№9.2021. Алексей Ахматов. Апостол. Рассказ

Алексей Дмитриевич Ахматов – заместитель председателя поэтической секции Санкт-Петербургской писательской организации Союза писателей России, руководитель общества “Молодой Петербург”, главный редактор одноименного ежегодника и куратор премии «Молодой Петербург». Автор нескольких поэтических сборников, книги критики и книги прозы. Публиковался в различных журналах и альманахах, антологиях и справочниках страны и ближнего зарубежья («Нева», «Звезда», «Аврора», «Юность», «Литературная учеба», «Немига литературная», «День поэзии», «Русские стихи 1950–2000», «Литературный Петербург XX века» и т. д.). Произведения переведены на сербский, болгарский, немецкий и английский языки. Лауреат премии им. Борис Корнилова в номинации «На встречу дня» (2010), премии журнала «Зинзивер» (2014, 2015), премии им. Н. В. Гоголя в номинации «Портрет» (2016), Международного конкурса лирико-патриотической поэзии им. Игоря Григорьева «На всех одна земная ось» (2017), премии «Русский Гофман» (2018).

 

Алексей Ахматов

Бытовое маленькое чудо

Рассказы

 

 

Апостол

 

Из гостей Константин вышел, по собственным меркам, довольно рано – около восьми вечера. Все время они провели в спорах про Бога и выпили под такую тему порядочно. До такой степени порядочно, что Константину пришлось основательно собраться, прежде чем решиться пройти в метро мимо зорких милиционеров у турникета. На этот раз все обошлось. Шершавая подошва эскалатора слизнула его в недра тоннеля и аккуратно вынесла на залитый люминесцентным светом перрон. Быстро подошел электрический поезд, и Константин удачно сел на освободившееся место. Ритмичный стук колес и плавное покачивание вагона сделали свое темное дело – он мгновенно уснул без тревог и сновидений.

«Поезд прибыл на конечную станцию Проспект Ветеранов, – произнес безучастный голос диктора. – Не забывайте, пожалуйста, вещи в вестибюле и вагонах метрополитена».

Константин понял, что проспал свою остановку и, вздыхая, направился на противоположную сторону перрона. На этот раз ему приснилось, что он продолжает спор о Боге, но уже не с друзьями, а с какими-то неизвестными людьми, которые в процессе спора превращаются в животных. Один из спорщиков стал вдруг огромной лошадью, но это совершенно не испугало и не удивило Константина.

– Вот видишь, чем кончается твоя вера в чудеса! Ну и куда ты пойдешь теперь в таком виде? – спросил он у лошади.

– …На конечную станцию и железнодорожную платформу Девяткино, – услышал он ее ответ, открывая глаза. – Не забывайте свои вещи в вестибюле и вагонах метрополитена.

Это было уже значительно хуже Ветеранов. Во-первых, потому что втрое дальше от его собственной остановки, а во-вторых, потому что так просто на обратную сторону в Девяткино было не перейти. Нужно было сначала выйти из метро, обойти его поверху, кинуть жетончик и лишь потом двинуться в обратный путь. Немного злясь на себя, Константин проделал все вышеперечисленное и, найдя себе место в середине вагона, устроился поудобнее. Дорога обещала быть длинной. Уже ко второй станции Константин заснул крепким сном праведника. Проспект Ветеранов встретил его столь же радушно, что и в первый раз. На этот раз Константин решил не спать и две остановки старательно вращал слипающимися глазами. Однако подлый сон одолел его, и железнодорожная платформа Девяткино снова распахнула стеклянные двери. Константин купил жетончиков, вернулся на противоположную сторону и, войдя в пустой вагон, твердо решил на сиденье не садиться, дабы таким образом обмануть сон. Как ни подгибались ноги и ни мотало его из стороны в сторону, а все-таки следующее, что он услышал, не успев моргнуть глазом, было: «Поезд прибыл на конечную станцию проспект Ветеранов. Просьба пассажирам выйти из вагонов». Получалось, что он доехал до Ветеранов, не присев ни на минуту.

«Замкнутый круг!» – с досадой подумал Константин, которого от тепла и мерного покачивания вагона развезло еще больше. Однако круг этот был не совсем замкнутым, что немедленно подтвердила мистически возникшая станция Девяткино, на которой снова нужно было выходить на поверхность.

Сколько это повторялось, он не помнил. Один лишь раз в череде этих перехаживаний его удивило то, что скамьи в вагоне расположены не вдоль стен, а перпендикулярно им. Удивило, но не насторожило. С мыслью о том, что главное – успеть перейти до закрытия метро, а уж остальное выяснится по дороге, он закрыл глаза и открыл их только когда диктор расплывчатым баритоном объявил о прибытии поезда на конечную станцию – поселок Сосново. Константин, ничего не понимая, качающейся походкой вышел на черный незнакомый перрон с единственным фонарем. Приглядевшись, он различил под этим фонарем такую же удивленную и неприкаянную фигурку обескураженного жизнью человека, как и он сам.

«Дела… – с усилием подумал Константин. – Это как же Сосново? Это где же я?»

Собственно, ответ был очевиден. Вместо электрички метро, переходя на противоположную сторону, он просто вошел в пригородную электричку, по совпадению распахнувшую в этот самый момент на перроне свои двери. Хмель вылетел из головы, и сон мгновенно улетучился. Было холодно, и очень хотелось пить.

«Я далеко за городом. До утра ничего не ходит. Надо найти хоть какое-то укрытие, – думал он, шагая к фонарю. – Может, старожил знает, куда можно спрятаться от этой холодины…»

Издалека покачивающаяся фигурка под нимбом фонаря светилась, словно одуванчик. Как и следовало ожидать, старожил был не старожил, а такой же заплутавший товарищ по несчастью. Такой же, да не совсем. Он не проспал, а всего лишь не доехал несколько остановок, так как ехал в Лосево, а электричка шла только до Сосново. Впрочем, существенно это дела не меняло. Первые электрички должны были пойти только после пяти, а до этого времени надо было как-то дотянуть. Ему тоже было холодно и тоже хотелось пить. Вокзал был закрыт, хотя свет пробивался из-под щелей массивной деревянной двери. Делать было нечего, и они, дрожа, присели на мокрую скамейку перед центральным входом.

– Что, жена выгнала? – кисло спросил Константин, почему-то сразу взяв покровительственный тон.

– Нету жены, – тихо ответил тот, ежась от холода.

– Огонька не найдется? – снова спросил Константин, доставая пачку сигарет и внимательно всматриваясь в собеседника.

Плохо одетый, сутулый, худой, лысоватый. С довольно приличного размера рыжей бородой, лет сорока. Он казался старше Константина, хотя, скорее всего, они были ровесниками.

– Не курю, – развел руками попутчик, а потом как-то виновато добавил: – Меня Павлом зовут.

– Константин. Я тоже не женат. Моя все пять лет, пока вместе жили, пилила: «Брось курить, брось курить». На лестницу выгоняла. Так надоело! Зато теперь – никто мне не указ. Где курить, что курить, когда курить…

– Ушли от нее? – участливо спросил Павел.

– А теперь даже и не знаю, кто от кого ушел, – задумался Константин, – формально получается, что я. А по факту – она создала такую обстановку невыносимую, что оставаться было невозможно. Она так задумала.

– Прямо задумала?

– Раньше думал, что само так сложилось, а теперь, после того как она вышла замуж за моего лучшего друга, понимаю, что все было продумано. Она у меня в бытовом смысле умная была чересчур. Неприятно осознавать себя дураком, даже если времени много прошло.

– Женщины в быту изворотливее, поскольку слабее, и им больше приходится приспосабливаться, – поддержал тему Павел.

– Мы и сейчас, когда изредка встречаемся, вечно спорим, кто же от кого на самом деле ушел.

Они надолго замолчали, глядя в холодное небо.

–  А я тоже не знаю, выгнали меня из монастыря или сам ушел…

– Как это? – заинтересовался Константин. – Ты что, священник?

– Ну почему сразу священник? При чем тут?

– А что, монах, что ли?

– Никакой не монах. Алкоголик обычный.

