№10.2021. Вячеслав Стрижевский. Мизансцены на полях театрального дневника

Вячеслав Александрович Стрижевский родился 3 ноября 1940 г. в Москве. Окончил Уфимский государственный институт искусств. Работал директором Республиканского театра русской драмы, Башкирского театра оперы и балета. Кандидат искусствоведения, заслуженный работник культуры РБ и РФ. Автор нескольких фотоальбомов и десятка научных публикаций. 

 

Мизансцены

на полях театрального дневника

 

 

Светлой памяти моих родителей

Серафимы и Александра Стрижевских

посвящаю

 

 

СЛОВО О СЛОВЕ

Я не писатель и даже не журналист. Моя жизнь сложилась из двух увлечений – театра и фотографии, которые сделали меня счастливым. Прежде всего, я – театральный менеджер, в трудовой книжке написано по-русски: «Руководитель театра». Отдал этой работе без малого четверть века. Пятнадцать лет, проведенные в Республиканском русском драматическом театре, завершились получением коллективом театра престижного звания «Академический». За что был «наказан» переводом в Башкирский театр оперы и балета. В этом дворце Мельпомены моя команда работала в две смены. Сделано много. Начиная с капитального ремонта, который был произведен без остановки проката спектаклей, что меня удивляет до сих пор. И заканчивая главным – возвращением в театр публики. Прошло уже двадцать лет, но каждый раз, когда я прихожу в театр, поднимаюсь по воссозданной парадной лестнице и ловлю свое отражение в необыкновенно красивых зеркалах, захожу в «Губернаторскую» ложу, вижу заполненный партер, ложи бельэтажа, балконы – не перестаю удивляться, как это нам удалось. Мудрец сказал: можно познать все, кроме себя самого.

Мне хочется немного расширить ваше представление о театре, заглянуть с вами за кулисы. Рассказать, какая это интересная, неблагодарная, нервная и в то же время замечательная работа. Нет, все же это не работа. Это жизнь, в полной ее непостижимости.

Что касается фотографии, которой нынче занимается даже ленивый, – не мне судить, преуспел ли я в этом ремесле или нет. Но все, кто говорит или пишет обо мне, прежде всего, упоминают фотографию. Даже обзывают фотохудожником. Понятно, что в некоторых жанрах, например, в портрете, фотография сильно повлияла на настроение художников. «Жизнь коротка, путь искусства долог». Каждую минуту что-то происходит в нашей жизни и часто сохраняется только на «полотне» фотографа. Современные цифровые технологии агрессивно вытесняют из творческого процесса авторскую индивидуальность. Посмотрим, перерастет ли ремесло в искусство или исчезнет как художественный жанр.

Один из членов политбюро утверждал, что в нашей стране средний возраст – 70 лет, а посему «будем трудиться, потому что труд – это отец удовольствия». Передавая эти очерки вам, уважаемый читатель, должен признаться, что они написаны «на полях» моих театральных, репортерских, даже школьных воспоминаний, которые писались от случая к случаю, в зависимости от настроения, успехов, чаще разочарований. Они не системны, можно сказать, что это штрихи и впечатления моей жизни. Я не оправдываюсь, я волнуюсь, потому что это мой первый литературный опыт.

Если вы заметите какие-либо «корявости», будьте ко мне снисходительны. Как заметил Диоген: «Если ты подаешь другим, то подай и мне; если нет, начни с меня».

 

Часть первая

Моя вселенная

Моё счастливое детство длилось недолго. Мне только исполнился год. Немцы уже топтались в снегах под Москвой. Отец отправил Маму в эвакуацию в село Ключарёво Уфимского района Башкирии. Остановка московского поезда на полустанке длилась мгновение: минуту-две. Проводница помогла Маме «выпорхнуть» из вагона с большим, бесценным грузом. В одной руке она держала полуторагодовалого сына то есть меня, другой придерживала живот, в котором уже билось сердце моего младшего брата. А старший брат Женя был за мужчину, ему было поручено нести чемодан с пелёнками.

Там, в деревне прожили лет десять. Уже в Уфе, мне было, наверное, одиннадцать: я протопал босиком по крашеному деревянному только что вымытому полу нашей коммуналки. Мама с укором посмотрела на меня, и вдруг с удивлением заметила:

– У тебя пальцы на ногах точно как у отца.

Я рассмеялся от маминой наблюдательности:

– Мам, ну ты скажешь!

– И смеешься, сынок, ты точь-в-точь как отец.

Как-то совсем недавно моя младшая дочь зашла в комнату к сыну, где мальчишка с одноклассником колдовал над компьютером:

– Мама, ты же видишь – я с другом, не мешай нам.

– Сынок, я же твоя мама, я тоже твой друг.

Сын, не задумываясь, ей ответил:

– Мама, ну какой ты друг. Ты – Вселенная!

Думаю, это чувство любви к матери передалось внуку по наследству на генетическом уровне. Так было заведено в нашем доме. Матриархат какой-то, с которым мужики смирились.

И моя Мама была поглощена своими мальчишками с безумной любовью, с самоотверженностью, совсем не оставляя места для своих личных чувств и дел. Посудите сами, трое мальчишек, старшему – восемь лет, младшему – пару дней, а мы уже в эвакуации одни, без отца и вообще без всего. Жили трудно, как все, но жили! При этом Мама никогда не сюсюкала с нами, не проводила долгих воспитательных бесед, не делала с нами уроки. Да и откуда ей было взять на это время. Может, и следила за нашими делами: с кем дружим, чем занимаемся, но я этого даже не замечал. В школу ходила только на родительские собрания. Отношения наши с Мамой были ровными и доброжелательными, но субординацию мы соблюдали. Не то чтобы мы ее боялись, просто не хотели огорчать. Это чувство я сохранил на всю жизнь.

Однако, когда мы перебрались из деревни в Уфу, для нас с младшим братом наступили сложные времена. Выяснилось, что кроме азбуки мы ничего не знали. Ни читать, ни писать мы толком не умели. Вот тут Мама взяла отпуск, и за три недели мы прошли «курс молодого бойца», перепрыгнув из первого класса сразу в третий. Но до сих пор я испытываю дискомфорт от того, что пишу неграмотно.

Как-то, еще совсем маленькими мальчишками, мы стали понимать, как трудно Маме давалась жизнь. Ей нужно было уберечь нас не только от голодной жизни, но и от дурных поступков. Время-то было не простое, послевоенное, хулиганистое. Влияния улицы и я не избежал. Брали сухие дубовые листья, мяли их и крутили «козью ножку». Получалась довольно гадкая дымовая штука, от которой кружилась голова. Как-то Мама заметила, что я с соседскими мальчишками покуриваю. Вечером, после ужина, она положила на стол папиросы, кажется, «Беломорканал» и сказала мне: «Давай покурим». Я сгорал от стыда: «Мам, я не курю. Просто с ребятами попробовал».

В ответ я услышал фразу, которую она даже не договорила, но я запомнил ее, потому что эти слова поцарапали душу: «Если бы был жив твой отец…».

На нашей улице, точнее в нашем квартале из шести одноэтажных многоквартирных домов, росли девять мальчишек и всего одна девочка. Отношения с ними были нормальными и перемежались полуспортивными играми, легкими мальчишескими потасовками, но до крупных драк дело почти не доходило. А родители были заняты работой, и мы встречались с ними только по выходным. Почти все население наших дворов трудилось на эвакуированных в годы войны заводах из Москвы, Рыбинска, Одессы, Ленинграда, других территорий. Заводы после Победы остались в Уфе, осталось и большинство трудового люда. Народ был разношерстный, но интеллигенции почти не было, разве что семья моего одноклассника и друга Володи Сорокина, родители которого были архитекторами. Еще запомнилась семья портного Абкина с детьми, с которыми никто не дружил. Вовсе не потому, что ребята плохие, скорее они были хорошие. Просто строгие, закрытые, родители их на улицу не пускали. Школа – дом, вот и все.

В начале пятидесятых дед выделил нам с мамой комнату в своей части дома. Дом был стар и кривобок, как и сам мамин отец. Он на самом деле заметно хромал, и говорили, что это у него с юности, совпавшей с Гражданской войной. Подробностей не знаю. А рядом с нашим домом был хоть и высокий, но одноэтажный дом, где и жила еврейская семья портного Абкина. Они сбежали из Польши в Россию и осели в Уфе перед самой войной. Мама говорила, что Абкин – лучший портной в Уфе и якобы у него обшивалось все начальство города. Старик все лето сидел на веранде дома и строчил на своем «Зингере» как из пулемета. В этой семье, говорившей между собой на идиш вперемешку с русским, все звучало смешно и даже театрально, как у эстрадников, копирующих одесский Привоз. Были в этой семье еще два мальчика тихих, незаметных. На улице их не было видно: ни в войну, ни в догонялки, ни в футбол они с нами не играли. Я даже не вспомню их участие в драчливых, мальчишеских тусовках, которые были частью нашей уличной, почти беспризорной жизни.

Когда мне исполнилось двенадцать лет, Мама решила обновить мой, так сказать, гардероб. Купить зимнее пальто дорого, да и негде. Мама сказала: «Пошьём у Абкина». Она сходила на толкучку, что находилась неподалёку от кинотеатра «Йондоз» (теперь это здание вернули церкви, и после реконструкции в нем находится кафедральный собор Уфимской митрополии), и купила не очень поношенную солдатскую шинель.

Абкин был не просто портным, он был профессиональным портным. В Варшаве он окончил высшую школу по швейному делу, не то академию, не то институт. Когда я был с русским театром в Польше на гастролях, поинтересовался: оказалось, что учебное заведение живо до сих пор.

В памяти моей Абкин остался классическим образцом пожилого еврея (хотя, думаю, тогда ему было всего лет 40!), какими их показывают в кино. Его богатая шевелюра была крепко тронута сединой и растрепана во все стороны, как гнездо курицы-несушки, на шее висела мерная лента, и вся одежда на нем была будто с чужого плеча, на размер больше, и почему-то не выглаженная.

Мама поставила меня рядом с портным, как школьника перед учителем. Абкин смотрел на меня карими, грустными глазами и тихо сказал:

– Ну-с, молодой человек, будем, значит, пошить шинель? Чует мое сердце, ви еще не навоевались! А батька твой отвоевался, как мне думается, давно. Ви, молодой человек, точно решили шить шинель или, возможно, пошьем вам пальто из этого же материала? Это вам будет стоить недорого.

Я встретился глазами с Мамой, и она сказала:

– Пошейте ему шинель, уж очень он хочет быть военным.

– Да, что ви говорите мне, а то я не знаю. Военным быть модно, так устроен мир. Азохен вей. Но Бог здесь ни при чём, войну придумали люди, а Бог их не сумел образумить. Из нашей семьи остался в живых один я. И то только потому, что хороший портной и у меня оказались большие связи и немного «лишних» денег. Надо мной смеялись: куда ты едешь, это же Сибирь, холод, голод, революция? Что стало, кто прав? Боже мой, я здесь, они в Треблинке.

– Да, мы тоже из Москвы, и от семьи осталось только я и трое мальчишек, – поддержала разговор Мама.

– Боже мой, господи, за что людям такое горе?!

Каждый день, часов в одиннадцать пополудни жена Абкина – крупная, глуховатая дама, подходила к его швейному столу и громко на всю улицу кричала:

– Хаим, ты яичницу будешь?

Абкин кивал головой.

– А чай тебе сделать с сахером?

Абкин кивал головой.

– Таки я сейчас тебя буду кормить.

Абкин, продолжая шить, кивал головой.

Супруга мастера накрывала на маленьком столе, по-видимому, второй завтрак. Хаим отрывался от дел, съедал яичницу, запивал чаем, и еще минут пятнадцать на веранде была тишина. Хаим грустно смотрел на наш яблоневый сад (а у него был только дом и все) и о чем-то думал. Наверно, вспоминал свою безбедную жизнь в довоенной Польше, а может, молился за многочисленную родню, сгоревшую в печах концлагеря.

Через три–четыре дня без единой примерки шинель моя была готова. Абкин с веранды увидел меня во дворе и позвал:

– Слушай, шламазало (дурачок), зайди ко мне, будешь забирать шинель.

Я бегом к Абкину, надел обновку. Шинель сидела ладно, я чувствовал себя воином Красной армии и был просто счастлив.

– Носи на здоровье, только когда вырастешь, не воюй. Война –  это горе, большое горе. Скажи своей матушке, что я не тороплю ее с гонораром.

