№8.2021. Анна Харланова. Случается в жизни счастье. Из цикла «Добрые рассказы»

Анна Харланова (Анна Павловна Чернышева) родилась 3 июля 1980 года. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького (семинар В. В. Орлова) в 2004 г. Обладатель Гран-при международного конкурса «Ее величество книга», 1-го места в конкурсе «Русский стиль – 2017» (Германия), победитель в нескольких всероссийских конкурсах, в том числе «Во славу Бориса и Глеба», «Поэзия русского слова» и «Золотое перо Руси – 2019» (серебро за детскую литературу). Лауреат областной премии Алексея Липецкого. Публиковалась в журналах «Юность», «Подъем», «Лиterraтура», «День и ночь», «Волга XXI век», «Балтика», «Причал», «Симбирск», «Формаслов» и др. Учредитель Всероссийской премии им. А. И. Левитова и проекта #ЛевитовФЕСТ.

 

 

Анна Харланова

Случается в жизни счастье

Из цикла «Добрые рассказы»

 

Героиню этих историй зовут Наташа, для друзей и домашних – Тася. В некоторых историях этой девочке шесть лет, в других – восемь и даже десять. У нее черные кудрявые волосы, и это ей не нравится. А еще она смуглая и веселая. Подругу Наташи зовут Зинка. Они ровесницы, живут на соседних улицах в селе Добром и постоянно попадают в забавные ситуации.

Поясню, что времена здесь описаны «доайфонные», когда гимн Советского Союза знал каждый ребенок, не говоря уже о взрослых, а  «светлое будущее» должно было вот-вот наступить, со дня на день. Родители, читая эти истории, погружаются в собственные воспоминания, а их дети просто следят за приключениями Наташи, заодно узнавая новые слова. Вы удивитесь, но современные школьники слабо представляют, кто такие пионеры, Ленин и что такое магарыч.

 

А ты не боишься?

        

Случается в жизни счастье! Внезапное, бескрайнее, с волнами и криками чаек – море. Впервые Наташа увидела море в Крыму, на закате. И у нее перехватило дыхание, а голова стало такой легкой, как облачко в летний день.

– Папа, – сказала Тася, – это такое оно, море?

– Такое, – также тихо ответил отец.

Они стояли рядом на песчаном берегу. Смотрели вдаль. Рядом ходили жирные, как гуси, чайки, пронзительно кричали и беспардонно заглядывали в глаза.

Два дня ехали в Крым на машине папиного друга, останавливаясь в посадках, то собирали абрикосы, то шелковицу. Рот и пальцы у Наташи были чернильного цвета, но платье чудом не испачкалось. Ели тушенку с хлебом. Ночевали в палатке. Бродили в соленом озере, которое встретилось на пути. Озеро было с белыми берегами, густое, с прозрачной водой, освежающей прохладой. Хорошо, что не искупались целиком! Потом вылили на себя всю припасенную воду, чтобы смыть соль, щипало кожу так, словно сто комаров разом грызли ноги.

И вот наконец – море.

Пока нашли место в палаточном лагере у Евпатории, пока поставили палатку и сварили суп, Наташа ждала. Но с последней ложкой горячего ее терпение лопнуло.

– Ну же, папа! Посмотрим море!

Мама осталась вместе с папиным другом и его женой, а Тася взяла папу за руку и потащила – скорей-скорее-поторопись! – через палаточный лагерь, в котором кипела жизнь, в котором палатки разных цветов и размеров сменяли друг друга, и бегали дети в одних трусишках и ели персики, и сок стекал по рукам и капал с локтей на шершавые пыльные коленки. А в стороне от человеческих троп столбиками торчали суслики – по двое, по трое, группками появлялись и исчезали то здесь, то там. «Эх, доберусь я до вас, – думала Наташа, – только до моря, до моря сперва!» И волокла-тащила-поторапливала папу. «Ну что же ты, папа, такой большой, такой тяжелый, уже прибавь ходу, добавь скорости своему сорок второму размеру ноги! Я со своим тридцатым обгоняю».

         И вот наконец – море.

         И до чего же жирные эти чайки! Прямо как собаки хорошие. Да на них верхом можно ездить! Если поймать. Полетать бы на чайке над морем, над самой водой, над пеной на гребешках волн, дотронуться кончиками пальцев до брызг – и взмыть в небо с пронзительным мяукающим криком «Крау! Крау!» – тоже мне помесь вороны с мартовским котом! Ну и смешные эти чайки! Ну и горластые.

         Долго стояла девочка на берегу, смотрела, как бледнеет розовое облако у горизонта, как сам горизонт стирается, исчезает в летних сумерках, как море из бескрайнего становится бесконечным, соединяясь с небом на эту июльскую ночь. Отец стоял рядом. Не торопил. И курил папиросы, сплевывая в песок.

         Утром так шумно и весело стало вокруг, что будильник не нужен, – просыпаешься и бежишь купаться-загорать, собирать гальку и ловить прозрачных скользких медуз. Мама расстелила на капоте машины простыню и раскладывала на ней половинки абрикосов для сушки. Маму больше интересовал обед, и чтобы Тасе голову не напекло, и плечи не сожгло солнцем. «Вырасту – лучше стану папой!» – решила Тася, запрыгивая верхом на отца с криками: «Игогого! Вези меня, морской конь!» И папа послушно вез ее прямо в волны и только там взбрыкивал, скидывал в воду и принимался брызгаться и фырчать. «Вот это я понимаю, – думала Наташа, – умеет человек отдыхать!» И тоже фырчала и плескалась, и пыталась повалить отца в море.

         Но мама сердилась. И папа с виноватым видом шел разводить примус и делать другие скучные дела. Пришлось Наташе оглядеться и подружиться с детьми, которых на пляже была тьма-тьмущая.

– А ты видела чудо? – спросил мальчик Ваня с обгоревшим шелушащимся носом.

– Нет, – удивилась Наташа, – а какое?

– Смотри! – гордо сказал Ваня и – пошел по воде.

– Ух ты! – завизжала Тася. – Я такое в фильме видела, я знаю, это не чудо никакое, это коса песчаная!!

И тоже побежала вслед за Ваней, словно бы по воде. И вот забежали они далекоооо от берега.

– Нравится? – спросил Ваня и заглянул Наташе в глаза своими, водянисто-прозрачными. И нос так смешно сморщил свой обгорелый.

– А то! – кивнула Тася.

И тут Ваня взял и все испортил. В один миг все перечеркнул: и счастье, и их неокрепшую дружбу, и морские купания. Он спросил:

– А ты не боишься крабов? – и посмотрел куда-то вниз.

Вот так вот, как обухом по голове: не боишься, мол, крабов?

– Каких… крабов? – уточнила Наташа и тоже посмотрела вниз.

Они стояли в лучах солнца почти посреди моря, как два ангела, на воде, волны трепыхались где-то в районе их щиколоток, а сквозь солнечные блики и морскую пену, присмотревшись, Наташа увидела, как вздувались бугорки песка возле ее ступней, как, похожие на морских пауков, крабы выползали из своих нор и подбирались к ней все ближе и ближе…

– Ааааа! – не помня себя от ужаса, Наташа побежала в сторону моря.

