№11.2020. Михаил Смирнов. Живи, брат. Рассказ

Михаил Иванович Смирнов родился 27 сентября 1958 года, живёт в городе Салавате. Обра-
зование среднетехническое. Печатался в республиканских СМИ, московских и зарубежных изда-
ниях. Лауреат ряда литературных премий, в том числе Лауреат Международного литературного
фестиваля «Русский Stil – 2010», Международного конкурса Национальной литературной премии
«Золотое перо Руси – 2010», Международного конкурса детской и юношеской художественной
и научно- популярной литературы им. А. Н. Толстого, Международной премии «Филантроп» и др.
Член товарищества детских и юношеских писателей России. Член международного творческого
объединения детских авторов (МТОДА).

Ночь. Тьма за окном. Кромешная тьма, тяжелая. Грузом неподъемным давит. Мысли медленные, тягучие, как сама ночь. Долгая она, нескончаемая. И ждешь рассвет не как начало нового дня, а как освобождение от всего наносного, от этих мыслей ненужных, которые всю ночь в голове ворочаются и в стопки укладываются. Хорошие мысли в одну стопку, а плохие в другую. А стопка с тяжелыми мыслями всё больше разрастается, с каждым днем увеличивается и будет ли конец этим мыслям, неизвестно…

– Привет, Славик, – сказал я, услышав голос брата. – Как дела? Чем занимаешься?

– А, привет, Мишка, – хрипловато заскрипел брат, и показалось, он нахмурился от бесконечных, но одинаковых и надоевших вопросов. – А чем мне заниматься? Вроде сплю, но в то же время не спится. Иван приедет, сделает уколы на ночь, а чуть погодя очнусь и курю до утра. Боли замучили. Места себе не нахожу. Устал я, брат. А с другой стороны, жить бы еще и жить, если подумать, но впереди дорога под уклон и билет в один конец. И с каждым днем дорога становится короче. Скорее бы отмучиться…

– Живи, брат, – немного помолчав, сказал ему. – Живи, сколько свыше отпущено. Любым путем держись. Не опускай руки. Отвлекайся. Если сляжешь, потом не поднимешься…

– Я устал жить… – опять повторил брат, кашлянул, и было слышно, как застонал, а потом не сдержался и чертыхнулся. – У меня повсюду метастазы. Грызут меня, спасу нет. Иван к себе звал, когда моя Маша умерла: а куда я пойду? Сам не сплю и другим не дам. У него семья, сам работает. Он, бедняга, и так со мной замучился. На дню по десять раз приезжает, как говорится. Ай, да что говорить! Сам же знаешь…

– Всё знаю, брат, но живи, – опять я повторил. – Ты должен жить…

Ночь за окном. Вроде тьма, но в то же время, если посмотреть, среди этой темноты повсюду светятся окна в квартирах. И за каждым окошком идет своя жизнь. Одни вернулись с улицы. Это, скорее всего, молодежь. А родители ждут их, прислушиваясь к каждому звуку в подъезде. Так всегда бывает. Это жизнь. Другие с работы возвращаются. Вторая смена закончилась. Пока доберешься на трамвае или на автобусе до города, а потом еще тащись на другой конец, если далеко живешь, вот и получается, много времени тратится на дорогу до дома. И вздыхаешь облегченно, когда открыл дверь и зашел в квартиру, а там тепло, чем-то вкусным потянуло с кухни, но главное – тебя ждут, когда вернешься с работы, и видно по глазам, что радуются, что наконец-то ты вернулся. Ожидание бывает всяким: радостным, волнующим, долгим – и что-то хорошее должно произойти, но бывает ожидание тяжелым, когда день вечностью кажется, когда время тянется так медленно, что, казалось бы, конца и края ему не видно этому ожиданию. Но в то же время оно мчится с огромной скоростью, и понимаешь, что бесполезно стоять на его пути, хотя ты готов пойти на всё, лишь бы отдалить этот конец, а еще лучше, чтобы беда мимо твоей семьи прошла, чтобы все были живы и здоровы, но, к сожалению, ничего не изменишь в этой жизни…

– Привет, брат! Как дела? – сказал я, взглянув в темное окно. – Опять не спишь? Иван давно уехал? Я тоже не сплю. Стою возле окна. Смотрю, повсюду окна светятся и по улице люди рекой текут. И не скажешь, что ночь на дворе, – и повторил, – ты снова не спишь?

