+19 °С
Облачно
Все новости
Проза
26 Октября 2020, 15:09
№10.2020. Камиль Зиганшин. Хождение к Студёному морю. Третья книга летописи «Золото Алдана». Продолжение. Начало в №№ 7-9
Камиль ЗиганшинХОЖДЕНИЕ К СТУДЁНОМУ МОРЮ(ТРЕТЬЯ КНИГА ЛЕТОПИСИ «ЗОЛОТО АЛДАНА»)
Камиль Зиганшин
ХОЖДЕНИЕ К СТУДЁНОМУ МОРЮ
(ТРЕТЬЯ КНИГА ЛЕТОПИСИ «ЗОЛОТО АЛДАНА»)
БУРАН. ПРОМЫСЛОВИК
Дни становились всё короче, а тени всё длиннее. В лучах солнца больше света, чем тепла. Осень подкрадывалась исподволь. Ещё не ударили настоящие морозы, но утренники начали выбеливать траву, обрамлять берега тонким прозрачным ледком. Покраснели крохотные листочки полярной ивы. Примерили рыжий наряд берёзки. Янтарём налилась хвоя лиственниц. Порывы ветра срывали иголки и золотили Индигирку. Пропал комар, два месяца не дававший покоя. И, наконец, самый верный признак осени – начали хоркать, готовясь к битвам за важенок, быки.
Дней через десять в воздухе запахло снегом. И точно – в одну из ночей тундра преобразилась до неузнаваемости. Стала белой, мягкой и пушистой. Так в одночасье пришла, чтобы властвовать долгих восемь месяцев, зима.
К этому времени Корней заготовил столько пластин юколы и вяленого мяса, что Омолой, уезжая на выставку в Анадырь, пошутил: «Как повезёшь? Две нарты надо».
Ещё до снега возвратился с сыновьями Егоркан. Он был доволен кочёвкой: все новорожденные олешки выжили и подросли, стадо набрало вес.
Корней планировал выехать сразу, как только лёд покроет озёра и реки, но Егоркан отговорил:
– Нехорошо уезжать без отца. Обидится.
Омолой вернулся счастливый и радостный. Его работы отметили грамотой и отправили в Москву на ВДНХ, и даже вручили крайне полезный приз – новенький, сияющий латунным бочонком примус.
В утро отъезда старый юкагир первым делом попросил Корнея положить нарты на бок. Когда он исполнил эту странную просьбу, принёс ведро с водой и, окуная в неё кусок оленьей шерсти, промазал полозья. После того как вода заледенела, прошёлся ещё раз. Когда нарты загрузили, обошёл, придирчиво проверяя, надёжно ли уложены мешки.
Груза и вправду набралось изрядно. В основном корм для собак. В отдельном тюке палатка, меховой спальник. Боеприпасы и всякая необходимая в дороге мелочь в тулуне – хорошо прокопчённом кожаном мешке, подаренном Егорканом. Ружьё и топор засунуты под обвязку.
Закончив осмотр, Омолой произнёс, довольно улыбаясь:
– Молодец! Хорошо делал!
Затем подошёл к Борою и, наклонившись, поцеловал его в прохладный нос.
Пообнимавшись до хруста костей со стариком и Егорканом, Корней сел на передок нарты и скомандовал: «Подь, подь!»
Засидевшиеся собаки взяли с места охотно и, подбадривая друг друга лаем, помчались навстречу разгорающемуся дню и сыплющимся с неба кристалликам изморози. Нарта на «ледяном ходу» легко катилась по искрящемуся от солнца белому покрову, оставляя за собой клубы снежной пыли.
Корней то и дело оглядывался. Две тёмные фигурки рядом с конусом чума махали рукой, пока упряжка не скрылась из виду. Прожив с юкагирами больше трёх месяцев, скитник полюбил этих добрых, с открытой душой людей.
Полулёжа в тёплой кухлянке с непродуваемой камлейкой поверх Корней держал курс строго на восток, временами проверяя себя по подаренному капитаном «Арктики» компасу. Вокруг абсолютное безмолвие, над головой чистое небо, впереди восемь полных сил собак. Из-под их лап в Корнея летят комочки снега. Ресницы, брови и борода путника от дыхания быстро покрылись инеем, и он всё больше становился похожим на Деда Мороза.
Бодро бежит упряжка по белой равнине с редкими невысокими холмами. На подъёмах Корней ободряюще гикает и, отталкиваясь ногой, помогает собакам. Ветра успели не только уплотнить снег, но и образовать на продуваемых участках жёсткие островерхие гребни – заструги, резко бьющие по полозьям. От этих многочисленных ударов Корнею казалось, что позвоночник вот-вот рассыплется, а голова оторвётся. Поэтому, завидев очередные заструги, притормаживал лаек, «бороня» снег остолом.
Зато на ровных участках можно было расслабиться и получать удовольствие от езды. В такие минуты Корнею представлялось, что, кроме него и упряжки, в мире ничего не существует, а он невесомо летит между небом и тундрой.
Выехав на обширную, без застругов марь, скитник от радости даже запел. Собаки откликнулись на хорошее настроение хозяина веселым повизгиванием и прибавкой скорости. Плавное покачивание нарты, ровное шуршание полозьев, поскрипывание кожаных креплений убаюкивали, и Корней время от времени задрёмывал. Выныривая из забытья, сверял направление движения по компасу и всякий раз убеждался в том, что Борой чётко держит заданный курс.
За день успели пройти километров тридцать. Мало, но в начале пути всегда так. В последующие дни суточный ход возрос. В первый же вечер Господь одарил его красивым, почти на всё небо северным сиянием.
Для ночёвки Корней старался выбирать гривки с тёмными ёжиками ивняка: в них всегда можно было наломать веток для костерка. Если ветер был сильным, не ленился, строил укрытие: нарезал кирпичи из слежавшегося снега и складывал из них невысокую полусферу, оставляя в куполе отверстие для вентиляции. Второй и последующие ряды укладывал с лёгким наклоном внутрь. У основания вырезал небольшой проход, чтобы можно было сползти (очутившись внутри, заваливал его снегом).
Все «строительство» занимало около часа. Конечно, палатку поставить быстрее, но крепить растяжки сложно, и при сильном ветре скаты хлопают так, что не поспишь. К тому же в снежной хижине теплей, чем в палатке. Если поблизости имелся глубокий сугроб, Корней просто выкапывал в нём пещеру. Нарты на всякий случай ставил так, чтобы утром даже без компаса можно было определить направление, по которому ехали.
Шарф, защищающий лицо, к концу дня от выделяемой при дыхании влаги оледеневал и примерзал к бороде и усам. Чтобы его снять, вечером приходилось какое-то время стоять у костра. Помучившись пару раз, скитник укоротил усы, а бороду, гордость каждого старовера, не стал трогать – стягивая горловину, прятал её под камлейку.
По утрам, размяв пальцами спрессованный снег, умывался, разводил костерок, растапливал в котелке снег и завтракал. Набор продуктов всегда один и тот же: юкола, или вяленое мясо, и пара кружек чая. Обеда нет. Вечером ужин из пары полярных куропаток либо зайчатины и кипяток.
На пятый день наехал на свежий нартовый след. По цепочке прорубей понял, что где-то поблизости стоят рыбаки. Останавливаясь на больших водоёмах, они пробивают в пока ещё не очень толстом льду пешнями проруби. Расстояние между ними рассчитывается так, чтобы из одной лунки в другую можно было на шесте протянуть сеть. Труд тяжёлый: всё делается голыми руками на морозе.
Корней направил собак по этим следам. Солнце теперь светило так, что длинные тени от них бежали сбоку и чуть впереди. Казалось, будто собаки азартно гонятся за ними, но никак не могут настичь. Задул боковой ветер. Несмотря на густую, усиливающуюся позёмку, лайки, не сбавляя темпа, продолжали бег.
К рыболовецкому стану подъехал к вечеру. Прижавшееся к безукоризненно ровной линии горизонта солнце золотило снег, палатку, ездовые и грузовые нарты, стоящие на льду озера. В этот вечер Корней был избавлен от необходимости устраивать ночлег и разводить костёр. Юкагиры пригласили его к себе. Они для приготовления пищи пользовались примусом. Быстро и дров не надо, а литра керосина хватает на дней пять.
Ужинали успевшей хорошо промёрзнуть пудовой нельмой. Бригадир ловко рассёк охотничьим ножом широкую спину белорыбицы. Снял кожу и, срезав полупрозрачные от жира брюшки, стал стругать мясистую спину как полено. Когда таз до верха наполнился тонкими, полупрозрачными стружками, посыпал их сушёной черемшой. Перемешав, первым положил в рот шепотку аппетитных кудряшек. Остальные дружно последовали его примеру. Жевать не было нужды – нежные завитки сами таяли во рту.
Скитник покидал рыбацкий стан с грустью – дальше на сотни километров безлюдная равнина. Её унылую монотонность будут нарушать лишь редкие холмы и мерзлотные провалы. Разве что повезёт, и случайно встретишь северных бродяг – эвенов[1]. Хотя по карте до океана было недалеко, рыбаки отговорили выезжать на побережье – там из-за крутых мысов собакам будет сложно.
***
В один из вечеров Корней заметил, что лайки занервничали. Сначала, разом вскочив, уставились, медленно двигая ушами, в темнеющий ивняк. Потом сбились в кучу у ног хозяина. Во тьме блеснули чьи-то глаза и раздался нагоняющий ужас на всё живое волчий вой. Судя по голосам, их было трое. Корней выстрелил, целясь на звук. Вой прекратился, собаки успокоились.
Под утро посыпал снег, засвистел ветер.
– Ну что, Борой? Поедем или переждём? — спросил он, поглаживая лобастую голову вожака. Пес неторопливо встал, потянулся и уверенно зашагал к нарте.
За время летних поездок Корней хорошо изучил характер этого с виду мрачноватого пса. Он уже в летах и не первый год ходит передовым. Отмахал по тундре и горам не одну тысячу километров. Потому так суров и недоверчив, решительно «воспитывает» тех, кто хитрит или ленится в упряжке. Манера атаковать у него волчья – молниеносный выпад без предупреждающего рыка. Сбив недобросовестного грудью, треплет, кусая в самые чувствительные места.
И не следует разнимать дерущихся. К чему это приводит, Корней однажды изведал. Больше недели заживала ладонь, прокушенная острыми клыками.
«В наши разборки не лезь!» – так надо было понимать этот урок.
Теперь, если вожак начинал расправу с нарушителем даже во время движения, скитник не вмешивался. У Бороя в упряжке не забалуешь. Когда Борой в хорошем настроении, его светло-карие глаза как будто искрятся, но когда что-то ему не по нраву, они белеют, смотрят с пугающей злобой.
Случалось, на него вдруг находила задумчивость. В такие моменты он сворачивался в клубок и, положив голову на вытянутые перед собой передние лапы, смотрел в одну точку.
Впрочем, в упряжке что ни пёс, то свой норов. Кто-то добродушный, работящий, а есть забияки или плутоватые. Особенно выделялась остромордая рыжая Пурга – подруга Бороя. Она так и норовила ослабить лямку, стянуть пайку у зазевавшегося растяпы. Но вожак всегда настороже: невзирая на интимные отношения, тут же устраивал ей трёпку. Но, если кому из собак явно нездоровилось, Борой само благородство.
Как-то в пути мохнатый, улыбчивый Черныш зашатался и завалился набок. Корней потрогал нос: горячий, сухой. Дышит тяжело и часто. Борой подошёл к заболевшему товарищу и не возвращался в голову упряжи до тех пор, пока хозяин не переложил больного пса на нарты. К утру тому полегчало, но Корней ещё день не ставил его в упряжку.
Походная жизнь постепенно входила в свою колею. Лайки втянулись в работу. Лапы огрубели и уже не кровоточили. Каждое утро, с хрустом отогнув оледеневшую от дыхания горловину спальника, Корней выбирался, ёжась от холода, наружу. Разминал, натягивал застывшую малицу, опушённые инеем унты. Кормил собак, разжигал костерок из хвороста, заготовленного с вечера. Пока таял снег в котелке, собирал ветки в запас. (В тундре не везде можно найти топливо для костра.) После завтрака грузил вещи на нарты, заворачивал их в широкий брезент и стягивал сыромятным ремнём, чтобы ничего не выронить по дороге.
Светило выкатывается всё позже, а на покой уходит всё раньше. День стал совсем коротеньким, а ночь длиннее. Как-то после полудня перед изумлённым взором скитника над белой равниной явственно прорисовалось темное, местами скрытое льдами море, высокие скалы. Картина была настолько чёткой, что можно было различить отдельные льдины. Корней растерялся – неужели отклонился с восточного направления? Сверился с компасом – странно, едут правильно. Минут через десять море, медленно бледнея, исчезло.
– Диво дивное! – перекрестился скитник. – Так вот каков он – мираж! (Корней читал про это явление, но видел впервые.)
К утру боковой ветер переменился на встречный. Собакам приходилось прилагать дополнительное усилие, чтобы преодолевать его сопротивление. Пар от горячего дыхания густо опушал инеем их морды и грудь. Продвижению сильно мешали вихрастые шлейфы низовой позёмки. Устав от борьбы с ветром, на ночлег встали раньше обычного.
После кормёжки лайки начали было рыть лунки, чтобы укрыться от пронизывающего ветра, но спрессованный снег не поддавался. От отчаяния они жалобно заскулили. Выручая псов, Корней здоровой ногой пробивал и крошил прочную корку. Раскидав лапами открывшийся сыпучий снег, Борой подтолкнул в готовую лунку Пургу. Она, сделав в ней несколько поворотов, свернулась пушистым клубком, укрыв голову хвостом.
Пробив снег для лунок и остальным, Корней приступил к строительству из снежных кирпичей убежища для себя. При этом его не покидало необъяснимое состояние тревоги. Порой он физически ощущал на себе чей-то тяжёлый взгляд. Быстро темнело. На небе высыпали первые звёзды. На востоке задрожал робкий отблеск северного сияния, но ревнивые тучи быстро скрыли его.