– Тогда я ни черта не понимаю, – признался Константин.

– Спиваться я начал, – пробормотал Павел. – Ну и посоветовал мне наш батюшка в монастырь трудником пойти для начала. Недалеко отсюда Коневский Рождество-Богородичный мужской монастырь есть. Я полтора года держался. Даже послушником стал… да не справился. Сломался.

– Сейчас бы выпить чего-нибудь, – с интересом глядя на собеседника, произнес Константин.

– Ларьки должны здесь быть круглосуточные, – отозвался попутчик.

– Да ты понимаешь, денег у меня с собой только-только на обратную дорогу осталось.

Павел заглянул в бумажник и, оставшись довольным его содержимым, кивнул в сторону площади. Они, не сговариваясь, встали и побрели в указанном направлении.

– Сегодня заработал немножко, – как будто оправдываясь, проговорил Павел. – Угощаю.

Искать пришлось недолго. Это был даже не ларек, а вполне приличный натопленный вагончик. Что-то типа пышечной. Кухня была закрыта, но всевозможных холодных закусок, салатов и бутербродов было в избытке. Единственное, что удручало – напитков кроме пива и газировки на витрине не было.

– А водки у вас нет? – поинтересовался Павел.

Заспанный уроженец солнечного Ташкента отрицательно покачал головой:

– Лицензию не дают. Только пиво.

– А пиво только в холодильнике? Теплого нет?

– Не, только холодное…

Константин достал бутылку, повертел в руке и, скривившись, поставил обратно.

 – Ледяная! Не хочу.

Ларечник лениво посмотрел на него.

– Слышь, чего скажу, – поманил его к себе Павел из-за стойки и негромко что-то проговорил по-узбекски.

– Если закуски возьмете, могу водки продать, – по-русски ответил тот. – Только если менты появятся, скажете, что с собой принесли.

– Другое дело! – подмигнул Константину случайный спутник. – Грамм по сто пятьдесят можно?

– В розлив не получится. Только если бутылку целиком берете.

– Берем? – посмотрел Павел на Константина. Тот удивленно развел руками.

Они присели за низенький столик, и уже через пять минут перед ними были два блюдца с вареным яйцом и горошком под майонезом, несколько кусков черного хлеба, дымящийся чай и бутылка самой дешевой в округе водки. Пока ее открывали, ларечник принес одноразовые стаканчики и салфетки.

– Ты что, по-ихнему разговариваешь? – зашептал изумленно Константин.

–  Самую малость. До перестройки еще шабашил в Андижанской области три года, хлопок собирал.

– А… – разочарованно протянул Константин. – Понятно. Помотало тебя по жизни. Ну а монахом-то зачем хотел заделаться?

– От пьянства хотел избавиться. Думал, поможет. Да и смысл хотел в жизни найти. А то все проходит. День за днем. И впустую, главное. А зачем? Почему?

– И как, нашел?

Павел посмотрел на Константина своими синими, как оказалось, глазами и ничего не ответил.

– Как мне деньги тебе передать? Хочешь, на карточку перечислю, как до дому доеду. Во сколько обошлось?

Павел махнул рукой:

– Это разве деньги? Заработал сегодня. На халтуре теплицу чинил под Орехово. Пока справился, туда-сюда… По рюмашке с хозяином накатили, и на последнюю электричку бегом. А она, видишь, только до Сосново… Теперь тут вот.

– Чудеса! – потер руки Константин. – А я из гостей только! Там такой стол был. А жрать все равно охота! Удивительно, что мы с тобой встретились. Я как раз сегодня о Боге спорил…

Собеседник испытующе молчал.

– Нда, чудеса! – снова восхитился Константин. – Может, есть все-таки Бог на свете?

Павел странно покосился на него, и они выпили по первой.

– Вот, прям, послал мне тебя Бог! Может, ты мне поможешь разобраться. Ответь, как служитель культа, а?

– Да что ж я ответить могу, когда не служитель я? Тоже не знаю ничего.

– Понимаешь, мне кажется, что там, где есть Бог, нет места никакому чуду! Ну, если, конечно, понимать под чудом нарушение привычных законов природы, а не какие-нибудь неизвестные науке явления. Я бы даже сказал так: где есть чудо, там обязательно должен быть дьявол.

– Почему же? – удивился Павел, не ожидавший такого поворота.

– Я руководствуюсь элементарной логикой. Вот смотри: Бог сотворил этот мир и все сущее в нем. Так?

– Ну… вроде так… По Библии.

– Конечно. Давай рассуждать логически.

– Давайте. Хотя тут человеческая логика часто не работает.

Они оба улыбнулись, каждый чему-то своему, и налили еще по одной.

– А нам не на что больше опираться, – Константин густо посолил и поперчил яйцо в блюдце.

– Это ладно, – махнул рукой Павел, – а что с сотворением сущего?

– Что там, где есть Бог, не должно быть никаких чудес, по-моему.

– Но это же идет в разрез с христианскими догмами!

Чего Константина понесло в эти дебри с совершенно незнакомым человеком, он и сам не понимал, но остановиться уже не мог:

– Давай рассуждать логически. Под водочку это делать особенно приятно. Бог сотворил этот мир. Мир – это сумма физических законов, поддерживающих вселенную в ее материально явленном виде. Он же сотворил и светоносного Люцифера, который возжелал быть равным Богу и «отпал от него». Стал его противоположностью – олицетворением зла.

– И у меня всегда в этом месте возникал вопрос, – несмело перебил его Павел, – почему желание расти, совершенствоваться, становиться похожим на Бога, не хуже Бога, а равным Ему, привело к прямо противоположному результату? Мне, например, не ясно. Ведь человеческая логика говорит нам, что плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Ведь не из-за опасения же за свою власть, чем полна, например, античная мифология, Бог низвергнул Люцифера?

Константин заинтересованно посмотрел на собеседника. Такое знание предмета его приятно порадовало.

– Хороший вопрос. Не думал об этом. Но нам этого никогда не узнать. Я не столько богословские вопросы собирался поднимать…

– Это теодицеей называется, – снова перебил Павел.

– Что? – удивился Константин.

– Есть такой термин специальный для Богооправдания, так называемая теодицея.

– Надо же. Не знал. Слушай, а что ты мне выкаешь? Мы ж ровесники, поди.

– Не знаю. Я как-то с ходу тыкать не умею.

– Ладно, проехали. Просто сегодня с друзьями спорил про чудеса. Вот меня это сразу зацепило.

– Что именно?

Они выпили по третьей. Павел запил горячим чаем, Константин усиленно заковырял вилкой в своем блюдце, а потом, словно куда-то торопясь, продолжил:

– Ну вот смотри, цепь рассуждений такая: Бог создал вещный мир и законы, по которым тот существует. За невмешательство в них на протяжении двух тысяч последних лет, по крайней мере, можно ручаться смело.

По ондулиновой крыше вагончика забарабанил дождь. В помещении от ощущения непогоды снаружи стало еще уютнее. Константин, совершенно расслабившись, сладко зевнул и продолжил:

– Итак, создал Бог все окружающее раз и навсегда, не вмешиваясь ни в порядок вещей, ни в свободу воли. Ни в нашу свободу воли, ни в свободу воли Люцифера. Ни в чью свободу. Все живет, развивается и умирает по раз и навсегда данным им же самим законам. А вот Люцифер, то есть враг, вмешивается в законы мироздания постоянно.

– Вы имеете в виду, что, желая быть Богом, он тоже пытается творить мир?

– Ты опять на «вы»?

Павел развел руками.

– Ведь где-то сказано, что дьявол не может ничего сотворить подлинного. Он все только коверкает. Именно полноценное творение у него не получается. Он искажает Божественное, искажает и лжет.

– Кстати, Дьявол – это по-гречески и есть лжец.

– Правда? – снова удивился Константин познаниям собеседника. – Не знал, спасибо.

– В принципе, понятно. Вы хотите сказать, что Бог творит законы мироздания, а Дьявол на это не способен и творит чудеса, то есть временное, невозможное с точки зрения физики искажение этих законов?