– А, здоров, Мишка, – медленно, скрипуче сказал Славик. – Да какой сон? Уколы не снимают боль, а лишь притупляют её, словно зубы ноют и ноют постоянно. Глаза закрою и лежу. Очнусь, вроде спал, а на часы взгляну – всего ничего дремал. Устал я, брат. Болит всё. Боюсь лишний раз пошевелиться. А тебе чего не спится, брат?

– Сам знаешь, я уже который год мучаюсь бессонницей. Как заболел, с той поры не спится. Два-три часа если подремлю, это уже очень хорошо, бывает меньше часа, а остальное время лежу, мысли перебираю, по полочкам раскладываю. Или в окно смотрю. Слушаю ночь, а летом, бывало, по звукам определяю, куда рыбаки отправились рыбачить – к мосту или на Красные берега, – и повторил, – я привык к такой жизни, брат. Понимаю, что тебе тяжело, но ты должен терпеть… – помолчав, сказал ему, хотя понимал, что все мои советы – это пустые слова и не более того, но нужно было их говорить и непонятно для кого – для брата или собственного успокоения. – Терпи, Славка…

– У всех людей терпение заканчивается и у меня тоже, – не сказал, а выдохнул Славик. – Врачи обещали, что проживу не более двух-трех месяцев, а я уж сколько времени мучаюсь и других мучаю. Видать, грехи не пускают. За время, когда я заболел, уже старший брат умер, мою Марь Иванну схоронили, а я продолжаю мучиться на этом свете. За что такое наказание, брат? – и снова не сказал, а выдохнул. – Не выдержу, остановлю сердце. Меня учили этому…

Сказал, и в трубку было слышно, как он, едва сдерживаясь, застонал, а потом снова зачертыхался. Видать, пытался повернуться на бок или подняться с дивана.

– Я тоже знаю, как это делается, но тебе нужно терпеть, – чуть помедлив, я сказал. – Это большой грех.

Я говорил брату, а самому казалось, что всё это пустые слова, ничего не значащие. Терпи, обязан, должен… Сколько ни повторяй, а легче от них не станет. Это брату приходится терпеть. Он прекрасно знает, что ему осталось жить на белом свете всего ничего. Другой бы сломался, руки опустил и всё – нет человека, а брат головой бьется из-за нескончаемых изводящих болей, зубами скрипит (под корень стер их!) и терпит. Все стараются поддерживать его, хотя даже на мгновение представить не могут, во что обходится брату каждая минутка жизни, каким мерилом можно измерить его терпение и ту боль, которую он испытывает, – этого никто не знает. Знает лишь он – брат…

– Плохо мне, Мишка, – опять выдохнул брат и повторил, – остановлю сердце. Знаю, что грех, но уже силы не осталось. Устал я, брат…

– Не бери грех на душу, – сказал я. – На твоем Иване отразится.

– Видать, предел моему терпению пришел, – проскрипел брат, помолчал и опять повторил, – я устал. Ты должен меня понять…

Сказал, и было слышно, как заскрипел остатками зубов.

– Понимаю… Но терпи, Славка, – опять я повторил эти ничего не значащие слова, как мне казалось. Ведь брат же прекрасно сам всё видит и понимает, а все поголовно твердят: терпи, обязан, должен, а сами даже понятия не имеют, что это такое – терпеть. – Эта смерть отразится на Иване, а ему и так в жизни досталось, что врагу не пожелаешь. Молодой еще, но уже мать похоронил, а сейчас ты вздумал руки на себя наложить. Нельзя, брат! Ты должен терпеть. Иначе Иван будет отвечать за этот поступок. Дети повторяют судьбу родителей. И за грехи родителей расплачиваются дети. Помни об этом. Ты должен жить, брат…