Проснулся скитник как обычно в семь. Наверху гудело, а в его снежном домике тихо, не шелохнёт.
Тундру, отмалчивавшуюся целых полмесяца, как говорится, прорвало. Она сообщала Корнею на своем свистящем языке пренеприятное известие: «Сиди отдыхай, а я решу сколько дней». И действительно, прошли сутки, вторые, а ветер продолжал крутить снежные вихри, стращать воем. Его напор временами был столь силён, что казалось, вот-вот сомнёт убежище. В отсыревшем меховом спальнике скитник мёрз: в нём тепло, только пока он сухой. Недаром меховой полог северяне выбивают ежедневно. Вынужденная праздность нагоняла тоску.
Больше всего тяготило медленное течение времени, особенно в светлое время суток, Корней, дабы «ускорить» его, старался бродить по закоулкам памяти или «смотреть сны», обычно весьма далекие от его сурового арктического бытия. Это состояние больше напоминало не сон, а дремоту с промежутками бодрствования. При этом в голове то и дело всплывали слова отца: «Дни длинны, а годы коротки».
На третью ночь заторможенный мозг получил тревожный сигнал. В воздухе чувствовалось какое-то странное напряжение. Прислушался: не ходит ли кто около хижины. Ого! Вроде кто-то дышит! Еще не совсем проснувшись, Корней поднял голову. В вентиляционное отверстие на него смотрели черные бусины на белой морде. Подумав, что это ему мерещится, скитник на всякий случай громко крикнул: «Дух нечистый, сгинь!» Видение исчезло. Сон, тем не менее, пропал.
Выбравшись наружу, Корней обомлел: мешки с провизией на нарте разорваны, и большая часть юколы исчезла. Он огляделся. К побережью уходила цепочка слегка припорошенных вмятин.
Так скитник впервые встретился с белым медведем. Занесённые снегом собаки то ли не учуяли зверя, то ли побоялись выдать себя. После бурана тундра стала похожа на гигантскую, гладко натянутую простыню – снег всё выровнял и выбелил. Ни единый след, ни единое пятнышко не нарушали унылого однообразия снежной пустыни. Даже ивняк замело с верхом.
Бежать собакам по ровной пеленове[2] было легко и приятно. Тихо. Лишь иногда истошно вскрикивает, пугая собак, невидимая полярная сова. Звуки от скольжения полозьев и прерывистого дыхания лаек в тишине казались громом, разносящимся по всей тундре.
Место для справления нужды Корней не выбирал. Знал, что собаки всё «подчистят». (По всей видимости, им тоже не хватает минеральных солей.)
Корней быстро усвоил, что на Севере надо использовать не только каждый погожий день, но и каждый погожий час. За два безветренных дня (в эту пору понятие день здесь довольно условное – едва успеет наступить рассвет, как ему навстречу спешат сумерки), ему удалось одолеть по необозримой равнине изрядное расстояние. На ходу даже посчастливилось подстрелить пару беляков. До этого встречались лишь их следы. На третий день небо затянуло мутной дымкой, сквозь которую на горизонте неуверенно проступал тусклый солнечный диск.
Лицо вновь обожгло ледяное дыхание северного ветра. Набирая силу, он с посвистом и завыванием гнал по тундре вихляющие космы. Их дикая пляска напомнила Корнею шамана, кружившего вокруг костра в чуме юкагиров. Лицо больно кололи острые и жёсткие, как песок, крупинки снега.
Усиливающиеся порывы следовали один за другим. Снежные «ручьи» на глазах сливались в мощные курящиеся потоки — надвигалась очередная пурга. Видимость уменьшилась до нескольких метров.
Из-за ветра мороз стал нестерпимым. Снежная пыль проникала в каждую щёлочку, залепляла глаза. Пришлось до предела стянуть капюшон камлейки.
Жалея собак, скитник то и дело спрыгивал с нарт и шёл рядом, держась за дугу барана. Порывы ветра тем временем слились в беспрестанный шквал. Снег кипящей лавиной нёсся на высоте человеческого роста. Ветер трепал, рвал камлейку, сбивал дыхание, леденил лицо. Собаки, чтобы противостоять его напору, вытягивали головы вперёд, иногда тыкаясь от усталости мордами в снег. В густых зарядах Корней даже не всегда различал их напряжённые спины. Хотя лайки необычайно выносливы, было заметно, что и им тяжело.
Первоначальный ужас перед стихией у Корнея сменился боевым настроем. Пурга так раззадорила его, что он упрямо продолжал гнать упряжку. Заразившись одержимостью хозяина, собаки тянули изо всех сил.
Потрясённый мощью бури, Корней прокричал:
– Давай, давай! Посмотрим кто кого!
В этом вопле слышался не страх, а восторг перед буйством стихии. Чем опасней была обстановка, тем энергичнее и собраннее становился он. Однако напор пурги всё возрастал и в конце концов принудил остановиться.
Натягивать палатку или строить «берлогу» было невозможно. Воткнув остол поглубже, Корней достал застывший коробом спальный мешок. С трудом забравшись в него, ужом зарылся в снег за нартами. Нераспряжённые, облепленные намёрзшим снегом собаки, барахтаясь, зарылись там же, где стояли.
Над путешественником быстро вырос сугроб. Из-за нехватки кислорода в заметённом мешке сон был поверхностным. Дыхание с каждым часом учащалось, мышцы ног то и дело стягивала болезненная судорога.
К счастью, низовые метели непродолжительны. Где-то часа через три в сплошной рёв начал вплетаться свист – явный признак ослабления ветра. Когда он совсем захирел и стал слышен лишь шорох позёмки, скитник пробил наметённый над ним полуметровый сугроб. На юго-западе гас, зажигая звёзды, багровый закат. Можно откапывать нарты, кормить собак и трогаться в путь. Корней напрасно надеялся, что не придётся возиться с упряжью: один из псов сжевал кусок потяга – кожаного ремня, к которому попарно прикрепляются персональные лямки. Пришлось попотеть с его починкой.
И снова бескрайняя тундра, освещаемая неживым светом луны. Отдохнувшие лайки, несмотря на урезанную пайку, бежали бодро. Корнею оставалось, балансируя телом, не допускать опрокидывания нарты на ухабах и поворотах. Собакам становилось тяжело, когда выезжали на рыхлый снег, наметённый в затишках. На таких участках они не бежали, а барахтались, часто перебирая лапами, утопая по брюхо.
Гуляющие всю зиму по тундре ветра спрессовывают снег застывшими волнами-гребнями: переменится ветер — вместо старых заструг наметает новые, уже в другом направлении. И так за зиму много раз. Эта пурга намела высокие, далеко отстоящие друг от друга гребни, и лайки с радостным визгом ныряли вниз, а после пушистыми шарами взлетали с разгона наверх. Полозья нарт оставляли на плотном снегу лишь едва заметные бороздки.
Оглядываясь, Корней видел, что за ними тянется белесоватая полоса: капельки влаги от дыхания разгорячённых собак тут же застывали, образуя длинную ленту. Она «ломалась» и рассеивалась, как только начинал тянуть ветерок.
Застывшее пространство над тундрой оживлял зловещим «Ка-ааа!» лишь низко летящий ворон с побелевшими от мороза бакенбардами. Он тоже оставлял за собой едва заметный след парка. На промороженной земле бодрствовали одни песцы да лемминги – серые, короткохвостые грызуны, размером с детскую варежку, с тёмно-коричневой полоской на спине. Разыскивая стебельки и корешки, они без устали прокладывают в снежном покрове ходы, а невидимый на снегу белый песец охотится за невидимыми под снегом грызунами.
А вон и белые куропатки в ложбинке закопошились – тоже проголодались за время ненастья. Заметив упряжку, они беспокойно завертели маленькими на непомерно массивном туловище головками. Взмах крыльев – и стайка унеслась белым облачком. Вдогонку им ринулась полярная сова.
На востоке показалось несколько обособленных холмов. Между ними проступал какой-то тёмный силуэт – неужели избушка?
Точно, избушка! Взъерошенный столб дыма извещал – жилая. Какая удача! Корней от радости завопил во всё горло псалом «Живый в помощи».
Приближение упряжки местными собаками было встречено яростным лаем. Правда, хвосты при этом дружелюбно виляли. Шумели больше для порядка. Корнеевские вяло отбрехивались.
Скитник затормозил в метрах десяти от ладно срубленного зимовья. Как только ремни на натуженных плечах лаек ослабли, они уставились на хозяина – мол, быстрей снимай шлейки! Корней встал с нарт, с трудом разгибая ноги и спину, – от долгой езды мышцы одеревенели.
На поднявшийся гвалт вышел с карабином в руках кряжистый детина с пушистым, дважды обёрнутым вокруг шеи шарфом из лисьих хвостов. Щуря глаза, он с подозрением разглядывал неуклюжую фигуру в камлейке. Придя к выводу, что путник не из варнаков, протянул руку:
– Олег.
– Корней, – ответил тот, чуть шевеля стянутыми стужей губами.
– А по батюшке? Я ведь, поди, в сыновья вам гожусь.
– Корней Елисеевич.
– Давненько у меня гостей не было. Токмо охотовед иной раз навещает... Отряхайтесь и заходьте. – Промысловик подал висевший у входа обрезок оленьего рога.
Прежде чем выбивать снег, Корней освободил-таки нетерпеливо повизгивающих псов от шлеек. Те сразу свернулись в клубки, уткнув носы в брюхо. Лишь Борой встал перед хозяином и принялся легонько стучать лапой по ногам: «Поесть бы!»
Зимой, когда собакам нет возможности подкрепиться подножным кормом, еда для них становится вопросом жизни и смерти. Трогательно видеть радость и благодарность этих четвероногих, когда они получают свою пайку. Особенно сердечна утренняя встреча: от предчувствия скорой кормёжки собаки прыгают, ластятся, пытаясь лизнуть хозяина в лицо. И тут важно каждой собаке уделить внимание: что-то сказать, погладить. Обласканный пёс прямо-таки ликует от счастья. Другие тем временем ревниво скулят. Некоторые порываются наброситься на того, кого сейчас приласкал хозяин. Поэтому нельзя никого пропустить. Не уделишь внимания, и собака потухла: весь день будет работать без настроения. Вряд ли найдётся животное, способное так открыто и бурно проявлять свои чувства. Особенно выразительны их глаза. Они точно передают все их эмоции. Вот и сейчас Корней прочёл во взгляде вожака явный укор: «Почему уходишь, не покормив?»
Перед тем как зайти в тепло, скитник снял камлейку, следом малицу и повесил их в сенях. Переступив порог, первым делом поискал глазами образа. Не найдя, перекрестился в угол и подошёл к печке (железной бочке, обложенной камнями), чтобы в тепле размотать примёрзший к бороде шарф.
– Расчехляйтесь, а я дрова подброшу, чай, поди, остыл.
В зимушке было довольно сумрачно, хотя над столом горела керосиновая лампа. От её колеблющегося света по стенам метались неясные тени. На одной из стен висело с десяток заячьих и несколько песцовых шкур. Недавно снятые – мехом внутрь, высохшие и отмятые – мехом наружу.
– Чай готов. Согреетесь, а там уж и поедим… У меня днесь даже хлеб есть, – с гордостью прибавил Олег. – В пургу делать нечего, напёк впрок.
– Зачем впрок? Зачерствеет ведь.
– Так на морозе держу.
За столом Корней наконец разглядел хозяина: прокалённое морозами лицо, опущенные книзу усы, почти чёрные глаза под нависшими бровями. Несмотря на внешне суровый вид, промысловик на самом деле оказался приятным в общении человеком.
С аппетитом съев пару куропаток и выпив несколько кружек чая, Корней, не вдаваясь в подробности, поведал свою историю. Даже в сжатом пересказе она удивила и взволновала Олега.
– Корней Елисеевич, вы самородок! Эдакий путь не всякому здоровому под силу, а вы одолели.
– Какой одолел! Пока меньше половины. Самое трудное впереди… Олег, эта избушка, как я понимаю, промысловая. А живёшь-то где?
– В Улово. В хорошую погоду три дня на собаках.
– Семейный?
– А то! Трое пацанов, погодки. Старший уже школьник.
– Стало быть, забот хватает.
– Да уж! Крутиться приходится. Потому и участок дальний взял – тут побогаче зверьём.
– Ну и как нынче?
– По мясу недурственно. Олень есть. Куропатки без счёта. Токо успевай с силков снимать. Хоть и мелочь, а за каждую полрубля. А вот с пушниной досель худо. Лишь тушкан[3] с добром. А кака с него выгода? Пшик один! Разве что жилетку сшить али рукавицы. Песец есть, но на приваду зараза не идёт. Дошлый[4]! Иные что ишо вытворяют: у пасти в насмешку кучку начеканят – знаем, мол, твой подвох. Беда в том, что нынче лемминга тьма. Песцам раздолье – харчуются, не сходя с места, на приманку не зарятся. Чего ради мёрзлятину грызть, когда повсюду тёпленькое мясцо шныряет. Помене станет, глядишь, и охота выправится. А пока пластаешься в пургу и мраз, одначе снимешь с круга два-три хвоста. Другой раз и вовсе порожним вертаешься.
С улицы донёсся требовательный лай. Это Борой напоминал, что давно пора задать корм.
– Собаки «остыли», покормить надо… Олег, тут такое дело. Меня на днях белый медведь грабанул. Половину юколы съел. Можешь чем выручить?
– Юколы у меня нет. Я своих тушками песцов и ушканов кормлю. Могу их нарубить. Устроит?
– Так мясо ещё лучше.
– А насчёт ушкуя[5] вы не обознались? Он ведь токо по льдам да по взморью шастает. Може, то бурый был?.. Хотя нет. Их тут мало, да и спят сейчас.
– Не ошибся, морду видел. Белая, нос и глазки чёрные. Сперва подумал – приснилось. Когда встал, увидел – в самом деле приходил.
