№10.2021. Елена Луновская. Полка с игрушками. Цикл рассказов

Елена Луновская родилась 19 декабря 1990 года в Уфе. Окончила Академию ВЭГУ. Работает контент-менеджером (редактор) сайта газеты «Истоки». Участница Литфеста им. Михаила Анищенко (2019, 2020 гг.), Ежегодного совещания в Химках (2019), совещания «Стилисты добра» (2019, 2021) и «Драматургия слова» (2018, 2020). Публиковалась в журналах «Бельские просторы», «Молодежная волна», «Русское эхо», альманахе «Образ», коллективных сборниках.

Елена Луновская

ПОЛКА С ИГРУШКАМИ

Цикл рассказов

Ты – тряпичная кукла

Ехидная морда, нарисованная фиолетовым фломастером, всматривалась в меня.

Я изучала тряпичного зайца, а он насмехался над изъянами всякого, кто возьмет его в руки.

Розовая ленточка-шарфик и серебристый сарафанчик в пайетках. Он был сшит на манер обычной куклы. Тряпичное тельце тоже из переливчатой ткани. Единственный раз, когда на день рождения подарили самодел. Заяц нравился. Он напоминал не только об изъянах, но и об отношении к ним. Он был уродлив, пожалуй. И красив тоже. И я до дрожи чувствую то же самое, думая о себе, когда Эльвира смотрит так свысока. Она выпускает дым мне в лицо. Она курит разрешенные вещества.

Эльвира вовсе не особенная, но я теряюсь, лишь увидев ее. Потому что мы разные. Обожаю антиподов. Чем их больше, тем интереснее узнавать себя.

Если любишь наблюдать – не стоит подходить слишком близко к объекту. Объект может ответить агрессией. Объект, отметивший свое превосходство, обязательно попытается уничтожить. Сломать. Оторвать от зайца лапу… А потом, если повезет, кто-то непременно придет с большой иглой, чтобы пришить на место. Только швы останутся. Как и боль.

Поначалу даже не больно. Испытываешь недоумение. Когда вроде понимаешь, что пытаются унизить, издеваются, но как будто до конца не нащупываешь – отчего, да и что они там скандируют? С кем тебя сравнивают? Откуда эти ухмылки?

Все потому, что я видела себя иначе. Точнее, примерно догадывалась, какой себя вижу. Смотрела на Эльвиру, на ее изящные руки, худобу, на эту аккуратную прическу, вещи не из палатки – все эти ее плащи, юбки в клетку, выглаженные модные блузки. Манжеты покоряли. Я только их и видела, искоса бросая взгляд.

Она высмеивала «самоубийства чмошниц», как сама это называла, и мечтала стать содержанкой. У Эльвиры был бойфренд, невзрачный парень с недовольной миной: из тех, кто развозит пиццу и ни о чем не мечтает. Эльвира тусовалась с ним время от времени, заглушая скуку, а потом комментировала подругам: «Люблю, чтобы жестко, но он не тот, кто мне нужен».

…Держаться подальше сложно, когда объект сидит за соседним столом. Няшная гопница. Гламурная гопница. Почему мне надо было смотреть на нее?

Потому что я не стала бы Эльвирой. Потому что не стала бы ни одним человеком из сидящих рядом. Быть не собой – самый сложный образ. Я мечтала о большой и безупречной роли. Что однажды надену изящное пальто, покрашу волосы в блонд, заменив им родной мышиный цвет, и буду маленькой и хрупкой, легко ранимой в глазах других. А Я НЕ БЫЛА, НЕ БЫЛА.

Не стала и через десяток лет, когда покрасилась. Когда все же перемерила кучу шифоновых и не шифоновых блузок. Когда надела каблуки и почувствовала себя инвалидом на них.

Эльвира «мочила» так, что я казалась себе еще уродливее… У меня оставалась молчаливая самоирония: я – тряпичный заяц, наспех сшитый кем-то и подаренный не по адресу.

мне так трудно умирать среди многих

и среди многих пытаться жить…

Корейская панда

Молодые люди оставили их вдвоем. Вернее, это девушки покинули всех, выбрав беспамятство и угар клубных ночей. Ни мужчины, ни родные – никто не нужен.

Отсутствие пределов – большая роскошь для двадцатипятилетних. Опасная и тем более искушающая роскошь.