Несмотря на сентябрьскую жару, я не торопясь вышел от Абкиных в обновке, прошелся по большому двору, где жили мои одноклассники и одна на весь двор девочка. Потом несколько раз прошелся по двору и, убедившись, что единственная во дворе девочка увидела меня и даже помахала мне рукой, счастливый пошел домой.

 

***

Когда я записался в спортивную секцию, то оказался самым «дохленьким» в группе. Анатолий Конопатов, известный уфимский тренер, набравший мальчишек в секцию бокса, на первой тренировке разрешил мне побегать со всеми вокруг ринга, попрыгать на скакалке, потом отвел в угол и сказал:

– Нужно присесть сто раз.

В районе девяностого приседания я смог подняться, только оттолкнувшись руками от пола. Наконец с трудом добрался до заветной цифры. Подхожу к тренеру докладываю:

– Все, присел сто раз. Давайте мне боксерские перчатки.

– Нет, нет. На сегодня хватит, иди в душ и домой.

С комом в горле пошел в душевую. Вдруг тренер меня вернул.

– Скажи честно, сколько тебе годиков?

– Двенадцать.

– А, я думал десять, уж очень ты хрупкий. Знаешь что, попроси у мамы справку, что она разрешает тебе заниматься боксом.

Я ходил весь вечер вокруг Мамы, пытался помочь ей на кухне, хвастался, что два дня назад получил пятерку по истории. Наконец, спросил:

– Мам, дай справку, что разрешаешь мне ходить в секцию бокса. Мама сделала вид, что не слышит. Когда я повторил вопрос, она сказала:

– Сынок, посмотри на себя в зеркало. Займись чем-нибудь полегче.

Но утром, без напоминания, записку тренеру все же написала.

Через год, выводя меня на ринг, тренер напутствовал:

– Запомни, парень, боксом занимаются те, кто понимает, что человек должен не только брать, но и уметь отдавать.

Всю оставшуюся жизнь я разгадываю эту трудно постижимую боксерскую формулу.

…Когда я окончил семь классов, Мама взяла меня за руку (в прямом смысле) и отвела в Уфимский геологоразведочный техникум, что был на улице Ленина, 35. Выбор был прост: там стипендия была вполовину ее зарплаты. Курс набирался из взрослых ребят, кому уже было под тридцать и даже больше, вторая половина – из таких, как я. Позже на праздник Победы некоторые из моих однокурсников пришли при боевых наградах. Геология остро нуждалась в мужиках, и они пришли по «квоте», которая выражалась «усиленной» стипендией.

Первый вступительный экзамен был по математике. Мы стояли в темном коридоре цокольного этажа, и я чувствовал себя скверно. Среди абитуриентов ниже меня была только одна девочка. Комплекс маленького человека мучил меня долгие годы. Пришел преподаватель седой, старый, дедушка, и спросил у меня: «Ты что здесь делаешь?» Пришлось признаться, что пришел на экзамен. Он положил руку мне на голову и сказал:

– Ну что ж, тогда заходи.

Преподаватель буркнул:

– Возьми билет и иди к доске, – а еще человек пять посадил за парты. – Ну что, как будем решать задачу?

Я что-то говорю, педагог подбадривает: «Ну, правильно, а дальше?» Так мы вместе решили задачки. Тут из-за парты выскочил какой-то паренек: «Я готов».

Конечно, мне повезло. Педагог сказал: «Молодец, иди, отдыхай».

Когда вывесили оценки, и я увидел пятерку, у меня появилась уверенность, и очень захотелось поступить.

 

***

Мама долго не выходила замуж. Когда мне исполнилось шестнадцать, я уже был на втором курсе техникума, к нам на ужин зачастил Семен Матвеевич Вилькомирский. Попробую описать его внешность: чуть выше среднего роста, сажень в плечах. Голова большая – он ее брил и потому она казалась круглой, как полированный глобус. Лицо всегда загоревшее, в крупных морщинах, с большим носом «картошкой». Носил длинное трофейное кожаное пальто, серую невыразительную кепку. Первое впечатление для меня не радостное. Но внешность такая вещь, к которой привыкаешь. А вот то, что Семен Матвеевич любил Маму красиво и достойно, – это бросалось в глаза. Он начал помогать нашей семье, приносил продукты, которые Мама не могла себе позволить, ходил с ней в филармонию на музыкальные концерты, уходя, целовал Маме руки.

Революцию молодой Семен Вилькомирский принял с воодушевлением, записался в Красную армию, был командиром кавалерийского эскадрона. В начале двадцатых годов прошлого столетия его постигла неудача, подразделение, которым он командовал, потерпело поражение: его эскадрон был разбит не то поляками, не то немцами, сам он был тяжело ранен. После лечения его отправили в Москву в институт красных инженеров. Затем он вернулся в родные края и до начала Великой Отечественной войны жил в Вильно.

В первый день войны разбомбили его дом, его жена и одна из дочерей погибли. Так что они с моей Мамой имели одинаковый стаж вдовцов. Жил Семен Матвеевич с дочерью Тамарой Семеновной, врачом-инфекционистом, кандидатом медицинских наук, известным в Уфе педагогом медицинского института и авторитетным практиком.

Однажды вечером, когда гость ушел, Мама спросила у меня:

– Сынок, как ты отнесешься, если я выйду замуж за Семена Матвеевича?

– Мам, ну как? Выходи!

Вот и весь разговор. Что я мог сказать? У меня не было чувства ревности. Родного отца я не помню, его не стало, когда мне было полтора года. Но я в шестнадцать лет уже понимал, что Маме трудно одной, а жили мы весьма скромно: работала-то одна Мама, а за стол садились вчетвером.

Первая радость с приходом в нашу семью Семена Матвеевича была до примитива проста: он освободил меня от топки печки-голландки. Отчим вставал рано, наверное, часов в шесть утра, и проделывал работу кочегара. Вытаскивал вчерашнюю золу, заносил несколько поленьев сухих дров, разжигал огонь и потом добавлял туда каменный уголь. В отличие от меня, он делал это аккуратно – быстро и не разводил грязь. Каждый день, приходя с работы, Семен Матвеевич приносил всякую вкуснятину – то печенюшки, то колбаску, то коробочку конфет.

Вечером все смотрели телевизор «Темп», который тоже купил отчим. Но телевизор категорически выключали, если показывали военные фильмы или что-нибудь милитаристское. Вероятно, Семен Матвеевич насмотрелся войны вдоволь в натуре, и военный видеоряд его раздражал.

После ужина довольно часто Семен Матвеевич пел Маме романсы. Он это любил и делал красиво, возможно, даже профессионально. Помню, как его могучий бархатный баритон заполнял нашу маленькую, забитую раскладушками комнату:

В парке старинном деревья шумят листвой,

Белое платье мелькнуло во тьме ночной.

Я бегу, я лечу в нетерпенье навстречу,

Моя белокурая, милая-милая,

Вновь ты со мной.

Мама была счастлива от этих «концертов», я тоже, не скрою, получал огромное удовольствие.

Потом, когда мы окончательно «срослись», Семен Матвеевич пригласил нас в свою квартиру, где осталась его дочь с мужем. Таинственный черный рояль, огромная библиотека поразили меня, и большая настоящая ванна – все это я видел раньше только в кино. Как радушный хозяин, Семен Матвеевич играл нам что-то из популярной классики, пел песни и свой творческий вечер закончил игрой на флейте.

Вернувшись домой, я не уступил мучившему меня любопытству и с пионерской наивностью спросил:

– Мама, твой муж что, работает миллионером?

– Нет, сынок, он главный инженер серьезного предприятия.

…В один из первых выходных Семен Матвеевич пригласил меня на толкучку. Теперь это слово уже стерлось в памяти даже стариков. А на западе толчок сохранился, только называется он блошиным рынком. Ходить по толкучке дело было интересное, и чего только там не найдешь и кого только там не встретишь. Вот мы и встретили как будто бы сапожника, торговавшего роскошными, модными в те времена хромовыми сапогами фабричного производства.

– Давай померим, – сказал Семен Матвеевич.

Увидев, что сапоги мне в самый раз, он спросил у продавца: «Почем?»

«Сапожник» назвал какую-то заоблачную сумму. Отчим погрустнел, потом сказал:

– Иди домой, а я здесь еще похожу.

Вечером, когда все собрались на ужин, Мама, обращаясь ко мне, спросила:

– Ну, как тебе сапожки?

Когда происходит что-либо неожиданно приятное, сердце захлебывается от восторга. Так было и со мной.

В нашей квартире на кухне командовали четыре семьи, но ни водопровода, ни канализации не было. Керогаз – вот и вся кухонная механизация. Меня эта коммуналка нисколько не раздражала. Почти все мои товарищи жили так же, а некоторые даже хуже.

После первого года жизни в нашей семье Семен Матвеевич затеял реконструкцию: пристроил еще одну комнату для себя и мамы, провел водопровод и соорудил выгребную канализацию. Началась довольно приличная жизнь, даже счастливая. Но счастье долгим не бывает. Никита Хрущев придумал, что все учебные заведения должны перебраться поближе к месту производства. Поэтому Башкирский сельскохозяйственный институт с улицы Карла Маркса переехал в поселок Глумилино (теперь это, считай, центр Уфы), а наш геологоразведочный техникум отправился в город Октябрьский, где его объединили с нефтяным.

Семен Матвеевич был старше мамы лет на пятнадцать, а может, и больше. Крепкий и энергичный, с цепкой памятью, весьма образованный и с огромным багажом доброты. Ни разу не видел его раздраженным или громко разговаривающим. К Маме относился, как к невесте, всегда смотрел на нее влюбленными глазами. Это было счастливое время, думаю, самое счастливое для всей нашей семьи. Счастье продолжалось шестнадцать лет и отражалось на мне. Известно, что трудно воспитать словом, убедительнее воспитание личным примером. Личный пример маминого супруга был заразительным. Скорее всего, мне не удалось постичь полноту его благородства, культуры, порядочности. Но я старался подражать ему. Что-то удалось закрепить в своей душе, а что-то, к сожалению, нет.

Окончив техникум, я вернулся в Уфу. Работы в Южно-Уральском геологическом управлении не оказалось, и Семен Матвеевич устроил меня в строительный трест слесарем 5 разряда. На самом деле я был помощником геодезиста, ходил с рейкой, носил приборы. Моим начальником была молодая дама, красивая и умная. Относилась ко мне с материнской любовью. Воспитывала меня строго, требовательно, но любя. А я по-детски почти увлекся ею. Замечательное юношеское чувство. Самое памятное, что осталось в воспоминаниях от этой довольно тяжелой работы, это то, как мы давали геодезические «отметки» под канализацию здания уфимского горсовета. Там были какие-то проблемы, и здание долго не могли принять в эксплуатацию. Дело было зимой, очень снежной и холодной. Канализационные колодцы у здания, стоящего на «пригорке», чудовищно глубокие. Работали, проваливаясь в сугробах по самые «уши». Новый год я встретил на больничной койке с воспалением легких. А тут появилось место в геологическом управлении – техник-геолог в «никелевой» партии. Вышел на работу, был счастливо удивлен молодым начальником, кандидатом наук, умницей, необыкновенно доброжелательным человеком. И вся партия состояла из молодых людей, среди них мне было комфортно.

По улице пошли слухи, что дома наши по улице Достоевского пойдут под снос. Все обрадовались и сразу стали рисовать красивую жизнь в новых еще не построенных домах. Лишь Семен Матвеевич относился к этой информации с недоверием. Но через пару месяцев пришел участковый милиционер, проверил домовую книгу и предупредил, что прописка в наших домах запрещена. Когда через недельку–другую коммунальная эйфория прошла, Мама пригласила меня в укромный уголок и сказала:

– Сынок, пойми меня правильно. Ты уже взрослый, не сегодня–завтра обзаведешься семьей. Нужно и тебе подумать о самостоятельной жизни. О своей квартире.

– Не понимаю, ты о чем, Мам?

– Подай на меня в суд на раздел жилплощади.

– Мама, ты в своем уме? Какой суд?

– Так надо, иначе квартиры ты не получишь. Я сходила в исполком, добрые люди посоветовали, а их советы дорогого стоят.

– Мам, что хочешь, то и делай, но судиться с тобой я не могу и не буду.

На следующий день Мама принесла какие-то бумаги и строго сказала:

– Вот здесь и здесь нужно расписаться.