– В самую точку! Искажение и опровержение непреложных истин, данных Богом. Бог создал человека, ходящего по тверди, птиц, плоскостью крыл использующих плотность воздушных потоков, а Дьявол – левитацию. Бог создал невероятно отлаженные живые организмы, которые в то же время очень хрупки и подвержены всяким болезням, а Дьявол – порчу магией и чудесное исцеление молитвами и заговорами. Бог создал механизмы естественного старения, постепенное прекращение деления клеток и необратимость смерти, а Дьявол – воскрешение из мертвых и оживление трупов. Бог создал универсальные законы сохранения энергии, а Дьявол – материализацию предметов.

– А как же чудеса святых? – рассеянно произнес Павел. – Давайте наливать поменьше. На дольше растянем.

– Хорошо, – согласился Константин. – Как чудеса святых, говоришь… А вот так! Именно об этом и речь. Труд, пост, чистота, самоограничение – это вполне в Божественный мир укладывается. А все чудеса святых, прорицания, целительные способности, мироточение – от бесов.

– Как же тогда сам Христос, ходящий по воде, кормящий пятью рыбами толпы народа, исцеляющий больных и воскрешающий Лазаря? – вопрошал Павел, но в его интонации совершенно не чувствовалось никакой заинтересованности. Это несколько удивляло горевшего своим открытием Константина, охлаждая пыл, но он тем не менее продолжил:

– Думаю, что искушаемый главным бесом, он если и в самом деле творил эти чудеса, а не позднейшие адепты выдумали их, то не Божьей силой. Понимаешь, Бог не предоставляет чудес. Зачем эти мелкие, частные обманки тому, кто создал весь Мир? Всю Вселенную? Мир столь грандиозен и велик, с гравитацией, электричеством, термоядерным синтезом, световыми скоростями и прочими еще не ведомыми вещами, что пиарить собственные законы по мелочам, для блудниц и рыбарей – нет никакой надобности. Мир со всеми своими физическими законами и есть величайшее чудо!

– То есть, вы хотите сказать, что Бог не школьник, втихаря срезающий беговую дорожку на уроке физкультуры, и не пушкинский Балда, подменяющий беговых зайцев на дистанции? – устало улыбнулся Павел.

– Я хочу сказать, что Он и дорожка, и школьник, и физрук. Он – и Балда, и заяц, и даже бесенок, который бежит наперегонки. Он – все сущее, а вот Сатана (хотя тоже является Его созданием и отчасти Им), отпав от Него, в попирании Его законов вполне заинтересован. Более того, постоянно эти подделки за Божественное провидение и выдает. Чудо – удел Сатаны. Закон – воля Бога.

Константин перевел дух и подошел к окну, всматриваясь в плотные сумерки. Времени до первой электрички все еще оставалось порядком. Он вернулся к столу, налил водки, и они еще раз выпили.

Блюдце он начисто вымазал кусочком черного хлеба, в то время как Павел к яйцу даже не притронулся. Тогда Константин деловито посмотрел на стол и спросил:

– А ты что, хлеб есть не будешь?

Павел отрицательно покачал головой.

– Ну, тогда я возьму, – сказал Константин, передвинул к себе оба кусочка и старательно посолил и поперчил их.

«Отчего этот человек совсем не удивляется? Ведь это же такая классная теория! Он либо совсем не врубается в тему, либо знает слишком много, и ему мои досужие рассуждения кажутся ерундой…» – засомневался про себя Константин, а вслух спросил:

– Тебе хоть интересно?

Собутыльник с готовностью угукнул.

«Да и бог с ним, с его интересом», – решил про себя Константин и продолжил:

– Если Христос послан Богом, то не совершал он евангельских чудес, ибо в них не было никакой необходимости. Это если он пришел хлебнуть по полной, как сын человеческий. Со всем человеческим скарбом, с человеческим знанием и возможностями. Если же, как он сам говорил, без этого не поверят, то есть необходимость в чудесах все же была, то к чему все эти полумеры? Ну и убедил бы гонителей… да что гонителей? Весь народ. Покажи всему миру силу и славу. И иудеи убедятся, и римляне. Все. Причем не где-то у несчастного ручейка Иордан или на побережье Средиземного моря, а конкретно во всем мире. Слабо? Чем арабы, татары, китайцы или индейцы хуже? Ведь «ни эллина, ни иудея», так?

– Может, он не хотел давить на все человечество. Может, он хотел, чтобы приходили к нему постепенно, в глубоком осознании. Своим умом.

– А почему тогда апостолы не своим умом? Если не хочешь насилие над сознанием совершать, зачем его совершаешь в частном порядке? Своим ученикам-то он весьма убедительно и с чудесами все втолковывал, и не только им. Ходил, толпы исцелял. Не вяжется как-то.

Павел пожал плечами.

– Думаю, и Святое писание Сатана исказил, не сумев стереть его из людской памяти. Он наполнил его россказнями о чуждых Богу волшебствах. Ведь именно они накладывают отпечаток нечестности и неискренности на всю миссию Христа. Он пришел в этот мир Сыном Человеческим, дабы честно претерпеть все человеческие муки, честно и безвозвратно умереть за всех нас, не опираясь, конечно же, ни на какие ходули липовых чудес. Умереть без надежды на воскрешение, но с верой, как настоящий человек, как миллиарды до него и после него. В противном случае ему принять крестные муки было во сто крат легче, чем простому смертному. Какая фора по сравнению со смертными – одно только знание своего последующего воскресения и воцарения! А Бога можно заподозрить в попытке облегчить свою задачу? Отсюда и сомнения Христа в Гефсиманском саду. Отсюда и отчаяние на кресте. Не было воскрешения Христова. Не было чудес… Был Бог, рожденный самым традиционным способом простой крестьянкой и ее мужем, который зарабатывал себе на кусок хлеба бедным плотницким делом. Посланник мучился от жажды и сбивал ноги в кровь на дорогах, проповедуя любовь. То вспыльчивый, как со смоковницей или с торговцами в храме, то лавирующий ужом, как в фарисейских беседах о боговом и кесаревом. Когда же он был, наконец, своими же соплеменниками как смутьян пойман – его оболгали и убили.

– Но это отрицает всю нашу религию, которая как раз и стоит на воскресении, как на краеугольном камне!

– Может, не религию отрицает, а это наша религия отрицает такую очевидную и логическую вещь? Ведь только так Бог, являющийся всем этим миром одновременно, сконцентрировавшись до одного маленького слабого человечка, смог обосновать свободу воли для всего человечества.

Будешь любить, сострадать, помогать, верить – войдешь в Царствие Божие. Будешь лгать, воровать, убивать, ненавидеть – не войдешь. И бесполезно игольному ушку доказывать, что ты не верблюд. А локальные волшебства, куцые доказательства могущества, сверхъестественные способности, явленные дозированно, почти украдкой, и прочие бирюльки – удел дьявола.

Константин замолчал, ошеломленный собственной тирадой.

– А знаете что, – вдруг, когда уже Константин и не ожидал этого, заговорил Павел. – Возможно, Бог и не создавал всех этих законов. А законы эти – выдумка людей. Да, он создал мир и создал человека… Но именно своим грехопадением человек и нарушил всю эту конструкцию. Именно своим ослушанием он и внес все те неказистые правила, которые мы именуем законами. А сами эти чудеса, возможно, и есть настоящие законы Бога, действующие в безгреховном мире, который создал Бог. В Раю. Именно чудо, возможно, есть закон Божий?

– Интересно! Чудеса и есть закон, но в лучшем мире. В Царствии Божьем. И все же, не убедительно как-то, – вздохнул Константин, тем не менее восторженно поглядывая на Павла. Теперь он показался ему совсем маленьким и худым. Как ребенок.

Заморосило. Снова тихо забарабанило по крыше. На площади не было ни души. Они выпили и надолго замолчали.

Из-за поворота блеснул фарами милицейский уазик.

– Кажется, менты сюда едут. Надо бутылку убрать от греха, – произнес Павел, засовывая ее к себе в рюкзак, и в целях конспирации вернулся к незаконченному разговору:

– Так вы утверждаете, что Библия не есть божественное откровение?