Карина с пониманием относится к Настиной страсти. Карина разделяет Настину страсть. И вот уже караоке-бар, тяжелый ром, пять тысяч рублей – ночь началась. Вся так называемая реальная жизнь тонет в завываниях, в «Напитках покрепче» и нежно-отчаянном зыкинском «…мне плевать кто кого бросил».

Они жадно поют, будто выпускают пар, как выпускают его боксеры, тузя грушу до бессилия.

Карина чуть старше. Она умеет любить и работать, работать и любить. Когда любить получается только коротко, почти случайно, она становится великодушной к подругам, много тусит и ничего не хочет от жизни. Настя относится к любви с настороженностью испуганного ребенка – как же, утратить свой мир для другого человека, кануть в нем без остатка, потерять покой? Настя любит алкогольное забытье, переписки по вирту и плюшевых мишек. А еще Карину. Как подругу, конечно. Как подругу, пожалуй. Как сестру по несчастью: любовь сдохла для них, сдохла по-настоящему – скоро год, как справляют поминки.

Но Карина все же умеет любить, а Настя – только привязываться. Эгоистически. Их объединяют бары, рассветы в неухоженных скверах, тяга к оторванности, запоздалый, нервный ужас по промотанной на «работах» юности.

Нет ничего более шаткого, непостоянного, чем эта женская, обманчивая страсть к пьяным ночам. Нет ничего более странного, чем женская дружба. Она не такая искренняя, шутливая и слепая, как мужская. Женская дружба – хитрая распушенная лиса, которую растят с двух сторон и ревностно перетягивают, как канат, желая показать другой, как эта самая дружба-лиса важна. Но надолго никого не хватает. Никогда не хватает. Никогда не бывает достаточно одной подруги… их всегда будет много, много, как лет в вашей жизни. Они будут меняться, они будут похожи и не похожи на предыдущих. Словно вереница любовниц, и ты каждый раз стараешься не повторить одних и тех же ошибок¸ быть то более молчаливой (ей же надо выговориться – всегда), то более веселой (каково ей – терпеть твое уныние и болтовню?!).

Карина и Настя мечтали уехать в Питер, провести там пару недель и не пить! В Питере не пить, вопреки раздающейся из каждого утюга шнуровской мелодии. А только музеи, театры, прогулки по каналам.

…Однажды они бродили в опускающейся ночи, еще не до конца понимая, как проведут время. Настя ехала на встречу через весь город. Они брели мимо сияющего вывесками ТЦ. Вывески предвещали жизнь сказочную, как в самой слащавой рекламе. Они торопились до закрытия центра снять денег.

Пока Карина порхала у банкомата, Настя рассеянно всматривалась через стекло автомата – в игрушечных зверей. Она парила в бездумье, бездумье обволакивало. Карина предложила поиграть. Десять рублей, двадцать… Проклятый крюк подцеплял и сбрасывал заветных зверюшек.

– Ладно, давай я попробую, – улыбнулась Карина.

Они условились, что попытка последняя.

К собственному восторгу, Карина ловко изъяла медведеподобное существо.

– Дарю! – Она протянула игрушку Насте.

Настя зарделась. Нерешительно взяла в руки подарок. Карина всегда точно ее угадывала. Чувствовала без оговорок. Они могли даже не разговаривать, использовали речь, чтобы поделиться новостями из своей жизни. Но когда новости кончались, девушки тусовались – танцевали или пели, снимали квартиру на сутки и пели там, и диалог исчезал; они могли общаться почти невербально. Паузы не пугали их.

Разглядывая трофей, Настя опознала в нем панду. По форме как кукла – не лапки вялые, а именно ноги, руки, впрочем, без пальцев. Непонятная зеленая шляпка напоминала скорее рога, чем головной убор. Голова же была здоровенная, больше туловища. На груди – наклейка, на ней олимпийские кольца, какие-то иероглифы, ниже латиницей надпись – korea.

– Наш улов – корейская панда, похоже!

Они направились в ближайший ночной бар, а утром, прибыв домой, Настя гордо закрепила панду присоской к холодильнику. Мать лишь вздохнула – двадцать пять лет, а ребенок! Было в дочери что-то пугающе непонятное в этом смысле. Мать вспоминала, что ее сын уже в школу пошел, когда ей самой минуло двадцать пять.