Сегодня этот разговор мне кажется просто разумным, даже естественным, но тогда мне чудилось, что Мама от меня отказывается. И, несмотря на то, что мне уже было чуть больше двадцати, я не представлял, как это можно жить без Мамы.

Шло время, вокруг нашего дома уже все посносили, но наш барак стоял, как памятник развитому социализму. Это «стояние» продолжалось года три- четыре. Отгремели застолья – новоселья у соседей, а мы продолжали мечтать. Но когда на соседней улице построили одну из первых в городе шестиподъездную девятиэтажку на триста квартир, забытые песни новоселья вновь зазвучали в нашем доме. Все претенденты на жилплощадь в новом доме стали сходить с ума. Разговоры сводились к одному – когда? Но ордера не выдавали, а время шло. Я тоже суетился. В кармане была редкая командировка в Москву. Не выдержал, зашел в Кировский исполком, рассказал ситуацию, мне объяснили:

– Поезжайте и не волнуйтесь. Ордера еще не готовы, ключи выдавать будут недели через две.

Я приехал в Москву. Побегал по делам, вечером звоню домой. Мама кричит:

– Дали ключи от квартир, приезжай.

Бросаю все, мчусь в Быково, там был тогда аэропорт, и не знаю – радоваться или ругаться. Чертовы слуги народа испортили такую командировку и счастье получения первой в жизни квартиры скомкали. Утром Мама заводит меня в квартиру. Однокомнатная, светлая – ванна, туалет. Красота! На полу большой ковер.

– Это тебе от меня подарок на новоселье, – сказала Мама и, что-то причитая, стала меня обнимать.

Когда дом наш ломали, в душе моей что-то дрогнуло. Я стоял, смотрел, как мужики ломами разрывали старые венцы, небрежно сбрасывали их в кучу. Кругом висели облака пыли. День спешил к вечеру, работники торопились. Громко, не стесняясь зевак, матерились и смачно сплевывали пыль. И вместе с этой пылью, руганью и плевками в неизвестное улетучивались годы моей жизни в этом теплом, намоленном Мамой старом доме.

Старожилы Уфы помнят, что город был в основе своей деревянный. При каждом доме были большие сады, огороды – наши кормильцы. По весне улицы благоухали ароматом цветущих яблонь, смородины, сирени. Сад наш был украшением всех соседних домов. Забор вокруг участка был довольно условный – где был, а где и вовсе не был. И когда летом, особенно днем, мы выходили в сад, то часто встречали там ребятишек из соседних домов. Поэтому, когда кончались яблоки на деревьях, они заканчивались и на столе.

Недели через две, громко стуча дизелем, «притопал» бульдозер. Он неторопливо, тяжело дыша изношенным двигателем, выкорчевал полсотни зрелых яблонь, бессчетное количество кустов смородины и крыжовника. Потом залили на этом месте хиленький каток. И только недавно здесь построили элитные дома. Из нескольких десятков деревянных домов остался лишь один двухэтажный дом-музей В.И. Ленина. Когда-то здесь меня принимали в комсомол.

Мне уже шел восемнадцатый год, и я решил поступать на геофак в Башкирский государственный университет. Начальник нашей «никелевой» партии дал мне хорошую характеристику с дежурной фразой: «Пользуется авторитетом в коллективе партии». Когда я сдавал документы в приемной комиссии, немолодая дама, принимавшая мои бумаги, выразительно посмотрела на меня – маленького, худенького мальчишку и спросила: вы что, уже член партии. Я даже не сразу врубился, о чем это она. Когда разобрались в моих документах, вся комиссия просто умирала со смеху. На вечернем отделении геофака я проучился два года, но потом, когда появились проблемы со здоровьем, по рекомендации врачей пришлось менять профессию.

Известно, что счастье одно не ходит. Незадолго до переезда у Семена Матвеевича случился инсульт, и в новую квартиру мы перенесли его на носилках. Говорить он не мог, но по глазам было понятно, что он рад. У Мамы в том году было много хлопот: тяжелая болезнь мужа, переезд, а еще – последний год работы перед уходом на заслуженный отдых. Она взяла дополнительную нагрузку в школе, чтобы подтянуть размер пенсии. Как всегда, работала на износ.

Однажды Мама доверила мне подежурить у постели Семена Матвеевича пару часов. Я со страхом согласился. Эти два часа запомнились мне надолго. Через двадцать – тридцать минут мой больной стал нервничать, что-то мычать. Я готов был принести воды, дать лекарства, подать «утку». Но все, что я предлагал, вызывало неприятие, которое было понятно по тревоге в глазах, чуть заметным движениям головы.

Наконец пришла Мама.

– Семен, вот я пришла, как у тебя дела?

Нагнулась к нему, поцеловала в ухоженную щеку. Глаза Семена Матвеевича успокоились, пропала тревога. Понятно, Мама была для него лекарством, облегчением, любовью. Как ни странно, в эту минуту, несмотря на мою молодость, я подумал: какой счастливый человек Семен. Он заканчивает жизнь в любви и заботе. Такое дано не каждому.

Я уже стал работать фоторепортером в молодежной газете. Утром выехал по редакционному заданию в район, вернулся часов в семь вечера. Был жаркий августовский день, духота. Выхожу из машины, у подъезда стоит соседка Тамара Семеновна и на мое приветствие тихо говорит:

– Папа умер.

В день похорон Мама попросила меня съездить на колхозный рынок купить цветы:

– Постарайся найти незабудки.

Как-то сразу я наткнулся на пожилую крестьянку, торгующую маленькими синенькими цветочками.

– Сколько стоит букетик?

– Десять копеек.

– А у вас много букетиков?

– Ну, вот мешок, почти полный.

– Сколько стоят все цветы?

– Не знаю, ну, рублей пять дадите?

…После похорон мужа у мамы стало много свободного времени. Она ушла на пенсию, стала болеть и все внимание переложила на меня. Мы жили на одном этаже, нас разделяла только шахта лифта. Каждый день я заходил к ней на завтрак и ужин. Если по каким-то причинам я этого не делал, ночью Мама приходила проверить, все ли со мной в порядке.

Работу в газете я совмещал с работой в издательстве. Типографии стали осваивать цветную печать, и я здесь был первым. Сделал несколько цветных буклетов, после этих «пилотных» изданий само собой получилась первая отпечатанная в Уфе цветная фотокнига «Город над Агиделью», следом – «Башкирский ансамбль народного танца имени Файзи Гаскарова» и далее – ещё штук 5-7.

Естественно, при такой интенсивной деятельности у меня появились деньги. Честно признаюсь, тогда я не уставал, работал легко, получал от этого удовольствие. И гонорары, о которых тогда я не очень задумывался, стали приятными. Однажды стоим в кассе издательства за гонораром, мой товарищ Толя Козлов из газеты «Советская Башкирия», успешный, много печатающийся журналист, заглянул в ведомость, увидел там серьезную цифру и сразу выдал экспромт:

Стриж знает много важных трасс,

Но все проходит мимо касс…

Словом, я установил Маме еще одну пенсию: каждый месяц в день гонорара приносил ей сумму, равную ее пенсии. Мама говорила:

– Сынок, не надо, мне хватает.

Больше всего я боялся, что, не дай Бог, Мама тяжело заболеет. Как я смогу ей помочь, как ухаживать, как кормить? Перед глазами была история болезни Семена Матвеевича. Стал заводить дружбу с общепитом, продуктовыми магазинами, буфетами. Времена с продуктами становились проблемными. И, как потом выяснилось, делал это не зря. Хотя сам я не любитель ресторанного застолья, но дружба с поварами ресторана «Башкирская кухня», что был при въезде на улицу Диагональную, позже переименованную в 50-летия Октября, выручала меня. Когда Маме нездоровилось или она попадала в больничный стационар, я заказывал в ресторане что-нибудь вкусненькое.

…Признаюсь, я никогда не был святошей. Но вдруг увлекся. Девушка была необыкновенно красива. Лицо достойно кисти Серова или Рембрандта: русые густые волосы собирались удивительной конструкцией на ее затылке, их было так много, что, казалось, вот-вот они упадут. В глазах была глубокая голубая тайна. Красивая шея, плечи как бы сошли с полотна великого художника. Вероятно, я был безумно увлечен – узнавал ее по стуку каблуков, по запаху духов, по дыханию, по шепотку…

Часто встречал ее после работы. Подъезжаю, у подъезда стоит знакомый спортсмен с букетом цветов. Ну, думаю, сегодня, наверно, очередной праздник всех влюбленных. Выходит моя дама, принимает цветы и без тени смущения идет к моей машине, знакомит меня с кавалером, садится в «жигуленок» и говорит: «Ну что, поехали». А иногда ко мне просто приходили с разборками. Это был полезный опыт. Главное, никогда не торопить женщину и не ревновать, и тогда она придет к вам сама… Или не придет.

Она тоже была вроде увлечена, но ритм этого увлечения менялся длительными охлаждениями, потом все возвращалось к удивительным, полным счастья отношениям.

Я был публичным человеком, в миллионной Уфе меня знали, а это всегда чревато сочинительством «друзей притворных». Она была так красива, кроме того несколько лет сотрудничала с телевидением, так что ее знали тоже многие. Это мешало. Я знал то, что не нужно знать, догадываюсь, что она тоже.

Девушка нравилась всем, кроме моей Мамы. После их знакомства и нескольких бесед Мама сказала мне:

– Хорошая особа, но для тебя она слишком красива.

Я знал, что Мама всегда права, но в этот раз не прислушался к ее предупреждению, и наши отношения с «особой» затянулись более чем на десять лет. Но когда нет детей, нет семьи… а я хотел настоящую семью, а не приходящую жену. Но я не торопил и не ревновал, но переживал. Время летело как пуля, приближаясь к полтиннику. И когда мне повстречалась одинокая женщина с тремя детьми и сказала: «Идём», я, не задумываясь, окунулся в эту жизнь. У меня никогда не было раньше такого самоуверенного чувства, что я кем-то любим. Возможно, это ироничное преувеличение. Но вдруг это чувство пришло. И когда две девочки и мальчик стали говорить мне «папа», я понял, что это моя пристань.

Цементом семейных отношений были дети, а теперь и внуки. Я так с ними сросся, что уже давно считаю, чувствую, сопереживаю – будто они на самом деле мои единокровные. Пока я работал, наши отношения с супругой были почти всегда красивыми. Я приглашал ее на все театральные мероприятия, брал на гастроли. Ей нравилось быть среди артистов, известных творческих личностей, она стала кое-что понимать в театральном искусстве, не стеснялась высказывать свое «экспертное» мнение. Чем иногда ставила меня в неловкое положение, но признаюсь, что в ее характере была не только амбициозность, но и талант к самообразованию.

Жена моя была успешной бизнес-леди. В некоторые дни ее заработок в день превышал мой месячный оклад, и она, не то иронизируя, не то упрекая меня, говорила: оставь свое пособие на карманные расходы. Она понимала, что счастье не только в деньгах, но и в моем социальном положении. После моего ухода на пенсию каким-то странным образом и у нее бизнес стал «худеть». Я ее понимаю: непрактично жить с больным, старым пенсионером. Жена вдруг стала погружаться в религию и в несовместимую с мусульманством экстрасенсорику.

Я уже работал в Республиканском русском драматическом театре. Перед гастролями в Брянске у Мамы «подскочил» сахар, и я отпрашивался у нее на гастроли. Мама говорила:

– Поезжай, я лучше себя чувствую, уж три недельки я тебя подожду. Ты только звони.

Гастроли были довольно сложные, потому как за месяц до них произошли катастрофические события в Чернобыле. Это около ста километров от Брянска. В коллективе была нервозность. На собрании коллектива честно рассказал ситуацию, признался, что испытываю беспокойство. Но вдруг непредсказуемые, дорогие мои артисты говорят:

– Вячеслав Александрович, город Брянск не эвакуируют, местный театр работает, давайте поедем.

Принимали нас в столице русской картошки прекрасно. Партийные органы всячески помогали нам с оповещением зрителей, навещали, интересовались самочувствием актеров. И тихонько советовали мне поговорить с коллективом о том, что для профилактики от радиации, которая все-таки в городе была повышена, не рекомендуют покупать ягоды, фрукты, молоко и другие продукты на рынке.

Артисты перешли на питание консервированным мясом и овощами, изготовленными в других регионах страны. На самочувствие никто не жаловался, кроме Игоря Капатова – ведущего актера труппы, человека с повышенной чувствительностью, эмоциональной возбудимостью – он жаловался на головокружение и слабость. Некоторые его коллеги сочли, что Игорь шалит. Но я-то знал, что Капатов – артист большого таланта и творческой ответственности, и он никогда не пропустит своего спектакля, даже если придется привозить его из больницы. «Скорая» увезла его в больницу, а через два дня вернула.