В вагончик зашли два милиционера с крупными буквами «ПОЛИЦИЯ» на спинах.

– Конечно, я не могу знать наверняка, – ответил Константин, не отрываясь от блюстителей порядка. – В общем, самое логичное – предположить, что она сильно искажена, дописана и переписана тем, кто в этом больше всего заинтересован.

– Но это же форменная ересь! Вас бы сожгли в средние века, – улыбнулся Павел. – А на ментов лучше не смотреть совсем.

– Конечно. И сожгли бы люди, искаженные дьяволом, но прикрывающиеся Богом.

– Насколько я понимаю, вы сейчас отменили основополагающую часть христианского учения. Все целительные иконы, да что иконы – весь институт святости, построенный на чудесах, творимых канонизированными святыми. Всю, страшно сказать, Библию.

Константин пожал плечами.

– Два кофе с собой, – произнес один из милиционеров, а второй подошел к их столику.

– Так-так, – пробасил он, – бутылку спрятали, а стаканчики зачем оставили? Этот продал? – он кивнул на ларечника.

– Не, от него ничего, кроме пива, не добьешься. Лицензии нет, – спокойно проговорил Павел. – Это я свою заначку прихватил. Там и было-то на донышке. Холодно ночью.

– А вообще, у вас все в порядке, граждане?

– Да, нормально, капитан, – не поднимая на него глаза, ответил Константин. – Электричку ждем утреннюю. Мне в Лосево, ему в город.

– А документы есть?

– Конечно, – ответил Павел, но даже не пошевелился.

«А у меня нет», – похолодел внутренне Константин.

– Позвольте посмотреть, – все не унимался блюститель порядка.

– Да свои мы, – Павел нехотя встал, полез в нагрудный карман и вытащил какую-то мятую зеленоватую книжицу.

Милиционер лишь взглянул на нее, отдал честь и почему-то извинился.

Кофе был готов, и они оба крепкой чеканной походкой направились к выходу.

– Ничего себе, ты мент, что ли? – не то с восторгом, не то с опаской спросил Константин.

– Да какой мент, – улыбнулся Павел. Служил в МЧС когда-то недолго. Остались корочки. – Так что вы про отмену Библии говорили?

– Это ты сказал. А я ничего не отменяю и не утверждаю, – вдруг затараторил Константин, будто испугавшись, что милиционеры вернутся и договорить не удастся. – Я пытаюсь понять. Мне просто интересно, если дьявол – князь мира сего, самое хитрое и безжалостное существо в нашем мире, и если он так страшен, как его малюют, то неужели же он первым делом не должен был бы внедриться в церковь, в священную для доброй половины человечества книгу? Да первым делом он, по логике вещей, должен был исказить именно ее.

– Работает ли тут логика? – хихикнул невпопад Павел, доставая из рюкзака припрятанную бутылку и какую-то старую потрепанную книжку явно советского издания. Ухтомский, «Интуиция совести» – мельком прочел Константин.

– Поразительно другое, – как бы не замечая этого смешка, проговорил он, разливая по последней, – откуда такое слепое доверие к древней книге, при полном сознании того, сколь хитер и изворотлив враг человеков?

– Ну так… вера. Вера не обсуждается. И потом, Бог настолько силен, что Его Слово дьяволу не подвластно. Возможно, он просто не в состоянии к ней прикоснуться.

– Человек может коснуться, а дьявол не в состоянии? Странно. Конечно, слепая вера не обсуждается. Но сомнение есть неотъемлемое свойство любого пытливого ума.

– Человек превосходит мир ангелов. А дьявол – это падший ангел.

– Человек превосходит? – удивился Константин. – Никогда бы не подумал.

– Да, в «Послании к Евреям» ангелы именуются служебными духами, которые посылаются на служение для тех, которые имеют наследовать спасение.

Они допили оставшуюся водку. Павел так и не притронулся к закуске.

– Хочешь, я тебе прочту кое-что? Вдруг, поможет.

– Знакомая фамилия. Кто этот Ухтомский? Ученый?

– Не столь важно, – махнул рукой Павел и открыл книгу посередине. – Вот, послушай старого умного человека.

И он стал негромко читать вслух:

– «Лишь непрестанным бдением над собою и своим сердцем, непрестанною молитвою может оградить себя человек в вере Христовой».

Он остановился, перевел глаза на Константина, как бы проверяя, услышан ли, и, перейдя на следующую страницу, прочитал новую фразу:

– «Да, очевидно, что вера в сошедшего с небес, и воплотившегося и пожившего, и распятого нас ради, и воскресшего и восшедшего на небеса, и паки грядущего Господи не может быть для нас делом спокойного рассуждения и «убеждения» кабинетного, но лишь делом непрестанного напряжения, бдения над собою, усилия и молитвенного подвига».

Павел закончил читать и снова оценивающе взглянул на Константина.

– Вот вам очередное бытовое маленькое чудо. Я читал намедни и, когда вы стали говорить, подумал, что это тоже ответ.

– Да, непонятно только, от кого исходящий…

– Вот смотрите, непрестанного бдения у вас нет, усилия особые тоже, поди, не прикладываются, молитвы не творятся, откуда ж вера возьмется?!

– Возможно, – как-то безропотно согласился Константин. – Действительно, одни лишь рассуждения кабинетные! А с другой стороны, что это за вера, если поддерживается только бесконечным напряжением?

– Так ведь все в жизни с напряжением приходится делать. Утром встаешь, и чтобы зарядку сделать, тоже напрячься надо.

– Скоро пять, – посмотрел на часы Константин. – Первая электричка пойдет… А ты так яйцо и не съел.

– Не хочется совсем. Доедайте, я его не трогал.

– Спасибо. – Константин подцепил половинку яйца двумя пальцами. Они поблагодарили ларечника и побрели к выходу.

– Слушай, будь другом, возьми нам еще по пивку. Я тебе деньги сегодня же вышлю.

– А и правда, – согласился Павел, – теперь даже ледяное пойдет.

Они вернулись, взяли по бутылочке и побежали к железнодорожной кассе.

Константина странным образом все восхищало в Павле. И незаносчивость, и понимание, и даже отсутствие интереса к воспламенившей его самого теме тоже перестало раздражать. «А ведь это действительно чудесная ночь, – думал он всю обратную дорогу. – Оказаться черт знает где, в компании бог знает кого… Павел… прямо как апостол. Пришел, поговорил, напоил, ментов отвел. Свой такой апостол, чисто русский, который по-лесковски творит себе обитель "за пазушкой". Кому-то теплицу поправит, кого-то утешит. А ведь он, по большому счету, и не сказал ничего. Не спорил ни с чем, но и не соглашался… Может, это и есть чудо?»

Дома, еще в прихожей, Константин услышал, как надрывается телефон. Оказывается, друзья, нехотя отпустившие его в изрядном подпитии вечером, волновались и звонили ему всю ночь. На вопросы, где же он был, Константин торжественно объявил:

– Я сегодня ночью с апостолом бухал.

– Ты с дуба рухнул? С каким апостолом? – послышались возмущенные голоса друзей.

– С Павлом, – спокойно ответил Константин.

 

 

Дело – труба

 

Денис проснулся в приятном расположении духа, и уже одно только это обстоятельство не оставляло никаких сомнений в том, что он был еще основательно пьян. Будильник, проживающий по соседству с калькулятором и игрушками типа тетриса, в его мобильном телефоне выдавал такой же писк, какой производит жук-точильщик. Между энергичным попискиванием он еще и вибрировал с низким грудным рычанием, словно у него никак не отходила мокрота. Откинув крышечку мобильника, словно жесткие хитиновые надкрылья, что еще более усиливало сходство телефона с жуком, Денис успокоил неверной рукой всю эту симфонию. Потом поднялся и поплыл в ванную, задев бортами растопырившийся прямо по фарватеру табурет и свернувшийся облезлым котом халат. Тот не сказал мяу, а лишь обиженно поджал тесемки и отполз подальше от кровати.