– Странно. Далеко ведь от моря. Впрочем, звери, как и люди, тоже разные. Этот, видать, из бродяг. Кстати, лет пять назад сам в километрах десяти от берега белого встречал. В том годе море сплошь перекрыло, и из-за отсутствия разводьев они вышли на материк. А вот на островах их много – рожают там. Как-то даже ночевал в ихней берлоге. Гляжу, на склоне лаз чернеет. По следам понял – медведица с малышом вышли. Очень захотелось мне глянуть, как внутри устроено. Пополз. Сначала длинный коридор, в конце – жилая камера яйцеобразной формы. Свод и стены уплотнены и исчирканы бороздами от когтей. Время было позднее, там и улёгся.
– Не боялся? Могли ж вернуться.
– Не-е-е! Оне коли вышли – не вертаются.
Когда Корней с Олегом появились на крыльце, Борой от радости запрыгнул на хозяина.
– Уймись! Опрокинешь! – добродушно отбивался тот и, повернувшись к Олегу, добавил: – Повезло с вожаком. Сильный, толковый.
Пока хозяин раздавал мясо, Борой стоял в сторонке. Подошёл, когда все получили свою порцию.
Корней заметил, что наблюдавший за ними Олег погрустнел:
– Олег, о чём ты задумался?
– Был и у меня первостатейный пёс. Ох и умница! Необычайно деликатный. Он даже моё настроение чувствовал. Ежели видел, что я чем-то озабочен, не докучал. И кличка у него была соответствующая – Доцент. Однова отправился на лыжах проверять ближний путик. Его, чтобы у ловушек не следил, оставил. Пока освежал пасти, стемнело. Заночевал у костра. Где-то к полудню вернулся. Доцент лежит, даже голову не поднимает. Мясо не тронуто. Попервости думал, занемог. Стал жалеючи гладить, так он уши прижал и не смотрит. Только к вечеру встал. Потёрся о мои ноги и съел мясо. Что творилось в его голове в эти два дня? Видимо, решил, что я его бросил. Такая вот тонкая натура.
– А сейчас Доцент где?
– Вернёмся в зимушку, расскажу.
Когда Корней зашёл, Олег сидел на чурке и задумчиво глядел на метавшееся в открытой печи пламя.
– Так что же случилось с твоим Доцентом?
– Нелепая и страшная история… Зима в тот год была пустая. Живность словно повымирала. Ни зайца, ни песца, ни куропатки. А продуктов я завёз в обрез: на дичь рассчитывал. Под конец сезона совсем туго стало, а выходить обидно: как раз песец пошёл. Я-то ещё ничего – на кашах, а Доцент совсем оголодал. Миску досуха вылижет и грызёт её. Мясо ему надо.
Ну, думаю, так дело не пойдёт. Отправились в посёлок за припасом. Тогда участок поближе был. И надо ж такому случиться, вроде и машин-то у нас раз-два и обчёлся, а на него нашлась. Ладно б насмерть. Зад покалечило. Ноги отнялись. Пришлось оставить дома. Хожу по путикам и всё думаю: как там Доцент без меня? Через две недели прихожу, а он уж помер. Видимо, от тоски: решил, что я его бросил. Сейчас у меня восемь собак – этот участок большой, без упряжки никак, но ровни Доценту нет.
– Жаль, но что поделаешь? У каждого своя судьба.
После долгого молчания Олег произнёс:
– Корней Елисеевич, я завтра поеду восточный путик проверять. Вы можете здесь остаться, отдохнуть, а если хотите, можете со мной, это в вашу сторону.
– С чего мне отдыхать? Вместе и поедем.
– Тогда ложимся. Выехать поране надобно.
Задув лампу, Олег продолжил:
– С этого путика я всегда в деревню к дяде заезжаю. У него замечательная мыльня по-чёрному. Попаримся… Прежде-то мы все в той деревне жили. Но шесть лет оттоле в новый посёлок на берег свезли. А дядя с женой упёрлись, не поехали. Жена, Царство ей Небесное, с год как померла.
– Олег, я ради бани поеду хоть куда!
– Вот и славно! Попарю вас от души!
Только начали путаться, заволакиваться дрёмой мысли, как заскрипели половицы. Открыв глаза, Корней разглядел в полумраке Олега в одной исподней рубахе.
– Не спится?
– Колени разболелись, похоже, застудил опять. И так ногу положу, и эдак – всё одно крутит. Похожу, медвежьим жиром натру, – отпускает.
– Что ж ты сразу, до сна, не натираешь?
– Так оне токо сейчас заболели.
– Может, тогда чайку горяченького? Глядишь, разморит, сон придёт.
– Хорошая идея. Чего бестолку колготиться?
Олег запалил лампу-висячку, раскочегарил печурку.
Просидели за чаем и разговорами часа два.
Утром загрузились, подпёрли дверь поленом и с гиканьем погнали собак на восток. Насыпавший за ночь пухлявый снежок не успел слежаться и клубился за упряжками.
Всего у Олега «по лицу тундры» стояло около пятисот ловушек. Из них триста на этом путике. Большинство вдоль береговой линии – там песцов больше.
Проверяя пасти и капканы, промысловик освобождал заваленные, обновлял, где требовалось, приманку.
Дважды выезжали на припай. Олег рассчитывал воспользоваться привычкой песцов ходить по пятам белых медведей, подъедая остатки их пиршеств, и подстрелить хоть парочку[6]. Однако при первом выезде почти сразу упёрлись в такие чудовищные нагромождения льда, что собаки, при всём старании, не смогли одолеть их. Второй был успешней. Почти сразу вышли на следы медведя и семьи песцов, следовавших за ним. Проехав с километр, услышали треск. Вскоре он сделался столь сильным, что стал напоминать раскаты грома. Лёд пошёл трещинами. В одном месте снег потемнел от выступившей воды. Пришлось спешно возвращаться на берег.
Тем не менее Олег был доволен результатом. Снял семь песцов, две огнёвки, одну чернобурку и, редкая удача, росомаху. Один песец, правда, оказался наполовину съеден собратьями.
На четвёртый день свернули в «деревню» к дяде. Тучи, скрывавшие небесный купол, рассосались, и взору путников открылась захватывающая дух игра радужных лент северного сияния. Тьма ослабла, и тундра сразу словно вздохнула. Даже собаки побежали веселей.
Пересекли наброды диких оленей. У Олега загорелись глаза: может свежие?
Спрыгнув с нарты, он снял рукавицу и стал рукой щупать стенки лунок. У свежих следов стенки не застывшие и легко осыпаются. Ещё важно определить направление движения. Вытаскивая ногу, копытные рассыпают какое-то количество снежинок, при этом больше всего в ту сторону, куда идут.
Прощупав для верности несколько лунок, промысловик разочарованно проворчал:
– Вчерашние. Поехали!
Часа через три их стали нагонять шквалы ветра. Напор с каждой минутой усиливался. По тундре поползли снежные змейки. Ветер крутил подол кухлянки, заметая под неё снег. Олег остановил подъезжающего Корнея:
– Окапываемся! Белый шторм идёт!
– Зачем? Ветер попутный, надо пользоваться!
– Собак потерять хочешь? Живо нарты разворачиваем! Опосля объясню.
Как только поставили нарты поперёк ветра, Олег, указывая рукой назад, прокричал:
– Глядите!
В метрах ста бурлила движущаяся на них белая стена.
Через минуту пространство заполнили густые клубы снега. Они не давали дышать, залепляли глаза. Разговаривать невозможно. Буря свирепствует вовсю. Олег уже растворился в густой мешанине. Путники едва успели упасть за нарты между уже зарывшимися в снег лайками. Потянулись тягостные часы ожидания.
Олег время от времени высовывал руку из образовавшегося над ними сугроба – определял силу ветра. Он знал, что такие мощные ураганы обычно скоротечны.
Когда ветер ослаб до обычной позёмки, выбрались из сугроба, откопали нарты и собак.
– Корней Елисеевич, вы не серчайте, что я так раскомандовался. Белый шторм в тундре с попутным ветром коварен. Вроде всё хорошо: сани и собаки, подгоняемые ветром, несутся так, что кажется, не едешь, а летишь. Человек радуется и готов благодарить всех святых за сей подарок. И удивляется, не понимая, почему падает замертво одна собака, вторая… Дело в том, что ветер заворачивает у собак шерсть и забивает снежную пыль прямо к коже. Подтаивая, она превращается во всё более утолщающуюся ледяную корку. Ежели вовремя не остановиться, погибнут все.
– Странно! У нас олени при попутном ходят и ничего.
– Олени – иное дело. У них мех такой плотный, что волосу не шевельнуться. Им такая метель не страшна.
Выбеленная и выровненная тундра, казалось, не имела ориентиров, но Олег вёл упряжку так уверенно, словно впереди ему светил маяк. Вскоре на покатом склоне показались торчащие из снега трубы, а кое-где и крыши. Корней очередной раз изумился умению промысловика ориентироваться в зимнем однообразии тундры. Сам он видел только серый снег, тёмное небо и звёзды.
– Олег, а как ты нашёл дорогу? Ведь вокруг глазу не за что зацепиться.
– Я могу лица людей забыть, но ни одной ложбинки, ни одной гривки окрест не спутаю.
– Так и гривок не видать.
– Ну…тогда не знаю, как объяснить… Чутьё, наверное.
Дом дяди стоял у подножья холма и был занесён с крышей (торчала лишь труба с вяло струящимся дымком). Избы на взгорке были занесены только наполовину. Снег из-за меняющихся ветров и неровностей рельефа ложится везде по-разному. В одном месте наметёт метра четыре, в другом – едва припорошит.
– Такая хорошая деревня была, а теперь сирота, – с нескрываемой болью произнёс промысловик.
Подъехав поближе, Олег спустился по полузасыпанной снежной траншее к двери. Для порядка постучал.
Через какое-то время гнусавый старческий голос поинтересовался:
– Олежка, ты штоль?
– Я, дядя Арсений, с товарищем.
– Господи! Кака радость! Заходьте, отворено.
Переступив вслед за Олегом высокий порог, Корней попал во мрак сеней.
– Осторожней, тута ишо приступок, – предупредил тот и распахнул дверь в свет и тепло.
В комнате сонно отбивали время ходики, над столом горела керосиновая лампа. Её колеблющееся пламя играло на бревенчатых стенах и заваленным снегом оконных стёклах. В печи потрескивали поленья.
Корней быстрым взглядом окинул внутренность скромного жилища. Всё убранство: кровать, покрытая лоскутным одеялом, стол, широкая лавка и застеленный домотканой дерюгой сундук, на котором возлежал, свесив пушистый хвост, рыжий котище. Под потолком, возле печи, как обычно, мешочки с крупами, мукой, сахаром.
Разглядев в углу икону с потемневшим, чуть различимым в свете лампадки ликом Христа, Корней перекрестился и поклонился хозяину – старику с лопатой седой бороды и ясными, в лучиках морщин глазами.
– Мил человек, енто лишнее. Токо Богу да родителям в ноги кланяются, боле никому... Скидайте свои шкуры, а я покамест похлёбку согрею и самовар вздую, – произнёс он, ласково глядя на приехавших.
– Тебя ноне с верхом замело. Даже не припомню такого, – заметил Олег.
– Снег ишо ничё, ветер хужее. Ноне его с избытком было. Бывалочи и раньше так задует, что к соседям по натянутой верёвке добираешься. Помнишь, поди, как батя твой сгинул. Нашли токмо, кады снег стаял, – добавил он, поворачиваясь к Корнею, – вчерась така круговерть и случилась. Нельзя было чё-либо разглядеть. Ревело, не приведи Господь. Траншею к двери вровень замело. Насилу откопался.
– Мы тоже в ту заваруху угодили.
– Тяжело, поди, всякий раз откапываться! – посочувствовал Корней.
– Да я без спешки. Запыхаюсь, передохну. Хотя, признатца, с кажным годом всё тяжельше лопатой махать. Поизносилси.
Путники, сев на скамью, прижались спиной к печи, с наслаждением ощущая, как по телу растекается тепло.
Согревшись, Олег занёс с улицы спальный мешок и четырёх белоснежных песцов. Мешок вывернул и повесил для просушки. Песцов связал попарно и перекинул через жердь размораживаться.
– Оттают, обдеру. Чего время попусту терять. Корней Елисеевич, вы бы свой спальник тоже занесли.
Свернувшийся клубком на сундуке рыжий кот, чуть приоткрыв глаза, не поворачивая головы, которая, казалось, росла прямо из туловища, внимательно наблюдал за действиями пришельцев. Сочтя, что их появление ему ничем не угрожает, намусолил лапу и принялся старательно елозить ею по круглой морде. Завершив туалет, сладко зевнул и вновь растянулся во всю длину. Басовито мурлыча, он, похоже, вспоминал что-то приятное из своей кошачьей жизни.
– Нече разлёживаться! Поди в сени! Мыша лови, – дед приоткрыл дверь.
Кот оставил призыв хозяина без внимания. Даже не шевельнулся.
– Редкий лежебока, но люблю. Попервости, когда все разъехались, особливо как старуха померла, жуть брала. Шутка ли – один на сотню километров. Так я с им наладился балакать… Эх, было время! Тута ведь более семидесяти дворов было. Тапереча токо мы с Матвеем.
– Да уж! Заглыхает наш край, – согласился Олег.
– Поуезжали – обчества, вишь, им не хватает. Фельдшера, магазин подавай, – бурчал дед, – а мне без обчества куды как душевно. Ни под кого подлаживаться не надь. Делай что хошь. Воля! Олежек заедет, побалакаем и доста.
– А не трудно? Всё же одному приходится делать.
– Спаси Христос! Силёнка пока есть. Всяко, конешно, случается. Седмицу оттоле жаром мучился. Как приступит жар, выйду на мороз без верху, в рубахе и катанках – и облегчение. А оздоровился струганиной из нельмы. Поел и оздоровился… Така в той стружке сила.
Говорил дед чуть запинаясь и несколько лениво, как будто с трудом подбирал слова. Это придавало его речи особый колорит.