И опять: должен, терпи… Если бы можно было вместо этих ничего не значащих слов помочь чем-то другим, лишь бы унять его нескончаемую боль, лишь бы брату облегчить его страдания, я всё бы для этого сделал, как и многие другие, но всё уже бесполезно. Врачи выписали брату билет в один конец. Оказалось, легче расписаться в своем бессилии, чем попытаться помочь человеку. И остались одни слова: терпи, должен, обязан… А еще всем осталось глядеть, как на глазах умирает брат, как с каждым днем уходит из него жизнь, не оставляя ему ни единого шанса, а мы смотрим на него и ничем не можем помочь – это страшно и очень больно…

Говорили-то обо всем, а у него нет-нет но проскочит, что устал жить и скорее бы к одному концу, и стараешься сразу же перевести разговор на другие темы, лишь бы его немного отвлечь от этих мыслей. В основном говорили ночами. Днем брат отвлекался. Ему часто звонили, чему он был рад, а бывало, заходили, а вот ночами было тяжело. Он оставался один на один со своей бедой. Я по себе знал, что это такое – быть одному, когда семья спит, а боль изводит тебя, когда горстями глотаешь таблетки, а облегчения никакого. Вроде мыслей много, а всё чаще и чаще выплывала одна: «Скорее бы…» Так было и с братом, но его диагноз куда страшнее – это билет на скорый поезд в одну сторону, который уже не остановишь…

Ночь за окном. Темная, осенняя и ветреная, а поэтому холодная. Слышно, как на улице завывает ветер. Вроде окна закрыты, а в комнате сквозняк. Немного времени пройдет, и зима ляжет. А пока за окном тьма, голые ветви тревожно хлещут по стеклу, словно предупреждают о чем-то, словно что-то хотят сказать или предостеречь, и от этого на душе становилось еще тоскливее и неспокойнее…

Я был первым, кому брат сообщил про онкологию. Ранним утром позвонил и рассказал, что у него нашли саркому. Сказать, что обухом по голове эта новость, – значит ничего не сказать. Не подобрать слова, которыми можно описать это состояние, когда узнал, что у брата саркома последней стадии. И врачи пообещали ему, что проживет всего лишь два-три месяца и не более того. Врачи отказались от него. Неоперабельный. Ничего не поможет. Подобрали лекарства для него и отправили умирать домой. Брат говорил об этом вроде бы спокойно, а в голосе чувствовалась тоска и обреченность. Всего лишь два-три месяца, а потом…

А вечером нагрянули гости. Хотелось биться головой об стену, но мне приходилось улыбаться и делать вид, что ничего не произошло, потому что брат попросил, пока никому не говорить: сам расскажет, когда время придет. И я молчал, а хотелось вскочить и крикнуть… Нет, даже не крикнуть, а заорать, что о каком гостеприимстве может идти речь, когда у нашего Славика беда, что врачи пообещали всего лишь два-три месяца жизни? Два-три месяца – это мгновение, маленькая частичка времени, которое не заметишь, а для брата любая секунда на вес золота. Очень хотелось закричать, рассказать, что произошло, но приходилось терпеть. А когда проводили гостей, я ушел в комнату, присел в кресло и, задумавшись, притих. Словно что-то щелкнуло внутри, отключая все праздники и радости жизни: как можно чему-то радоваться, если в дом пришла беда? Гости ни в чем не виноваты. Они не знали, что с братом случилась беда. Но мне, честно сказать, было не до них. Я не понимаю, что произошло со мной. Не знаю, что повлияло, но это, скорее всего, болезнь брата сыграла роль, что я почти со всеми постепенно перестал общаться, а может, виноват еще мой упрямый характер. Я никого не хотел ни видеть, ни слышать, кроме своей семьи и его, Славика, потому что брат был самым близким человеком из всей нашей большой семьи. Он был, есть и останется лучшим из всех. Да простят меня остальные! Славик был для меня братом, другом, наставником по жизни, с ним можно было посоветоваться или рассказать то, что никому бы не доверил. Брат был для меня всем. И я даже в мыслях не держал, что с ним может что-нибудь случиться. А когда он заболел, я, скорее всего, сломался, замкнувшись в себе. Всё общение сузилось до размеров семьи и до него, Славика…

– А наш Иван купил новую машину, – хрипловато-скрипуче сказал брат. – Большущая!