Наверное, в позапрошлом веке по утрам и вечерам все прогрессивное человечество молилось своим богам ровно с тем же рвением, с каким нынче чистит свои отбеленные (и не очень) зубы. Наверняка чистка зубов занимает сейчас столько же времени и сил, сколько раньше разговор со Всевышним. Можно даже думать, что теперь одно, благодаря техническому прогрессу, стало продолжением второго, как кощунственно бы это ни звучало. И только принеся в жертву своим оставшимся двадцати девяти божкам немного жемчуга со фтором, Денис осмелился взглянуть себе в глаза. Зеркало, как Шарапова, отбило эту подачу, а Денис, как Руано-Паскуаль, не решился ее взять. «Да, такой Уимблдон, Денис Иванович, нам не нужен», – пробормотал он, ощупывая опухшие веки и налитые пивом синяки под глазами.

Собственно, времени было в обрез. А обрезала его до еле заметного ситцевого лоскутка фабрика по пошиву одежды, кому уж, как не ей, знать толк в отрезах! Одним углом выходила она на Гороховую улицу, а другим красовалась на набережной реки Мойки, в аккурат напротив «Альфа-Банка». Сама по себе Мойка – речка неторопливая, можно даже сказать, что это и не речка, а так, обыкновенный канал. Однако течение все же она имела, правда, течение такое, что если утром, заступая на смену, плюнуть в нее с места нынешней работы Дениса, то на следующее утро, когда смена будет окончена, плевок этот (коль не склюет его прожорливая чайка) едва достигнет того самого знаменитого дома под номером двенадцать, в котором полтора с лишним столетия назад так мучительно умирал первый поэт России. И это при условии, что ветер дует не против течения, сгоняя весь мусор обратно из Невы.

Денис, путаясь в шарфе, сумке, ключах, ногах, мыслях, выскочил из парадной и опрометью бросился к проезжей части с вытянутой рукой, как обычно изображают памятники Ильичу.

«Если я на работу не приду, это все, Сталинград!» – вспомнил он, как после очередного бодуна говорил ему некогда его друг, в очередной раз прогуливающий работу.

Термин «Сталинград!» как обозначение крайней обеспокоенности своим положением и полнозвучное образное средство, позволяющее сэкономить матерную материю, – был выше всяких похвал. Денису он очень понравился, ведь мат – это всегда капитуляция перед родным языком. Он хорош лишь под спудом языка. Его можно иметь в виду. На него можно осторожно намекнуть. Мат – термоядерное оружие лингвистики. Его нельзя применять, но на него можно намекнуть. Этим он и хорош. Употребляя его непосредственно, в том виде, в каком он есть, теряешь вкус к тому, что говоришь. Для писателя, каким мнил сам себя Денис, это все равно, что бомбами вспахивать поле под посевы – хоть и рыхло, а расти ничего не будет.

Обдумывая эту мысль, он и остановил обледенелую пятерку с одной горящей фарой. «Этому циклопу много можно не давать», – с удовлетворением отметил про себя Денис, всовывая голову в приоткрывшуюся дверь. В глубине кабины, со всех сторон покрытой густым инеем, сидел молоденький паренек и часто дышал на красные заледенелые руки. Ну в точности мишка в берлоге.

– Угол Невского и Мойки, стоха, – был краток Денис, с удивлением отметив про себя, что в ледовом гроте, который представляло из себя такси, только эха не достает.

– Садись, – кивнул парень, и они с рычанием и дерганьем тронулись с места.

В непроглядном молоке заледеневших стекол лишь всполохи огней пролетали мимо. Даже очертания домов и улиц не угадывались. Настроение у Дениса вследствие непрошедшего алкогольного опьянения было игривым и радостным, и он, смеясь, спросил у водилы:

– Ты сам-то видишь, куда едешь?

– Угу, – шмыгнул носом тот и еще ниже опустился на своем продавленном сиденье. Возле обдувочной щели, сантиметра на полтора-два от торпеды, виднелась узенькая полоска стекла безо льда. Туда-то и целил пытливым прищуренным глазом извозчик, ибо в оба глаза смотреть в столь тесное оконце не было никакой возможности. Он и так почти лежал щекой на руле, что, впрочем, помогало ему одновременно дышать на зябнувшие руки. Денис ухмыльнулся, покачав головой, и уставился в абсолютно белое, слепое лобовое стекло. «Так, наверное, чувствуешь себя, находясь в голове мраморного Давида», – подумалось ему.

До Мойки ледяной грот на колесиках (так и подмывало всю дорогу подменить последнюю букву «т» на «б») не доехал метров ста. В нем уже начало потихоньку оттаивать лобовое стекло, когда все-таки не выдержал мотор. Инсульт разбил его прямо на светофоре. Левая половина автомобиля еще судорожно пыталась взбрыкнуть колесами, тогда как правая замерла в ступоре. Не дожидаясь извинений, Денис сунул в ледяные пальцы водителя мятую бумажку и помчался на работу своим ходом, тяжело вдыхая морозный, но сырой воздух. Неприятные иголочки заморосили по альвеолам легких, запершило в горле. Однако он успел. Не доставая удостоверения, он носорогом промчался мимо вахты и без пяти девять предстал перед своей напарницей.

«Ай да я!» – удовлетворенно подумал Денис и неспешно отправился переодеваться. На смене в котельной всегда должно было находиться два оператора. Работа, и без того не пыльная, была поделена между напарниками так, что три часа за столом перед котлами бил баклуши по договоренности один из них (второй занимался тем же в горизонтальном, как правило, положении в комнате отдыха), затем они менялись местами. Сидящий за столом обязан был с некоторой периодичностью снимать показания счетчиков и следить за давлением пара по общекотельному манометру. Но если считать это работой, то тогда в пору платить зарплату любителям порыбачить или сходить за грибами. Сидеть за столом была очередь напарницы. Денис облачился в казенный комбинезон, синий с оранжевыми вставками, напоминавший ему костюм Карлсона, только без пропеллера, прилег на кушетку и с удовольствием повертел по сторонам еще пьяной головой. «Нет, все-таки здорово я против бодуна окопался. В шкафчике припасена бутылка газировки. А чуть попозже, когда хмель начнет сходить и появится неприятная дрожь в руках, можно будет кубик бульонный в стаканчике развести. Жаль, конечно, что нет покрепче чего-нибудь, но и так не плохо. А сейчас поспать пару часиков. Глядишь, бодун и вовсе не найдет меня тут». Денис поцокал языком, словно оценивая прочность бетонных стен и потолка, которые должны, в случае чего, защитить его от похмелья. Как будто оно приходит извне, наподобие ракеты или снаряда, а не изнутри, вроде часовой мины.

Денис давно искал именно такую работу. То есть работать так, чтобы не работать. Но особенно пикантным было бездельничать не где-нибудь, где все изнывают от подобной синекуры, а на заводе, на производстве, где народ пашет в две смены с 06:30 до 23 часов. Если говорить серьезно, то это было не просто пикантно, хотя, конечно, сладостно сидеть почти в самом эпицентре трудового зуда и ничего не делать, внешне находясь при деле. Это была тонкая мимикрия под рабочий класс. И ведь никто не заподозрит! Это было так же мудро, как устроить шпионскую явочную квартиру рядом со зданием контрразведки.

Работяги с серыми, не выспавшимися лицами и здоровенными гаечными ключами, суровые швеи-мотористки – и Денис в рукавицах, выдаваемых раз в месяц, с печалью в томном взоре. Вокруг кипят трудовые будни, а Денис сидит за уютным столом в окружении горшков с геранями и читает необходимые книги.

Подумав о книгах, Денис достал из сумки потрепанный томик Павича из серии «Азбука-классика» и открыл на 8-й странице. «Дом поставлен на «живой девятке», которая, в отличие от других девяток, не является нулем», – прочел он и, решив все-таки сперва протрезветь, отложил книгу в сторонку. Подумал малость, снова взял книгу, снова перечитал это загадочное предложение, снова отложил ее подальше.

– Денис Иванович, – раздался нарочито серьезный голос напарницы, – ты там на кухню сходи, тебе подарок от фабрики.

– Что за подарок? – встрепенулся Денис.

– Да выйди и посмотри. Фабрике 85 лет на днях исполнилось. Всем работникам по пакету с едой выдали. На нас еще вчера получили и возле холодильника поставили. Пакет синий такой.