Ни один праздник жизни не длится вечно. Ни одна страсть не длится вечно. Женская дружба, протяженностью в жизнь – из серии слезливых детских мечт. Настя привыкла, что вовремя прощаться – необходимый ритуал. Если ему не следовать – случится коллапс, нечто аномальное, лавина обрушится на идеальный мир «нормальных» женских отношений, и все станет слишком запутанно.

Ей осталась корейская панда, попрыгунчик-смайлик, вытащенный Кариной же из автомата с фразой «давай, погадаем, какое у тебя будет настроение?», и синтетический брелок-сердечко, с эффектом релакса – последний подарок подруги.

Карина умела любить и работать. Работать и любить.

Она обещает ей Питер,

Белые ночи и романтику

Пеших прогулок по городу.

Она обещает едва ли не вечность –

всегда быть рядом.

Луноход и Нива

Он почему-то хотел, чтобы Оля подарила ему желтенькую машинку – Ниву. Хотел поставить «тачку» у себя в гараже на полке.

Ничего привлекательного в этой дешевой игрушке не было. Обычная, размером с его ладонь, машинка – дверки не открываются, «моторчика», что срабатывает, когда оттягиваешь задние колеса назад – нет. Просто пластмассовая игрушка. Нива Юре нравилась, хотя он давно уже не был ребенком, даже брился, пробовал самогонку и прогуливал проф. училище. Он уверенно чинил магнитофоны знакомым, а на вырученные деньги покупал модные рубашки-гавайки. Даже батя уже не осмелился бы обозвать его салагой по пьяни.

А Оля – вот уж кто салажка белобрысая! – дарить машинку не соглашалась. Только прижимала к себе и хитро требовала взамен большой желтый луноход.

Старый, советских времен, луноход с антенной, на резиновых гусеницах и с «пассажирами» под куполом – должен был двигаться, жить. Но Юре он достался уже потрепанным, да и пульта радиоуправления не хватало – потеряли. Красивый космический путешественник возвышался на громадном, выше самой Оли, деревянном ящике с мощными колонками, а тот, в свою очередь, надежно стоял на большой тумбочке для телека; парочка в скафандрах, устроившаяся под «колпаком» лунохода, обозревала из-под потолка всю комнату. Сестренка ни за что бы не добралась, даже с табуретки.

Двухкомнатная квартира в пятиэтажной панельке. Юра и Оля спят в одной комнате. Изредка, после Юриных посиделок с друзьями, остается ночевать очередная девушка.

Оля не может уснуть в такие ночи. Оля старательно делает вид, что спит. И слышит шорохи и прочие звуки, которые побуждают открыть глаза. Оля не подглядывает. Но когда парочка засыпает, она бодрствует некоторое время. Она позволяет себе «проснуться» и смотрит на уснувших. Больше – на подружку брата. Спящие девушки очень красивые, кажется Оле. Она засыпает тоже, а утром тянется обнять его подружку, тянется за вниманием… подружка обнимает ребенка и уходит в неизвестность.

Родители вечно заняты скандалами. Юра вечно сердитый. Девушки Юры похожи на принцесс из диснеевских мультиков, иногда – на певиц ар-н-би.

Юра занят поисками способа, способа избавления от сестренки: к нему приходит компания друзей, а Оля вечно путается под ногами, пристает ко всем. Нет бы со своими ровесниками играть.

Оля любит мальчишек со двора, все пацанята общаются только с Олей, а она быстро устает и убегает к девчонкам. Девчонки Олю игнорят. В лучшем случае – хамят. «Дура, блин, иди к своим пацанам, нечего к нам лезть!»

Оля чувствует себя другой. Она не понимает, как это – быть, как они: играть в куклы, прятать секретики в земле и бесконечно обсуждать Сэйлор Мун. Оля тоже смотрела аниме-сериал, но нарисованные люди – не живые. Оля хочет быть, как все девочки. Девочки хотят, чтобы Оля свалила.

Юра – тоже другой, не такой, как родители, не такой, как она. У него всё получается, радостный и друзья его любят, и девушки. Он громко слушает музыку, выводя из себя соседей, к ним даже приходила милиция – Оля и восхищалась им, и думала – «вот дурак».

Они существовали отдельно от семьи, вне семьи. Сами по себе. Луноход и Нива…

Он вспоминает по любви

голодное детство и

как собирал самый лучший велик

для младшей…

Тимка

Оля любила Тимку. Сколько бы ни водилась с другими мальчишками, помладше, она любила Тимку. За смутную похожесть на Маленького принца, за серые глаза, которые становятся острее, когда Тимка злится.