– Молодец, что еще скажешь, – сказал я. – Правда, я равнодушен к технике. Помнишь, после рыбалки улетели в кювет? Вот с той поры, когда в приборную доску воткнулся головой, у меня отбило тягу к машинам. Сразу и навсегда!

И я захмыкал, вспоминая, как летели в кювет, потом сильный удар о землю и следом головой о приборную доску, показалось, что сейчас мозги вылетят, и наступила тишина. Когда открыл глаза, передо мной белым-бело – это был снег на лобовом стекле, но в голове промелькнуло, когда белое увидел: «Неужели это всё – конец?»

– У, а я люблю машины! – опять сказал брат. – На такой хорошо на рыбалку ездить. Везде пройдет. Иван подъезжал к дому, чтобы я взглянул. А что сверху-то увидишь? Эх, посидеть бы в ней! Мне бы только спуститься по лестнице, а потом снова подняться. Силы не осталось. Ноги не держат, – и снова повторил, – эх, как же мне хочется посидеть в новой машине!

Он радовался и гордился, что сын купил новую машину, а в голосе – тоска и безысходность.

Ночь за окном. Всё так же перемигиваются звезды в иссиня-черном небе, всё так же светятся окна в домах. Вдали прошумела машина. Над головой скрипнули полы. Наверное, сосед поднялся, чтобы покурить на балконе. Тьма за окном. И оттуда донеслись пьяные голоса. Кто-то вскрикнул, матюгнулся. Видать, споткнулся. А затем вразнобой затянули песню, и постепенно голоса затихли вдали. Люди веселятся, а здесь…

– Все названивают и спрашивают, как дела, как дела, словно поговорить не о чем… – заскрипел голос брата в трубке. – Будто сами не знают, как мои дела… Что каждый раз спрашивать, не понимаю…

– Не обижайся, брат, – сказал я. – Это же обычный вопрос, какой всегда задают людям. И меня спрашивали, как дела, когда я заболел. И мне было обидно, зачем это говорят, будто не знают, какие у меня могут быть дела, если сижу в четырех стенах, а людей вижу с высоты пятого этажа и отвечаю на редкие звонки по телефону. Одни мимо моего дома проходили, даже голову не поднимали, чтобы на окна взглянуть или рукой махнуть (видите ли им тяжело на пятый этаж подниматься!), а у других времени не находилось, чтобы мне позвонить. Мне ничего от них не нужно было, просто возьмите и позвоните, и задайте простой, но приевшийся вопрос, мол, как дела, а я даже был бы ему рад. Но с каждым разом звонков становилось все меньше и меньше. И никто не задумывается, что с каждым днем они все больше отдаляются от меня, а получится ли сблизиться, сможем ли опять найти общий язык, не знаю, потому что время упущено, и я этого не захочу. Дважды в одну реку не входят. Ладно, что уж говорить, это жизнь, где каждый человек шагает по своей тропке. А сейчас всё мое общение свелось к семье и тебе, брат, – этого мне вполне стало хватать. Ладно, я малообщительный. А тебе каждый день звонят и звонят, а то в гости приходят. Радуйся, когда спрашивают, как твои дела. Хуже, если телефон замолчит или мимо твоего дома будут проходить, словно не замечая тебя в окне…