После Брянска коллектив продолжил гастроли в Калуге. Они складывались успешно, и я хотел обменять купленный билет из Москвы в Уфу на пару дней раньше. Но билетов не было ни на три дня, ни на пять. А тут еще беспокойство, Мама перестала отвечать на телефонные звонки. Звоню брату, он говорит:

– Мама почувствовала себя плохо, сама вызвала скорую, и ее увезли в больницу. Но ты не беспокойся, ей уже лучше. Врач обещал, что через два дня ее выпишут.

Это меня встревожило. От Калуги до Домодедово километров двести, доехал на театральном «Москвиче» до аэропорта и ночью я уже в Уфе. А в восемь утра мы с братом в больнице.

Врачи, как правило, сдержанны к боли людей. Иначе как лечить, если ты сам погружен в эмоциональную депрессию? Нас встретили сухо, провели в палату. Врач сказала:

– Ваша мама очень плоха. Два дня назад мы хотели ее выписать, но неожиданно произошел кризис. Сейчас она в тяжелом состоянии, не говорит. Мы переводим ее в реанимацию. У вас две минуты.

– Мама, это я.

В ответ молчание. Я взял ее маленькую, похудевшую руку в свои ладони.

– Мама, это я, Слава. Я приехал.

Мама молчала, но я почувствовал, что ее пальчики пытались пожать мою руку. Мне стало понятно, что она меня ждала и слышит.

У кровати Мамы уже собралось несколько врачей.

– Что нам делать? – спросил я.

– Это теперь наши проблемы. Мы ее забираем в реанимацию. Вечером позвоните.

…Еще вечером Мама была в коме, но жива, а утром мы ее забрали.

Когда Мама была жива, она говорила, как теперь мне кажется, простые житейские вещи:

– Будете меня хоронить, пожалуйста, не устраивайте праздник, никаких оркестров, никаких песен на поминках. Специально никого не приглашайте, кто захочет со мной проститься, тот придет сам.

Оркестр заказали мои коллеги по работе. Но я попросил играть только на кладбище. Место мы выбрали у входа, у самой асфальтированной дорожки. Мой совсем не практичный брат Лев сказал:

– Я решу эту проблему.

Зашел в контору и вскоре вышел с колышком, на котором был написан номер новой Маминой прописки. «Все решают деньги», – грустно признался он.

Старший брат Женя в это время лежал в онкологии, его готовили к операции. Уже когда ритуальная процессия собиралась в скорбный путь, подъехала машина «Скорой помощи», из нее вышел Женя. В сером элегантном костюме, при галстуке, на лице тоже была серая одежда. Он подошел, попрощался с Мамой, отвел меня в сторону и тихо сказал:

– Завтра меня оперируют, удалят одно легкое. Если со мной что-нибудь случится, я на тебя надеюсь.

– Ну что ты, брат, все будет хорошо.

Хотя оба мы понимали, что ничего хорошего ждать не приходится. Женя пережил Маму ровно на год и похоронен рядом с ней.

Мне казалось, что я контролирую ситуацию, был спокоен, как мог, руководил процессом. Тем не менее не помню подробностей похорон. Помню только, когда по протоколу подобных мероприятий на кладбище заиграл оркестр, я подошел к музыкантам, остановил их, рассчитался и отпустил. Поминки были короткими, но стол богатый – об этом побеспокоились сослуживцы старшего брата. Я пришел домой, как будто выпил ведро водки. Упал на диван и вырубился…

Утром я остро почувствовал, что стал одиноким. Начиналась новая, другая жизнь. Без Мамы. Какой она будет?

Время немного рассказать о моём сводном старшем брате Евгении. Его отец был простым землеустроителем, рубахой-парнем. Высок, красив – это все со слов Мамы. По причинам печальным в доме нет ни одной его фотографии. Любил застолье, был душой компании. К огорчению, мог и нередко хорошо выпить, соответственно, и болтнуть лишнего. В тысяча девятьсот тридцать седьмом году двадцатипятилетнего парня, далекого от политики, арестовали и как участника троцкистской организации через полгода расстреляли, после этого арестовали и Маму по ст. 58 п. 12 (жена врага народа).

В 1946 году Женю «призвали» на учебу в ремесленное училище. Оно находилось на тогдашней окраине Уфы, в районе нынешнего Аграрного университета. Там он получил первые синяки от сотоварищей и сбежал домой в деревню. Мама пролила много горьких слез, чтобы вернуть его в училище. Когда Мама встала на колени перед сыном и плача сказала: «Сынок, если ты не вернешься в ФЗУ, меня снова посадят в тюрьму», Женя все понял, пожалел Маму и вернулся в училище. Через пару лет Женя стал квалифицированным электромонтером и начал работать на уфимской обувной фабрике, откуда осенью 1952 года был призван в армию, служил в Москве. Участвовал в оцеплении при похоронах Сталина. Он рассказывал, что на Кузнецком мосту, где «оборону» держали солдатики его подразделения, была жуткая давка. Появились пострадавшие, в том числе и среди военнослужащих.

Женя рос в любви бабы Ани, бабушки по материнской линии, Мама же постоянно чувствовала какую-то, непонятную мне, тайную вину перед ним. Я часто замечал, что она Женю выделяет, и многое, что нам с младшим братом не позволялось, Жене сходило с рук. После службы в армии он вернулся на обувную фабрику, что была на углу улиц Социалистической  (Мустая Карима) и Чернышевского, и учился в вечерней школе.

Наш сосед еще по коммунальной трущобе Лакшин был книгочей, у него была приличная библиотека. Его сын Анатолий, тоже увлеченно читавший, пристрастил Женю к книгам, и парни соревновались в чтении. Женя много читал, а мы тянулись за ним.

Однажды брат пригласил меня на занятия в вечернюю школу.

– Посмотришь на мою учительницу истории. Если тебе понравится, то я на ней женюсь.

Весь класс десятиклассников состоял из довольно взрослых людей. Многие были даже старше брата. Такие солидные, что я их стеснялся. На перемене, непостижимое для меня зрелище, все выходили покурить.

На урок истории пришла очень молодая учительница, совсем девочка, наверное, только что окончившая пединститут. Симпатичная, полненькая, с высоким лбом и озорными глазами. Увидев меня, она спросила:

– Что, у нас в классе новый ученик?

– Нет, это мой брат, разрешите ему присутствовать на уроке?

– Хорошо, только не мешайте мне.

Румянец пробежал по молодому личику. А я с нескрываемым интересом бессовестно рассматривал «училку». Наконец она не выдержала и, обращаясь к моему брату, сказала:

– Отпустите ребенка домой.

Недели через две у нас дома появились сваты. Мама очень любила невестку, всегда ею восторгалась, и когда дети ссорились, безоговорочно была на женской стороне. Этот брак был по любви, безусловной любви музы и технаря. Брат с годами стал серьезным организатором производства, заслуженным радистом СССР, а его супруга из учительницы истории чудесным образом превратилась в очень яркую оперную певицу, заслуженную артистку России. Когда их сын окончил десять классов, красивая пара тихо разошлась. Я думаю, гордыня вскружила им голову.

Брат предложил сыну помощь в поступлении в институт, но мальчишка отказался, вероятно, под влиянием матери. В результате оказался только на вечернем отделении. Брат устроил сына к себе на завод, на тяжелую физическую работу. Через полгода парень стал худющим – кожа да кости. Как ребята договорились, не знаю, но в восемнадцать лет юноша стал заместителем главного врача по хозяйственной части крупной больницы. И преуспел, потому что почти каждый день, к концу рабочего дня, часов в пять к нему приезжал отец. Вероятно, это были серьезные уроки успешного менеджера по формированию личности будущего руководителя. И через год больницу было не узнать. И когда наступили новые времена, юноша уже самостоятельно окунулся в бизнес и успешно «поплыл»… Хватка у парня отцовская.

Не так давно я пережил, как говорят врачи, высоко технологичную операцию на открытом сердце.

Наступило время собирать силы, чтобы жить. Все чаще меня занимают мысли о Боге, о Маме, о Внуке. Японский поэт по этому поводу грустно писал

В сердце у каждого человека -

Если вправду

Он человек –

Тайный узник

Стонет…

И вправду стонет…

 

Мамины ужины

Каждый вечер, возвращаясь домой, я ритуально заходил к Маме, узнать, как дела, как здоровье, и самое главное, дать ей немного поговорить. А то целый день одна. Старух у подъезда она не любила, по телефону говорить ей тоже не нравилось, нужен был живой собеседник, скорее, даже слушатель.

Первым делом она говорила мне: «Помой руки». И если я делал это быстро, она ворчала.

– Ну кто так моет руки, нужно с мылом, как следует, иногда даже заходила в ванную, чтобы проверить меня.

Потом я усаживался за стол, и Мама, подогревая мне ужин, начинала рассказывать:

– Женя звонил, просил, чтобы ты занес ему книгу-каталог «Русские самовары», без нее он «запутался» в своей коллекции. А Лева с Леной в выходные на лодке ездили рыбачить в устье Демы. Поймали на спиннинг большого сома. Аж тридцать четыре килограмма. Объехали все рестораны, нигде не берут, говорят, старый и очень жирный. Принес кусок рыбы мне – килограмма два–три, я положила в холодильник. Не люблю такую рыбу, отдай кому-нибудь.

Слово за слово – ужин готов. Каждый ужин завершался очень вкусным, неторопливым чаепитием. Мама умела ловко готовить: то фаршированная курица с грибами, то грудка куриная по-строгановски в сметане, а для меня отдельно – роскошный цыпленок табака. Поставив еду на стол, Мама облокачивалась на кухонный гарнитур и спрашивала:

– Что ты сегодня делал, куда ходил, кого фотографировал? Я читала «Вечерку», как интересно пишет Лиля Перцева. И Юра Коваль молодец, а ты что в этом номере не заметен?

– Мам, так Перцуша не в каждом номере «блистает».

– А я вот из газеты узнала…

И так весь вечер.

Иногда я задерживался, приходил поздно, но непременно должен был зайти к Маме. Если она спала, я все равно заходил и говорил:

– Мам, я дома.

Если я этого не делал, часа в 2 или 3 ночи Мама приходила ко мне проверить, все ли в порядке. Благо, что наши квартиры были на одной лестничной площадке.

Мама не имела академического образования, но, без сомнения, была интеллигентным человеком. Говорила негромко, всегда уважительно к собеседнику. Умела промолчать. Когда в наш дом пришел отчим, у Мамы появились возможности следить за модой. Она стала со вкусом одеваться, и вообще Мама была симпатичной, я бы сказал, театральной женщиной. Её муж относился к ней как к невесте, с нескрываемой любовью. Их отношения были сдержанно красивыми, может быть, уже не как у молодых, но, безусловно, романтичными и мудрыми. «Ребята» стали завсегдатаями уфимских театров, чаще всего «бегали» в оперу и на музыкальные концерты в филармонию. В нашем доме стали появляться артисты, музыканты – друзья отчима. Мои дорогие «старики» стали наверстывать упущенное.

Братья мои рано обзавелись семьями и вылетели из домашнего гнезда, а я еще долго купался в любви родительского дома. Накануне своего дня рождения я привозил Маме много мяса и еще двух девочек из кулинарного училища (что было около сельхозинститута) – эта бригада готовила огромное количество самых вкусных пельменей по Маминому рецепту: секрет заключался в том, что она добавляла в фарш еще немного полувареной капусты, пропущенной через мясорубку, поэтому пельмешки были необычайно сочные и вкусные. Она лепила их крупными, клала много мяса, лука, а вместо воды добавляла в фарш бульон от сваренной капусты.

Я к этому блюду готовил водку: закладывал в каждую емкость по два зубчика чеснока и четвертушку стручка «злого» красного перца. Через день-два, когда чеснок становился сизым, я доставал из бутылки овощи. И обычная водка превращалась в замечательную перцовку. Это не я придумал, а вычитал у Владимира Солоухина. Я не большой специалист по алкоголю, но гости хвалили.

А иногда мне удавалось достать штук 10-15 цыплят, и Мама готовила «табака». На весь подъезд пахло пряностями, и гости находили «место встречи» по запаху. К этому блюду еще помидорки, огурчики, зелень и все та же перцовка, вот и все – дешево и сердито. Мебели тогда еще в моей квартире не было, поэтому «стол» накрывали на подаренном мне Мамой на новоселье большом красивом ковре.