– Стой, не туда! – крикнул вслед злой мальчишка. – Поворачивай!

И Тася, круто развернувшись, сорвалась с косы и с головой ушла под воду, вынырнула, вскарабкалась обратно, стараясь не думать, что там, внизу… И побежала на берег по волнам, по песчаной косе, по крабам-паукам, по солнечным бликам и по краю ужаса, холодящего спину даже в жаркий день.

Больше Наташа в море не купалась. «Слишком мокро», – сказала она маме и пошла переворачивать подвялившиеся с одной стороны абрикосы. А потом она ела свежий миндаль, кидалась камушками в чаек, гоняла сусликов и на всякий случай смотрела под ноги: а вдруг там…

 

 

Все мальчишки – дураки

 

Это было лето между детским садом и школой, пограничное какое-то лето, еще беззаботно-детское, но иногда подумает Наташа о грядущем, испугается. Как там, в школе? А ну если учительница попадется грозная, как у Людки с соседней улицы, и будет бить линейкой по рукам? От этой мысли Наташа сама не замечала, как прятала руки за спину и хмурилась.

В начале лета мама купила ей счетные палочки и синюю папочку с буквами – это чтобы составлять слова и учиться читать. А зачем учиться, когда и так умеешь и тайком читаешь медицинскую энциклопедию из родительского книжного шкафа? «Так положено», – думает про себя Тася и терпеливо рассовывает буквы по кармашкам. Спорить со взрослыми нехорошо. И вообще старших надо уважать. Это Наташа усвоила еще в младшей группе детского сада, одновременно с «Ленин-жил-Ленин-жив-Ленин-будет-жить».

Побывать бы в столице нашей Родины! Своими глазами увидеть Кремль с красными звездами и Мавзолей дедушки Ленина, вождя всего советского народа! А еще попробовать бы мороженое на палочке, эскимо в шоколаде. Наташа видела такое по телевизору. В их селе вообще мороженое не продавали. Никакое. Однажды отец привез из города стаканчик с растаявшим мороженым, оно было таким вкусным, что девочка закрывала глаза и прислушивалась ко вкусу, а сладкая небесная пена оседала на языке.

В начале лета было весело, ребятня роилась на улице, искали под деревьями круглые грибы-бомбы и бросали друг в друга, играя в догонялки. Наташа бегала быстро, лазила по деревьям или пряталась за дровами. А вот пухленькая Зинка часто попадалась и ходила, почесываясь. Ясное дело, если уж мальчишка какой догонит – несдобровать, отхлещет крапивой по чем ни попадя. А однажды мальчишки раздобыли где-то красные стеклышки и зыркали через них на девочек, криво усмехаясь. Девчонки с визгом разбегались и прятались за деревьями. Говорят, если посмотреть через красное стекло на человека, то увидишь его без одежды, не знаете разве?

Наташа выглядывала из-за дерева и кричала на весь двор:

 

– Сегодня воскресенье,

  Девочкам – варенье,

  А мальчишкам-дуракам –

  Толстой палкой по бокам!

 

Но такое веселье было в начале лета. Потом многих увезли в пионерлагерь или к бабушке в другое село. Кто постарше – помогал на сенокосе. Улица опустела. В июле и вовсе поиграть было не с кем. Зинка укатила на море, к родной тетке в Анапу. «Наверно, сидит сейчас на берегу и кидается плоскими камушками в чаек», – думала Тася.

Наташе было скучно. Вышла погулять – никого. И только один мальчишка обнаружился, да и то на соседней улице.

Познакомились. Толик тут же перемахнул через забор и вернулся обратно с початками молочной кукурузы. Долго ее раздевали. Тугие зеленые листья не спешили отслаиваться, за ними оказывались следующие, а когда показались влажные кукурузные рыльца, похожие на кудрявые Наташины волосы, обнаружилось, что початки еще тонкие, всего с палец толщиной, и на вкус не очень. Потом Толик показал Тасе свою собаку Муху. Это была маленькая веселая собачка на коротких ножках. Она сидела под тутовым деревом и улыбалась, свесив язык на бок, пока хозяин со своей новой знакомой восседал на толстой ветке старой шелковицы и ел чернильные ягоды. У Наташи руки и рот скоро стали фиолетовыми. А Толик, тот вытирал рот плечом и перепачкал рубашку.

Так она и запомнила Толика – как добродушного мальчика с собакой Мухой. И вечером рассказывала маме:

– А знаешь, ведь не все мальчишки дурачки! Толик хороший.

– Ты все-таки поосторожнее, – предостерегла ее мама.

И не зря. Когда в августе улица вновь наполнилась детскими голосами, Наташа в сумерках возвращалась домой от Зинки. И вдруг в переулке налетела на нее шумная стая мальчишек с палками в руках. Она их не знала, но когда увидела Толика, обрадовалась.

– Привет, Толик! Как твоя собака Муха? – спросила она, а тем временем мальчишки стали заламывать ей руки за спину. Толик теперь был не похож на того милого мальчика, с которым она играла в июле. Глаза его горели азартом, волосы были всклокочены, а грязная майка разорвана на плече.

– Мы взяли тебя в плен! Ты будешь наша кавказская пленница, – весело сообщил ей Толик и крикнул товарищам: – Ребята, привязывай ее к дереву!

Наташа не на шутку испугалась. Она прямо почувствовала, как бледнеет от ужаса. Было ясно, что бесполезно кричать или взывать к разуму этих дикарей, когда они сбились в стаю. Не зря мама говорила, что все мальчишки – дураки! Что же теперь делать? И тут Наташу осенило.

– Ура! – вдруг закричала она весело. – Давайте играть! Я всю жизнь мечтала, чтобы меня привязали к дереву!

И пока ребята опешили, добавила, изобразив сомнение на лице:

– Только… мне маме пора показаться, а то выпорет. Я щас мигом покажусь – и обратно! Ищите пока веревку.

Ее никто больше не держал, мальчишки во главе с Толиком деловито принялись шарить по кустам, разыскивая веревку, а Наташа вприпрыжку побежала домой, ощущая небывалую легкость. Казалось, подпрыгни она повыше и подожми ноги – и полетит над цикорием и розовыми мальвами вместе с хрустальными стрекозами, и сквозь нее тоже будет просвечивать солнце.

Закат тлел уже у самого горизонта, вышел месяц, и звезды мигали в достижимой только для космонавтов высоте, а Наташа вбежала домой, хлопнув дверью, и долго хохотала, привалившись к косяку.

– Все мальчишки – дураки! Теперь точно знаю.

Больше она по той улице не ходила.

 

 

Магарыч

 

Всем известно, что Наташин папа – доктор. Если ей случалось забрести на незнакомую улицу, бабульки, сидящие на лавочках возле своих домов, любопытствовали:

– Ты чьих же будешь?

И Наташа гордо отвечала:

– Я – дочь хирурга.

Бабульки с уважением кивали головами в белых платочках. Все знали, что с хирургом их району повезло, настоящий кудесник: и чирий удалит, и аппендицит вырежет, и голову пришьет – бывали и такие невероятные случаи в их селе. Наташа привыкла жить с чувством гордости за своего отца. И не было ни одного человека в Добром, который не знал бы доктора по имени-отчеству.