И опять начинались долгие разговоры. Разговоры ни о чем, но в то же время, мы разговаривали о жизни. Славик чаще вспоминал прошлое: «А ты помнишь, как…» Помню, брат! Это «помню» останется до последнего дня и уйдет вместе с нами. А я еще вспомнил, как мать купила конфеты и спрятала от нас. Всю квартиру обыскали, чуть в школу не опоздали, а оказалось, мать сунула в бидончик и повесила на стену перед кухонным столом, где кушали. Сколько раз смотрели на него и не замечали, а когда увидели, уже всё хотенье пропало. Да, брат, помню! Мать еще нагоняй устроила, что всю квартиру перевернули. И мы смеялись, вспоминая. А помнишь, как с тобой пешком добирались до Нугуша, а потом нас племенной бык гонял на плесе… Конечно, помню, Славка! С той поры не только быков, но и коров опасаюсь. Эх, а я бы сейчас в Васильевку подался. Ребята говорили, лещ со страшной силой идет. Съездить бы… И Славик вздыхал. Когда он заболел, Иван несколько раз возил его на рыбалку. У, как хорошо было! Брат возвращался и начинал рассказывать: «Мне рыба не нужна. Просто сесть возле реки или озера и прислушаться. Там плеснула рыба, а тут перекат заговорил. Солнце появилось, и вода заиграла. А воздух такой, что хочется вдохнуть и не выдыхать, а вокруг тебя такая красотища… Слышь, Мишка, получается, чтобы понять и увидеть эту красотищу, которую ты раньше не замечал, для этого нужно заболеть?» Брат замолчал, и казалось, будто он в душу заглядывал, словно опять побывал на том берегу речки или озера и снова увидел красоту здешних мест. А потом опять: «Эх, сейчас бы прокатнуться…» И вздыхал. А дальше принимался что-нибудь рассказывать, даже пытался смеяться, но я чувствовал тоску в его голосе. Да и как не затоскуешь, если тебе осталось жить на белом свете всего ничего. И брат прекрасно это понимал. И всё же, что ни говори, Славик все равно умел радоваться каждой отведенной ему минутке. Ну а другие… Все знали и понимали, но каждый относился к его болезни по-своему. Кто-то начинал вздыхать, эхать, охать и все говорить: «Я бы тебе помог, но не знаю, как, но ты все равно держись…» Другие разговаривали, словно ничего не произошло – это и понятно. Лучше держаться на равных, чем всякий раз напоминать о беде. А некоторые приезжали к нему, чтобы просто посидеть рядышком и поговорить с ним. И видели, как он радовался гостям. Радовался каждой минутке, каждому мгновению, проведенному с ними, а то внезапно замолчит и смотрит на гостей, переводит взгляд с одного на другого, словно старается запомнить каждую черточку на лицах, а может, хотел заглянуть в душу… Нет, не в души гостей, а в свою, чтобы попытаться понять, почему же так случилось, в чем он провинился, что в его дом пришла беда и от нее никуда не денешься. Время на вес золота. И для брата каждая секунда его жизни превратилась в золотую…

За окном ночь. Долгая, тягучая. Казалось, протяни руку и можно ее потрогать. Густая и вязкая – эта самая ночная тьма. И если взглянуть, среди этой тьмы светятся окна. Много. Ночь на дворе, а люди не спят. Одни смотрят программу по телевизору, другие с работы вернулись. Устали. Поужинают или чай попьют – и на боковую. А в некоторых свет будет до утра гореть. Кто-то до утра не спит. У одних бессонница, некоторые с детьми нянькаются, а другие рады бы уснуть, но боль изводит, покоя не дает, а лекарства, какие принимают, дают лишь временное облегчение, а потом снова наваливаются эти боли, от которых никуда не денешься, хоть волком вой, хоть об стену головой…

– Ванёк со своей семьей приходил, – проскрипел Славик, и по голосу чувствовалось, что радуется он и наговориться не может. Радуется тому, что внука и внучку приводили. Пусть тяжело, а внуки – это лекарство, как говорится. – Ярик с порога стал рассказывать, как в парк ходили, как с папкой в футбол играли, сколько голов забил, а теперь он кушать хочет и его нужно кормить. Внучка-то, Настёна, постарше. Зашла, присела на диване и молчит. Я знал, что они после футбола зайдут. Потихонечку обед приготовил. Сноха принесла щи с кислой капустой. Я две ложки съел, и мне хватило. Ребят накормил. Посидели немного, а потом домой отправились. Завтра рабочий день…

– А в шахматы продолжаешь играть? – сказал я. – Ты ж хвастался, чуть ли не у всех выигрывал…

– Нет, Мишка, не хочу, – опять заскрипел Славик. – Как умерла моя Марь Иванна, ничего не хочется. Она заставляла меня, теребила, а её не стало, и на душе пустота. Раньше играл в шахматы и книжки читал, какие Иван закачал, а в последнее время даже ноутбук не трогаю. И книги перестал читать. Устал я, – и опять повторил, – ничего не хочу…