Все дни рождения молодых журналистов редакции «Ленинца» начинались на работе. Покупалась нехитрая закуска: вареная колбаса, какие-нибудь «тошнотики» (пирожки с ливером), маринованные огурчики, бутылка водки и столько же вина и какой-нибудь шуточный подарок. Мне на двадцатипятилетие подарили поднос, по-видимому, «позаимствованный» в редакционном буфете, на котором лежал лист бумаги с добрыми пожеланиями. Газим Шафиков, тогда еще начинающий поэт, оставил такое четверостишье:

Эх, ты чудовище, Стрижевский,

Мы скорбно вешаем носы,

Ведь четверть века возраст веский,

Чтоб заиметь себе усы.

Прошло с тех пор больше пятидесяти лет, а я до сих пор ни разу не брил «себе усы». Будущий главный редактор «Вечерки» Яша Хусаинов в углу листа оставил свой автограф и написал «Всегда, в первую очередь». А редактор Рами Дашкин клятвенно обещал «добыть» хорошую фотолабораторию. Рабочий день заканчивался, и все шли ко мне на «ковер»…

Непременно открывала все торжества Мама. Она умела сказать и от себя, и упомянуть папу, которого мы не видели с марта 1942 года. Первый тост по случаю торжества. Второй говорил я в честь Мамы, потом она четверть часа разговаривала с моими гостями и «по-английски» уходила к себе. Мне казалось, что всем гостям Мама нравилась, все пытались с ней «переброситься» несколькими словами. В ней было какое-то компанейское обаяние, говорила она легко, никого не учила жить, никому не давала советы. Эта простота придавала как беседе, так и образу Мамы очарование мудрой, красивой женщины.

Что греха таить, если ко мне в гости приходила девушка, я все равно шел с ней ужинать к Маме. А куда еще, сам я тогда сковородку от кастрюли отличить не мог.

На следующий день за завтраком Мама подводила итоги и говорила:

– Очень приятная дама, пусть заходит.

А бывало и по-другому:

– Эту особу я больше кормить не буду, – это был приговор, и обжалованию он не подлежал.

Пока у Мамы было здоровье и силы, она любила принимать гостей. Когда ее хвалили за вкусный ужин, она немного кокетничала:

– Да что вы говорите, ведь накормить человека –  это божья благодать.

Некоторые простые блюда из маминого кулинарного меню я запомнил и ловко готовлю до сих  пор.

Быстрый рецепт «куриная грудка в молоке».

Куриную грудку (не самое вкусное мясо) очищаем от кожицы, споласкиваем в холодной воде, обсушиваем бумажным полотенцем. Нарезаем мясо соломкой, как вы это делаете для приготовления бефстроганов.

На сковородку наливаем столовую ложку подсолнечного или оливкового масла и через минуту-две кладем приготовленное мясо курицы. Обжариваем минут пять –  семь, непременно помешивая. Когда мясо покрывается корочкой, заливаем его молоком или, если желудок позволяет, десятипроцентными сливками, на это потребуется их грамм двести. Не забудьте добавить соевого соуса. Конечно, немного солим (немного –   потому, что соус соленый), перчим и отправляем наше блюдо на десять – пятнадцать минут в предварительно разогретую духовку. Когда на молоке появится легкая «шоколадная» корочка, наше блюдо готово.

Некоторые вместе с мясом обжаривают нашинкованный лук, добавляют чуть-чуть чеснока. Но это по вкусу и настроению. Рекомендую, пока готовится «грудка на молоке», поставьте варить гречневую или рисовую кашу. Оба блюда «созреют» одновременно.

Но особым украшением Маминой кухни была «сдоба». Когда жили в деревне, у нас была русская печь и мама пекла не только потрясающие караваи, но и праздничные пасхальные куличи, а также разнообразные пирожки с самой простой начинкой – картошкой, капустой, творогом, но особенно ей удавались пирожки с ливером и потрохами. Вершиной кулинарной пирамиды были сдобные булочки, щедро украшенные корицей или маком. На Новый год Мама покупала живого гуся. «Устраивала» его в тесной клетке и недели две усиленно кормила. Потом из этой жирной птицы вытапливался жир, делались шкварки, ведь известно, что любая каша с гусиным жиром – это очень вкусно. Теперь, надеюсь, вы поняли, почему я проиллюстрировал несколько книг по кулинарии. Лучшая из них называлась «Кулинарное путешествие по земле Башкирской». Книгу отпечатали в Китае пятитысячным тиражом, и она «разлетелась» мгновенно, как Мамины пирожки. Приятно, что эта «вкусная» книга в очень красивом кожаном переплете красуется и в библиотеке Президента России Владимира Путина.

Жизнь с Мамой – самое счастливое время в моей судьбе. Она была крепостью, заступницей, нравственным ориентиром. После всех непостижимо жестоких «подарков» судьбы она сохранила доброту и сострадание к людям. Мама не успела постареть, она ушла из жизни не по возрасту рано, душа ее была молодой и чувствительной. Теперь, когда я пережил Маму по возрасту, я все чаще обращаюсь к ней, вижу во сне, разговариваю с ней, даже пишу ей письма. Она слушает меня и молчит, и я временами не могу понять, радуется она за меня или огорчается. В трудных жизненных ситуациях, выпавших на поколение наших родителей, люди искали поддержку и утешение в вере, это помогло им выжить и в оскорбительно несправедливых 30-х, и в жестоких, жертвенных 40-х. Уже и моя голова густо усыпана пеплом воспоминаний, и я теперь понимаю, что вера это, прежде всего, любовь. Все трудности и радости стираются в памяти, и только Мама остается с нами навсегда, как всепобеждающая Вера и Любовь.

 

Глава вторая

О’кей, мой доктор!

Дневниковые заметки совсем молодого человека

Когда я лежал под сердцем у мамы, в тепле и уюте, мои родители гадали, кто у них будет: мальчик или девочка. Папа сказал: «Пусть первенцем будет девочка». Мама согласилась. В нашем доме ждали девчонку, даже имя ей придумали. Честно говоря, я расстроился, потому что один знал правду. И когда мама пошла в женскую консультацию на УЗИ, я изловчился и так повернулся к врачу, что доктор сказала:

– Никак не разгляжу, мальчик или девочка!

А мама уверенно ответила:

– Мы ждем девочку. Я уже и белье розовенькое присмотрела.

– Ну, дай вам Бог!

Я был крупным ребенком. При рождении весил 4 кг 660 граммов. Но мы с мамой твердо решили, что рожать будем без всякой стимуляции, естественным образом.

Маме, конечно, было больно, и она даже кричала и звала на помощь свою маму, но как только я выбрался на свежий воздух, так громко закричал, что мама, наверное, испугалась и притихла. Врач положила меня, еще немытого, на мамин живот. Она дотронулась до меня своей горячей рукой, и мы уснули.

Я рос по «науке», каждый месяц прибавлял почти по килограмму. Но на третьем месяце случилась неприятность. Сколько ни выпью маминого молочка – все отрыгну. Даже перестал прибавлять в весе. Бабушка моя с красивым, но трудным арабским именем Уммеголсум сразу заподозрила что-то неладное и пригласила замечательного доктора Людмилу Дмитриевну Панову из детской республиканской клинической больницы. Она врач-неонатолог, то есть специалист по здоровью детей в возрасте до года. Мы с Людмилой Дмитриевной давнишние друзья. Она учила меня заниматься физкультурой. Особенно мне нравилось, когда она «рисовала» на моих ножках «восьмерки» или катала на большом, как земной шар, мячике. Как мы смеялись, когда доктор складывала меня в позу «эмбриончика»! Она думает, что я маленький, ничего не понимаю, а я-то знаю, что это было мое первое чувство привязанности…

Перед тем как отправиться в больницу, нанайка настояла, чтобы пришел мулла. Был накрыт праздничный стол с лапшой на бараньем бульоне, испекли губадию, поставили чай с молоком и медом.

Женщины надели на головы платки, а меня на пуховой подушке положили во главу стола. Мулла читал молитву. Его голос неторопливый, спокойный, настроенный на добросердечность, заполнил комнату, и мне показалось, что вместе с молитвенной песней ко мне спускается любовь всех, кто собрался за нашим большим семейным столом.

Мулла «покричал» мне на ушко. И все сидящие за столом сказали: «Бисмилля рахман рахим», и даже мой дед, человек другой конфессии, прошептал слова мусульманской молитвы. Так люди с божественной песней и сердечной любовью благословили меня.

Доктор сразу отправила меня на медицинское обследование, которое называется ФГС. Неприятная, скажу вам, процедура, болезненная. Я даже заплакал.

Из-за того, что вокруг меня часто стали хлопотать люди в белых халатах, настроение мое начало портиться: пропал аппетит, сон. Людмила Дмитриевна сказала: раньше при таком диагнозе мы «теряли детей», а сейчас это рядовая операция. Заведующий отделением хирургии новорожденных Александр Михайлович Микунов ответил, что простых операций не бывает, тем более на желудке. Во вторник прооперируем, и будет жить. Я понимал, что мне предстоит серьезное испытание, и стал готовиться. Ни с кем не говорил, почти не ел, даже не плакал.

Я люблю воду, люблю купаться, и когда мама стала снимать с меня костюмчик, я был удивлен: еще утро, а мы собираемся в «бассейн».

А потом пришла анестезиолог, и я уснул. Операцию делал мне сам Александр Михайлович. Мы с ним подружились, у него золотые руки и совсем серебряная голова. Он лет тридцать знаком с моим дедом, но, встретившись в больнице, они с трудом узнали друг друга. Время не щадит никого: ни тех, кто занимается здоровьем, ни тех, кто занимается душой.

Самое противное во всей этой истории – лежать под «колпаком» в реанимации. Совершенно голым, под лучами тепловых ламп, в присутствии молодых дам, дежурных медиков, студентов.

К вечеру я собрал все силы и громко-громко заплакал – так мне было обидно, что в эту трудную минуту рядом со мной не было мамы. Мой голос был услышан, и утром меня вернули в палату. Два чувства меня мучили – голод и усталость. Но доктор разрешил мне только 2-3 глотка молока, все остальное – через капельницу. И здесь проблема. Мои вены тонкие, как волосок. Попасть в такую ниточку не просто мастерство – божий дар. На всю больницу две-три сестры это делают с первого «захода». Мне повезло, эту болезненную процедуру с блеском, достойным восхищения, делала сестричка Гульназ Курбанова. Моя жизнь в больнице была подчинена строгой медицинской дисциплине. Утром моя мама ходила со мной на перевязку, потом приводила меня в порядок: умывала, меняла белье, кормила. Через пару часов приходил дед. Он приносил завтрак для мамы. Дед забирал меня в свои руки, прижимал к своей груди, и, когда ритм нашего дыхания выравнивался в одну мелодию любви, я засыпал. Дед часов пять ходил со мной по больничному коридору и, как мы договорились, никому меня не отдавал. Вечером, часов в шесть, он уходил готовить ужин для мамы, а когда возвращался, я снова укладывался в «колыбельную», которую он устроил на своей груди, и сладко засыпал…

Чем лучше себя чувствовал, тем больше слышал и видел. Палата, где я лежал, была светлая, теплая и чистая, потому что убиралась в ней моя мама. В других больничных палатах мамы больных мальчиков и девочек тоже сами мыли полы и делали уборку. Санитарок в нашем хирургическом отделении не было. Да и медсестер не хватало. Бедные девочки, у них столько работы и днем, и ночью! Уколы, клизмы, а ещё и слезы – круглые сутки. Столько отрицательных эмоций! Каждый день в отделение со всей республики поступают тяжелые дети со страшными патологиями, с ужасной наследственностью. Но самое трудное испытание для врачей и медицинских сестер, когда родители отказываются от своих детей. В такие дни у всех сотрудников, да и у нас, больных, от горя, обиды и душевных переживаний разрывается сердце.

Хотя я еще маленький и многого не понимаю, но догадываюсь, что жизнь наша с самого ее начала во многом зависит от медицины, от врачей, медсестер и от серьезных и не очень чиновников. Ведь без большой больницы, без современного оборудования многие из моих товарищей по несчастью просто бы не выжили. Спасибо за это всем взрослым, кто заботится о нас.

Когда бывала возможность, я просил, чтобы уколы мне делала моя любимая сестричка Гульназ. Сегодня она пришла ко мне после суточного дежурства, но в ее уставших глазах была радость.