Кот поднял голову, лишь когда люди сели за стол. Выжидательно уставившись зеленоватыми глазами-плошками на хозяина, стал требовательно мякать.
– Не наглей. У тебя ишо не всё в миске съедено! – беззлобно огрызнулся Арсений и, обращаясь к Корнею, продолжил, – правда, порой начнёт мерещиться всяка нелепица. Прошлогодь, по осени, возвращаюсь с рыбалки в сумерках, коды уже всё в один цвет, а на меня глазищи из-под куста пялятся. Ну, думаю, леший по мою душу явился. Вот нет же шерсти на мне, а туточки, не поверишь, будто вздыбилась по всей спине! Не пойму, то ли в башке смущение, то ли впрямь леший. Заговор вспомнил: «Недобрый глаз, не гляди на меня. Сгинь, нечистая сила!» Он в тот же миг ворохнулся так, што ажно куст затрясся. Однакась не спужался. И вдруг слышу: «Мяууу! Мяуу!» А то мой Матвей… Эх! Старость не радость! Правда, хуже, что и она проходит.
– Дядя, грех вам жалобиться. Вы ишо вон какой шустрый.
– Олежек, я може и шустрый, однакась годы своё берут. Прежде я куда как проворней был. Щас как? Чуток поработаю и устал. Полежать тянет.
– Сколько ж вам лет?
– В точности не скажу. Думаю, к восьмидесяти близко. Долго живу, а помирать всё одно не хочется.
– Арсений, вы в этой деревне и родились?
– А то! Я самый что ни есть корневой. А вот предки с аянского тракту. Оне грузы и экспедиции сопровождали. Бывало, хаживали ажно до Якуцка. Однова на саму Камчатку. Дед баил, што горы тама диковинные, не в пример нашим – велики гораздо и подобны сенному стогу. Из них днём дым валит, а ночью искры и зарево. Оттого великий шум и гром происходит. Кто на них всходил, назад не вертался.
Коды Аянский тракт закрыли[7] оне сюды подались… Эх, кака деревня была! И свадьбы гуляли, и пели, и работали, и строились. Всё было. Жили, може и трудно, зато весело. Таперича что? Одна поруха.
Пока Корней беседовал с дедом, Олег не сидел сложа руки: сноровисто обдирал отмякших песцов, соскабливал с мездры жир, натягивал шкурки на пяла и вешал для просушки.
С утра занялись баней. Прокопали к ней траншею, затопили печь. Набили чаны снегом. Чтобы стены прогрелись до нутра, топили весь день. Зато напарили кости и надышались здоровым дегтярным духом до упаду. Плеснут кипятку на раскалённые каменья и давай махаться, дико вопя от жара, веничком из полярной берёзы с кедровым стлаником до тех пор, пока жар не пробьёт до костей, и бегом на снег остужаться. Так раз пять. После в натопленной избе сидели за столом в одних исподних рубахах, исходя потом, пили бруснично-клюквенный отвар кружка за кружкой и разговаривали. Когда весь пот вышел, переоблачились в выданные дедом свежие рубахи и портки.
– Корней Елисеевич, а не пожить ли вам здесь недельку-другую? Мяса для собак заготовите. Зверя ноне тут множество наплодилось. Народу-то нет. Да и дяде весельше будет.
– А что, Корней, хорошая мысля! Всамдель поживи. Тебе и собакам роздых будет.
На следующий день Олег уехал, а скитник остался. Арсений был крайне доволен таким оборотом. Он давно мечтал раскатать ближнюю избу, что на взгорке, на дрова, но одному не справиться.
Раскатали за два дня. Ещё пять дней ушло на то, чтобы распилить бревна на чурки и наколупать полный дровяник поленьев. Старик был счастлив – дров теперь, по его прикидкам, хватит года на три!
Завершив дровяную эпопею, скитник занялся заготовкой мяса. Окрестность за несколько ясных и безветренных дней густо расписали следы зайцев и аккуратные стёжки куропаток. С утра до вечера ставил петли и силки. Добычу замораживал, а часть тушек коптил в дымоходе.
Вечерами, как выражался дед, «калякали у самовара». Говорил в основном соскучившийся по общению Арсений, а Корней слушал. В одну из чаёвок дед рассказал ему ранее уже слышанную в Усть-Янске историю про человека, проезжавшего здесь на велосипеде на Чукотку. Ещё о родне, особенно о своих детях. С гордостью сообщил, что сын работает штурманом в Дальневосточном пароходстве. Ходит на Камчатку, Курилы, Чукотку. Бывает и в Певеке. А дочь вышла замуж за военного лётчика и служит с ним под Минском.
– Чего ж они вас к себе не возьмут?
– Наперебой звали, как Аннушка померла. Отказался. Пошто мне энти города? Тута я в своём дому. Олежек, дай бог ему здоровья, не забывает, навещает. По осени себе на станок продукты завозит и мне заодно. Много ли одному надобно? Рыба, считай, у порога. Ягода и дичь в сендухе. Чего не жить?
Незаметно пролетели три недели. По лимонной полоске легко было догадаться, где сейчас светило, незримо совершающее свой путь за линией горизонта.
Куропаток и зайцев в копилке Корнея с каждым днём прибывало. Мясо нарублено на порции и уложено в мешки. Можно продолжать путь, тем более что полярная ночь вчера наконец сдалась и народившийся день стал потихоньку прибывать. Но человек предполагает, а Бог располагает. Небеса решили по-своему. Запуржило на всю неделю. Наконец круговерть угомонилась. В один из вечеров Арсений подсел к Корнею:
– Послухай, Елисеевич, опосля таких затяжных метелей долго не дует. Снег плотный, хорошо держит. Самое время ехать.
– Вы правы. Завтра же начну петли снимать.
***
Когда всё было готово к отъезду, нагрянул Олег. Он был в прекрасном настроении: песец пошёл!
И опять разговоры, жаркая баня. Возвращаясь в избу, старик в потёмках, запнувшись о порог, упал. Когда стали поднимать, застонал:
– Нога, нога…
Глянув на неестественно изогнутую голень, Корней понял: перелом! Задрав штанину, увидел на месте изгиба проступающую синеву.
– Олег, дело серьёзное. В больницу везти надо. Но прежде голень плашками давай закрепим.
Отобрав прямослойное полено, он расколол его на четыре пластины и, обложив ими ногу деда, крепко обвязал.
– Эка бяда, эка бяда! – причитал расстроенный Арсений. – Стока забот вам.
Закутав старика в тулуп, Олег с Корнеем уложили его на нарты.
– Елисеевич, и просить-то неловко, но сделайте милость, поживите пока, а то дядя переживать будет за кота, да и изба вымерзнет.
– Пусть не волнуется, поживу.
***
Олег привёз Арсения только через девять дней. Старик исхудал и как-то сник. Острые плечи торчали, как у вешалки. Передвигался осторожно, опираясь на костыли.
Истомившийся Корней решил выезжать прямо с рассветом.
Расставались как родные.
– Не знаю, как тебя и благодарить, Корней! Шибко выручил! – голос старика задрожал, глаза заблестели от навернувшихся слёз. – Поаккуратней в дороге будь. У меня сны вещие. Что увижу, так опосля и случается. Ноне человека под снегом видел, опасливее будь.
– Арсений, может, вы к детям всё же переберётесь? Или вон к племяннику?
– Давно уговариваю. Не идёт, – откликнулся Олег.
– Ладно-ладно. Через годик подумаю. Что я зря дрова готовил? Но на лето токо здесь… Прощевай, Корней Елисеевич! Славный ты человек. Возьми это на память, – Арсений протянул ему дорожный топорик, – досельный[8], ишо от деда. Гвозди рубит, что ветки. В лавке такой не купишь.
– Да вы что! Это ж такая память!
– На что он мне таперича? Дрова колупать большой есть. Бери, не то обижусь, – лицо Арсения выражало такое искреннее огорчение, что растроганный Корней, приняв дар, обнял старика.
Тот напоследок опять напомнил:
– Не забудь. Ехай сперва прямо на восток, а как перевалишь в бассейн Колымы, держись Мороки. По ней путь, може, и длиньше, зато не заплутаешь.
Отдохнувшие, откормленные собаки взяли борзо. Заехав на релку, Корней притормозил. Дед с племянником всё стояли рядом с торчащей из снега, чуть курящейся трубой. На скитника нахлынуло такое чувство родственности к этим людям, что чуть было не повернул обратно.
ОБВАЛ. ЭВЕНЫ. РАСПУТИЦА
И снова впереди бесконечная, однообразная белая пустыня, исполосованная рядами застругов. Горизонт – идеальная прямая. Всё оцепенело от навалившейся стужи. Разве что даст стрекоча потревоженный заяц либо выпорхнет из-под снега белокрылым облачком стая куропаток. Да изредка донесётся истошное тявканье то ли песца, то ли лисицы. Гон, похоже, ещё не закончился.
Два дня Корней ехал при ясной безветренной погоде. Девственная целина сверкала, слепя глаза мириадами густо рассыпанных бриллиантов. Но стоило обернуться назад, как число этих блёсток резко сокращалось: снежное полотно украшали лишь редкие «созвездия».
На третий мороз ослабел. Тундра мало-помалу пробуждалась. На снегу с каждым днём всё больше следов, в небе всё больше птиц. Вон свежая покопка песца. Капельки крови и комочек кишок лемминга свидетельствовали о его удачной охоте. На заре хрипло скрипели, призывая курочек к любовным играм, петушки куропаток.
Когда путник переваливал в бассейн Колымы, небо затянули низкие тяжёлые тучи, повалил снег. Правда, водораздела, как такового, он не заметил – определил по изменению направления русел. Снег здесь лежал пухлым ковром. Видимо, не было сильных ветров. Это заметно снижало скорость: собаки то и дело проваливались по брюхо.
В серой мути непрекращающегося снегопада тени и ориентиры исчезли. Всё слилось в серое полотно. Неровности рельефа различались лишь в непосредственной близости. Теперь главная задача Корнея заключалась в том, чтобы не дать нартам завалиться в этой пышной перине набок.
Боясь проскочить устье Мороки – там находилось стойбище эвенов, Корней вёл упряжку точно по вихлястому руслу. В конце концов, следующие одна за другой, бесконечные, плотно прижатые друг к другу извилины речки до того утомили его, что когда впереди замаячила очередная излучина, решил сразу перевалить узкий перешеек. Русло, как он и предполагал, оказалось прямо за ним. Довольный экономией времени и сил Корней погнал упряжку вниз к речке и почти сразу почувствовал, что летит вниз вместе с нартами в бездну. Через несколько секунд он оказался под горой снега и не мог даже шевельнуться. Благодаря тому, что снег к лицу прилегал не столь плотно (выручали усы и борода) Корней хоть и с трудом, но мог дышать.
От тепла дыхания снежинки постепенно подтаивали, и перед ртом вскоре образовалась небольшая полость. Чувство удушья чуть ослабело. Попробовал пошевелить пальцами – двигаются. «Без паники! Спокойствие, главное, спокойствие, – уговаривал себя скитник, – руки целы, с Божьей помощью выберусь».
Сверху донеслись какие-то слабые звуки. Прислушавшись, разобрал поскуливание собаки. Вот кто-то зацарапал капюшон кухлянки и раздался радостный лай.
«Борой!» – сообразил Корней. Вскоре скитник ощутил приток свежего воздуха, а перед лицом замельтешили когтистые лапы. В образовавшееся отверстие протиснулась острая морда, обрадованный Корней забормотал: «Борой! Мой верный Борой! Умница! Какой ты молодец!»
Прошло не меньше получаса до того момента, когда пёс, раздирая лапы до крови, расширил и углубил раскоп до такой степени, что пленник, помогая себе руками, смог из него выбраться.
Гордый Борой, обдавая хозяина горячим дыханием, то тёрся головой о его плечо, то, повизгивая, лизал руки.
– Как остальные собаки? Живы ли? Ни одной не видно! Все под снегом! Хотя нет! Вон Пурга лежит, свернувшись калачиком. По нервно дёргающемуся хвосту было понятно, что она напугана.
Когда скитник выбирался из снежной западни, протез слетел с культи, и ему пришлось изрядно повозиться, чтобы откопать его. Зато согрелся. Пристегнув протез, огляделся. С высокого яра к руслу бугристым языком тянулась гора снега. Слева и справа нависали остатки мощного снежного козырька, едва различимые при рассеянном свете. Разгорячённые бегом лайки не заметили опасности, а веса упряжки хватило, чтобы часть козырька рухнула.
– А ведь Арсений предупреждал, что ехать надо только по руслу. Верно говорят: «Дуракам закон не писан», – корил себя вслух Корней.
Больше всего снега было над нартами. Дальше слой уменьшался. А бежавших первыми Бороя и Пургу только чуть присыпало. Пурга лежала на снегу там же. Корней потянул за центральный ремень и, разгребая снег, постепенно освободил остальных лаек. Двух ближних к нартам откапывать пришлось долго. Но те уже не подавали признаков жизни – похоже, задохнулись. Одна, к счастью, через некоторое время зашевелилась. Придя в себя, пошатываясь, встала и почти сразу опять легла. О погибшем псе скитник, конечно, сожалел, но не особо расстраивался: это был Яшка, самый задиристый и хитрый.
Откапывая собак, Корней взмок так, что пот тёк ручьём. Переодеться бы и немного подкрепиться, но нарты завалены – следовало освободить хотя бы передок.
Преодолевая усталость, Корней принялся разгребать снег в том месте, куда уходил потяг. Работая без остановки, словно заведённый, он устал до такой степени, что мышцы отказывались подчиняться. Казалось, что не осталось сил даже пошевелиться, но кто знает, где он – этот предел сил человека?! И есть ли он?
Чуть передохнув, продолжил раскопки. Когда добрался до мешка с мясом, руки так дрожали, что он едва смог настрогать немного. Мороженая зайчатина чуть оживила его. Теперь надо попытаться выдернуть сани. Запрягшись вместе с лайками, потянул. Они вышли из снега на удивление легко.