Правду говоришь, брат, Маша оберегала семью, а когда ты заболел, махнула рукой на свои болячки и взялась за тебя, чтобы ты хоть немного, хотя бы лишний денек прожил на этом свете. У нее семья была на первом месте. Она говорила, что не сможет жить одна на этом свете, если с тобой что-нибудь случится. И всегда повторяла это. Маша не хотела, чтобы ты ушел первым. Она боялась одиночества. Возвращаться домой, открывать дверь, а там её никто не ждет. Долгие вечера в пустой квартире, а ночами лежать, вспоминать прошлое и ждать, чтобы побыстрее наступило утро. Наступит, а для чего? Чтобы снова одной сидеть в четырех стенах, где тебя нет. И ушла первой. Всё произошло неожиданно: её с высоким давлением увезли в реанимацию – инсульт, несколько дней в коме, и всё. Оттуда она не вышла. И поэтому на душе было тяжело и больно.

Ночь за окном. Темная, тягучая. Светятся окна в темноте. И среди них есть и твои окна, брат. Пусть их не видно, но я точно знаю, что свет будет гореть до утра. Тишина на улице. Редкий раз проедет машина или донесется звук каблучков, а то раздастся натужный кашель, откуда-то пахнёт табаком, и опять тишина. Куда ни глянь, светятся окна в домах. А за окном ночная мгла. Протяни руку и почувствуешь ее, вязкую, тяжелую, тоскливую.

– Привет, брат, – сказал я. – Чем занимаешься?

– Лежу, – помолчав, проскрипел брат. – Думаю…

– О чем задумался? – сказал я, поглядывая на темные окна.

– Так, ни о чем… – снова помедлив, сказал Славик. – Всякая дрянь в голову лезет. Машу похоронили, а у меня руки опустились. Знаю, нужно чем-нибудь заняться, а не хочу. И боли измучили. С каждым днем всё сильнее становятся. Не шевелюсь – как бы терпимо, а чуть повернулся и криком кричи. Жду, когда придут, уколы сделают. Вроде становится полегче. Даже дремать начинаю, как будто сны вижу, а очнусь и всё, словно не спал. И дожидаюсь, когда утро настанет. Уколы некуда делать. Кожа да кости остались. Кожу в пригоршню соберут, а проколоть не получается. Кожа в пергамент превратилась. Ничего не хочу. Скорее бы к одному концу, чтобы самому отмучиться и других не мучить.

– Рановато собрался туда, – сказал я, продолжая посматривать в окно, за которым прошумела машина и снова наступила тишина. – Не знаю, Славик, не получается найти нужные слова, чтобы как-то поддержать тебя или что-нибудь посоветовать, потому что слова – это ветер в поле. Сам же говоришь, что тебе надоело слушать, когда спрашивают, как дела и здоровье. И я не хочу повторять одно и то же. И не хочу тебя учить, но если будешь лежать, долго не протянешь. А у тебя Иван с семьей, мы еще есть, знакомые и друзья. И все хотят, чтобы ты подольше пожил. Заставляй себя, брат. Через силу, через «не хочу», но заставляй. Чем-нибудь занимайся. Нужно или не нужно, но делай. Вон твой Иван приезжает на обед. Ему что-нибудь приготовь. Пусть простенькое, хоть картошка в мундирах, а он будет доволен, и ты порадуешься, как за него, так и за себя. Внукам своим готовь. Ведь в выходной Иван с семьей приедут к тебе. Накормишь ребятишек. И они рады, и ты отвлечешься…