И всем известно, что люди хороших докторов любят благодарить. Называется это «магарыч». Наташе слово казалось смешным. Похоже на чье-то отчество, как Михалыч, и еще на слово «маргарин» похоже. В качестве магарыча обычно приносили разные продукты: кто банку свойского молока, кто десяток яиц, а однажды подарили живого гуся, папа из вежливости его взял, но домой пришел хмурый. Наташина мама долго уговаривала мужа обезглавить птицу. И топор приготовила, и огромный пень во дворе. Но отец ни в какую не соглашался.

– Ты же хирург! – упрекала его мама. – Каждый день кровь видишь. Ну чего тебе стоит, стукни разок топором – и всё. А дальше уж я сама, ощиплю-ошпарю-лапшу сварю.

– Нет, – говорил папа. – Ни за что я этого делать не буду. Даже не проси, женщина! – и хмурился, и курил свой вонючий «Беломор».

– Да почему же?! – не унималась мама. – Из упрямства, что ли?

Папа пыхал папиросой, и смотрел в дальнюю даль, и молчал. А потом сказал:

– Я людей спасаю. А ты просишь убить.

И ушел в дом. А мама взяла в одну руку топор, гуся зажала ногами, а свободной рукой вытянула гусиную шею насколько смогла.

– Да что ж это за шея такая змеиная! – возмущалась мама. – Подарили же чудовище, поди, справься с ним.

А дальше она Наташу прогнала в дом, мол, нечего детям тут дожидаться. Вот перья ощипывать приходи, а пока – брысь. Наташа ушла в комнату, где на диване лежал хмурый отец и смотрел в газету. На стене тикали ходики, оставалось пять минут до вылета кукушки. В окно, завешенное кружевным тюлем, светило летнее солнце, отпечатывая на полу узорчатые тени, которые шевелились от легкого сквозняка. Наташе было не жалко гуся, которого вот сейчас должны были зарубить. Наташа росла в деревне, а потому относилась к домашней птице как к живой еде. А вот отца девочке стало жалко.

– Папочка, не грусти, – сказала она, уткнувшись носом в папино плечо, от которого пахло больницей и сигаретами. – Скажи своим больным, пусть приносят дохлых птиц, и лучше с короткими шеями.

         Тут папа внезапно рассмеялся, вскочил с дивана, подхватил Наташу на руки и поднял высоко к потолку:

– Что бы я без тебя делал, стоумовая ты моя! – и поцеловал в щеку, и поставил на пол. – Вот держи, совсем забыл с этим гусем... Лечится у меня один приезжий южанин, какие-то фисташки принес, вроде орехи. – И тут Наташа заметила возле дивана внушительный такой мешочек, от которого пахло незнакомым волшебным запахом.

– Фи…сташки? – уточнила она.

– Фисташки для Наташки, – подмигнул папа и тут же развязал мешок, достал горсть светлых орешков, не похожих ни на грецкие, ни на лесные, разгрыз один и показал Наташе зеленую сердцевину.

– Хм, – сказал. – Пахнет ёлкой. На, понюхай!

– Точно, похоже, – согласилась Наташа. – Может, это не фисташки никакие, а ёлочные семена?

         Но папа ее версию с ходу отмел, сообщив, что семена у елки маленькие, невкусные и находятся в шишках. Они бы еще побеседовали на эту тему, но пришла мама, утомленная гусиной казнью.

– Фууух, – сказала она, плюхаясь на табуретку. – Это не гусь, это чудовище какое-то! И как люди их держат, не понимаю. Насколько удобнее куры: и яйца несут, и рубить их несложно. А тут одна шея чего стоит! Это какие же надо иметь руки, чтобы вытянуть эту шею!..

– Ну, так ты справилась? – перебил ее папа.

Мама сверкнула взглядом и расправила плечи:

– Я. Справилась.

Она явно хотела добавить «в отличие от некоторых», но промолчала.

– А чего это у вас такое? – заметила она мешочек с фисташками. – Вкусное?

         Папа мигом ей объяснил, что к чему. И через минуту они сидели втроем на диване и грызли фисташки. А когда у всех заболели языки, пошли ощипывать гуся.

         Все бы ничего. На этом историю можно было бы и закончить. Но мешок-то с орехами еще полон! Так что терпение.

         Весь следующий день Наташа со своей лучшей подругой Зинкой сидели на диване, грызли фисташки, бросая скорлупки прямо за диван, и не оставили этого занятия, пока мешочек не опустел. Уфф. Ну вот и все? Если бы! Если бы на утро Наташа с Зинкой не покрылись красными зудящими пятнами. Так они узнали новое слово «аллергия» и на всю жизнь запомнили фразу «все хорошо в меру».

         Теперь конец. 

 

 

Малина

        

В середине июля самый зной! Как на экваторе. Конечно, Наташа на экваторе не была. Да и нигде, кроме Доброго, Москвы и Евпатории, не была. Но читала много книжек. Очень ей нравилась энциклопедия с картинками, в которой всё-всё объяснялось. И про страны, и про морских животных, и про явления природы. Одно огорчало девочку: всё на свете уже успели открыть и придумать до нее. И угораздило же ее так поздно родиться! И космический двигатель уже изобрели, и подлодку, и таблицу Менделеева открыли. Ну прямо тоска смертная! Ничего непредвиденного случиться не может! Жизнь понятна и проста. И записана в энциклопедию. И в конституцию – папа сказал, что в ней перечислены права человека. Например, право на личную неприкосновенность и неприкосновенность жилища. Что-то еще про свободу совести. Но это Наташа плохо запомнила.

         В середине июля здорово ходить на речку. Купались обычно на Сгумойке, как прозвали небольшое ответвление от русла реки Воронеж. Берег пляжа зарос мягкой травой-муравой. Камыши, чтобы не разрастались, косили прямо с лодок. Так что купаться тут было хорошо. На мелководье плескалось много ребятишек, и взрослые спокойно их отпускали одних: ни течения, ни водоворотов в этом месте не было, тишь да гладь.

Так как Наташа кушала плохо, то баб Маруня брала с собой на речку пирожки, вареную картошку и малосольные огурчики – и кормила всем этим и внучку, и ее подруг. На свежем воздухе Наташа ела лучше, чем дома, и бабушка с удовольствием наблюдала, как исчезают из миски котлеты и толстые ломти хлеба с сыром. Потом бабушка с пустой посудой уходила, как правило, оставив девочкам еще яблок или помидоров про запас. Подружки плескались у мелководья, ныряли, брызгались, но однажды кое-что произошло. На пляж забрела чья-то корова. Большущая рогатая корова с огромным выменем. Когда Наташа ее заметила, та стояла над их вещами и жевала Зинкину юбку!

– Кыш, пошла, пошла! – зашумели на нее подружки. Коров они опасались, так как их родители рогатую скотину не держали, а вот про то, что коровы попадаются «брухучие» – об этом всем известно.

         Нашли палку, с трудом отогнали воришку и оценили ущерб: все помидоры исчезли, а Зинкина юбка оказалась пожевана с одного бока.

– Надо написать конституцию для животных, – заявила Наташа, – чтобы знали, что чужого жевать нельзя!