Тимка жил с мамой, отчимом и младшим братом. В однокомнатной. Тима был любимым, балованным ребенком. Пока не появился отчим. Пока не появился маленький Витька. Тима ненавидел Витьку. Ненавидел маму. Отчима…

Через несколько лет Тима сильно любил одного лишь Витьку.

Когда молодые супруги прожигают лучшие дни на кухне, поднимая и опуская рюмки, вечно скандалят с собутыльниками или друг с другом, их грубый мир безупречен, как самогонный аппарат, что по капле выдает чистейший напиток. Они так далеки от внешней жизни, они забывают, что рядом с ними растет человек.

А Тима рос. Ломался и менялся. Тима часто гостил у бабушки, на выходные оставался с ночевками. С матерными ругательствами строгая, хорошо одетая женщина собирала внука, высказывая дочери претензии, которых та все равно не слышала, либо делала вид, что не слышит.

Тима всех обижал во дворе; часто, затаив на кого-то обиду, бросался с кулаками исподтишка, когда никто не мог видеть. Больше всех Тиме нравилось обижать Олю. Он не понимал Олю. Оля нравилась ему и, бывало, совершенно выводила из себя. Его бесило это отсутствующее выражение лица – он не знал, о чем она думает. Тимка интуитивно чувствовал: от него словно прячут большую тайну. Тимка знал, что у Оли пьет папа. Злило его и то, что она совсем не переживает. У нее, наверное, в семье все намного лучше, думал мальчик.

Бывали моменты, когда Тима добрел и щедро делился с Олей своими игрушками: у Оли своего «богатства» почти не было. Особенно им обоим нравился большой желто-красный экскаватор. «И как ты так уделываешь одежду?!» – возмущалась Олина мама: шорты вечно были перепачканы в земле или песке.

Оболтус Витька таскался везде за Тимкой. С ним тоже нужно было делиться. Тимка щипал его исподтишка, а если Витька заливался ревом, делал невинные глаза. Лишь позднее мама обнаруживала синяки на руках младшего и молчала. Она не могла наказывать Тимку. Тимку и так наказывали все время: отчим воспитывал старательно, с тщанием.

Оля чувствовала, что Тимка становится другим после ночевок у отца или у бабушки. Он приезжал повеселевший, иногда приодетый, хвастался новыми игрушками, рассказывал о фильмах, которые смотрели. Оля любила Тимкины истории. Иногда он привирал, сочинял, но Оля любила в нем и это. Слушая Тиму, можно было долго молчать. Ей нечего было рассказать Тиме о выходных, нечем делиться. В выходные, как и в будни, она помогала маме на работе, папе было некогда – друзья.

Оля мечтала выйти замуж за Тимку – за кого же еще?

…Они встретились спустя лет двенадцать после того, как Оля с мамой переехали. Встретились в том же панельном доме. Мама Оли решила проведать одну бывшую соседку и попросила дочь составить компанию.

Тима, высокий, такой же белобрысый, похожий отдаленно на Драко Малфоя, в джинсах и черной мастерке, с наушниками в ушах, поднимался по лестнице к родителям. Оля с мамой спускались. Оля не обратила на него внимания, она как обычно была вся в себе. Он тоже на них не смотрел, погруженный в музыку.

– Молодой человек, здравствуйте! – Голос мамы «разбудил» Олю.

– Здравствуйте, – Тимка неуверенно снял наушник. Вопросительно посмотрел на женщин.

– Вы нас не узнаете, – заключила мама. И, прежде чем кто-то успел опомниться, она, а следом и Оля, перешагнула дальше.

Тима вернул наушник на место. Он ненавидел возвращаться.

Посидеть на лавочке отрешенно.

Встретить, может, младших

братишек и сестренок старых друзей.

Докурить сигарету и уехать,

как уехали отсюда все.

Праздник будет

– А ну стойте… паршивки! Кому… сказала! Ну, я вам устрою… вы у меня получите!

Прерывистые выкрики так разносились по двору, что, кажется, их слышал весь дом – от первого до пятого этажа. Тетя Марина занималась вечерней пробежкой: гналась за двумя девчонками, нарезая круги. «Паршивки», хохоча, и не думали останавливаться – улепетывали, как последний раз в жизни.

Девчонкам не привыкать – вечно крайние!