Денис, кряхтя, поднялся и заковылял на кухню.

При ознакомлении с пакетом из груди его непроизвольно вышел восхищенный стон, после чего он начал долго и безудержно хохотать.

– Чего там смешного? – заслышав странные звуки, крикнула из зала с котлами напарница.

– Пустяки, Полин, – захлебываясь ответил Денис, – все в порядке. Он оттащил увесистый пакет к себе в каморку и стал выкладывать на постель нежданные яства. Коробка шоколадных конфет, бутылка водки «Дипломат», полусладкое шампанское, банка тихоокеанских крабов, икра лосося, чай «Граф Орлов» в жестянке, кофе «Нескафе», палка сервелата. Устав выкладывать все это добро на кровать, Денис сквозь все еще разбиравший его смех сам себе сказал: «Надо ж так подгадать…»

– Нечего смеяться, – просунула к нему голову напарница, – достойный такой набор.

– Сегодня гуляем, – ответил Денис. – Начальство еще здесь бродит или по случаю юбилея домой свинчивает?

– Как же, свинтит оно. У них свой сабантуй, в своем кругу, так сказать.

– Ну и ладушки! А то, может, и мы шампусику дерябнем? Родная нам фабричка али как?

– Нет, я, может, ближе к вечеру, – голова напарницы исчезла в дверном проеме, и Денис со вздохом достал из своего шкафа граненый стакан.

«Пык! Пш-ш-ш-ш», – сказало шампанское, отдаваясь в крепкие руки Дениса. Он сделал один несмелый глоток, другой. Отвернул крышечку со стеклянной банки, черпанул указательным пальцем липкие янтарные икринки и, опрокинув стакан шампанского себе в рот, старательно облизал палец. Во рту началась увлекательнейшая погоня за икринками. Они увертывались, проскальзывали за зубами и ослепительно брызгали солоноватым клейким соком в нёбо, когда удавалось, поймав их языком, удержать между сдвигающимися резцами.

Смех снова разобрал Дениса. «Сквозь такие надолбы ни один бодун не доберется», – похлопал он «Дипломат» по серому боку.

Еще два глотка шампанского, палец икры, и… стены котельной округлились, потолок выгнулся, и здание, словно подводная лодка, пошло на дно, колебля невообразимые подводные лианы. По комнате отдыха заструились их тени, и вскоре Денис задремал в зеленоватой тине, убаюкиваемый мерным гудом подводных винтов, а точнее котлов «Е – 1.0 – 0.9 ГН-2», изготовленных Монастырищенским машиностроительным заводом имени 60-летия Октября.

Ему приснилось, будто он стоит на углу Мойки и Гороховой, а напротив него переходит мост Павич, держа почему-то свое пальто в руке, хотя на улице отнюдь не жарко.

– А не подскажет ли молодой человек, как мне найти улицу Кралевича Марка? – обратился он к Денису.

Денису стало безудержно весело от мысли о том, что он знает, кто перед ним, а Павич – нет. Он засмеялся, не в силах остановиться, а Павич все ждал и ждал, когда смех его собеседника прекратится. Денис подумал, что выглядит это со стороны не вполне вежливо, но все хохотал и хохотал, пока не проснулся от сильного кашля. Котлы имитировали шум морской раковины. Подмаргивала лампа дневного света. В конце концов, надо было и работой заняться. Полины нигде не было. Денис вздохнул и пошел записывать показания манометров. Снимая параметры газового счетчика, он зло выругался про себя, ибо цифры, когда он склонился над ним, перещелкнулись на «666 00 00». «Вечно липнут ко мне эти три шестерки, – проворчал он, – как нарочно, чего вообще я полез, ведь очередь Полины записывать». Почему-то, хотя он и не был суеверным, его настораживало это число, а поскольку он относился к нему с повышенным вниманием, оно так и липло, доводя иногда до исступления. Так он тоскливо отмечал его в серии своего паспорта, в номерах телефонов знакомых и приятелей, даже на спидометре случайного такси, если он бросал на него взгляд, обязательно было три, ну на худой конец две шестерки. Он присел к столу и аккуратно вывел в графе расхода газа: 665 99 90. Вздохнул, успокоился и уставился в окно. Крупный снег плавно оседал на пустынный двор-колодец с высоченной железной трубой в центре. Денис вспомнил, что уже давно собирался слазать на нее, посмотреть на город с высоты птичьего полета. Он уже попробовал было, да духу до конца долезть не хватило. Недоверчиво покосившись в журнал, Денис перевернул его кверху ногами и вновь увидел проклятые шестерки в только что заполненной графе расхода газа. «От судьбы не уйдешь», – сказал он себе, вспомнив павичевские «живые девятки». Недавний сон снова встал у него перед глазами. Почему-то казалось, что он исполнен какого-то удивительного и величественного смысла, но какого, Денис разгадать был не в состоянии. Было очень приятно вспоминать его, пытаясь нащупать то, что посредством этого видения ему хотели сказать высшие силы. Он почему-то вспомнил песню Виктора Цоя:

А мне приснилось: миром правит любовь,

А мне приснилось: миром правит мечта,

И над этим прекрасно горит звезда,

Я проснулся и понял – беда!

Сладостные воспоминания нарушил звонок на мобильный телефон.

– Иваныч, – пробасил в трубку Петр, – ты че, спишь?

– Работаю, – невозмутимо ответил Денис.

– Ты на работе, что ли? Никак, я на твою смену опять попал.

– А не позвонить ли тебе на городской? У меня на счету бабла минуты на две осталось.

Петр тут же перезвонил на городской.

Разговор зашел о пьянке недельной давности. Кто чего сказал и кто куда упал. Денис сбегал к себе в каморку за недопитым шампанским и банкой икры, а затем вернулся к разговору.

– Ну а сейчас-то что делаешь? – не унимался Петр. – Менкет поклоняешься?

– А кто это?

– Эх ты, неуч! Была в египетской мифологии такая богиня-покровительница ритуальных возлияний.

– А-а-а, – мечтательно проговорил Денис, – вот рассказ хочу закончить сегодня.

– А зачем тебе?

– Да как тебе сказать. Каждый писатель как паук ткет паутину, перерабатывая все ощущения в нить. Кому, кроме него, нужна она? Но если он перестает ее вырабатывать – не наловит мух и умрет от голода.

– А мухи – это, стало быть, читатели доверчивые… А я тут Батюшкова читаю. Презабавный старик, доложу тебе. Вот тут прямо про тебя написано, я зачту, секи: «…целые часы, целые сутки просиживаю, руки сложа накрест. Сам Крылов позавидовал бы моему положению, особливо когда я считаю мух, которые садятся ко мне на письменный стол. Веришь ли, что очень трудно отличить одну от другой?» Это он письмо к Гнедич писал в 1817 году. Каково?

– …Да еще на трубу слазить хочу на свою, – не обращая внимания на подковырки, продолжал Денис.

– Смотри, не трепнись с нее. Зачем тебе это нужно, сиди пиши уж лучше.

– Знаешь, с нее город, наверное, весь виден. Только лезть страшно. Ее наверху болтает – мама не горюй.

– Ерунда, – припечатал Петр, – а что за рассказ?

– Да хочу описать один свой день. С самого утра и до вечера. Полновесно чтоб было.

– И думаешь, это интересно кому-нибудь будет? – поинтересовался Петр. – Чего там наши дни? Кому это нужно? У каждого свои дни. Это серо и буднично. Литература держится на экстремальных проявлениях человеческой жизни. Любовь, убийство, полет к звездам, в конце концов.

– Вот я и полезу… к звездам своим. А ты только и знаешь, что «трепнешься», «зачем тебе»? А в моем рассказе экстремальности без этой трубы не будет.

– Так писать-то описывай, а самому зачем лезть?

– Для достоверности, – уже зло брякнул Денис.

На шум его голоса к котлам вышла Полина:

– А… я думала: начальство приперлось, – зачарованно протянула она, взглянув на праздничный натюрморт, образовавшийся на рабочем столе.