 

         А по пути домой нашло вдруг на них затмение. Наташа и не помнит, как это случилось, что ноги сами понесли их к соседской изгороди, через которую обильно свешивались ветки малины, тяжелые от крупных ароматных ягод, нагретых солнцем. Вот так же вольготно, наверное, чувствуют себя медведи в малиннике. Девочки ели ягоду с жадностью, она была такой вкусной, и она была ничьей, потому что свешивалась сюда, на дорогу, и сама просилась в руки. Пока одна малинка отправлялась в рот, рука тянулась за следующей. И кто знает, сколько могло бы продлиться такое наслаждение, если бы ожог крапивы не вернул девочек с седьмого неба прямо на пыльную дорогу, в июльский полдень, в село Доброе, к дому разгневанной соседки тети Саньки. Крапива взлетала и опускалась в опытных руках, несущих кару. Девочки визжали от зудящей боли, которая никак не прекращалась. Спаслись бегством.

         Бежали, потирая больные места, и причитали:

– Это ж разве ее малина? Это ж ничейная малина, раз на дорогу свешивается! Ууух, злая тётенька!

         Дома мама Наташу не пожалела, а объяснила, что малину судят по корням, раз корни в палисаднике тети Сани, значит и ветки, и ягоды принадлежат ей, несмотря на то, что они свешиваются через забор. Вот это да! Об этом в энциклопедии ни слова не было.

Сначала Тася на тетю Саню сердилась, потом, когда крапивные укусы стали проходить, прошла и ее обида. Но все-таки встречаться с недоброй соседкой не хотелось. Хотя куда от этого денешься, если живешь рядом?

Шла Наташа как-то к Зинке, несла в кармашке карамельки-подушечки. Собирались они с подругой полежать под яблоней в гамаке и помечтать о принцах, как вдруг навстречу – тетя Санька! Увидела Тасю, нахмурилась, толстые руки на груди сложила кренделем и идет. Назад не повернешь, в кусты не шмыгнешь, надо, значит, принимать решение. И неожиданно для самой себя Наташа подошла к тете Сане и положила ей на сложенные руки конфету-подушечку. «Простите меня!» – и вприпрыжку к Зинке.

Тетя Саня потом долго рассказывала всем знакомым и случайным людям про кудрявую смуглую девочку, которая ее удивила и научила прощать:

– Я ж ее так сильно крапивой! Я ж живого места не оставила! А она, видишь что, конфету мне в руки. Я ей малину пожалела – ее не пожалела. А она, вон чего, совсем зла не держит…

 

Трагическая история Жоры Горкованова

 

Мне хотелось бы сразу успокоить моего дорогого читателя, раз уж он добрался до этого эпизода жизни девочки Наташи. Никакого криминала в этой истории нет, не будет приходить милиция и брать у подозреваемых отпечатки пальцев, не будет опрашивать свидетелей. Спешу разочаровать, здесь речь вовсе не о том. Хотя, забегая вперед, скажу, что Жора Горкованов все-таки отправился в мир иной с легкой руки Наташиной мамы, что очень травмировало нежную детскую психику моей героини. Но! Обо всем по порядку.

         Село Доброе – большое село, есть в нем и больница, и загс, и даже тюрьма, которая по нелепой случайности располагается рядом с магазином детских игрушек. Все зовут его просто «игрушечный магазин». Сюда Тася с Зинкой забегают чуть ли не каждый день, нравится им ходить между полок с почти одинаковыми куклами Танями и Машами, пластмассовыми грузовиками и ведерками с формочками для песка. Наташа смотрит на кукол с восторгом, но никогда не просит купить, для нее эти куклы, как звезды на небе, прекрасны и недостижимы. Дорогие они. Да и зачем? У Наташи есть одна кукла. И плюшевый заяц. И кубики. Все игрушки все равно не купить. А кукол можно делать из бутонов цветов или бумажных кукол рисовать, и им кучу одежды, бальные платья, красивые сумки, да все что угодно! Поэтому в игрушечный магазин заходят, как в музей, посмотреть.

Есть в селе Добром и школа, и библиотека, и комиссионный магазин, в котором попадаются любопытные вещи, например старая печатная машинка, которую Наташе очень хотелось заполучить, сильнее, чем десяток кукол, но мама сказала, что это все баловство, и не купила. Есть и автостанция, позади которой в двухэтажном здании – редакция районной газеты «Знамя Октября». Сюда однажды Наташа принесла маленькую заметку о своей поездке на море и долго слушала советы худенькой корреспондентки в толстых очках – Александра Алексеевна внимательно разбирала каждое предложение. Наташа из вежливости слушала, но ничего не понимала. Больше она решила заметок не писать. Во всяком случае, пока не съездит еще раз на море.

Жил-был на их улице небольшой такой мужичок, Жора Горкованов. Он был ростом с десятилетнего ребенка. Сколько ему лет – никто не знал. Бабушка Маруня говорила: «Маленькая собачка – всю жизнь щенок». Жора Горкованов трудился наборщиком в газете. Ведь оно как устроено: сначала корреспондент пишет заметку на какую-нибудь значимую тему, например, как повысились удои молока, сколько пшеницы собрали хлеборобы района в этом году и как они перевыполнили пятилетку. Потом корректор проверяет ошибки в тексте. Затем наборщик этот текст вручную набирает из железных буковок, и потом газета печатается, то есть эти буковки окунаются в типографскую краску и прикладываются к газетной бумаге.

Вот тут и может закрасться ошибка! Даже если заметку проверили и все запятые стоят как надо, даже если мысль корреспондента глубока и широка, наборщик может одним движением сделать из статьи посмешище. Бывали, например, такие случаи. Не в нашем, правда, районе. В статье про красавицу-спортсменку-комсомолку, которая способна забивать одним ударом десятисантиметровые гвозди, перепутали метры с сантиметрами, получился какой-то ужас! Десятиметровые гвозди! С трехэтажный дом! Или вот еще. Вместо «в ногах правды нет» по ошибке напечатали «в рогах правды нет», вместо «радость бытия» – «гадость бытия», вместо «сгущённое молоко» – «смущённое молоко». Так что работа у Жоры Горкованова была самая ответственная. Стоит отметить, что относились к нему в селе с уважением, неприятных прозвищ не давали, карликом не обзывали. Но со временем само его имя стало нарицательным, и вот что это значит.

Ничто не вечно под луной. Куры несут яйца. Петухи их на это вдохновляют. Но рано или поздно все они попадают в лапшу. Надеюсь, вы все об этом знали и я не раскрыла вам страшную тайну? Однажды Наташина мама купила цыплят. Как положено – желтеньких-пушистеньких. Из них выросли курочки и петушки. Все нормальные, обыкновенные куры, и только один петушок очень миниатюрный, маленький какой-то петушок. Как-то само собой сложилось, что прозвали его Жорой Горковановым. Петушок был мал-неказист, хвост облезлый, все его клевали, но по утрам он первым в курятнике вскакивал на насест и голосил что есть мочи! Так что слышно его было далеко-далеко, наверное, даже контуженую бабку Параню он мог перекричать. Такой горластый петух попался. Наташа этого петушка очень полюбила.