– Все, Филипп, последний укол, завтра пойдешь домой.

Потом в палату заглянула Людмила Дмитриевна, похвалила меня, взяла на руки. Мы с ней договорились, что будем встречаться. А потом пришел мой хирург Александр Михайлович, посмотрел мой большой, но уже заживающий шов, благодарил меня за большую совместную работу, которую мы провели за последние две недели. А потом похлопал меня по попе и весело сказал: «О’кей!»

Я уткнулся влажными от волнения губами в шею Александра Михайловича, мы по-мужски – молча – пожелали друг другу здоровья, и я уехал домой.

Стрижевский Филипп, сотый день жизни.

 

Кугарченем минен – голубка моя

Все в жизни случайно, кроме Времени. Как-то в бесконечных коридорах «Дома печати» встретил обаятельную улыбчивую женщину, оказалось, она новый главный редактор журнала «Башкортостан кызы» (Башкирская женщина):

– А вы помните, что нашему журналу в этом году исполняется пятьдесят лет?

– Да что вы! – ахнул я и отправился в путешествие по времени и воспоминаниям.

В конце 1967 года пригласил меня секретарь обкома КПСС Т.И. Ахузянов, курировавший вопросы идеологии, культуры, печати… Замечу, что в то время Тагир Исмагилович был самым молодым в руководстве областной партийной организации, избранный на этот пост с должности главного редактора газеты «Кызыл тан». Человек креативный, именно он поддержал идею открыть в республике журнал для женщин.

– В январе 1968 года ждём журнального первенца. Редакцию возглавила поэтесса Катиба Каримовна Киньябулатова. Ее коллеги – все поэтессы. Но им нужен фотограф, возьмись-ка за это дело.

– Да что вы, Тагир Исмагилович, я же на башкирском языке могу только в любви объясниться.

– Выучишь, – твердо сказал начальник

– Тагир Исмагилович, – осторожно сопротивлялся я. – Может быть, Агляма Зараева или Марата Герасимова?

– Нет, старики не потянут, ты самый молодой, дадим тебе хорошую лабораторию и новую фототехнику, и ты должен «на боевом марше» освоить цветную фотографию.

Меня эти обещания воодушевили. Я пришел в редакцию, располагавшуюся тогда в цокольном этаже на проспекте Октября.

Катиба-апа проводила, вероятно, одну из первых редакционных планерок. Я сказал, наверное, единственное в то время слово, которое знал на башкирском:

– Хаумыхыгыз!

Катиба-апа озорно взглянула на молодого фотокора, показала рукой на свободный стул и продолжила совещание на башкирском языке. Минут через десять она обратилась ко мне, очень по-домашнему:

– Славка, ты все понял?

– Не всё, – признался я.

И вся редакция рассмеялась.

– Мы обсуждали кандидатуру на первую обложку первого номера журнала, есть у тебя соображения?

– Нужно молодое красивое лицо, как бы олицетворяющее будущее…

– Верно говоришь, а где его взять? Чтобы девушка была и красива, и молода, и морально выдержана…

Сейчас по случаю такого словосочетания все дружно бы посмеялись. Но пятьдесят лет назад, в строгое коммунистическое время это был повод для размышлений.

Я был молод, еще не разбудил в себе инстинкт самосохранения, потому сразу предложил:

– Да позвоните в университет (тогда в городе университет был один – БГУ), там есть факультет башкирского языка. Пусть они выберут красавицу и за нее отвечают.

Вновь разговор перешел на башкирский, потом Катиба-апа сказала, обращаясь ко мне:

– Молодец, малай! Сейчас позвоню ректору.

Через час я уже знал фамилию героини первой обложки журнала. Зухра была настоящая башкирская красавица, вишенки ее карих глаз поражали своей страстной азиатской сдержанностью, брови, как поломанный пополам лук стрельца, разлеглись, словно крылья ласточки, античные черты лица, слегка тронутые восточным происхождением, вызывали трепетное, непостижимое чувство восторга.

Мне тогда казалось, что из-за такой красоты начинались войны при Чингисхане, стрелялись на дуэлях в Средневековье, сходили с ума поэты. Вероятно, по этому случаю великий русский поэт Александр Блок писал:

Ты рванулась движеньем испуганной птицы,

Ты прошла, словно сон мой легка...

И вздохнули духи, задремали ресницы,

Зашептались тревожно шелка…

Пятьдесят лет назад зимы были снежные и холодные, не то что нынче. Зухра надела шубу и валенки, мы пошли в лесопарк и устроили фотосессию среди заснеженных елок. Как раз то, что нужно в новогодний номер.

Тогда еще в издательстве и редакции не было технологии цветной полиграфии, поэтому художник акварелью из моей черно-белой фотографии сделал что-то похожее на цвет. Журнал вышел, все были довольны. Сегодня, когда я держу в руках журнал «Башкортостан кызы» с цветными фотографиями моего талантливого коллеги Александра Данилова, понимаю, как наивен был я, гордясь тем первым моим «цветным опусом».

Однако жизнь продолжилась, редакция набирала «обороты», укреплялась серьезными кадрами. Для меня появление в редакции выдающегося башкирского поэта Рами Гарипова было особо значимо. Сначала он был мрачен и скуп на слова. Сидел за столом и писал, писал. Потом адаптировался к среде обитания. В редакцию стали заходить поэты, писатели, переводчики – читали стихи.

Незаметно я приблизился к Рами, хвастался, что давно собираю библиотеку поэзии. И прочитал ему несколько моих любимых авторов: М. Лермонтова, С. Есенина, А. Блока, Б. Пастернака и, конечно, модных тогда Е. Евтушенко, А. Вознесенского.

А когда однажды я прочел ему строки поэта, которым был увлечен:

Ты снова со мной.

За строфою-решеткой,

Как будто бы я с колдунами знаком,

Не облик, не образ, а явственно, четко

Дыханье, пахнущее молоком.

Теперь ты навеки со мной, недотрога!

Постигнет ли твой Болеслав или Стах,

Что ты не придешь? Ты осталась в стихах

Для жизни мало, для смерти много,

Рами аж вскочил со стула:

– Откуда знаешь? Это же мой учитель Илья Сельвинский.

С этого дня мы стали дружны. Рами подарил мне сборник стихов Сельвинского. Давал читать свои свежие стихи, которые приносили в редакцию переводчики, иногда даже спрашивал о впечатлении. Именно Рами Ягафарович настоял, чтобы я пробовал писать в журнал репортажи. Это оказалось для меня непросто, но под влиянием поэта я стал писать, и довольно часто.

Рами говорил мне:

– Ты же не фотограф, ты – фотожурналист! Что это за ленивая и безграмотная привычка, что к твоим фотографиям кто-то должен писать тексты? – и ехидно добавлял: – Ты же не двоечник!

Как-то Рами пригласил меня съездить с ним на его малую родину, в село Аркаул Салаватского района. Достаточно далеко от Уфы, километров двести. Село произвело на меня грустное впечатление: старые, выветренные, серые деревянные дома, вероятно, дореволюционной постройки. И люди – уставшие, немолодые, в основном женщины. Пока Рами встречался с родней, я пошел «на охоту» с фотоаппаратом. У родника, где всегда есть народ, женщины, одетые в национальные костюмы (в городе таких уже давно никто не носил), увидев мой солидный фотоаппарат, закрывали лицо платками, что-то недоброжелательно говорили. Поняв, что я неуместен, вернулся в дом мамы поэта, которая была еще жива.

– Ну как? – спросил Рами. – Удачно поработал?

– Нет, Рами, – ответил я. – Меня все пугаются, прячут лицо, недовольны.

– Я тебя научу, как надо себя вести. Увидев женщину, скажи ей: «Мин сине яратам, кугарченем минем». Запомнил? И все тебе будут рады.

Я вновь пошел на фотосъемку. Навстречу мне шла пожилая женщина. Я ей говорю: «Мин сине яратам, кугарченем минем». Старушка взглянула на меня, как на сумасшедшего, закрыла лицо руками и долго громко смеялась, а я фотографировал. Так получился портрет, который много раз экспонировался на выставках как в России, так и за рубежом, не говоря уже о том, что печатался во многих изданиях. Фраза, которой научил меня Рами, была объяснением в любви: «Я тебя люблю, голубка моя». Когда я узнал перевод этого текста, то тоже долго смеялся и испытывал чувства неловкости. Даже стыда.

Рами Ягафарович много курил. Он приходил ко мне в фотолабораторию, мы открывали форточку, и он глубоко затягивался крепким сигаретным дымом. И я не упускал случая разговорить поэта. Это он мне рассказал, как надо понимать Александра Твардовского и Константина Самойлова, о том, что Мустай Карим взял его за руку, отвез в Москву, в литературный институт (хотя позже в их отношениях были разные моменты). С особой болью он рассказывал о своем отлучении от Союза писателей за стихотворение «Родной язык». Он прочел мне перевод этого стихотворения, и мне показалось, что крамолы в нем никакой нет. Позже мне, человеку, четверть века проработавшему руководителем творческих коллективов, стало понятно, что сработала традиционная «творческая» зависть. В моей практике было немало «подметных» пакостных писем. Обидно, как правило, пишут амбициозные, несостоявшиеся в профессии люди. Еще обиднее, что такие авторы, не находя каких-либо творческих аргументов, съезжали к бытовухе или, что еще хуже, к политическим и национальным вопросам. Рами Ягафарович был другой, он был башкир высокой национальной культуры, он был еще и русским поэтом, в совершенстве знал русскую литературу и культуру. В его судьбе была лучшая школа – Московский литературный институт, его учителями были выдающиеся современные писатели. И совершенно не понятно, что коллеги по цеху за него не заступились. Такие времена… Но Рами никогда никого не осуждал и вообще он был молчалив.

Как-то перед командировкой в район мы заехали к нему домой: почти никакой мебели, вообще ничего, все богатство – дети. Хотя его коллеги были как-то пристроены и жили вполне благополучно. Святая женщина – жена Рами – Надежда любила его как бога. Он был для нее всем: мужем, ребенком, гением. Надежда – украинка, но живя с Рами, выучила башкирский язык. Читала стихи мужа на память, чуть ли не целыми томами, редактировала сборники его стихов.

Проработав в редакции «Башкортостан кызы» два года, я сдружился с очень симпатичным творческим коллективом и немного стал говорить на башкирском. Это было счастливое для меня время, я успевал выполнять редакционные задания, сделал фотокнигу «Город над Агиделью», набрался житейского и творческого опыта.

Прошло более полувека с тех пор, как я держал в руках первый номер журнала, но до сих пор я пользуюсь псевдонимом, который мне подарила редакция – Акман Тукман: так называли весенний буран в степных районах Башкирии, описанный Александром Сергеевичем Пушкиным в повести «Капитанская дочка». С нежностью вспоминаю сотрудников редакции журнала «Башкортостан кызы», которые подарили мне возможность познать культуру, традиции, менталитет башкирского народа, его красоту и душевную щедрость.

 

 

Добрый человек с характером

Когда ушел из жизни основатель и первый редактор газеты «Вечерняя Уфа», я работал в Москве. Грустная весть рождает воспоминания. С Явдатом Бахтияровичем мы проработали двенадцать лет. Потом судьба нас развела. Но товарищеские отношения, привязанность друг к другу мы сохранили на всю жизнь. Вы, наверное, заметили, что все искренние слова признания мы почему-то оставляем на потом. Приходит время, и оказывается, что ты опоздал, и твои признания в преданности и любви уже не волнуют остановившееся сердце. Думается, в этом есть какая-то роковая несправедливость.