– Какое начальство? По случаю юбилея все уже домой разошлись, – предположил Денис, кладя трубку. – Бери лучше стакан, отметим день рождения фабрички.

И они отметили день рождения фабрички.

От полноты чувств Денис напялил на себя казенный ватник и пошел разгребать снег через весь двор от крыльца котельной до парадной управления. Всласть намахавшись лопатой, он оперся о черенок и мечтательно уставился на дымовую трубу. Один раз он уже пытался взять эту высоту, но долез по приваренным металлическим скобам только до средней площадки. Его испугала не столько высота, сколько то, что трубу постоянно раскачивало на ветру. Снизу и не подозреваешь, что ее так колбасит. И если она раскачивалась так в десяти метрах над землей, то можно было себе представить, как ее болтало на самой верхней площадке. На восьми тросах с палец толщиной, прикрепленных к стенам двора-колодца, она парила над Мойкой и выпускала из себя белый дымок, словно недоступная серебристая сигарилла. «Может, на этот раз заберусь, – подбодрил он сам себя, – надо же все-таки когда-нибудь взглянуть на Питер с высоты птичьего полета». Да и времени, более подходящего для такого мероприятия, вряд ли сыщешь. Ведь в округе нет никого, кроме спящей на проходной охраны.

Он надел варежки и, вздохнув, сосредоточенно полез вверх по скобам. До первой площадки Денис добрался почти мгновенно и остановился, чтобы перевести дух. Здесь он уже был. Отсюда виднелся краешек Исаакиевского собора, самая его рыжая макушка. Денис с удивлением отметил, что хмель почти полностью выветрился из головы, а сердце, несмотря на общее умиротворение, колотится с бешеной частотой. «С чего бы это? – сам себя спросил Денис, и сам себе спокойно и рассудительно ответил: – А что, если это последнее, что ты видишь в своей жизни? Вот эти скобы с облупившейся краской, эти кирпичные стены, пупырышку собора». Эта мысль показалась ему интересной. Он попытался взглянуть на себя с такой точки зрения, и все вокруг сразу стало приобретать ценность и яркость. «Ого, – подумал Денис, – это ж сколько ненаписанного я после себя оставлю…» Однако вскоре горькая мысль о не доведенных до конца делах сменилась сладкими мыслями о том, кто и как его будет оплакивать. Вознесут, словно бомжевидного Олега Григорьева или сумасшедшего Рида Грачева в местные гении именно те, кто при жизни его чурался. В котельную, где писатель, не выдержав ханжества жестокого мира, бросился с неприступной трубы, будут ходить паломники, словно в кочегарку к тому же Цою. Посмертно издадут его собрание сочинений, которое, кстати, именно на этот случай надо бы хоть примерно набросать… «Однако хватит рассуждать, – сказал он сам себе, встряхиваясь от нахлынувших впечатлений, – пора лезть». И он нехотя пополз по скобам вверх, стараясь не смотреть под ноги и вообще ни о чем больше не думать. Скоб через десять предательски задрожали поджилки. Через какое-то время он с удивлением заметил, что пальцы с каждой скобой все крепче сжимаются и менее охотно расстаются с прежним поручнем. И все же он упрямо заставлял себя лезть выше. Дыхание участилось, и сердце заходило в груди ходуном, сбиваясь со взятого ритма. Денис с тоской посмотрел наверх. Ползти еще было прилично. Он вцепился в скобы и, прекратив движение, старательно вслушался в собственные ощущения. «Чего бояться-то, все вокруг железное. Слона выдержит», – думал он, с сомнением глядя, как колеблются над головой ржавеющие растяжки. Дальше лезть уже совсем не хотелось. Вспомнилась уютная каморка, банка икры и бутылка. «Надо быть полным идиотом, чтобы сорваться с трубы, оставив недопитое шампанское», – сказал он себе и все-таки подтянулся на еще одну скобку повыше. Далее произошло то, что он для себя определил, как провидение Божье. Прямо под сердцем зазвонил мобильный телефон. Здесь, на этой страшной высоте, сквозь вой ветра и безумный промельк снежинок, этот звонок казался таким же неуместным и фантастическим, как мелодия «Семь сорок», зазвучавшая с минарета. Денис скорчился и схватился рукой за ребра, когда удалось справиться с самым сложным – оторвать руку от скобы. Убедить себя в том, что можно держаться и одной рукой, было чертовски нелегко. Неловко просунув локоть между трубой и скобой (так Денису показалось на тот момент самым надежным), он все же нашарил вспотевшей рукой телефон в нагрудном кармане и, поднеся его к уху, хрипло прошипел: «Да…»

– Что «да»?! – зазвенел в трубке женский голос. – Спишь, что ли? Целый час звоню!

– А, Катерина, – хрипло выдавил из себя Денис, узнав голос бывшей жены и затравленно озираясь вокруг. Внизу незнакомыми очертаниями выгибалась Мойка. Разнокалиберные соты дворов-колодцев разбегались полукружьями, насколько хватало глаз.

– Ну точно, спит, – раздраженно проговорили на том конце, – а я звоню, думаю, он сидит пишет!

– Да не сплю я, – попробовал оправдаться Денис, судорожно прижимаясь к скобам.

– Скажи еще, что пишешь.

– Не скажу, – произнес Денис, стараясь не выдать своего волнения голосом. Он подумал, что будь он сейчас в метре от земли с сохранением всех тех же условий, никакого мандража и сердцебиения не было бы. Он спокойно бы держался одной рукой за скобу, еще и ножкой бы помахивал. «Странный какой организм. Ведь знаю же, что ничего со мной случиться не может, а вцепился в поручни – не отодрать».

– В общем, не хочешь со мной говорить, так и скажи, – начала обижаться Катя.

– Слушай, луч света в темном царстве, все я хочу. А что случилось?

– Да, в общем-то, случилось, – сказала Катя, – моя бывшая свекровь умерла вчера.

– Как умерла? – растерянно переспросил Денис, судорожно соображая, кем и кому приходится свекровь и в чем ее отличие от тещи, свояченицы или золовки.

– Ой, господи, – пробормотала Катя, – я имею в виду мать первого мужа.

– А я и напугаться не успел, – пролепетал Денис, чувствуя, как деревенеет просунутая между железякой рука, – жалко.

– Жалко, что не успел?

– Жалко, что умерла. Давай я тебе перезвоню, буквально через пять минут. Мне тут срочно нужно показания манометров переписать.

Когда она повесила трубку, Денис с облегчением ухватился за скобу двумя руками и понял, что выше лезть он сегодня себя не заставит. «Интересно, – подумал он, – со стороны я, наверное, похож на огромную толстую гусеницу на ветке».

Как ни печально, но вниз ноги тоже спускаться не хотели. Единственное, чего хотело тело – застыть на этой трубе навечно. Причем ему стало казаться, что силы практически на исходе. Еще немного и не хватит кислорода в легких, и пальцы сами собой разожмутся, и рухнет он, в соответствии со всеми законами всемирного тяготения, маслом, разумеется, вниз, так и не написав большую половину задуманного. И эта нетрезвая мысль подогнала его, заставив двигаться. Через три минуты он уже стоял на земле и расстроенно взирал на так и непокоренную вершину.

    Как вечным огнем, сверкает днем

    Вершина изумрудным льдом, – пронеслось в голове.

Пальцы мелко дрожали. Все еще тяжело дыша, Денис вернулся к себе за стол и, вылив оставшееся шампанское в кружку, горько подумал, что сына после развода с женой соратником воспитать не удалось. С ней тоже особый разговор. Главный роман жизни не написан, друзья давно мутировали в обычных собутыльников, труба не покорена. В общем, жизнь прожита практически зря. Шампанское уже не забирало. Рука инстинктивно потянулась к телефону, но Кате он с каким-то злым упорством решил не перезванивать. Машинально полистав старые журналы, стопкой нахохлившиеся на соседнем стуле, он набрал другой номер.

– Петр, я опять не смог, – выпалил он в трубку.

– Чего не смог? – не понял тот.

– Да на трубу эту долбаную залезть. Вон, стоит напротив окна, насмехается надо мной.