– Ах ты мой маленький! – приговаривала она, насыпая ему пшено. Другие куры тут же налетали, отталкивая Жору Горкованова, и в такие минуты Наташа особенно жалела его. Ей хотелось взять петушка из этой бестолковой куриной стаи, поселить отдельно, а лучше в своей комнате, и тогда бы никто не смог его обидеть. А по утрам он бы пел для нее одной.

Пришла как-то Наташа из школы, переоделась в домашний халатик, вымыла руки и села суп хлебать. А мама спрашивает:

– Вкусно тебе, Тасечка?

– Вкусно, мама!

– Добавки хочешь?

– Хочу, мамочка! – а сама ест, стараясь не чавкать от удовольствия, и серым хлебом закусывает.

         И вот когда Наташа доела вторую тарелку, мама говорит:

– А знаешь, из кого я этот суп сварила? Из Жоры Горкованова, – сказала и рассмеялась.

         А Наташа чуть не захлебнулась слезами. Даже слова вымолвить не могла, только смотрела на маму и не видела ее из-за потока слез. И думала: «Что же ты, мамочка, наделала…» Хотя и выросла Наташа в деревне и относилась к домашней птице как к еде, но никому до этого она имен не давала, никого так не жалела и не любила, как этого маленького петушка.

         С тех пор Тася всегда жалела тех, кто слабее, и старалась им помочь. В память о Жоре Горкованове.

 

 

Долгие годы дрессировки

 

Наташа жила в деревянном доме на двух хозяев. Это значит, что в доме было два входа, и в одной половине жили они, а в другой – соседка тетя Нина. Тетя Нина любила выходить замуж. Конечно, она не каждый раз наряжалась в фату и белое платье, но каждый раз шумно и весело отмечала свадьбу с новым мужем. Дети ее, Танька и Санька, соломенные головы, были смирные, с новыми отцами не ссорились, в школе учились плохо, а летом воровали у соседей клубнику и черешню.

– Они у меня дрессированные, – шутила тётя Нина.

         Была эта тётенька маленького роста, худая и взъерошенная, как галчонок, на голове – «химия», а попросту говоря, волосы у нее стояли дыбом. Все передние зубы у тети Нины были золотые, и она говорила, что каждый муж оставил ей в наследство по золотому зубу, и только самый первый муж, отец Таньки и Саньки, не оставил ничего. Губы у тети Нины были заметные и всегда ярко накрашенные. Работала она уборщицей. На жизнь свою никогда не жаловалась, всем старалась улыбнуться и доброе слово сказать. Наверно, потому и было у нее много мужей, размышляла Наташа, всем ласковые тётеньки нравятся.

Мать тети Нины, бабуля Саньки и Таньки, вот уже год сидела в добровской тюрьме за то, что гнала и продавала самогон. Так что приглядывать за ребятишками было некому, мать весь день трудилась на работе. Дети бегали вечно чумазые, оборванные и голодные: чего найдут, то съедят. Однажды Танька весь вечер уговаривала Наташу залезть вместе с ней в мусорный бак, мол, там полезные вещи попадаются. Но Тася не согласилась, и Танька полезла одна, вытащила несколько старых поздравительных открыток.

– Глянь! Я ж говорила! Всякий раз чего-нибудь да найду здоровское! Дать одну?

         Отчего-то розетки в домах часто делали сквозные, так было и в их доме. Через розетку было хорошо слышно, что творится у соседей, а если приложить ухо, то можно было разобрать каждое слово, словно сам находишься среди них. Детям нравилась эта возможность пошуметь друг другу, как по телефону или рации. Зимними вечерами они только и делали, что сидели возле розетки каждый со своей стороны и перекрикивались.

– Таська, ты здесь?

– Здесь! Санька, а ты здесь?

– И я здеся! – отвечали с другой стороны стены.

– А Таня где?

– И Танька тута! Исть хотим, мать никак не идя!

– Ждите, придет! – успокаивала их Наташа. 

У Саньки был пёс по кличке Барон, какой-то приблудный, но большой, лохматый и очень смышленый, как утверждал Санька. Он научил его снимать с себя шапку и так этим гордился, что демонстрировал всем желающим за копейку.

– Сашка, – шумели ему мальчишки, – што ж ты делаешь, а? Ты ж спекулянт.

Санька отвечал на это:

– Много вы понимаете, не хочете – не смотрите, а видели – гоните копейку честному труженику.

         И все бы ничего, но однажды шел мимо их дома директор школы Николай Александрович, уронил что-то и наклонился поднять, тут налетел Барон, стянул с него шапку и наутек! Забежал в их двор, шапку своему хозяину принес, вывалил розовый язык и улыбается, мол, хвали меня, какой я молодец. Санька как понял, чья это шапка, так взмок, пошел на тугих ногах директору навстречу:

– Не серчайте, Никалай Лясандрыч! Барон – умный пес, да не все соображает.

         Директор убедился, что шапка в порядке, надел ее на голову и пошел восвояси, ничего не сказал.

         А с Наташей этот Барон тоже провернул штуку, что с ним делать, и  не знаешь. Дала ей как-то мама рубль, из него 11 копеек на котлету, копейка на хлеб и две копейки на чай, остальное – на обратном пути из школы в магазин за хлебом и маслом зайти. Дала уже перед самым выходом, когда девочка была в валенках, пальто и с ранцем за спиной. Чтобы не тратить время, Тася зажала бумажку в руке да и пошла. Думала так: «В карман страшно класть, а так дойду до школы, не потеряю». И тут вдруг как выскочил навстречу Барон, как встал во весь свой богатырский рост, Наташа от неожиданности замахала на него. Конечно, правой рукой замахала да и выронила рубль из потной ладошки! А Барон будто того и ждал, схватил бумажку в зубы и был таков, иди его догони по снегу!

         Можно подумать, что этого пса специально надрессировали у маленьких девочек деньги отнимать. Но этого, уж вы мне поверьте, не может быть. Такому его добрый Санька не учил. Но рубль, к сожалению, так и не нашли. Куда его Барон спрятал, не известно. Наверно, закопал в сугроб во дворе. Весной найдется!

 

 

Незебры

 

Бабушка Маруня любила повторять фразу «благими намерениями», и порой добавляла: «Вымощена дорога в ад». Наташа думала, что это у нее от старости, а потому не обращала никакого внимания на ее присказку.

Прошлым летом папин друг, дядя Вася, сломал ногу. И ладно бы папа наложил ему гипс, похлопал по плечу и сказал, что до свадьбы заживет. Так нет. Папа решил сделать больше.

