республиканского русского драматического театра. На премьере спектакля «Колыма» присутствовал мэр Уфы Михаил Зайцев. Я не удержался и спросил:

– Михаил Алексеевич, помните, как вы выступили в защиту Минуллы Усмановича Гареева? Признайтесь честно: вы боялись, когда демонстративно ушли из президиума бюро райкома? Это же было больше, чем защита Гареева, это был вызов обкому, Шакирову.

– Конечно, боялся, но несправедливость была очевидной. Я же детдомовский, там и научили ничего не бояться. Оргвыводы были пустяковые, просто отозвали мои документы на награждение орденом.