– Брось ты эту ерунду. Делом бы лучше занялся. Кто тебя с асфальта соскребать потом будет?

– Да вот делом-то и не заняться, хоть тресни. – Денис поковырял в носу, параллельно перебирая пожелтевшие страницы, читая заголовки и короткие заметки. – Слушай, у меня тут журнал «Наука и жизнь» за шестьдесят затертый год прошлого века валяется. Так вот здесь задачка есть логическая. Послушай:

«В начале улицы стоит дом. На шестом этаже живет шофер А, а на седьмом шоферы Б, В, Г, родные братья шофера А. Больше у шофера А братьев нет.

В квартире шофера А три двери и два окна.

В квартире шофера Б столько окон, сколько в квартире шофера В дверей, и столько дверей, сколько в квартире шофера В окон.

Квартиры, в которых живут братья шофера Г, имеют в общей сложности столько же окон, сколько дверей.

А теперь скажите: живет ли на этой улице теща шофера А?»

– Белиберда какая-то. Типа: летели два крокодила, один зеленый, другой тоже на юг. Сколько лет пьяному ежику?

– Нет, в журнале сказано, что эта задача имеет решение.

– Как проживание на улице тещи может определяться количеством дверей и окон, сам посуди?

– Не знаю. Если в квартире три двери, то куда вообще тещу девать? Одна дверь входная. Одна дверь в туалет обязательно должна вести. Остается последняя, между коридором и комнатой или кухней и комнатой. Это в лучшем случае однокомнатная хрущевка. В общем, мала квартирка для тещи, не в одной же комнате ей с шофером жить? Может, ее вообще нет?

– Ну что ты городишь? Там же не сказано, что она с зятем проживает. Сказано «на улице».

– Теща на улице – тот же нонсенс, как и теща в одной комнате с молодоженами.

– Ты что, пьян совсем?

– Сам ты пьян, если у такой простой задачи не можешь ответ найти, – рассердился Денис.

– А чего искать то, чего не может быть.

– Да есть ответ, правда. «Наука и жизнь» врать не станет.

– Ну так сам и ищи его.

– Петр, а ты вообще своей жизнью доволен?

– В смысле?

– Ну, у тебя все путем? Книги пишутся, женщины любят, деньги капают, сознание расширяется?

– А чего это ты так кардинально? А у кого это все присутствует в таком винегрете? Этого ни у кого не было. Кто это из творцов был «залюблен» и «закапан»? Не надо вот этого максимализма. Главное понимать, что ты делаешь правильные и нужные вещи. Ты опустись с трубы своей на землю. Люди не живут в счастливом киселе по кадык. Если все так шоколадно, так какие книги будут писаться?

– Да ладно, расфилософствовался! Сам знаю. Но хоть что-то одно должно присутствовать из всего перечня. А когда совсем ничего?

– Ты чем там шампанское закусываешь, говорил? – перебил его Петр. – А где-нибудь в центральной Африке еще до конца нашего разговора несколько сотен детей от голода умрут.

– Лучше б я умер маленьким, – задумчиво протянул Денис. – Ты вот сначала загадку про братьев-шоферов разгадай, а потом жить меня учи.

В котельную снова вышла заспанная напарница:

– Ой, Иваныч, что ты по телефону так орешь? Я опять думала, к нам пришел кто-то. Ты хоть когда-нибудь трубку кладешь?

– Никто уже не придет, – уверенно произнес Денис и, взяв остатки икры, побрел к себе в комнату отдыха, где завалился на кушетку, не снимая ботинок.

Сон не шел. Денис нервно поднялся на кровати и, резко подскочив, доел икру, выдернул из пакета подарочную водку, скрутил пробку и из горла нацедил себе в рот граммов пятьдесят. Он хлебнул бы и больше, но благодаря хитроумному приспособлению пластмассовый шарик, мерно булькая, тянул жидкость очень тоненькой струйкой. Денис обругал себя последними словами за то, что сначала закусил, а потом выпил, и лег, накрывшись с головой ватником, с чувством выполненного долга. На этот раз дрема, тягучая и мрачная, снизошла до него, раздвигая перед сознанием тяжелые портьеры липкого сна.

Ему приснилось, будто он в какой-то общаге встречается со своими старыми друзьями. Они болтают, пьют, шалят, и посреди всего этого действия Денис вдруг чувствует, что ему срочно нужно в туалет. Он бежит в один конец коридора, в другой. Все туалеты либо закрыты на ремонт, либо попросту отсутствуют. Спустился вниз, поднялся наверх. Озверел окончательно. А туалета нет. Попадаются одни женские. В многолюдной общаге места укромного не найти. Причем никто не может ему помочь. «Как же они сами-то ходят?» – недоумевает Денис. Наконец, он решается на отчаянный шаг – пробраться в женский. Ведь, если закрыться в кабинке, какая разница?

Пролезает, запирается, но в самый ответственный момент его вытаскивает оттуда разгневанная уборщица. Он злится на нее и на дурацкое недоразумение, что мешает справить нужду.

И тут, на пике своего возмущения, Денис проснулся и пулей понесся в туалет, но уже в реальный и по реальной нужде. Только теперь он начал понимать, как здорово, что все-таки не смог найти туалет во сне. И не случайно ведь не мог. Вспомнил ненавистное (в тот момент) лицо технички и понял, как благодарен ей за вмешательство. «Что было бы, не вытащи она меня, уже устраивающегося поудобнее? – думал Денис умиротворенно. – А что все-таки ее заставило так энергично мне мешать? Чем не ярчайшая метафора всей жизни. Мы стремимся к чему-то неодолимо, лезем из кожи вон, а кто-то злой и грубый вечно противостоит нам. Мы бесимся, ненавидим и проклинаем его. А он, может быть, единственное средство не обгадиться в этой жизни. Ибо дай нам волю, так мы таких дел понаворотим, таких дров наваляем и дураков наломаем!»

Он мысленно посмеялся над перепутанными глаголами и почему-то вслух, словно он был за праздничным столом, а не в туалете, торжественно произнес:

– Так дай бог здоровья нашим врагам и мучителям. Они готовят нас к лучшей жизни. Они спасают наш мир от дерьма!

Появилась острая потребность поделиться с кем-нибудь своим открытием. Он даже пошел уже звонить Петру, но потом передумал, решив, что нешуточный масштаб откровения нужно как-то значительно подать. А то ведь странно глобальные философские явления иллюстрировать столь ничтожным фекальным примером.

Денис попытался записать что-то в черновик, но мысль о том, как облагородить свое открытие, как-то не шла в его похмельную голову. Тогда он крикнул своей напарнице через стенку:

– Полина, пошли, я открою для тебя мир русской водки!

И они открыли этот мир, долго и неинтересно рассуждая о кремлевской диете, на которую недавно подсела Полина.

– Никаких овощей и фруктов. Только мясо, рыба и птица в неограниченных количествах! Ешь хоть на ночь, сколько влезет. Водку пей, коньяк, сухое вино. Только пиво и ликеры нельзя. Чай без сахара – самое трудное, – в возбуждении тараторила Полина. – Соки нельзя, каши и хлеб исключить! Только мясо…

К вечеру, уже изрядно набравшись, Денис сел за рабочий стол и нехотя погрузился в черновик. С начала недели он ждал этой праздничной смены, чтобы дописать старый рассказ об одном своем дне. Лениво перечитывая начало, он решил, что плохо понимает, что написал и зачем. Читать собственные, недельной давности, каракули было так неестественно, ненужно и тяжело, словно бы современному музыканту пришлось доигрывать какое-нибудь музыкальное произведение, руководствуясь мензуральной нотацией пятнадцатого века. Вконец измотав себя, так и не написав ни слова, он сложил тетрадки, поставил будильник и завалился спать до утренней растопки. Очередной день был прожит бездарно и буднично, как и большинство предыдущих. Засыпая, Денис вяло подумал, что жизнь его настолько не нужна и не продуктивна, что свалиться с трубы – и вправду выход, оправдание перед потомками за мизерный объем свершенного. Последней его мыслью было, что никакой он не писатель, ибо не может любимое дело даваться с таким трудом, доставляя столько сомнений и мучений.