Корней распаковал мешок с мясом для собак и каждой выдал по двойной порции, а своему спасителю Борою – тройную. Пока лайки грызли мёрзлые куски, вожак то и дело поднимал голову и шумно втягивал воздух, словно к чему-то принюхивался.
– Дым чуешь? Так давай, поехали…
Корней забрался на нарты и вскоре отключился. Борой же уверенно повёл упряжку к источнику дыма. В какой-то момент нарта пошла слишком легко. Собаки воспряли и побежали резвее. Вожака же это насторожило. Оглянувшись, он увидел, что хозяина нет. Надо возвращаться! Поскольку сразу развернуть упряжку невозможно, умный пёс стал, не снижая скорости, плавно заворачивать подопечных…
Скитник ощутил толчки в лицо чего-то холодного и мокрого. Пахнуло псиной. Открыл глаза – перед ним морда Бороя. Затуманенное сознание постепенно прояснялось. В конце концов, до него дошло, что он, уснув, вывалился из саней и Борой требует забраться на них. Скитник с трудом исполнил просьбу верного друга и вновь отключился…
Упряжка подъезжала к рогатым чумам, обступавшим несколько больших, недавно построенных домов. Из одного из них выбежали дети, но, увидев заросшего, неподвижно лежащего на нартах человека, с визгом бросились обратно. Это было стойбище ламутов[9].
Вид огромного человека, неподвижно лежащего на нартах, напугал и женщину, шедшую к проруби за водой. Причитая: «Эрэ! Эрэ!»[10] – она бросилась к своему чуму. Услышав её крик, муж выскочил с карабином.
Поняв, что человек на нартах жив, он позвал сыновей. Втроём они занесли закоченевшего Корнея в чум. С трудом стащили с него стоящие колом меха. Когда снимали торбаса, поразились – одноногий! Пожилой эвен принялся растирать тело собачьей шкурой, особенно старательно белые пальцы на руках и ноге, приговаривая: «Небо-отец, тепло дай, согрей человека...»
Наконец пальцы незнакомца стали розоветь. Это пошла, распирая капилляры, кровь. От острой пульсирующей боли человек очнулся и застонал.
– Терпи! От твоей боли мне больно, – уговаривал склонившийся над ним скуластый эвен. – Крови дорогу не откроем – пальцы пропадут.
Закончив растирание, он смазал обмороженные пальцы гусиным жиром и повелительно произнёс что-то на своём языке.
Молодая плосколицая женщина, порывшись в тюках, принесла старенькую парку, меховые штаны и рубаху. Хозяин помог Корнею одеться. Подавая кружку парящего чая, заправленного медвежьим жиром, он произнёс:
– Пей, ходи в полог, много спи.
Заползая в квадратную меховую конуру, скитник поморщился от ударившего в нос кислого запаха оленьих шкур и человеческого пота. Приглядевшись, различил в тусклом свете жирника женщину. Она лежала у дальней стенки и кормила грудью малыша. Рядом посапывал, зарывшись в пыжиковые шкурки, ещё один ребёнок лет пяти.
Смущённый Корней замешкался было, но эвен указал на место у входа:
– Тут ложись.
Боль потихоньку отступала. Продолжали гореть лишь пальцы. Мысленно благодаря Святителя Николая и эвенов за чудо, Корней не заметил, как уснул.
Поразительна отзывчивость людей Севера, их простосердечность и радушие. Увидев попавшего в беду человека, северянин не станет допытываться, кто ты, что случилось, а просто примет, оденет, накормит. И будет терпеливо ждать, когда тот сам обо всём расскажет.
Проспал скитник изрядно. Когда открыл глаза, в пологе никого не было. Попытался выползти из него, но пальцы пронзила острая боль. Услышав его возню, сын хозяина приоткрыл полог и помог гостю выбраться.
Семья обедала, сидя вокруг длинного низкого столика. Ему подали кружку горячего чаю, но Корней не смог взять её распухшими, в водянистых пузырях пальцами. Хозяйка тут же отлила немного в китайскую пиалу и стала поить незнакомца. Потом покормила кусочками варёной оленины.
– Как мои собаки? – забеспокоился путник.
– Собаки хорошо. Еды давали.
С улицы донёсся радостный лай. Это, расслышав голос хозяина, дал о себе знать его спаситель Борой.
Корней хотел было выйти к нему, но эвен остановил:
– Нельзя ходи. Руке худо будет.
– Борой, дружочек, потерпи. Мне пока нельзя на мороз, – крикнул он.
Пёс в ответ пару раз пролаял, мол, понял.
К вечеру пальцы ещё больше вздулись, набухли новые волдыри. Боль то разгоралась, то утихала. Корней, глядя на свои руки, с тревогой думал о том, что если начнётся гангрена – Чукотки не видать.
Хозяйка быстренько сшила ему мягонькие заячьи рукавицы, и к вечеру Корней уже мог ненадолго выходить из чума.
Когда он появлялся, обрадованные собаки, прыгая на него от радости, чуть не валили хозяина. Чтобы ненароком не потревожить пальцы, он поднимал руки вверх.
На пятый день с лица сошла короста, начала спадать и опухоль на пальцах. Через несколько дней облезла и обмороженная кожа, обнажив нежную новую.
Воодушевлённый скитник уже намеревался продолжить путь, но Афанасий – хозяин чума, был твёрд:
– Рано. Надо ждать, когда кровь хорошо дорогу пробьет.
В стойбище с каждым днём становилось многолюдней. Дело в том, что здесь находился заготпункт потребкооперации и сюда для сдачи добытой за зиму пушнины и празднования завершения промыслового сезона один за другим подъезжали охотники с окрестных селений. Вокруг уже вырос временный городок из нескольких десятков чумов.
В обмен на мягкую рухлядь промысловики приобретали сухари, плиточный чай, сахар, соль, табак, винтовки, патроны, посуду, мануфактуру. Председатель кочевого Совета, коренастый молодой эвен, приглашал каждого промысловика в рубленое строение с кумачовым знаменем над крыльцом. Усаживал за стол и проводил беседу:
– Советская власть дала нам электричество. Электричество лучше солнца. Оно и в полярную ночь светит. Сейчас весь советский народ много работает, чтобы выполнить семилетку за пять лет. Мы тоже должны ударно охотиться. Больше сдавать пушнины, мяса и становиться передовиками. В соседнем улусе семилетку уже почти выполнили. Разве мы хуже?
Охотники слушали и обещали не подвести. Самые активные и сознательные брали обязательство в следующий сезон добыть пушнины в два раза больше.
В назначенный день все собрались на поляне праздновать окончание промыслового сезона. Пришли даже мамаши с грудничками, спокойно посапывающими в меховых мешках за их спинами. Народу было так много, что несколько чумов пришлось перенести в сторону.
Открывая митинг, председатель подвёл итоги и вручил передовикам грамоты, а самым лучшим – ещё и премии. После чего объявил:
– В нашем стойбище находится гость из далёкого советского Алдана. Он идёт на самый край нашей большой страны – Чукотку. Дадим ему слово для приветствия.
– Дорогие друзья, я тоже охотник и хорошо знаю, какой это тяжёлый труд. Поздравляю вас с успешным окончанием промыслового сезона. Желаю всем здоровья и удачной охоты. Особую благодарность выражаю семье Афанасия Петровича, вылечившей и приютившей меня.
– Помогать друг другу – главный закон эвенов, – с гордостью произнёс председатель. – Товарищи, завтра, после обеда, в помещении кочевого Совета Корней Елисеевич подробно расскажет о своём путешествии. Приходите послушать.
Когда закончилась официальная часть, запалили костёр и, проведя под мощный рокот бубна неизменный обряд «кормления огня», мужчины принялись соревноваться в прыжках через нарты, гонках на упряжках. Пока выявляли победителей, женщины уже сварили в котлах мясо.
Темнело. Электрик запустил движок. На столбе зажглась лампочка. В это же время на небе заиграли сполохи северного сияния.
– Верхние люди тоже с нами празднуют. Тоже костры запалили, – радовались эвены.
Приехавшие из соседних стойбищ отправились в кочевой Совет, где были накрыты столы, а местные разбрелись по своим чумам продолжать праздновать в кругу семьи.
Корней, подойдя с хозяевами к их жилищу, зашёл в чум не сразу. Задрав голову, долго любовался выстреливающими из бездонных глубин вселенной цветными пучками. Они образовывали то лениво колышущиеся, как будто от лёгкого дуновения ветра, гигантские зеленоватые волны, то, взлетая ввысь, сиреневые холмы. Корней никак не мог насладиться этой непредсказуемой, никогда не повторяющейся игрой света. Его больше всего поражало то, что узоры и краски сияний никогда не повторялись.
В эту ночь небо «горело» почти всё тёмное время суток. Окончательно полярное сияние погасло, лишь когда на востоке зажглась багряная заря, и больше до осени скитник его не видел.
На следующий день клуб был полон. Слушали Корнея внимательно, задавали вопрос за вопросом.
По окончании встречи местные охотники вызвались починить его нарты. Сам он обмороженными руками сделать это не мог. За полдня умельцы не только заменили повреждённые копылья, подтянули ослабшие вязи, но и оббили полозья железом. Упряжь тоже привели в порядок: поменяли порванные постромки (на малолюдных территориях люди умеют всё делать сами. Иначе пропадёшь).
Пальцы практически зажили, и Корней уже подумывал, что пора двигаться дальше, но, выйдя вечером легко одетым по нужде, залюбовался северным сиянием. Простояв с полчаса, продрог. На следующий день начался кашель. Ночью почти не спал. Бросало то в жар, то в холод. Потел так, что рубаху хоть выжимай.
На Корнея неожиданно тяжёлым, неподъёмным бременем навалилось ощущение одиночества, его ненужности в этом огромном, незнакомом мире. Ему невыносимо хотелось в родную Впадину, к Дарье, детям. Но он усилием воли подавлял это чувство.
– Чего это ты? На полпути захандрил. Сам виноват – нечего было столько времени полуодетым стоять на морозе, – ругал он себя.
Скитник попросил хозяйку заварить имевшиеся у него травы, но их хватило всего на два дня. После этого она принялась лечить его по-своему: запаривала собранный из-под снега ягель и обкладывала им спину. Кроме того, поила чаем, приправленным медвежьим жиром. Дня через три немочь отступила. Скитник пошёл на поправку и даже стал выходить на прогулки.
Световой день всё прибывал. На иссиня-белом снегу появились маленькие дырочки. Это лемминги, прокапывая ходы, делали отдушины. Иногда и сами выходили принимать солнечные ванны.
Запахло весной, пока ещё едва уловимой. Сегодня прилетела её первая вестница – жизнерадостная пуночка. Весёлое щебетание крохотной пичуги для Корнея было самой приятной музыкой. Вместе с тем он заволновался: добраться до реки Колымы, чтобы успеть по льду перейти на другой берег, нужно было до паводка. Дальше начинаются горы, и можно будет ехать и летом. Однако скитник был ещё настолько слаб, что даже от кормления собак уставал так, словно переколол гору дров. Силы, к сожалению, возвращались медленно – сказывался возраст. Стартовал лишь через неделю.
Пакуя мешки со снаряжением, обнаружил, что компаса нет. Видимо, выпал, когда выбирался из снежного завала. Чувствительная потеря! Теперь внутренний компас придётся сверять по солнцу и Полярной звезде.
***
И вот Корней вновь в пути. Кристаллы снега под жаркими лучами солнца, плавились, образуя к утру прочную слюдяную корку.
Ночью резко холодало, и верхний слой снежного покрова становился до того прочным, что выдерживал вес не только собак, но и нарты: полозья лишь местами продавливали его. Корней то и дело видел зайцев, весело бегавших по насту, радующихся теплу и свету.
К полудню наст мягчел, и собаки проваливались, раздирая лапы об его острые кромки. Приходилось останавливаться, дожидаясь, когда немного подморозит. В итоге за день он одолевал в общей сложности меньше тридцати километров.
Из-за слепящих лучей солнца и блеска наста в глазах появились болезненные ощущения. Когда Корней закрывал глаза, в них вместо черноты начинал полыхать яркий малиновый свет. Скитник знал, что это верный признак снежной слепоты и если глазам не дать отдохнуть в абсолютной темноте, начнутся мучительные боли с последующей потерей зрения. Как бы ни не хотелось, а пришлось встать на днёвку. Завязав глаза шарфом, забрался в спальный мешок. К утру резь и малиновые сполохи пропали. Чтобы избежать их повторения, Корней выкроил из куска шкуры полоску с узкой щелью для глаз. Приделав к концам вязки, надел «солнцезащитные очки». Они ограничивали обзор, зато глазам было комфортно.
Как и предсказывали эвены, весна стартовала резко, словно по команде. Тёплый юго-восточный ветер каждый день заметно съедал снежный покров. Отяжелевшие сугробы на глазах оседали. Во второй половине дня снег начинал немилосердно липнуть к полозьям, а у собак – набиваться между пальцев. Смерзаясь в ледяные комочки, они натирали им лапы. На следах появились алые капельки. Половина собак захромала. Жалея их, скитник то и дело останавливал упряжку и осторожно выковыривал намёрзшие ледышки.
В последующие дни снег к полудню до такой степени насыщался влагой, что превращался в жидкую кашу. Полозья оставляли за собой быстро наполняющиеся водой траншейки. Нарты заваливались в этой хляби то на правый, то на левый бок, а порой почти «тонули». Требовалось немало усилий, чтобы вытащить их. Остановки участились. К вечеру лайки так изматывались, что, тяжело дыша, начинали с мольбой оглядываться на хозяина: когда же остановка?
Дневной ход сократился до десяти километров. Промучившись так пару дней, Корней изменил распорядок: днём спал, а ближе к ночи, когда подмораживало, трогался в путь.
На нарты садился редко – жалел собак. А чтобы меньше проваливаться самому, соорудил из ивняка и верёвок снегоступы. Растревоженная культя напоминала о себе острой болью, но скитник, стиснув зубы, терпел. Ведь лайки были не просто его тягловой силой и надёжными помощниками, они стали близкими друзьями.