Впрочем, сорванцы облажались, так облажались. И верно: одно дело подтрунивать над аккуратисткой и красавицей двора – дочкой тети Марины, совсем другое – опрокинуть ту в лужу. Потерпевшая всего-то демонстрировала «подругам» новое платье, ну, обронила, что у них никогда такого не будет. Обидчивые какие!

«Будущие уголовницы! Да их изолировать надо…» – возмущалась на бегу тетя Марина. Хуже всего, что никуда не денешься от мерзких хулиганок, доченьку, умничку и красавицу, не спрячешь…

Женщина остановилась. Еле переведя дух, поплелась домой – ну, завтра она выскажет родителям! Пусть платят за испорченную вещь, сволочи.

Девчонки давно исчезли из виду.

…Запыхавшаяся, Оля мрачно постучалась в дверь. Открыл отец. Ничего не сказал. Пропустил дочку в квартиру и снова завалился на диван – читать. На табуретке стояла початая бутылка… Оценив обстановку, Оля шмыгнула в свою комнату.

А наутро взбучки удалось избежать. Причем обеим – Машка отболталась, она это умеет, родители в обиду не дали. А Оля…

– Оленька, а хочешь, в парк пойдем? – предложил отец.

– В па-а-а-арк? – она исподлобья посмотрела на него: такое уже было – пообещает что-нибудь, потом напьется и забудет.

– Собирайся, дочь.

– А мама?

– Мама работает. Придет вечером, знаешь ведь.

Она еще никогда не была в парке с папой. Да и вообще никуда не ходила с папой. В парк ее иногда водила мама… Оля не знала, радоваться или нет.

Наскоро умывшись, натянув повседневный, салатового цвета, костюмчик – шорты и футболку – пригладила кудряшки и была готова. Папа взял Олю за руку, и они отправились в парк Нефтехимиков, что неподалеку от дома.

Девочке нравился этот парк. Он казался большим островом, обросшим тропическими (березы, ели, клены и дубы мечтать не мешали…) пальмами и папоротниками. Такие чудеса – и совсем рядом. Жаль только, что редко гуляют вместе: мама занята работой, папа тоже занят – у него друзей целый район, они приходят с черными пакетами и допоздна сидят с ним в зале, покуривая сигареты и чокаясь рюмками. А иногда не приходят. Мама говорит в таких случаях: «Когда есть деньги – есть друзья, когда нет денег – нет друзей».

«Не день, а праздник!» – думала Оля с опаской. Как будто день рождения с зимы перенесли вдруг на лето. Папа угощал дочку мороженым, она «летала» на батуте, втайне надеясь остаться в воздухе, взмахнуть руками и полететь по-настоящему… куда-нибудь далеко. С Олей всегда происходило такое: в самый радостный момент, когда можно чувствовать себя счастливой, падала тень – навязчивое и непреодолимое желание убежать. Она сама не понимала, что это. Настроение это желание отравляло в один миг. Становилось плохо. Со временем Оля научилась никому не показывать: ведь люди вокруг стараются сделать твою жизнь лучше, а ты… даже улыбнуться не можешь, порадоваться искренне.

Отец посматривал за дочкой, но сам витал где-то далеко. Он отдыхал по-своему – украдкой доставал припрятанную в кармане фляжку и делал глоток.

Когда время прыжков на батуте вышло, Оля торопливо натянула сандалики с потрескавшимся дерматином (Как она их не любила – с ними столько возни!), застегнула их и побежала к отцу.

– Ну, что дальше? Может, на «Ромашку»? – предложил он. – Или боишься? Другую карусель?

– На «Машинки»!

Отец засмеялся:

– Ну да, ты же их любишь… Все уши как-то маме прожужжала…

Тут он осекся. Может, понял, что впервые повел дочку в парк, и на миг ему стало стыдно. Может, воспоминание об усталой, вечно недовольной жене покоробило…

Он взял девочку за руку, и они побрели в заветный уголок с рельсами на опорах – к «Машинкам».

Оля очень любила аттракцион «Веселые горки». Приведи только в парк – и больше ничего не надо. Она всегда жалела, что прокатиться можно лишь раз. Мама объясняла, что кататься больше – денег нет.

– Оленька, ты уже большая… сможешь одна? – отец серьезно посмотрел на нее.

– Смогу! – Она боялась: мама никогда не давала ей кататься одной, всегда садилась рядом. От предвкушения и страха Оле еще больше захотелось на карусель: она сможет, она не будет визжать! Или будет… так даже интереснее: машинка стремительно несется то вниз, то подлетает вверх, как будто вот-вот вознесется в небо… Ух! Как тут не заорать во всю мощь!