Я на своем опыте убедился, как сложно выбираться из депрессии, когда заболел. Словно доску из-под ног выбили. Кажется, жизнь прошла, а впереди ни одного просвета, одни сплошные черные полосы виднеются. Ничего не хочется делать, никого не хочется видеть и слышать. Сидеть на диване, закрыть глаза и чтобы к тебе не подходили. А ты будешь сидеть, себя жалеть и на других обижаться, почему у них всё хорошо, а у тебя хуже некуда. Они здоровые, а ты живешь на одних таблетках и уколах. И они, эти здоровые, не понимают тебя, больного, что тебе очень плохо. И не видишь никакого выхода из этого тупика жизни. А раньше всё было по-другому. И ты нужен был всем, и приходили, и звонили, то одно, то другое, третье, пятое, десятое. Как белка в колесе крутился, потому что нужен был, а сейчас – нет… Вот и получается, что человек нужен, если от него есть польза, а когда заболеет, о нем забывают. Пусть не сразу, но забывают. И от этого на душе еще хуже становилось. Раньше мир был разноцветным, а сейчас стал черным и угрюмым. Вот здесь-то и нужно понять и принять, что ты стал другим в сравнении с остальными и прошлую жизнь не вернешь, а нужно привыкать и учиться жить этой жизнью, сегодняшней, как бы плохо ни было.

Мне пришлось привыкать к этой новой жизни. Потихонечку, шаг за шагом, но всё же удалось вернуться в жизнь. Я понимал, что таким, как раньше был, мне уже не стать. А чтобы привыкнуть к новой жизни, нужно чем-нибудь заниматься, лишь бы отвлечься от дурных мыслей. Мне удалось выкарабкаться, потому что у меня было будущее, а вот у брата его нет… Врачи на нем поставили огромный крест и списали. Сразу списали, когда установили точный диагноз. Окончательно и бесповоротно! Даже не попытались лечить его. А зачем? Легче подобрать лекарства и отправить умирать, чем пытаться что-либо сделать. И отправили. И ни один из них не задумался, а как же он, этот здоровый с виду человек, станет жить, тем более не думали про его семью. Жить оставалось два-три месяца, как сказали врачи. Сказали и ошиблись. Брат прожил три года и почти до последнего дня своего был на ногах. И ни один врач не произнес, что всё-таки можно было… Нет, даже нужно было рискнуть и взяться за его лечение. Они не думали, потому что списать человека куда легче, чем его лечить. Дали ему билет в один конец…

Ночь за окном. Темная и тягучая. Повсюду видны огоньки. Светятся окна, словно кому-то дорогу освещают. А может и правда, что указывают путь. Одни из дома отправляются в дальнюю дорогу, а другие возвращаются, но везде их ждут. Ждут, когда они доберутся до места или вернутся домой. Расстаться, чтобы встретиться вновь.

…Я не спал, это точно. Я чувствовал спиной кровать, одеяло под рукой, слышал, как прошумела машина за окном, и понимал, что лежу на кровати, не сплю, но в тот же момент я находился рядом с братом. Плечо к плечу. Мы были не в помещении, это точно, но и не на улице. Вокруг нас было что-то другое и необъяснимое. Скорее всего, мы стояли перед порогом, так называемым. Эти пороги есть у каждого человека. Никто мимо не пройдет. Настанет его время, человек переступит его и уйдет туда, откуда не возвращаются. У Славика онкология. Он знал, что ему предстоит уход из мира сего, но брат этого боялся, хотя и скрывал от других. Но мне говорил, что устал от всего и скорее бы уйти, а его не забирают, видать, слишком много грехов на нем – это были его слова. Он устал. Сильно. Я чувствовал это и понимал, что ему осталось всего ничего. Он уже подошел к той черте, когда нужно решиться и переступить этот самый порог. Всего лишь шажок. Небольшой шажок, и он будет там. А я был не проводником, а кем-то другим. Скорее всего, я должен был показать, что или кто ждет его за порогом жизни. Я стоял с братом. Плечо к плечу. Он молчал. Смотрел куда-то вдаль и молчал. Я был возле него. Может быть, он бы и раньше переступил порог, но что-то ему мешало. Видать, земные дела его держали. Мы стояли, а перед нами – это я хорошо чувствовал – была какая-то преграда. Словно невидимая стена стояла, а за ней я увидел мать и его жену, Машу. Они были в кремово-охристой свободной одежде. Одежда похожа на балахоны, спадающие до земли, на головах такого же цвета платки, светлые лица, а рядом с ними был брат, Юрка, тоже в таких же одеждах, но без головного убора, и он на шаг-два находился в стороне от них, словно это пустое место было приготовлено для Славика. Ему оставалось шагнуть, и он окажется рядом со своей женой. Они стояли и молча смотрели на нас. Нет, даже не на нас, а на брата, на Славика. Молча и неподвижно, словно его ждали, когда же он решится и переступит этот порог жизни. А он стоял и не шевелился. Мне не видно было, что находилось за спинами матери, снохи и брата, но там, за этим порогом, всё было словно в светло-золотистом тумане, и что-то подсказывало мне, что там, кроме них, в этом тумане еще кто-то или что-то есть. Много! Они не одни за порогом жизни, это точно. И все ждали брата. Скорее всего, они должны были его встретить, когда брат переступит порог жизни. Да, наверное, так и было… И мы стояли и смотрели на них. И тут я протянул руку, показал брату и сказал: «Славик, гляди, там же наша мать, твоя Маша и Юрка. Иди к ним, они ждут тебя! Иди…» Но брат стоял неподвижно. Я несколько раз повторил, чтобы он пошел к ним, но его продолжало что-то удерживать. Он никак не мог решиться на этот последний шаг, за которым будет уже другая жизнь. Порог, где оставляешь всё земное, сбрасывая с себя, словно тяжкий груз, и уходишь туда, где тебя ждут...