Чтобы собаки меньше вязли и не резали лапы об острые кромки наста, Корней пошёл на крайнюю меру – отрезал подол малицы и сшил на лапы мешочки с завязками.
Ложась спать, он всякий раз просил Господа о даровании мороза. Даже во сне мечтал о нём. И Бог смилостивился – холода вернулись! Да ещё какие – сразу минус двадцать. Началась весенняя карусель. То оттепель, то мороз.
В один из таких дней Корней наблюдал необычное явление: ближе к полудню на небе ясно обозначились три солнечных диска в ореоле сияющих радуг над всеми тремя. Сами «солнца» были очень странными: светили каким-то неестественным, неживым светом.
День удлинялся. Вечерняя заря плавно перетекала в утреннюю. Небо вечерами расцвечивалось мягкими и нежными, словно в противовес суровому пейзажу, красками. Захочешь нарисовать более красивую картину заката, как ни старайся, какие краски ни используй, не получится. Зачастили миражи: в дрожащих струях воздуха вырастали и через какое-то время таяли то айсберги, то горы, то скалистые острова. Они были настолько реальны, что даже собаки порой обманывались.
Впереди открылось большое озеро. Изъеденный солнцем ноздреватый лёд сплошь залит талой водой. По нему ехать было гораздо легче, однако собаки поначалу упрямились – не желали заходить в воду. Но когда поняли, что по льду нарты едут сами, принялись, не дожидаясь команды, сворачивать к каждому попутному водоёму.
Как-то утром Корнея разбудил свистящий шелест множества крыльев. Высунув голову из палатки, он обомлел: небо было черно от утиных стай. Они летели так густо, что казалось, касаются друг друга крыльями. Стрелять можно было не целясь, но зачем? Мяса ещё достаточно.
На широких заберегах речушек и озёр уже гогочут гуси. У них самый продолжительный период гнездования. Это вынуждает их селиться на первых же проталинах. На глади мелководья можно заметить неподвижные ряды спинных плавников. Это рыбы греются в потеплевшей воде. Хотя повсюду ещё снег и лёд, все спешат: полярное лето короткое, надо успеть отложить яйца, вывести, выкормить и поднять на крыло потомство.
В последние дни весна набрала, благодаря начавшемуся полярному дню, сумасшедшую скорость. Ровная, как стол, тундра от быстрого таяния снега превратилась в «море». Ехать стало невозможно. Куда ни глянь, кругом вода, из которой кое-где торчат кусты, кочки, тонкие стволы лиственниц. Лишь на озёрах лёд всё ещё стоит. На островках, опушённых голым ивняком, как на библейских ковчегах, спасается от потопа самое разное зверьё. Забыв вражду и распри, стоят бок о бок линяющие песцы, лисицы и зайцы. Особенно много леммингов – вода затопила их подземные убежища. Над всем этим барражируют величественные беркуты, мелькают стремительные сапсаны. Стервятникам сейчас раздолье.
Корнею с собаками тоже пришлось отсиживаться на одном из островов. Выбрал тот, на котором гуще заросли – пищи для костра. От отмякшего ягеля, набухших почек, загустевших веток исходили запахи пробуждающейся жизни. На солнцепёках выстрелили первоцветы. Сквозь прошлогоднюю траву пробиваются зелёные ростки. На кочках букетиками жёлтые шарики – соцветия пушицы.
Присмотрев участок посуше, Корней первым делом накормил собак. Те, проглотив свою долю, повалились кто на бок, кто на спину и, подставив стёртые лапы солнцу, наслаждались неожиданным отдыхом. Сам же скитник устроился перекусить на пятачке с ягелем. Проснувшиеся комары вились столбами, но вели себя миролюбиво – видимо, ещё не проголодались.
Мшистые участки были усыпаны красными, похожими на переспевшую вишню ягодами клюквы. Пролежав зиму под снегом, они были особенно сладкими. Корней по нескольку раз на дню собирал её и пригоршнями бросал в рот.
По мере приближения уже не заходящего солнца к линии горизонта всё видимое пространство вокруг острова охватывала невероятная разноголосица устраивающихся на ночёвку стай пернатых: уток, гусей, стерхов, лебедей. Их было столько, что у Корнея мелькнула мысль: «Не меньше, чем комаров». От возбуждённого гогота, свиста, плеска шум стоял неимоверный: птицы бурно радовались возвращению в родные края. Оригинальнее всех выражали эмоции длинноногие кулички: они то замирали, то взмывали, то кувыркались, стараясь обратить на себя внимание курочек. А стерхи, собравшись в небольшую стайку, подолгу парили на большой высоте. Бекасы, издавая характерный жужжащий звук, взмывали вверх, словно пытаясь присоединиться к стерхам. К ночи птицы успокаивались и в тундре воцарялась тишина, нарушаемая лишь нежным воркованием токующих самцов белых сов.
Поскольку непонятно было, как долго придётся отсиживаться в плену разлива, дрова Корней расходовал экономно: костёр разжигал только для того чтобы вскипятить чай.
Ночью по скатам палатки забарабанил дождь. То усиливаясь, то ослабевая, он продолжился и днём. Всё вокруг пропиталось влагой. Без солнца заметно похолодало.
Сырость больше всего досаждала собакам. Корнея всё же выручали палатка и спальник. Промокшие лайки, чтобы согреться, носились по острову, попутно гоняя куропаток и гусей. После чего, сытые, сворачивались под кустом.
Когда вода сошла, Корней, подгоняемый серой тучей монотонно зудящих комаров, погнал упряжку на восток.
Отдохнувшие и отъевшиеся собаки шутя тянули нарты по влажной тундре, покрытой пружинистыми мхами и кустами полярной берёзы. Портил настроение лишь гнус. Его теперь было так много, что он порой залеплял глаза и нос. Пытаясь избавиться от кровососов, собаки на ходу то и дело совали морды в мох.
КОЛЫМА. АНЮЙСКИЙ ХРЕБЕТ. КОЧЕВНИКИ
Солнце уже не заходит круглые сутки – начался «круговой день». Обогнув овал очередного озера, они оказались на холмистой гряде сплошь затянутой кустиками голубики, цветущей мелкими цветочками. С неё открылась широкая коричневая лента Колымы! Река ещё не вошла в берега, и подтопленные кусты тальника под напором течения без устали кому-то кланялись. Обнажившиеся участки берега усеяны корягами, обломками веток и прочим древесным хламом. Местами белели вымытые кости, по всей видимости, доледникового зверья.
Среди непривычных глазу рослых тополей скитник разглядел рыболовецкий стан.
Артельщики были поражены: из тундры к ним ещё никто не приходил. Всегда по реке. Узнав, что Корней идёт с Алдана на Чукотку, удивились ещё больше. На просьбу переправить его на правый берег старший поставил условие:
– Эва, брат! Так не пойдёт. Прежде расскажи, где был, что видел, а вот с утреца переправим и тебя, и твоих собак.
Слушая до полуночи истории Корнея, рыбаки ели уху, пили самогон.
На ночь скитник устроился прямо на продуваемом яру: в землянке было душно, накурено и пахло перегаром. Правда, на берегу мешали спать жалобно-плачущие вопли гагар.
Переправлялись на карбасе. Сделанный из лиственничных досок внахлест, сшитых тонкими, распаренными в кипятке ольховыми корнями, он выглядел неуклюжим и некрасивым. Зато был ёмок, прочен, прекрасно держал волну. В нём уместились все собаки, нарта, поклажа, два гребца и третий – рулевой. Корней расположился на высоко приподнятом носу.
– Афоня, бери левей, вишь, дикий идёт! – крикнул один из гребцов.
Им навстречу, с противоположного берега, плыли, шумно отфыркиваясь, хорошо заметные из-за ветвистых рогов олени (спасаясь от гнуса, они каждую весну перебираются на морское побережье).
Приблизившись к беспомощным в воде животным, рыбак вонзил копьё рогачу под лопатку. Когда переваливал его в баркас, тот судорожно забил ногами. Уворачиваясь, рыбак потерял равновесие и свалился в воду. Плавать он, как большинство северян, не умел и, если б не брошенная веревка, утонул бы. Пока спасали рыбака, олень ушёл на дно.
Возмущённый Корней не сдержался:
– Грех убивать беззащитных!
– Испокон веку так промышляем.
– Вам что, есть нечего?
– На рыбу уж глядеть тошно. Мы ж одного, а их вона скоко. Наплодятся ишо, – пробурчал рыбак, выжимая мокрый свитер.
Тундра за Колымой порадовала: озёр здесь на самом деле было намного меньше. Теперь не было нужды петлять между ними в поисках прохода. Лайки повеселели. Услышав команду: «Подь, подь!», тут же устремлялись вперёд, едва не наступая впереди бегущим на пятки.
Заросли приземистой, чуть выше колена полярной берёзы, пронизаны «каналами» заячьих троп. Косых здесь так много, что бурые шарики их помёта покрывали тропы местами сплошь. Собаки на них буксовали, зато нарты катились как по маслу. Самих зайцев не видно: заслышав лай, они заранее разбегались. А вот сохатый, с ещё неокостеневшей «короной» на голове, не испугался: когда упряжка проезжала мимо, он даже не шелохнулся.
Подъехав к Малому Анюю, сбегающему с пока невидимых гор, Корней направил собак к тропе, набитой за многие годы кочевниками. Русло реки, усеянное гладкими окатышами, сильно петляло, но благодаря дорожке не было необходимости повторять её извивы.
На исходе третьего дня сквозь сизую дымку проступила, ломая ровную линию горизонта, цепь белоснежных зубцов Анюйского хребта. Корней ликовал: наконец-то его любимые горы! Вечером он, как обычно, достал отцову иконку и поблагодарил Святителя Николая за постоянное подсобление в дороге.
Горы, с каждым часом приближаясь, росли. Уже различимы языки осыпей, щербатые рёбра боковых отрогов.
Впереди что-то забелело. «Неужто чум?» – подумал Корней, поворачивая упряжку.
Точно! Чум! Возле него несколько вытоптанных до земли кругов с прокопчёнными камнями в центре. Оказалось, жители этого стойбища позавчера ушли по Малому Анюю к перевалу, за которым на межгорном плато простираются богатые ягелем пастбища. А одна семья задержалась: не сегодня завтра жена молодого юкагира должна была родить.
Их олени толпились у дымокуров, заваленных горой мха и влажных гнилушек. Возле важенок бродили оленята. Одни смешно копытили ягель. Другие, припав к вымени, жадно сосали жирное молоко. Оленухи ревностно охраняли своих детёнышей от агрессивных быков: с яростью бросались на них, если те пытались приблизиться.
Одна важенка родила прямо на глазах Корнея. Первыми показались ножки. Через минут пять мамаша, съев послед, уже старательно вылизывала чёрный комочек. Новорождённый, смешно качаясь, попытался встать, но тут же упал, ткнувшись мордочкой в траву. Он снова и снова повторял попытки. В конце концов всё же научился стоять на коленях, но полностью подняться у него не получалось – заваливался. Понадобилось ещё некоторое время, чтобы встать и, бекая, ткнуться в живот матери. Найдя вымя, принялся, аппетитно чмокая, сосать. Мать, зажмурив глаза, замерла.
Пастбища, окружавшие стойбище, за зиму были до предела истощены: торчали лишь одиночные клочки мха да куртинки полярной ивы с обкусанными макушками. Так вот почему олени такие худые!
Ночью у молодой женщины начались роды. Но что-то, видимо, пошло не так. Корнея разбудил перепуганный муж:
– Жене совсем худо! Не знаю, что делать.
Скитник приложил ухо к животу. Сердцебиение не прослушивалось. Ничего не оставалось, кроме как выдавить младенца. К счастью, тот через несколько секунд закричал. У малыша оказалось двойное обвитие шеи пуповиной. Пытаясь родиться, он душил сам себя.
***
Диск не заходящего двадцать четвёртые сутки солнца осторожно, словно боясь уколоться об острые зубцы гор, проплыв вдоль линии горизонта, медленно поднимался – начинался новый день. С малышом было всё в порядке, и Корней продолжил путь к перевалу. Лесистые холмы сменялись болотистыми, поросшими брусникой и клюквой низинами.
На второй день Анюйская долина, входя в горы, стала сужаться. Там, где скальные берега сходились почти вплотную, река с грозным перестуком гремела угловатыми камнями – вода ещё не успела их обтесать. По берегам влажно поблёскивали толстые, намороженные за долгую зиму наледи. От них веяло холодом. На смену ивам и берёзкам пришли лиственницы и куртинки ползучего стланика. Болота окончательно исчезли.
Если уклон русла становился резким, разогнавшаяся вода образовывала стоячие волны. Весьма странная, можно сказать, противоестественная картина. На поворотах речка с яростным рёвом что есть силы била то в одну гранитную стену, то, круто изогнувшись, в другую.
Чем выше в горы, тем угрюмей ущелье. Вот уже и деревца исчезли. Кругом только чахлые пучки травы, мхи да лишайники. Лишь в одном тесном кармане промелькнула изувеченная ветрами и стужей лиственница, подёрнутая зеленью только что вылупившихся хвоинок. Отчего казалось, будто она окутана зелёным дымом. А вот снежников и наледей всё больше.
Неожиданно сзади раздались глухие удары. Корней обернулся: с гольца, оставляя пыльный шлейф, катилось несколько крупных камней. Подпрыгивая, они пронеслись через тропу, в том месте, где только что проехала упряжка.
Там, где в Малый Анюй впадает крупный приток Пагынден, скитник остановился и, рассматривая вязь горных хребтов, долго размышлял, куда идти. То ли на северо-восток по тесной, зато не такой крутой долине Пагындена, то ли чётко на восток по руслу Анюя. Поскольку его исток вёл к высоченному, сияющему снежными шапками хребту, Корней остановил выбор на Пагындене. То, что выбор был правильным, вскоре подтвердил и помёт перегоняемых кочевниками оленей.