У дяди Васи была пасека. Как теперь узнала Наташа, пасека – это пчелиный город. Ставят несколько ульев где-нибудь возле цветущего поля, и пчелы собирают нектар, делают мёд и складывают его в соты, чтобы потом люди всю зиму могли пить чай с мёдом и не болеть. У папиного друга было много ульев. И оказывается, надо следить, чтобы не завелась в улье вторая королева, как иногда называют пчелиную матку, потому что тогда пчелы начнут роиться, улетят из улья вместо того, чтобы собирать нектар. А еще надо следить, чтобы пчелы не заболели, а еще надо окуривать ульи специальным дымом. Дядя Вася всего этого делать временно не мог и очень переживал, что пасека погибнет, так что пришлось папе его выручать. Все прошлое лето отец читал книги по пчеловодству, ездил на пасеку и регулярно встречался с другом, который давал дельные советы. Папа справился отлично, пчелы не заболели, не разлетелись и заготовили много меда, ко времени сбора которого папин друг уже выздоровел и сам качал мед, угостив, конечно, и папу. И все бы хорошо. Двух трехлитровых банок их семье хватило на всю долгую зиму. Но дядя Вася решил отблагодарить так отблагодарить и подарил папе два улья. Уж лучше бы он подарил ему зебру. Тоже полосатая, но не жалит. Но он подарил пчел. И началась у Наташи черная полоса в жизни. Потому что пчелы – это вам не зебры. Незебры, я говорю!

Ульи отец поставил прямо рядом с домом, по пути в уборную, которая находилась в конце огорода. Пчелиные домики были похожи на синие ящики с дыркой в боку. Под дыркой была маленькая ступенечка, на которую приземлялись отяжелевшие от нектара пчелы. Их штанишки были ярко-желтыми, пушистыми от налипшей пыльцы. Полосатые труженицы заползали внутрь улья, где складывали свою добычу в восковые ячейки и, наполнив, каждую запечатывали. В это время другие, более молодые пчелы, кормили пчеломатку, которая откладывала яйца, и личинок, которые из них вылуплялись. Это был настоящий детский сад! Обо всем этом рассказал Наташе отец. Теперь она знала, что обычно пчела живет недолго, около месяца, что собирать мед летят опытные взрослые пчелы примерно на двадцатый день своей жизни. А старых пчел отправляют на самую опасную работу – за водой, и большинство пчел погибает именно при заборе воды.

«Бедные пчелочки, как им трудно живется», – думала Наташа, когда пила чай с медом. Тогда она про пчёл только слышала от отца, но близко к ним не подходила.    

И вот когда Наташа, еще ничего не имея против полосатых тружеников, впервые пошла в туалет мимо ульев, сразу несколько пчел запутались в ее кудрявых волосах, ужалили Тасю в ухо и шею, отчего те опухли, да так, что уже через пять минут девочка стала задыхаться. Хорошо, что папа доктор и что он оказался дома и сделал нужный укол, иначе мне не о ком было бы сейчас писать эту книгу. Но все обошлось. Теперь в туалет Наташа ходила в лыжной шапке даже в самую жаркую жару. И каждый поход был смертельно опасен для маленькой смуглой девочки. И так продолжалось целое лето.

Потом ульев у отца стало больше, они уже не помещались возле дома, и папа отвез их к знакомым в соседнее село, у тех был дом с садом на самой окраине, а дальше шли поля гречихи и подсолнечника, самые медоносы. Отец ездил на свою пасеку на мотоцикле и иногда брал с собой Наташу, которая к пчёлам, конечно, и близко не подходила. Дорогой она сидела в люльке, обязательно в шлеме – для безопасности. Но все равно на скорости от ветра свистело в ушах. И казалось, что летишь. И запах цветущих полей врывался в ноздри, оглушая ароматом. А поля были и слева, и справа, тянулись до самого горизонта, веселые желтые подсолнухи сменяли поля белые гречишные и голубые – льна.

– Разве можно от этого уехать, – сказал однажды папа, когда они были на пасеке. – Воздух-то какой сладкий. А в городе асфальт и толпы людей.

– А зебры в этом городе есть? – спросила Наташа.

Отец улыбнулся и погладил ее по голове.

– Есть, наверное, в зоопарке. Но ведь это чужие зебры. А тут всё – своё.

Только потом Наташа узнала, что отца приглашали работать в московскую больницу, но он отказался. И ни разу она не слышала, чтобы он об этом пожалел.

 

 

Почитаем?

 

Если бы Наташу спросили, какая книга ей нравится больше всего, она, не задумываясь, ответила бы: «Книга о вкусной и здоровой пище». А именно большая книга в зеленой обложке 1964 года выпуска. Было в ней много красивых фотографий изысканно сервированных блюд, было примерное меню на неделю, советы хозяйке, рецепты полезного питания для детей и много диковинных слов, одни гребешки и артишоки чего стоят. Но самая любимая Наташина фотография – накрытый праздничный стол. На желтой однотонной скатерти – хрустальные вазы с цветами, салатики, заливное, целиком зажаренный поросенок и какие-то вина в темных и светлых бутылках. Вот красота!

         Книгу эту Наташа листала, еще не умея читать и писать, а когда научилась, начала выписывать рецепты в тетрадочку. Ведь когда-нибудь она, Тася, вырастет и тоже станет хозяйкой. Надо мотать на ус.

         В Добром была библиотека. Находилась она в двухэтажном старинном здании, чуть в стороне от центральной площади с памятником Ленину, указывающему то ли на молочный магазин, то ли на хлебный. Мнение жителей в этом вопросе разделилось.

В библиотеке всегда было темно, свет поступал через окна, но ударялся в первый же книжный стеллаж, на котором стояли книги от А до Я, по фамилиям советских авторов, и к следующим рядам с авторами иностранными свет едва проникал, а потому самый дальний угол был и самым таинственным. Тишину нарушали только скрипучие половицы, пахло особенно – книжной пылью, сухой и шершавой, и было в библиотеке так уютно и спокойно, что Наташа не упускала случая туда зайти.

Записалась она в библиотеку сама, еще в пять лет, сразу, как научилась читать. Начала с русских народных сказок, продолжила Пушкиным, Дюма и вот дошла до Майн Рида. Хороших книг было мало, желающих их прочитать – много, так что часто приходилось занимать очередь и ждать полгода, пока книга освободится. Всегда было так. Люди терпеливо ждали. Но не в этот раз!

         «Всадник без головы» появился в добровской библиотеке недавно, его еще никто не читал и все хотели, а потому каждый норовил влезть без очереди, а местный хулиган по прозвищу Колчак тот вообще караулил со своей бандой в кустах прямо у входа в библиотеку. И когда Наташа безмятежным июльским днем вынесла долгожданную книжку в оранжевой обложке, шестое чувство ей подсказало: берегись. Баб Маруня это называла «пяткой чую». И это чувство никогда еще не подводило. Девочка насторожилась и внимательно осмотрелась вокруг, справа в кустах калины мелькнула нечесаная голова, а рядом другая, послышался шепот. В воздухе, как перед грозой, запахло опасностью. Наташа подтянула гольфы, набрала в грудь побольше воздуха и сквозанула мимо кустов с неожиданной для хулиганов прытью. Тася бежала, не оглядываясь, позади слышался топот босых ног и шмыганье носов. Срезать путь! Через кусты! Мимо старых лип к зданию бывшей церкви, в котором теперь хлебный, молочный и комиссионный магазины. Только бы не упасть! Хлебный ближе всего, Наташа – туда – хулиганы за ней. В дверях все мигом перешли на шаг, выровняли дыхание и сделали безразличный вид.