– Здравствуй, брат, – сказал я. – Как дела?

– А, Мишка, – едва слышно проскрипел брат и замолчал, потом хрипло выдохнул. – Тяжело мне. Вот и всё, отмучился. Отхожу я…

– Не понял, – помолчав, сказал я, а сердце затрепыхалось, заработало неровно и с перебоями.

Я понимал, о чем говорит брат.

– Тяжело мне, – через некоторое время сказал брат и снова повторил, – вот и пришло мое время, отхожу я. Всё, брат!..

Ночь за окном. Зима на дворе, а ночи темные. Темные и тягучие, а еще больные. И понимаешь, что ничего нельзя изменить в этой жизни, ничего обратно не вернешь. Время – это вечность, но в тот же момент оно мчится с огромной скоростью и невозможно его остановить. Нельзя его замедлить, нельзя повернуть вспять и отмотать какой-то отрезок жизни обратно, чтобы сказать… Нет, закричать громко и протяжно: «Живи, брат!» Ты должен, ты обязан жить, потому что ты – брат! Но время движется, и ничем его не остановишь. Ночь за окном. Ночь долгая, нескончаемая. Конца и края не видно ей. А в ночи светятся окна домов. Казалось, спит город, но повсюду огоньки. И за каждым окном идет своя жизнь. И там, среди этого множества огней, светилось одно окно. Пусть не так ярко светилось, но его свет был дорог для многих, который обогревал, поддерживал и помогал, если это было нужно. Многие годы горел огонек, а сейчас потух, но в то же время на небосклоне появилась новая звездочка – это брат перешагнул порог, за которым его ждали. Пусть звезда не такая яркая и не каждый сможет её рассмотреть среди множества других, но любой почувствует тепло, исходящее от нее. Протяни руку и ощутишь его…

Я каждую ночь подходил к окну и подолгу стоял возле него, вглядываясь в кромешную мглу, среди которой там и сям светились окна в домах. Я стоял и смотрел на россыпь огней, словно на что-то надеялся. А рядом со мной телефон. Казалось, сейчас раздастся звонок, я поспешно схвачу трубку и услышу долгожданный хрипловато-скрипучий голос: «Ну здравствуй, брат…» А я отвечу: «Привет, Славик!» И опять начнутся долгие ночные разговоры. О чем? Вроде ни о чем. Будем вспоминать прошлое, говорить о сегодняшнем дне, думать о будущем, но в то же время мы будем разговаривать о жизни.

Я стоял возле окна. За окном тьма. Непроглядная и тягучая. А в небе горела звезда. Пусть не такая яркая, но протяни руку и почувствуешь её тепло. Я долго смотрел на нее, и мне хотелось распахнуть окно и закричать громко и протяжно: «Живи, брат!»

А за окном была ночь, тяжелая, нескончаемая и тоскливая…