Мой старший товарищ, друг, наставник Явдат Хусаинов остался в моей памяти человеком умным, живым, бесконечно отзывчивым и терпеливым. Очень терпеливым. Наше первое рукопожатие произошло очень давно. Тогда Явдат Бахтиярович вернулся из «Комсомольской правды» в Уфу в качестве заместителя главного редактора молодежной газеты «Ленинец». С ним работалось легко и интересно. Вдохновленный идеями большой газеты, он требовал от своих коллег инициативы, творческой выдумки, смелости. И сам был заряжен на успех и подталкивал к нему нас. Завидное чувство самоутверждения, через доверие к коллегам. Обладая многими замечательными достоинствами, Явдат Бахтиярович имел еще одно редкое, но так необходимое руководителю творческого коллектива качество: он умел «коллекционировать» одаренных сотрудников, таких разных, таких неудобных, но Богом поцелованных журналистов. Хусаинов пригласил в созданную им «Вечернюю Уфу» блистательную команду – Лилию Перцеву, Аллу Докучаеву, Юрия Дерфеля, Реана Бикчентаева, Владимира Фридмана, Фарита Шарипова, Александра Касымова, Анну Татарченкову… Газета Явдата Бахтияровича блистала узнаваемыми именами. Неудивительно, что тираж «Вечерки» был под сто тысяч экземпляров. В ней с удовольствием публиковались народный поэт Мустай Карим, академик Раиль Кузеев, профессор Борис Миркин, выдающийся режиссер Рифкат Исрафилов, многократный чемпион мира, заслуженный мастер спорта Габдрахман Кадыров, дважды Герой Советского Союза Муса Гареев и многие, многие другие известные люди Уфы, с которыми Хусаинов лично дружил, а через него с ними дружила вся редакция.

В характере Явдата Бахтияровича сохранилась комиссарская жилка, унаследованная из комсомольской молодости. Он всегда находил время для разговора по душам. К нему ходили все – и стар и млад. Кто по житейским делам, кто за советом, кто за сочувствием. После работы любой сотрудник мог зайти в его скромный кабинет. И я там бывал. Редактор всегда интересовался, как дела дома, как здоровье мамы, не нужна ли его помощь. Может быть, это был психологический тест? Но душа успокаивалась, и казалось, что всё будет хорошо.

Особой его заботой был вопрос профессионального образования молодых журналистов. Опытные мастера шефствовали над молодежью без приказа, каким-то естественным образом. Одна Алла Докучаева воспитала с десяток крепких профессионалов своего дела, Юрий Дерфель шефствовал над нынешним редактором «Вечерки», Юрий Коваль хоть и ворчал, ерничал, но те, кто прошел его школу, навсегда остались в профессии.

Разговаривая сегодня с Явдатом Бахтияровичем (конечно, виртуально), хочу сказать, что сам я многим в жизни обязан ему. Это он терпеливо подталкивал меня к учебе, это он придумал для меня первые книжные проекты. Это он, Яша, привез меня к легендарному директору УМПО Михаилу Алексеевичу Ферину, порекомендовав молодого фотокора для работы над книгой-фотоальбомом «Слово о заводе». Встреча состоялась в кабинете директора на второй площадке завода. Михаил Алексеевич сидел в торце большого стола для совещаний, рядом устроился Явдат Бахтиярович, а я робко присел в конце этой полированной конструкции. Ферин тучной глыбой сидел за столом, его непропорционально крупная голова спокойно излагала «техническое задание»:

– У нас скоро юбилей завода, хотим красиво его отметить. Вот Явдат предлагает выпустить книгу-фотоальбом «Слово о заводе». Что для этой работы нужно?

– Все зависит от качества, которое вы хотите получить, на какой полиграфической базе будем печатать.

Ферин взял со стола какую-то открытку и пустил ее по полированному столу мне. Разворачиваю открытку, отпечатанную на четырехсотграммовой бумаге, такую я видел первый раз, на ней был отпечатан новогодний сюжет и поздравление с Новым годом за подписью Председателя Совета Министров СССР А. Косыгина.

– Мы так не можем. У нас в стране бумагу такого качества не выпускают, и нет такой полиграфической базы.

– Ну что ты говоришь, – взволнованно произнес Явдат Бахтиярович. – Это же моторостроительное объединение, у них все есть.

Ферин повеселел:

– Парень прав, эта открытка отпечатана в Финляндии, а вот бумага, на которой она отпечатана – «эрзац хром» – у нас немного есть, мы на ней печатаем инструкции для экспортных изделий. С бумагой решим, а что еще нужно?

– Нужна американская фотопленка фирмы «Кодак» для цветных слайдов.

Михаил Алексеевич снял телефонную трубку и попросил помощника соединить его с московским представительством завода.

– Завтра нашим самолетом прилетит к тебе фотокорреспондент. Ему нужны материалы фирмы «Кодак», отнесись к этому поручению серьезно и постарайся побыстрее вернуть его в Уфу.

Повесив трубку, Ферин, обращаясь ко мне, сказал:

– Вылет с заводского аэродрома завтра в семь утра. Все остальные вопросы решайте с заместителем главного инженера Михаилом Воловиком, он уже ждет вас в приемной.

Встал и, пересаживаясь за рабочий письменный стол, вдогонку нам сказал:

– Желаю удачи.

Потом таких проектов было с десяток. Редчайшее качество характера главного редактора – полное отсутствие зависти. Явдат Бахтиярович раздавал идеи, помогал их реализовывать, но никогда я не слышал, чтобы он упоминал о своей причастности к успешному делу. Явдат Бахтиярович, дорогой! Если бы не Вы, многие проекты журналистов «Вечерней Уфы» не состоялись бы. Возможно, не было бы книг Юрия Дерфеля, Амира Валитова, Юрия Коваля, Аллы Докучаевой. Не состоялись бы фотокниги – мои и моего коллеги Владимира Осотова. Вы радовались успехам журналистов газеты, как своим. А мы понимали, что это и Ваши успехи.

Не помню, чтобы на планерке или где-либо на людях Явдат Бахтиярович позволял себе делать резкие замечания в адрес товарищей по работе. Зато тет-а-тет мог вставить по «полной программе». Но при этом никогда не допускал хамства. Армейская формула общения «Я начальник, ты – дурак», так распространенная, была не для него. Он всегда оставался интеллигентным человеком, терпеливым к другому мнению, взгляду, мышлению. Это не мешало ему отстаивать свои убеждения. Мне не раз приходилось присутствовать при переговорах Явдата Бахтияровича с руководителями города, республики. Я видел и слышал, как он вел эти диалоги. При этом всегда волновался, и это было заметно. Но свои убеждения он отстаивал мягко и тихо, как бы доверительно, но абсолютно твердо. Такая была манера вести диалог.

С ним соглашались или нет, но свое мнение он высказывал, и довольно успешно. Но были случаи, когда возражали, и даже грубо. Но с годами и начальники стало понимать, что имеют дело с мудрецом.

Явдат Бахтиярович был влюбленным в свое дело, восторженным человеком. Как опытный режиссер, он часто хвалил коллег, вдохновляя на высокую самоотдачу в работе. Этот метод срабатывал лучше всякого кнута. Через его руки прошло целое поколение молодых людей, приобретавших журналистскую профессию. Сам Хусаинов, будучи главным редактором «Вечерки», почти не писал, но раздавал темы, что называется, направо и налево. Меня он часто брал с собой в качестве «фотоглаза», чтобы, так сказать, визуализировать события. Он приглашал меня в командировки, на встречи с выдающимися людьми. «Слушай, – так начинались почти все Яшины разговоры, – давай съездим в Туймазы, там интересные дела на заводе!» А через день-другой: «Ты не забыл, что мы с Шамилем Хазиахметовым готовим книгу к юбилею комсомола Башкирии? С тебя снимки, и напиши пару слов». И так – много лет кряду. Даже когда я стал руководителем Русского драматического театра, Явдат Бахтиярович по старой дружбе продолжал мною «руководить» – ходил на спектакли, критиковал и хвалил, был неравнодушен к моим делам. Во многом с его благословения «Вечерка» совместно с театром десять лет выпускала газету в газете «Аншлаг», которая пользовалась большим успехом у читателей.

Его супруга Александра Константиновна была секретарем Калининского райкома КПСС. Несмотря на занятость, она очень заботливо относилась к своему Явдату: переживала за него, считала, что его работа трудна и даже опасна. Это была красивая влюбленная пара…

Вы простите меня, Явдат Бахтиярович, что не успел этого сказать Вам раньше. Я восторгаюсь Вашим умением незаметно, терпеливо, шаг за шагом, неторопливо идти к успеху. Но, думаю, главным Вашим талантом было умение собирать вокруг себя интересных, одаренных людей. И, конечно, Вашим даром быть преданным другом.

 

Таким тебя запомнил мир

Написать что-то новое о Габдрахмане Кадырове достаточно трудно. О нем много писали в России, за рубежом и, конечно, спортивные журналисты Башкирии – Владимир Фридман, Юрий Дерфель («Вечерняя Уфа»), Амир Валитов («Советская Башкирия») и многие другие. Юрий Дерфель и Амир Валитов совместно с Габдрахманом Кадыровым написали две книги о спортивном подвиге советских спортсменов, ворвавшихся в элиту мирового мотоспорта за какие-то два-три года. Первые старты на ледовой дорожке в Уфе прошли в начале 60-х годов прошлого столетия. В 1964 г. Г. Кадыров стал чемпионом Европы. Первые мои фотографии Кадырова, как ни странно, была опубликованы в советской газете, выходящей в Великобритании «Soviet Weekly», издаваемой Агентством печати «Новости». Это были ночные снимки (соревнования на чемпионате Европы по спидвею в Уфе проводились на стадионе «Строитель» поздним вечером, при искусственном освещении), тогда Габдрахман Кадыров и Борис Самородов заняли первые ступеньки пьедестала почета.

Первая книга «Я выбираю лед» вышла в Башкирском книжном издательстве в 1974 г., а через два года новая книга – «Трудные кольца спидвея» – в издательстве ДОСААФ СССР в Москве. Эти книги и сейчас читаются с интересом, как «крутые» детективы. Мне посчастливилось сделать иллюстрации к этим, теперь уже букинистическим изданиям. С тех пор и завязались наши дружеские отношения с Габой (так звали Габдрахмана коллеги по спорту и друзья). Нередко я звонил ему домой, и, когда трубку снимала мама Габдрахмана, плохо говорящая по-русски, у нас складывался веселый русско-башкирский диалог:

– Кем але бу (кто ты)? – спрашивала мама Габдрахмана.

– Слава, фотограф мин бу, – весело отвечал я.

– Э-э, Славка, наста кирек (что надо?) – спрашивала она.

– Гену ищу, – перехожу я на русский.

– Генка юк (Гены нет).

И дальше минуты три шел монолог мамы Габдрахмана на башкирском языке. Когда наступала пауза, я говорил слова прощания:

– Хау булыгыз (до свидания).

Когда была сформирована сборная команда страны по спидвею, мы договорились с Кадыровым, что, если он станет в очередной раз чемпионом мира, редакция газеты «Вечерняя Уфа» встретит его в Москве. И когда Габдрахман Кадыров стал в четвертый раз чемпионом мира (дело было в немецком г. Инцеле), мы с В. Фридманом поехали встречать Кадырова и Самородова в московский аэропорт Шереметьево. Встречающих собралось немного: чиновники из ДОСААФ, Cпорткомитета СССР, журналисты, друзья… Но никаких оркестров, митингов, как встречают чемпионов сейчас, не было. Все вели себя демократично, как близкие родственники. Когда из «отсека» паспортного контроля появился Габа, все хлопали его по плечу, обнимали, дарили цветы и тут же на полном серьезе скромные московские ребята, не стесняясь, намекали, что победу нужно отметить.

Габа отговаривался, как мог, но сдался. «Сейчас устроюсь в гостинице «Россия», отдохну, и часов в семь вечера приходите, поговорим и отметим». К назначенному времени толпа «болельщиков» и журналистов стояла у дверей люксового номера Габдрахмана Кадырова. Габа был в добром настроении, всех усадил за столы, вызвал администратора ресторана, заказал ужин. Пока официанты накрывали на стол, Габдрахман рассказывал о соревновании. Когда столы были готовы, Кадыров поприветствовал гостей и позвал меня в соседнюю комнату.

– Возьми мою дубленку и тихонько иди в вестибюль гостиницы, я сейчас выйду, – попросил он.

Через несколько минут мы с Габой мчались по московским улицам в закрепленной за чемпионом ДОСААФовской «Волге».

– Куда спешим? – спросил я.

– Едем на Хорошевское шоссе, к моим приятелям, призерам Олимпийских игр по скоростному бегу на коньках. Классные ребята, тебе понравятся. Они позвонили, ждут нас, только заедем в Елисеевский, что-нибудь купим.

– А как же гости, что остались в твоем номере?

– Все нормально, я рассчитался с официантами.

Машину припарковали прямо у входа в элитный гастроном № 1, на тогдашней улице М. Горького. Габа купил пару бутылок шампанского и много конфет в роскошных коробках.

Возвращаемся к машине, где уже ждал нас огромного роста и веса московский «городовой» в чине капитана милиции.

– Постой на тротуаре, – сказал Габа, вручая мне все покупки, и пошёл к капитану.