В хлебном всегда были люди. Они чинно и не спеша передвигались по кругу, выйти за пределы которого им не позволяли изогнутые металлические поручни, по периметру стояли полки с круглым серым хлебом, батоны с изюмом и сухари. К полкам были привязаны металлические вилки, ими нажимали на хлеб, проверяя на мягкость. В конце круга была касса. За Наташей вошла толстая тётенька, она заняла собой весь проход, отгородив тем самым девочку от преследователей. Наташа лихорадочно соображала, что ей делать. Она вспомнила, что читала в какой-то книге, как в батоне пронесли в тюрьму ножовку. Нет, не то. В другой книге шпион съел свой доклад, чтобы не отдать врагам. Тася взглянула на толстую книжку в желто-оранжевой обложке и подумала: «Эх, Майн Рид, не предвидел ты такую ситуацию». Без запивки не съесть. Что же делать? Девочка неминуемо приближалась к кассе. В кармашке была мелочь. Наташа выбрала мягкий, золотистого цвета батон, и вдруг ее осенило!

– Тринадцать копеек, пожалуйста, – сказала кассирша.

         Наташа высыпала мелочь, взяла батон под мышку и расслабленной походкой вышла из магазина. Колчак настиг ее через три шага.

– Эй ты! Дай сюда! – крикнул он, хватая ее за плечо.

         Наташа спокойно повернулась и, глядя ему прямо в глаза, спросила:

– Что вам нужно, сударь? – фразу она успела отрепетировать, потому всё шло как по маслу. Сейчас она могла рассмотреть известного хулигана вблизи. У него были такие черные глаза и волосы, про которые пишут в книгах «черные как смоль». И зачем такие красивые люди становятся хулиганами? 

         Колчак опешил:

– Книгу давай!

– Какую книгу? – по-прежнему спокойно поинтересовалась девочка, хотя коленки ее дрожали, но, к счастью,  этого никто не заметил.

         Преследователи переглянулись, потом осмотрели Наташу, у которой не было с собой ни книжки, ни сумки, в которую ее можно было спрятать, только свежий батон под мышкой.

– А чего ж ты убегала? – разочарованно спросил Колчак и цыкнул зубом.

– За хлебом, – кивнула Наташа на батон. – Домой спешу.

         Хулиганы отстали. Какое-то время они смотрели ей вслед и перешептывались. Потом ушли. Это Тася тоже почувствовала каким-то неизвестным науке органом, как и в случае с приближающейся опасностью. Тогда она круто повернула назад, заскочила в хлебный, в котором, на удивление, не оказалось покупателей. Пробежала против течения, то есть зайдя от кассы, и достала с полки из кучи золотистых батонов «Всадника без головы».

– Этто что еще такое?! – возмутилась кассирша, и даже белая кружевная наколка на ее волосах от удивления встала дыбом.

         Наташа не ответила, широко улыбнулась и пулей выскочила на улицу. Огляделась по сторонам и, убедившись в том, что хулиганов поблизости нет, вприпрыжку отправилась домой, а именно в волшебный мир Майн Рида, в котором все скачут, даже безголовые люди. Таких Тася в своей жизни еще не встречала. Жил в конце их улицы безухий парень, глухонемой, его все так и звали: Немой. Лицо его было стянуто на одну сторону, на которой отсутствовало ухо. А еще видела она «самовара» – жил в соседнем доме ветеран войны, у которого не было ни рук, ни ног. Но чтобы без головы – это уж совсем интересно!

 

 

Мишка Никитин

 

На стене возле Наташиной кровати висел ярко-красный ковер с зелеными и коричневыми узорами. Рядом с кроватью стояла старая тумбочка из фанеры, дверца у нее рассохлась, плотно не закрывалась, а тронь ее – визжала, как контуженая бабка Параня с соседней улицы. Мама рассказала, что в войну она была медсестрой на фронте и, когда вытаскивала из-под обстрела раненых солдат, рядом с ней взорвалась граната. И с тех самых пор ее мучили головные боли, да такие сильные, что порой бабка Параня кричала, переходя на визг, и слышно ее было даже на двух соседних улицах.

На скрипучей тумбочке для красоты лежала большая кружевная салфетка. Мама ее связала еще до Наташиного рождения, примерно тогда же и накрахмалила – и думать про нее забыла. Салфетка с годами приобрела благородный кремовый оттенок дорогих кружев, какие Тася видела на какой-то картине в Третьяковке в Москве. 

С другой стороны кровати, у окна, стоял письменный стол, за которым Наташа делала уроки. На столе стояла зеленая лампа и стаканчик с карандашами. Коричневая школьная форма всегда висела на спинке стула. Белоснежные манжеты и воротник Наташа пришивала сама, а вот стирала и крахмалила их мама.

Утро всегда начиналось с радиопередачи «Пионерская зорька». Бодрый голос из приёмника говорил: «Здравствуйте, ребята! Начинаем утреннюю зарядку». В это время Наташа вставала и собиралась в школу. Это было вместо будильника, эдакий ежедневный ритуал – заправлять кровать под радиопередачу. Кровать у Наташи была веселая, скрипучая, с продавленной сеткой. На ней было чудесно прыгать, когда мама не видит, казалось, еще немного, и долетишь до потолка, прошибешь его своей кучерявой головушкой и вылетишь на крышу, прямо к испуганным воронам и ошалевшим от драк котам.

Коты возле дома бродили все, как один, рыжие, с наглыми ухмылками на мордах и голодными ищущими взглядами. Только один котяра сильно отличался от остальных: у него было надорвано правое ухо, а шерсть была до того свалявшейся и грязной, что оранжевый ее оттенок запылился и поблек, словно растворился в годах кошачьих сражений. Кота прозвали Драный и не любили больше остальных, очень уж был он неказистым на вид. И вот когда Наташа заправляла кровать, Драный часто сидел на сложенных под окном дровах, поглядывал на девочку хитрым взглядом, а уши его все время двигались в разные стороны, реагируя на все звуки улицы.

– Наташа! – кричала мама из кухни. – Ты куда запропастилась?! В школу пора!

         Обычно в этот момент Драный, как по команде, покидал свой наблюдательный пункт, спрыгивал куда-то в кусты, а Тася, сонно зевая, отправлялась на кухню, на ходу завязывая школьный фартук.

Наташа старалась все сделать быстро: и заправить кровать, и выполнить наклоны и приседания, и умыться, и выпить стакан сладкого чая с сухарями. Но как она ни торопилась, времени все равно не хватало, особенно трудно ей было справляться со своими кудрявыми волосами, которые решили не отстригать больше, как в детсадовские времена. А чтобы дочка не опаздывала в школу, мама и папа заплетали ей косички с двух сторон одновременно. В четыре руки. От этого косички получались немного разными, но все равно они нравились мальчику, с которым Наташа сидела за одной партой. Мальчика звали Мишка Никитин.

Был он веселым непоседой с соломенной головой. Ну, конечно, голова у него была самая обыкновенная, круглая, с ушами, глазами и носом, но волосы у Мишки были светлыми, жесткими и вечно торчали в разные стороны, прямо как сухая солома. Мишка дразнил смуглую Наташу туземкой и регулярно дергал за косички, на что Наташа не обижалась, ведь мама ей давно объяснила, что так мальчишки выражают свою симпатию. Мишкина страсть иногда утомляла, поэтому парту они делили карандашом пополам. Каждый следил, чтобы чужой локоть не заходил за пограничную линию. Они вечно пихались и толкались локтями, учительница делала им замечания и строгие выговоры, но не рассаживала до тех пор, пока… но обо всем по порядку.