Проехав километра три от развилки, он услышал впереди ровный гул. Так мог шуметь только водопад. А вот и он в облаке влажной пыли! Русло разрывал десятиметровый уступ. Река, падая в водобойный котёл, щедро орошала береговые скалы.
Корней тормознул упряжку и минут пять любовался красотой жемчужной ленты, а перед глазами у него стояла Глухоманка с её водопадами. Сквозь поредевшую в какой-то момент влажную завесу он разглядел прижавшегося к скале горного барана с мощными, круто закрученными рогами. Похоже, круторог тоже засмотрелся на водопад. Заметив собак, развернулся и, с необычайной ловкостью прыгая с уступа на уступ, скрылся в скалах.
После падуна тропа пошла круто вверх. Здесь склон хребта скалился причудливыми останцами, покрытыми накипями чешуйчатых лишайников салатного, жёлтого и черного цветов. Последние пучки травы и кустики камнеломки, хоть как-то облегчавшие скольжение нарт, исчезли.
Крутизна отнимала много сил, мельчила шаг собак. И остатки наледей замедляли ход. А скатившиеся на тропу камни и вовсе заставляли останавливаться, чтобы расчистить проезд. Корней в который раз радовался тому, что полозья подбиты железом, иначе они были бы уже измочалены о камни.
Вдобавок совершенно некстати посыпал холодный дождь, переходящий по мере подъёма в снег. Несмотря на это, мокрые взъерошенные лайки, вывалив дымящиеся паром языки, добросовестно тянули нарты. Стараясь помочь им, Корней всё чаще шёл рядом, держась за баран.
Внезапно неутомимая Зайка на ходу повалилась. Корней подбежал поднять её, но собака была мертва. Смерть лайки сильно расстроила скитника. Псы тоже приуныли. Зайка была из тех, кто ни на минуту не позволял себе перевести дух. Тянула и тянула. Судя по тугому брюху, она была беременна.
Заложив тело камнями, Корней поднял немного передохнувших собак.
На склонах зачернели зевы пещер. Одна из них выходила прямо к тропе. Чтобы дать лайкам возможность перекусить и хоть немного обсохнуть, скитник завернул в неё.
В просторном гроте было холодней, зато сухо и безветренно. Волнистые натёки на стенах покрывала пушистая изморозь. С низкого свода свисали ребристые сосульки рыжеватого цвета. В углу таращился тёмными провалами глазниц череп оленя. Судя по консервным банкам, обрывкам верёвок и разбросанным костям, люди останавливаются здесь часто.
Корней раздал собакам корм и участливо потрепал каждую. Те в ответ довольно жмурились и, глядя на него с безмерной благодарностью, норовили лизнуть руки. Внимание и ласка хозяина для собаки – лучшая награда за её нелегкий труд.
Не стала есть одна Пурга – всё пыталась освободиться от шлейки. Ей это никак не удавалось, и она, жалобно скуля, просила Корнея помочь. Высвободив собаку, скитник постелил ей брезент – знал, что вот-вот ощенится. Действительно, через час возле неё лежали два щенка. Один из них мёртвый.
Корнея прибавка обрадовала: в пути уже потерял двоих. Ещё он надеялся, что щенок от Бороя со временем может стать вожаком.
У Пурги сразу пробудился волчий аппетит. Съев ползайца, она взглядом поблагодарила Корнея. Тот переложил щенка с мамашей на нарты и, переждав мокрый снег, вывел упряжку на тропу, где сразу «потонули» в сплошном молоке. По всей видимости, горы накрыло влажное нутро облака. Лайки, с трудом различая выбеленную снегом тропу, понуро тащились к перевалу. Всегда активный Борой и тот сник – видимо, надсадился, работая за двоих. Уловив слабину вожака, остальные тоже стали халтурить. И тут неожиданно для Корнея инициативу на себя взяла миниатюрная трудолюбивая, но малосильная, с остренькой мордочкой и умными глазками, рыжая Белка. В какой-то переломный момент её как будто кто подстегнул. Она стала работать с упоением и время от времени подзадоривала других визгом. Пристыженные её бойцовским поведением, собаки оживились, потянули резвей.
Корней, дабы поддержать этот запал, невзирая на постреливающую культю, слез с нарт. Тут тропу некстати перегородила мощная наледь. Вот когда пригодился топорик, подаренный Арсением. Чтобы не соскользнуть в пропасть, Корней принялся подрубать им лёд. Выровняв проезд, осторожно тронулись. Однако полозья, подбитые железом, всё равно скользили. Не спасал даже остол. Пришлось, чтобы нарты не стянуло, прорубать канавку вдоль всей наледи.
Наконец тропа стала выполаживаться – верный признак близости перевала. Тут ни тумана, ни снега – всё сдуло. Да и сейчас отдельные порывы ветра были такой силы, что Корнею приходилось наклоняться.
Вот и водораздельная седловина, усыпанная мелким щебнем. Кругом бесформенные угловатые глыбы. На них даже лишайника нет. Благодаря необычайной прозрачности воздуха местность просматривалась до самого горизонта.
Во все стороны разбегались могучие хребты, покрытые ледниками и осыпями. Между ними бесчисленные цирки, расселины, пропасти, террасы. Чем дальше скитник обращал взор, тем таинственней и привлекательней представлялись ему размытые дымкой вершины. Самые высокие находились на юго-востоке. Как раз оттуда и брал начало Малый Анюй.
Над всем этим каменным хаосом торжественно плыли облака, вслед за ними прыгали по склонам хребта их серые тени.
Дикая горная панорама привела Корнея в такой восторг, что он пал на колени и принялся страстно благодарить Господа за то, что даровал силы взобраться и лицезреть эту красоту. Чтобы дать выход переполнявшему его ликованию, запел «Дивны дела Твои, Господи, все премудрости сотворил еси…».
Под ним далеко внизу простиралась падь, обрамленная скалистыми кряжами. По их склонам сбегали молочными лентами ручьи. Их струи падали неровно, рассыпаясь на лету, будто это была не вода, а сыпучий снег. Посреди пади голубело озеро с широкой полосой зелени по берегам. Из него вытекала речушка, устремлявшаяся к единственному в цепи гор разрыву. На берегу можно было различить с десяток нарт и стадо оленей. Эта картина опять напомнила Корнею его родную Впадину. Не доставало лишь тайги. Тем временем заснеженные пики, залитые лучами низкого солнца, запылали, как костры.
Чтобы иметь возможность ещё раз насладиться столь милой его сердцу панорамой, путник решил тут и заночевать.
Выбрав безветренный уголок, закутал в оленью шкуру Пургу с малышом. Сам, забравшись в спальник, лёг рядом.
Только стал задрёмывать, как раздался тоскливый вой. Встревоженный скитник выглянул из мешка. Голосил, задрав морду к небу, Черныш. К нему присоединились ещё двое. И вот уже все собаки, усевшись в круг, воют что есть мочи. Похоже, им здесь не нравится.
Что удивительно, смолкли собаки все разом. Ни одна псина после этого не издала ни единого звука, но спали они беспокойно. То и дело вздрагивали, перебирали во сне лапами, скулили.
«В тундре лучше: там нет крутых подъёмов, по траве и мхам приятно ступать, всегда есть вода, жирные лемминги, а тут одни камни, все лапы на них изранили, – должно быть так думали они. – Хозяину хорошо, а нам нарты надо тянуть. Бросить бы все. Да как бросишь – он без нас пропадёт».
Спали долго – очень устали. Когда Корней проснулся, солнце стояло достаточно высоко. Над головой чисто выметенный небосвод, а вот котловина под ним сплошь залита туманом. Полюбовавшись ещё раз на панораму гор, Корней направил упряжку к тропе. Спуск оказался столь крутым, что, дабы нарты не наезжали на собак, приходилось изо всех сил тормозить остолом. Тем временем солнце и оживший ветерок взрыхлили, расшевелили муть, и бугристая белая лава стала вслед за речушкой вытекать в разрыв между гор.
Внизу было заметно теплее. Ветки берёзок подёрнуты зеленью недавно распустившихся листочков. Собаки, учуяв запах дыма, заторопились. Полозья теперь не скрежетали, а тоненько пели.
Стан кочевников располагался на берегу, прямо напротив говорливого переката. Ниже речушка успокаивалась и мирно плескалась у ног пасущихся оленей. Олени линяли, и зимняя шерсть отваливалась клочьями. Поскольку летняя ещё не успела отрасти, на боках проглядывала голая кожа.
Это были те самые эвены, по следам которых шёл Корней. Их стоянка была вынужденной: один из быков сломал при спуске ногу, и кочевникам пришлось его зарезать. Появление Корнея они восприняли спокойно:
– Дорова, приехал! Это про тебя говорят, что на одной ноге на Чукотку идёшь? – спросил пожилой эвенк по имени Игнат.
– Да.
– Ты молодец. Горы не ходи, с нами ходи. Встанем на кочевье, отдохнёшь и к океану по Раучуванке выйдешь. Там Певек. Там пароходы… Горы не ходи. Там собак кончаешь.
Корнею сразу вспомнилось, с каким трудом лайки поднялись на перевал. Да и сам культю уже до крови натёр. Оценив ситуацию, он согласился.
При этом в который раз был поражён осведомлённостью кочевников о происходящем в их пустынном, оторванном от остального мира крае. Как? По каким таинственным каналам они получают информацию, для него было загадкой.
Впрочем, он и за собой начал замечать, что в этих бескрайних пространствах стал «слышать» на расстоянии. Поднимается на увал и знает, что сейчас встретит росомаху. Дорогу, даже если по ней ни разу не ходил, тоже откуда-то знает.
Перевалив невысокую горную цепь, караван, подгоняемый гортанными криками кочевников, въехал в громадный цирк. Судя по отполированным склонам и нескольким моренам, по нему прополз не один ледник. Не спеша, почаёвничав, продолжили путь.
Аргиш больше не останавливался до тех пор, пока не вышел на обширный луг с тучной травой и белёсыми полями кудрявого ягеля. Его тут было до того много, что в воздухе витал грибной дух. Среди ветвистых кустиков ягеля белели цветы костяники. Пройдёт время, и на их месте вызреют красные, с чуть заметной кислинкой ягодки.
Эвены распрягли оленей. С верховых сняли сёдла и отогнали их к основному стаду. Олени набросились на молодую сочную траву: ягель, по всей видимости, за зиму опостылел. Сами кочевники, на ходу жуя вяленую оленину, принялись обустраивать стан.
Если животные приближались к стоянке, люди отгоняли их. В период роста рогов олени из-за нехватки солей готовы съесть всё: угольки от костра, продукты и даже одежду.
Скитник, освободив собак, помог ставить чум и, сев на нарту, с интересом наблюдал за оленятами. Одни азартно гонялись друг за другом, другие отважно поднимались на задние ножки – словно собирались атаковать – и тут же разбегались в разные стороны. Два взрослых быка паслись в стороне от всех. Корнея насторожил их понурый, истощённый вид. Подойдя к ним поближе, разглядел в довольно жидких испражнениях белых червячков.
– Игнат, вон тех хворых быков необходимо срочно изолировать, иначе заразят всё стадо. Помёт надо собрать и закопать, а я пока приготовлю настой сабельника и багульника для лечения.
Багульник искать не было нужды: он рос тут же в низинках, а вот на поиски сабельника ушло много времени. Приготовив наконец отвар, Корней принялся поить им больных животных. Те пили с жадностью: видимо, организм требовал именно этого взвара. На третий день эти олени ничем не отличались от здоровых.
Установились тёплые, а временами, благодаря не заходящему солнцу, даже жаркие дни. Правда, по утрам чуть выше нуля, но к обеду припекает так, что можно загорать. А вот ночью воздух быстро остужает вечная мерзлота, прикрытая лишь тонким слоем оттаявшей земли.
Казалось бы, наслаждайся, радуйся теплу, да вот беда: стоило ослабнуть ветру, начинали свирепствовать беспощадные кровопийцы: днём – пауты, слепни, с вечера до утра – комары и мошка. Особенно страдали олени. Когда им становилось совсем невмоготу, они заходили в воду.
Корней в свободное время рыбалил. В первый же день намотал на крючок ворсистую нитку с шерстяного носка. Волоски разлохматил так, чтобы затопорщились во все стороны. С такой простецкой, зато «долгоиграющей» наживкой и удил. Хариуса в речке оказалось так много, что стоило наживке коснуться воды, как радужная рыба забилась на крючке. Клевало, правда, только в определённые часы. Особенно хорошо утром и ближе к вечеру. Часть улова отдавал жене бригадира, остальное, распластав, развешивал на ветру вялиться.
ОКЕАН. ОДИНОКИЙ СТАРОВЕР
Отъевшиеся на леммингах и хариусах собаки посвежели и начали выяснять в драках, кто сильней и ловчей. Эти разборки порой принимали столь серьёзный оборот, что скитнику приходилось вмешиваться и властным окриком разгонять забияк. Те тут же принимались наперегонки выражать хозяину любовь. Получив свою порцию ласки, успокаивались и, счастливые, рассаживались вокруг Корнея.
Щенок Пурги – Шустрый – округлился, покрылся густой сероватой шерсткой. Одно ухо стояло, как и положено у лайки, а вот второе подкачало – лежало на темени, как увядший листок. Видя, как ластятся к хозяину собаки, Шустрый, весело повизгивая и помахивая хвостиком, тоже путался у него в ногах.
Прошло две недели. Культя зажила. Юкола навялена. Можно трогаться в путь.
Провожать лучу подошли все кочевники.
– С Раучуванки не уходи, она, правда, извивается, как утиные кишки, но терпи, – напутствовал Игнат, – по ней до самого моря тропа. На каменной гряде и в устье избушки переночевать можно. По побережью тоже тропа. Она и выведет к Чаунской губе.
Борой уверенно вёл упряжку, держась тропы, виляющей среди нескончаемых озёр и болотин, заросших осокой. Корнею ничего не оставалось, как предаваться беззаботному созерцанию.