– Только ты не бойся, папа. Я буду кричать!

– Хорошо.

И она неслась одна, впервые, вцепившись в поручень перед собой. Поперек живота – толстая цепочка. Оле всегда казалось, что цепь не удержит, что она, Оля, вылетит и прочертит собой воздух… И обходилось. Всегда.

Оля посматривала на отца, пролетая каждый раз мимо кассы. А потом они просто гуляли. Он тоже не улыбался, но словно был другим. И даже в глазах – обычно недобрых или стеклянных, рассеянно блуждающих с перепоя – возникло что-то живое.

Заглянули в одну палатку. Отец предложил дочке выбрать себе подарок.

Радостная, Оля рассматривала большие светящиеся попрыгунчики, мягких зверушек, какие-то пистолетики… Наконец девчонка выбрала АКМ и пикачу… точнее, не могла разобраться – чего хочет больше. Желтенький пикачу пел песенку и был таким мягким, приятным на ощупь… Автомат ей тоже нравился – внушительный!

Отец, видя сомнения Оли, сказал продавцу:

– Мы возьмем и «Калашников», и зверюгу. И давайте сразу десять упаковок пулек.

Оля обомлела. И едва сдержалась, чтобы не зареветь. Этого было слишком много… слишком для одного дня. Она знала: за хорошим следует только плохое и долго-долго тянется, не переставая… И все же заставила себя улыбнуться.

Мальчишки окружили Олю. Каждый смотрел на «Калашников» голодными глазами. «Даже у Тимки ничего подобного нет», – не без удовольствия думала Оля. Тима особенный мальчик. Квартира его родителей представляла собой настоящую сокровищницу самых классных игрушек – от целого плюшевого зоопарка, который едва помещался на широкой полке в советской стенке, до нескольких наборов солдатиков. Что уж говорить о «видике» и солидной коллекции кассет с мультиками…

Смилостивившись, Оля дала каждому стрельнуть из автомата. Она уже представляла, как будут играть в войнушку – не терпелось побегать по двору с новой игрушкой!

Дома Оля бережно убрала пульки подальше. Пикачу пристроила рядом с подушкой.

А вечером пришла с работы мама. Она едва не шаталась от усталости. Отец спал в зале.

– Он опять напился? – вполголоса спросила мать у дочери.

Оля виновато отвела глаза. Ей не нравились разговоры о пьянстве.

– Ладно. Идем на кухню, будем готовить. Опять целый день на улице бегала, наверное. И этот не покормил как всегда, да?

– Я уже взрослая. Сама все могу погреть, – буркнула Оля.

– Ага, если бы еще ты это делала. Сколько раз оставляла тебе еду, все показывала…

– Ну, я не хотела есть.

– Ну-ну.

…Конечно, она не одобрила подарков.

– У ребенка сандалии истрепались, кроссовки вечно каши просят! Скоро осень, в школу, а он ей «Калашникова» дарит! Вот молодец!

Муж только хмурился и матюгался в ответ – мол, единственный раз побаловал дочку, ну так и что? Нельзя?

– Побаловал, ага. Напился как скотина! Опять! Тебе денег некуда девать, я смотрю?

Оля грустно слушала. Не в первый раз... Сколько ссор из-за денег! Иногда Оле казалось, что все это – им не подходит. А еще она почему-то боялась, что так живут только ее родители…

…«Калашников» сломали через неделю: отец хвастался перед собутыльниками и, когда стрелял, каждый раз с таким остервенением передергивал затвор, будто автомат – настоящий. А пикачу еще долго пел песенку. Пока батарейки не сели. Сломанный автомат и «охрипший» зверек напоминали Оле ее саму, и даже больше, чем в момент, когда игрушки были новыми...

Тимке подарили винтовку-винчестер, и теперь уже его окружали мальчишки. Тимка гордо демонстрировал «оружие», а пострелять дал только Оле. Оля сделала вид, что в восторге: больше всего ей хотелось отшвырнуть винчестер.

Умница и красавица из приличной семьи продолжала ехидничать. Оля продолжала ее дразнить, а тетя Марина все так же жаловалась на хулиганку ее маме, а та – только фыркала.

В августе мама купила дочке новые кроссовки и школьную форму.

В парк больше не ходили.