В свои девять лет Наташа поняла важную вещь, которую не все политики в свои взрослые годы осознают. Порой так увлекаешься слежкой за границами, что не замечаешь того, что творится под носом! Однажды на уроке труда Мишка не удержался и половинку Наташиной косички тихонько отстриг ножницами. Отрезал и положил в карман. Вместе с коричневой ленточкой, завязанной бантом.

И тихонько сказал:

– Мне из класса ты больше всех нравишься! А тебе кто?

         И шмыгнул носом.

         Вот тут учительница их и рассадила. И вызвала Мишкиных родителей в школу. Мишкина мама спросила сына, зачем он это сделал, и он ответил, честно глядя ей в глаза, что косички ему очень нравились. И больше ничего не добавил. Только смотрел в пол и шмыгал носом, а соломенные его волосы торчали в разные стороны. Непокорные.

Наташе пришлось постричься короче. Косички уже не получалось заплетать, и кудри задорно топорщились в разные стороны, лишь сверху примятые приколотым невидимкой бантом. 

 

Спустя год-другой, тот же мальчик, когда Тасю принимали в пионеры и она стояла перед классом, а все высказывались, достойна ли она звания пионера (все говорили, что достойна), вышел, шмыгнул носом и сказал: «Она плакса». И Наташа заплакала...

Ох уж этот Мишка Никитин.

 

 

Мама

 

Наташа стала взрослой в один майский день. Сразу. И если вы думаете, что у других это происходит иначе, зря. Все взрослеют мгновенно, просто могут не помнить, из-за чего это случилось.

У Наташи родилась сестра. И это было бы здорово, если бы мама была здорова. Но нет. Наташа не тратила время на «почему». Она очень скучала по маме. Ей сначала казалось, что хорошие отметки в школе смогут что-то исправить. Она очень постаралась и получила целых восемь пятерок за одну неделю. Но мама через неделю не вернулась. И через две. И через три. Она лежала в больнице, в городе, куда ее отвезли на скорой. Мама была очень больна. И Наташе пришлось научиться не плакать, потому что это еще больше могло огорчить папу и баб Маруню.

Сестренку назвали Ириной. Когда ее принесли из родильного дома и положили на подушку, Наташа долго стояла над ней и поверить не могла, что этот симпатичный пупс на самом деле дышит, что эта кукла – живая. Но интересно было только до ближайшей ночи, когда эта «кукла» не дала никому спать и кричала так, что даже на соседней улице узнали, что их в семье стало больше, что у них – малыш.

   Наташа научилась подогревать молоко, добавлять и взбалтывать детскую смесь, капать себе на сгиб локтя, проверяя, не горячо ли. Наташа научилась пеленать сестренку, когда бабушка Маруня была занята.

Это было непростое лето, лето, в котором сквозили стрекозы грусти. Лето, в котором даже в самый солнечный день было темно. Но даже среди забот всегда найдется время для детских шалостей! Так, Наташа с подругой Зинкой придумали катать друг друга в детской коляске. Сначала выходили гулять с Ириной, а когда та засыпала, ее перекладывали под ближайший куст, где она и лежала среди кур и голубей, пока старшая сестра не накатается вдоволь в ее коляске. Продолжалась эта забава до тех пор, пока соседка тетя Саня не заметила и не наябедничала папе.

Вечером за ужином папа пошевелил усами, наморщил лоб и сказал:

– Наташа, ты как считаешь, ты уже взрослый человек?

         Наташа ответила: «Да».

– А ты можешь представить, чтобы какой-нибудь взрослый, ну например я, катал другого взрослого, ну скажем, дядю Васю, в детской коляске? И… кхм, чтобы младенец в это время пылился в антисанитарных условиях и на него… кхм… какали куры…

         Наташе стало немножко стыдно.

– Папочка, – сказала она и тряхнула кудрявой головой. – Я очень-очень тебя прошу не сердиться! Ничего же не случилось. А нам было так весело!

Но папа все-таки рассердился и стукнул кулаком по столу. Наташа, конечно, поняла, что дело вовсе не в коляске и не в ее шалости, а в том, что папа тоже скучает по маме. Она не стала спорить с отцом и пообещала больше Ирину из коляски не выкладывать. Даже если очень захочется. Даже на минуточку.

Лето прошло, и наступила осень. Ирина училась сидеть, переворачиваться колбаской и однажды чуть не упала с кровати, Наташа еле успела ее поймать. Урожая в этом году не было, не до огорода им было, но папин друг дядя Вася привез им на мотоцикле два мешка картошки и денег не взял. Потом еще дал бурака и капусты. «Теперь перезимуем!» – сказал папа. К тому же у них остались соленья и варенья с прошлого года. Старенькая баба Маруня не справилась бы и с заготовками, и с двумя малыми внучками. 

Наташа не знала, чем болела мама, об этом не говорили, но знала, что маму отвезли в Москву, а значит, ей стало хуже. Теперь все дни стали похожи на один длинный поезд, который гудит-стучит, но никак не кончается и никого никуда не везет. Отцвели астры, и небо заволокло дымом осенних костров. Догорало лето, еще таившееся в желтых кленовых листьях, уходило последнее тепло, улетали на юг птицы, насекомые готовились к зимовке, забираясь под кору деревьев и в щели их деревянного дома. Подрастала Ирина, ей показывали мамину фотографию и приговаривали: «Мама, мамочка». Ирина не понимала.

А однажды папа принес им всем крестики на веревочке. Молча отдал баб Маруне. Через два дня к ним домой пришла женщина в длинном черном платье, монашка, она читала молитвы, окунула Ирину в тазик с водой и отрезала ей волосики на макушке. Бабушка сказала, что теперь и Ирина крещеная, но чтобы Наташа никому об этом не рассказывала и свой крестик не носила, иначе папу исключат из партии. Наташа хранила свой крестик под подушкой. Теперь всегда, когда ложилась спать, она вытаскивала его за веревочку, сжимала в кулаке и шептала богу в самое ухо, как по рации.

«Если хочешь, добрый боженька, забери у меня ручку или ножку, забери меня всю, только пусть мама выздоровеет, пусть она будет жить».

Она шептала это, глядя в темноту, каждый вечер. Было страшно, но ей казалось, что в самой кромешной черноте возникал тонкий, как леска, золотой лучик, и он тянулся от ее крестика далеко в небо. И эта тоненькая ниточка держала их всех: и папу, и маму, и сестренку Ирину, и баб Маруню, и саму Наташу – крепко держала над темной пропастью и не давала упасть. И им бы только переждать, только бы перебраться на другую сторону, отталкиваясь веслом надежды, и снова быть всем вместе, и жить, и каждый день помнить, какое это счастье – быть с любимыми людьми. Быть и не расставаться.

Наташина мама ещё долго болела, ей сделали операцию, но, в конце концов, она поправилась и вернулась домой, к своей семье, где её очень любили и ждали. А Наташа попросила больше её Тасей не называть, потому что нельзя называть легкомысленным именем человека, который так много пережил и понял.