– Ваша машина? – спрашивает милиционер.

– Служебная, ДОСААФовская.

– Вы единственный, кто позволил себе парковаться на центральной улице, в ста метрах от Кремля, прямо под знаком «Остановка запрещена», – строго сказал капитан.

– Ваши документы?

Кадыров вручает гаишнику водительские права, и тот вслух читает:

– Кадыров Габ-драх-ман (по слогам произносит он необычное для москвича имя). Пауза. – Это ты, что ли, чемпион?

– Я, – расплывается в счастливой улыбке Габа.

– Ну, поздравляю, я за тебя болел. Смотрел репортаж по телевизору. Круто ты всех расставил по местам. Я-то думал, ты здоровяк, а ты такой маленький.

И капитан, и Габа рассмеялись на всю Тверскую.

Офицер вернул права, пожелал доброго пути и для профилактики, на всякий случай, предупредил.

– Будьте осторожны, не гоняйте как на треке, здесь другие правила.

В гостях засиделись часов до двух. Вернулись в гостиницу, гостей уже не было.

Часам к одиннадцати Кадыров и Самородов были приглашены к председателю ДОСААФ СССР, генералу армии, Герою Советского Союза Андрею Лаврентьевичу Гетману. За руль «Волги» на этот раз сел Борис Самородов. Он нажимал на акселератор так, что машина не ехала, а летела. Мы с Володей Фридманом сидели на заднем сидении и попискивали от страха.

– Борис Александрович, – прошептал я, – у нас еще достаточно времени, не торопитесь, успеем.

Борис скорость не сбросил, но с присущим ему резковатым голосом проворчал, в переводе на общедоступный язык это звучало бы так:

– Машине, как женщине, время от времени нужно дать полную нагрузку.

Скорость Самородов не сбросил, а мы в отместку не оценили его юмора.

В кабинете у генерала армии собралось все руководство ДОСААФ, тренеры сборной. Кадыров и Самородов доложили о соревнованиях в Инцеле. Генерал, могучего телосложения, уже не молодой, с заметной отдышкой, дружелюбно приветствовал спортсменов. Говорил с гордостью, что они ДОСААФовцы и что вся страна гордится тем, что Габдрахман в четвертый раз стал чемпионом мира. Но, между прочим, заметил:

– Мы за тебя, Габдрахман, очень болели и даже переживали. Мне докладывали, что ты парень с характером.

– Так без характера чемпионом не станешь, – тихо ответил Кадыров.

– Верно говорит, – сказал генерал, обращаясь к своим помощникам.

Вечером этого же дня мы вылетели в Уфу. Я подсел к Габе и спрашиваю:

– О чем это генерал спрашивал, о каком твоем характере?

Габа заговорил со мной так, как будто я в чем провинился. Вероятно, накипело, нужно было на кого-то выплеснуть негатив:

– Прошлый год был для меня очень сложный. Защита диплома в институте, я даже размышлял, может быть, пропустить чемпионат мира. Но ближе к зиме провел несколько стартов, может быть, не очень удачно, но почувствовал, что к чемпионату наберу пик спортивной формы. К сожалению, на чемпионате мира стал вторым. Проиграл чеху Швабу всего-то колесо, одну десятую секунды. Для многих «серебро» чемпионата мира – недосягаемая мечта, для меня это было море упреков, недоверия чиновников и даже тренеров. Были и такие, кто посоветовал закончить спортивные выступления. Но все-таки в этом году меня все же взяли в сборную, но как никогда «обложили» наставниками, советниками, чиновниками. Шагу не давали ступить. Туда не ходи, сюда не садись, это не ешь, это не пей. Устал от них, просто устал. Устал от наблюдателей. В этом году это был мой пятый чемпионат, на груди уже три золотые и одна серебряная медали. Я уже сам знаю, как мне готовиться к стартам, как вести себя. Одним нужно несколько месяцев гонять по треку, чтобы подготовиться к главному старту, а мне три-четыре старта, и я готов. В Инцеле в этот раз у меня не складывалось с руководством команды. Вечером за ужином я заказал себе хороший кусок мяса и 150 грамм водки. Сделал это открыто, даже демонстративно. Выпил, поел и пошел спать. Вслед слышу:

– Ну, Габа, мы с тобой разберемся…

– Я знаю свой организм, – смеется Габа. –  Только положил голову на подушку, сразу уснул, как ребенок. Утром чувствовал себя прекрасно, но главное – нервозность прошла. Злость на «кураторов» реализовалась в злость спортивную. Они мне хотят «показать», а я им покажу. В этот день гонял как никогда, установил рекорд скорости на Инцелевском треке. Не поверишь, 160 километров на льду – так никогда не ездил. После победы первыми меня поздравили «кураторы». Обнимали, хлопали по плечам, не скрывая радости, говорили:

– Ну, Габа, молодец. Ну, ты показал всем, кто на треке хозяин, ну спасибо тебе!

Он помолчал и беззлобно добавил:

– Боялись за свое кресло, поэтому и благодарили.

В Уфимском аэропорту была теплая встреча. Первые цветы, поздравления, объятия и поцелуи от жены. Вероятно, это было самое счастливое время Габдрахмана Кадырова. Вопреки обстоятельствам он в четвертый раз стал чемпионом мира. Он был горд за себя, за спорт, которому посвятил свою жизнь. Впереди у Габдрахмана Кадырова будет еще пятая и шестая золотые медали чемпионата мира. Но четвертый подиум 1971 года был для нашего земляка самый трудный. Но и счастливый, ведь это был период его жизни, когда все складывалось хорошо: была жива мама, рос сынишка, земляки гордились им.

Наши квартиры в те времена были почти по соседству, через три дома. Прощаясь, Габа неожиданно сказал: «Мне нужна твоя помощь. Давай сходим завтра к моему сыну в детский сад – давно не виделись, соскучился. Подарки мальчишке привез, нужно отдать. Стыдно сказать, один идти боюсь, ни с кем не хочу встречаться».

По длинному коридору детского сада строительного треста № 3 бежал нам навстречу пухленький, похожий на Габдрахмана мальчуган и что было сил кричал:

– Папа приехал, па-па.

Габа упал на колени, мальчишка «нырнул» в его объятия, и я увидел, что оба мужика уронили слезу.

Поэт Газим Шафиков написал Габдрахману стихи, последние строчки были такими:

Таким тебя запомнил шар земной –

Великого в седле, простого в жизни.

Поэт был прав.

 

 

Казылык

Нанайка позвонила детям. Дочка говорит:

– Сидим с твоим внуком на даче, во дворе, и кушаем казылык, который ты нам привезла. Мама, он такой вкусный, ты не представляешь: Филипп пытается есть его прямо с оболочкой.

– Доченька, казылык надо нарезать тонкими ломтиками, и тогда он будет еще вкуснее.

– Я так и пробовала, но твой внук эти ломтики глотает, не жуя.

– Ну, кушайте на здоровье.

– Мам, когда в следующий раз поедешь к нам, ничего не привози, кроме казылыка.

…Разговор с дочкой и внуком закончен. Жена говорит:

– Я так нагрузилась, когда ехала к детям, еле впустили в самолет. И уфимскую «Московскую» колбасу (почему-то так принято в нашем доме, что уфимская «Московская» вкуснее московской), несколько палочек казылыка, варенье внучке, варенье внуку, мед зятю, ну и просто на стол. Больше так нагружаться не буду, все плечи болели от этой колбасы. Слово дала, все, больше нет сил.

И вдруг уронила слезу.

– Что с тобой? Что случилось?

– Ты же слышал, нравится наш казылык внуку. Надо купить и отправить с оказией, а может, сама слетаю.

– Так плечи болят, ты же мне слово дала поберечь здоровье.

– Какой ты черствый человек, ты же слышал – внуку казылык нравится.

– Ну, хорошо, откроем на дому производство казылыка.

– Дай допить чай, кортатай бесчувственный, – подошла к холодильнику, достала небольшой кусочек казылыка, изящно, тонко нарезала ломтики, красиво положила на тарелочку. С обидой, строго посмотрела на меня, пододвинула тарелку с деликатесом поближе к себе…

– Вот внук вырастет и, если простит твою жестокость, будет тебя угощать казылыком.

Когда я еду в Москву, следом через недельку прибывает и наша нанайка. Как-то мы с ребятами решили подготовиться к встрече. Знаменитый московский рынок, что на пересечении Пироговской и Усачевской улиц в центре Первопрестольной, давно «принадлежит» ребятам с Кавказа. Лично мне он нравится. Цены здесь такие же, что и на других московских базарах, но чистота, порядок и большой выбор продуктов, в том числе и  конины.

– Дед, скажи бисмилля, отдай продавцу деньги и пошли, – скомандовал старший внук. (Младший на целых пять месяцев моложе.)

Внуки выбрали красивый кусок конины, розовый с желтоватыми прослойками жира с маленькой косточкой. Для готовки казылыка нужно еще взять брюшинную часть жирной конины. Это делает продукт очень вкусным, сочным и ароматным, так как жирное, мягкое мясо брюшины хорошо впитывает «красоту» пряностей. А вот найти конские кишки проблема. Наконец, нашелся чеченец, который добродушно спросил:

– Ты что, брат, хочешь приготовить вяленую колбасу? Тогда завтра приходи, будут тебе и кишки, и приготовлю пряности, острый душистый молотый перец, кориандр, зиру, а сахар и соль возьмешь у жены на кухне.

Мальчишки сполоснули мясо, промокнули его бумажными полотенцами, посадили меня на табуретку так, чтобы я мог наблюдать за «процессом», и начали нарезать мясо полосками сантиметров по 2-3 в ширину и в длину 5-7. Затем на удивление ловко посолили, поперчили, добавили пряностей, очень хорошо перемешали. Сложили в кастрюлю и отправили на сутки в холодильник мариноваться.

Самая трудная и неприятная работа по обработке кишок досталась, конечно, деду. Мальчишки сели за компьютер, а я закрылся в ванной комнате. Вначале несвежий запах вызывает некоторое отвращение. Но это сначала, а затем то ли привыкаешь, то ли вода смывает лишние «ароматы». Затем нужно кишки вывернуть и вымыть с внутренней стороны. На эту «каторжную» работу ушло часа два.

Утром следующего дня начался процесс создания кулинарного шедевра. Пацаны не хотели заниматься кишками, но желание удивить нанайку, сделать ей приятное взяло верх. Общими усилиями мы завязали один конец кишки крепко-накрепко тонкой веревкой и начали заполнять кусочками мяса и сала. Очень важно, чтобы начинка в кишке была уложена максимально плотно, но при этом нужно внимательно следить, чтобы не порвать «оболочку».

На дачном чердаке ребята открыли форточки, создали довольно сильный сквозняк, подвесили наше «произведение», предварительно постелив на пол клеенку, чтобы стекающий жир не наделал бед, а один небольшой батон казылыка положили в холодильник.

Есть несколько способов привести казылык в «рабочее» состояние. Первый способ сделать его вяленым – его я описал выше. На чердаке казылык может «прожить» от двух до пяти месяцев. И будет очень вкусным. Некоторые «мастера» делают специальную коптилку, где в теплом дыму готовится мясо. А еще раньше, когда кочевали и жили в юртах, то в центре был костер, дым от которого поднимался вверх, где было вентиляционное отверстие. Там, наверху, к жердям, создающим каркас юрты, подвешивали казылык или просто соленое мясо, и оно естественным образом вялилось и коптилось в теплом дыму от костра. Такое мясо хранилось, не теряя своих вкусовых качеств, долго – до 9-12 месяцев. Таким образом, мы – мясной народ, наследники наших предков. А есть экспресс-способ: в оболочке казылыка, который мы положили в холодильник, делаем деревянной зубочисткой несколько проколов и варим в «неторопливом» кипятке.

…Когда приехала нанайка, мы угощали ее нашим казылыком. Она в долгу не осталась, достала из неподъемной сумки свой казылык. Совсем другой, не вареный, а купленный в мечети, халяльный, вяленый, довольно крепко подкопченный. Мальчишки меня не жалели, хвалили бабушкин казылык. Смаковали: «Как приятно пахнет дымком, а смотри, как засахарился жир, и мясо волшебно вкусное». Нанайка тоже была политиком и хвалила наш вареный казылык,  приговаривая: «Вот этот продукт по моим зубам».

И только внучка интеллигентно, тоненькими ломтиками нарезала оба сорта казылыка, театрально причмокивала и хвалила всех.

 

(Продолжение в № 11)