Занятая заботой о потомстве шумливая водоплавающая братия притихла. Тишину нарушал лишь писк комаров. Из травы то и дело с шумом выскакивали утки с утятами. А по воде улепётывала, невероятно быстро работая перепончатыми лапами, одна мать. Малышня же мгновенно исчезала. Вроде только что были – и вдруг нет!
Если бы Корней мог взглянуть на водоём сверху, то увидел бы, что утята затаились жёлто-серыми комочками под водой, держась клювиками за стебли. Над водной рябью торчали лишь ноздри.
У одного берега осока была срезана. «Неужто ондатра и сюда добралась?» – изумился скитник. На открытой воде, если приглядеться, можно увидеть неподвижных, обомшелых старых щук, греющихся на солнце.
На быстринах речка приободрялась и с шипением бежала по россыпям камней. На пологих участках стихала и разливалась вольными плёсами. Время в дороге скитник не терял – продовольственные запасы пополняли гуси, утки. Иногда удавалось подстрелить и зайца. Вечером они доставались лайкам. Юколу скитник берёг.
На третий день лесотундра вспучилась невысоким кряжем, увенчанным по гребню каменными зубцами. Его склоны оживляли изумрудные лиственницы.
Речка, прорезая каменный барьер, напористо мчалась по базальтовым уступам на ровную, как стол, равнину, постоянно меняя цвет. До кряжа она была прозрачной как стекло. По уступам скакала уже перламутровой лентой. Ещё дальше становилась тёмно-зелёной. А совсем успокоившись, лениво текла среди покатых берегов почти чёрной за счёт глубины.
«Игнат говорил, что где-то на гряде должно быть зимовьё», – вспомнил Корней. Обшарив берег, обнаружил лишь чёрный прямоугольник. Скитник с болью взирал на уголья.
«Зачем спалили? Кому мешало?» – недоумевал он. – Прежде в избушке можно было укрыться от непогоды, обсушиться, поесть, а теперь одни головёшки и покорёженная жаром железная печурка. Ни обогреться, ни переночевать».
За речкой по тундре двигалась колышущаяся масса. Пригляделся – да это ж согжои! Ветвистая лавина катилась к океану на продуваемое взморье, где намного меньше кровососов.
Олени на ходу щипали траву. Следом, в некотором отдалении трусила стая полярных волков. Серые «пастухи» сопровождали стадо, куда бы копытные ни устремлялись. Стоило какому-нибудь оленю отстать, как волки тут как тут: окружат и зарежут. Попировав, вновь пускаются вдогонку: мешкать нельзя – стадо уйдёт.
Как-то бежавший рыжеватый шарик – лемминг, не останавливаясь, прыгнул в воду и поплыл через речку, быстро-быстро перебирая лапками. Неожиданно навстречу высунулась зубастая пасть, и лемминг в тот же миг исчез в ней.
Влажная, испятнанная водоёмами кочкарная равнина, медленно понижаясь, выманивала Раучуванку к океану. Чем ближе к нему, тем круче и протяжённей становились извивы её русла, а по обе стороны множились озёра разной величины и формы. Течение почти замерло. Если бы не тропа, набитая кочующими взад-вперёд оленогонами, найти проход в этой мешанине озёр было бы сложно. Но даже на тропе такая сырость, что под полозьями порой проступает вода.
Часть озёр уже задернилось травой, в которой таились, карауля жертву, полчища разномастных кровососов. Стоило приблизиться, как они набрасывались всей армадой.
Как ни странно, ближе к морю заболоченность стала уменьшаться. Появились плоские холмы, покрытые разнотравьем. В куртинках тальника кормилось множество куропаток.
Спускаясь в очередное удолье[11], вспугнули семью журавлей. Птицы побежали, часто взмахивая сильными крыльями, а взлетев, потянули над тундрой, оглашая воздух печальными, трубными криками. Чем выше поднимались они, тем размереннее становились взмахи, а полёт приобретал величавость и мощь. Корней, любуясь птицами, провожал их взглядом, пока они не скрылись.
Наконец ветер принёс долгожданный йодистый запах. Запах океана! Вон и сам он! Маслянистая вода отсвечивает тусклым свинцом. Холодный, влажный сиверко доносит мерный рокот прибоя.
Перевалив намытые штормами галечные гряды, упряжка оказалась на берегу подковообразной бухты, заваленной обломками льдин. Неутомимые волны с шипением лизали их.
Слева громоздились скалы. Где-то за ними должно быть устье Раучуванки. Справа, в метрах двухстах, чернел вклинившийся в море мыс, облепленный бесчисленными птичьими гнёздами. Прибойная волна с яростью набрасывалась на него и разлеталась веером солёных брызг, а море уже подгоняло следующую. Шла извечная борьба двух непримиримых стихий: воды и земной тверди. Судя по тому, что подножье мыса завалено камнями разных размеров, море в этой схватке побеждало. Пройдут столетия, и эти обломки тоже измельчатся в песок.
Над бухтой деловито носились красноносые, с виду неуклюжие тупики, острокрылые чайки, черноголовые кайры. Вся эта пернатая рать гнездилась на уступах и расселинах мыса. Корней, возбуждённый их радостным галдежом, раскинул руки и, подражая берущей разбег чайке, побежал по влажному песку. Ему наконец нестерпимо захотелось окунуться в солёный океан, дабы сродниться с ним.
Раздевшись, отстегнул протез и на четвереньках зашёл в ледяную воду. Удивительно! Она держала его! Ласково обняв, покачивала на руках-волнах. «Океан принял меня!» – возликовал переполненный эмоциями скитник. Выйдя из солоноватой купели, достал из мешка с зимней одеждой меховую рукавицу и докрасна растёр ею тело. Одевшись, направился к устью Раучуванки: зимушка должна быть где-то там.
Обходя скалистый гребень, услышал басовитое мычание вперемешку с повизгиванием и храпом. Поднявшись на каменную гряду, увидел лежбище, устланное телами огромных, лоснящихся зверей. Они напоминали гигантских слизняков, тесно лежащих в самых немыслимых позах. По длинным и острым клыкам-бивням[12], свисающим с круглых голов, украшенных щетиной жёстких волос, Корней догадался – моржи. Самцы лежали отдельно от самок. Среди них выделялся исполин шоколадного цвета. Его морщинистая шея, загривок и грудь сплошь в бугристых наростах, а клыки такие большие и тяжёлые, что он не мог долго держать голову навесу – то и дело упирался ими в песок. Из его розовой, широко раскрытой пасти временами нёсся раскатистый рёв.
Между моржих ползали светло-серые новорождённые малыши и коричневые годовалые моржата. Если на пути моржат попадалось какое-то препятствие, кто-нибудь из взрослых непременно помогал преодолеть его. Звуки, издаваемые молодняком, напоминали визг свиней и беканье оленят.
Животные, учуяв человека, беспокойно водили усатыми мордами из стороны в сторону. Чтобы не тревожить их, Корней спустился и дальше старался идти так, чтобы его не было видно моржам.
Избушка стояла на открытом всем ветрам бугре, в метрах сорока от речки, но для ночёвки она не была пригодна – в ней уже обвалился потолок. Горы наносного плавника подтверждали: люди здесь последние годы не появлялись.
Расстроенный скитник вернулся к упряжке. Накормив собак, поставил палатку. Попив чая, поднялся на мыс, чтобы оглядеться. На полпути, в метрах сорока от него, промчался песец, преследуемый кайрами. Видимо, пытался полакомиться неоперившимися птенцами.
Колония полярных чаек при появлении Корнея устроила невообразимый галдёж. В их криках, помимо готовности защищать гнездо, слышалось и предупреждение птенцам.
Время от времени какая-нибудь мамаша подлетала и, издав истеричный вопль, возвращалась к гнезду, чтобы согнать кровососов, уже облепивших выводок. Мошка старалась сесть на самое уязвимое место – нежную кожицу, обрамляющую глаза.
Птенцов гусей и журавлей спасал плотный пуховой ворс, покрывающий глазницы. А вот птенцам других пернатых комары и мошка досаждали сильно. Рождаясь голыми и слепыми, они были совершенно беззащитны перед этими безжалостными вампирами. Крохотная мошка умудрялась проникать даже к птенцам, спрятавшимся под мамашами.
Полярные чайки обзаводятся потомством раньше других. Их птенцы уже обросли густым пухом и достигли размеров матери, только были ещё неуклюжи. Получив порцию пищи, жадно заглатывали её и, чтобы освободить кишечник для следующей кормёжки, пятясь задом к краю гнезда, выстреливали струйку помёта.
Побережье с мыса просматривалось далеко. В соседней бухте разглядел тушу выброшенного на берег моржа. Вокруг неё деловито копошились то ли песцы, то ли лисы. Дальше одна бухта сменялась другой, и все они были обрамлены скалами.
«По берегу ехать не стоит. Лучше по тундре, в некотором удалении», – понял Корней.
На море появился и пополз к побережью бугристый вал тумана. Скитник заторопился вниз. Туман оказался до того густым, что одежда быстро пропиталась влагой. В этом молоке всё приобретало необычные формы и размеры. Отдельные камни представлялись скалами, а изогнутый сук – бивнем мамонта.
Птицы угомонились и затаились в гнёздах. Тишину нарушало лишь глухое ворчание льда, выталкиваемого приливом на берег.
Утро. Море по-прежнему в тумане. Сквозь него едва проступают лишь ближние недотаявшие льдины. А в метрах двухстах от берега тумана нет. Временами он пытается выползти в тундру, но тут же пугливо отступает. Выехав из «молока», Корней погнал собак по мшистой тропе к Чаунской губе.
Вдруг собаки напряглись и сбавили скорость. В чём дело? На тропе появились отпечатки громадных лап и парящие лепёшки медвежьего помёта. Вскоре показались и сами медведи. Они направлялись к морю. Заслышав лай собак, идущий последним оглянулся. Решив, что упряжка не представляет для них угрозы, продолжил путь. А скитник наконец-то смог хорошенько разглядеть их.
– Почему этих громил называют медведями? – недоумевал он. – Голова и шея гораздо длиннее, плечи покатые, шерсть почти белая, туловище вытянутое. Мало что общего с бурым?
Ближе к вечеру впереди замаячили кресты. Корней обрадовался: «Похоже погост. Судя по узким шалашикам сверху, старообрядческий».
Проехав ещё немного, увидел на пригорке приземистую избу. Рядом беленькая, щелястая будочка на четырёх стойках и радиомачта – метеостанция. На лесенке, засунув голову в эту будочку, стоял человек. Услышав собак, он выглянул. Увидев подъезжающую упряжку, спрыгнул и замахал руками.
Человек оказался молодым парнем в очках, с нежным пушком на верхней губе. Было заметно, что он очень истосковался по людям.
– Меня Яшей зовут. Я тут один. Напарника санрейсом эвакуировали – аппендицит лопнул, – торопливо, словно боясь, что Корней не дослушает и уедет, докладывал он. – Ничего, справляюсь. Нас вообще-то четверо должно работать, но людей пока нет. Зато за совмещение доплату получаю. Мне здесь нравится. Дом, хоть и старый, тёплый, дров немного надо. Охочусь, рыбачу понемногу, – тараторил он. – Как здорово, что вы пришли именно сегодня! У меня такая вкусная уха получилась! Пойдёмте, пойдёмте – попробуйте!
Он схватил Корнея за рукав и потянул в избу.
Свет из окна освещал сколоченный из толстых плах стол и стоящую на нём радиостанцию: серый металлический ящик с ручками и стрелками приборов. Такой же был в радиорубке у Василия на «Арктике». С его помощью специальным ключом передают на большие расстояния особые сигналы, которые на другом конце преобразуют в слова.
– Вы раздевайтесь, мойте руки. Вон там за занавеской. А мне сводку срочно отстучать нужно.
У печки ещё один стол и полка. На ней чисто вымытые алюминиевые миски, эмалированные кружки, пачки галет, чая, мешочек с комковым сахаром. На стене барометр, часы. Рядом портреты бородатых, уже знакомых Корнею по пароходу людей и вырезанная, видимо, из журнала белокурая красавица. На другой стене, над кроватями, – полки с книгами. Среди них бросились в глаза четыре старинные – в кожаных, тиснённых почерневшей позолотой переплётах.
Корней обомлел:
– Яша, откуда это у тебя?
– На чердаке нашёл, там много всяких. Эти больно красивые.
Скитник осторожно взял в руки ту, что с медными застёжками. Это был сборник духовных стихов на старославянском, с крюковой нотацией для правильного запева. Полистав, прочёл вслух стих о горе Афон.
– Вы так хорошо старославянский знаете! – удивился Яша.
– С малых лет обучен.
Между страниц выглядывала закладка – пожелтевший газетный листок. Это был Манифест о веротерпимости Николая II и Именной Высочайший Указ Правительствующему Сенату от 12 декабря 1904 года, узаконивший в правах старообрядчество.
– Ой! Вы же голодны. Зазвал на уху, а сам стою рот открыв.
Когда сели за стол, Корней поинтересовался:
– Яша, тут рядом погост. А сама деревня где?
– За ручьём. Неужели не видели? Только она нежилая. Все ещё до войны на Аляску сбежали. Один-единственный старик живёт, да и тот с прибабахом. Вредный, нелюдимый… Приходил недавно. Попросил, если дыма из трубы два дня не будет, прийти похоронить. Домовину, говорит, приготовил.
– Мне бы с ним встретиться. Как его найти?
– Да вы ешьте, ешьте! Поедим – покажу…
Выйдя, свернули за угол дома. Внизу вытянулись вдоль берега два ряда тёмно-серых двускатных крыш с крытыми дворами и поветями.
– Видите, справа дымок вьётся? Это из его трубы. Только сомневаюсь, что он откроет. Через забор разговаривает. Даже во двор не пускает.
– Меня, думаю, пустит.
Переночевав у Яши, Корней поехал к старику. Накрапывал мелкий дождь. Брошенные дома уныло чернели сырыми стенами и закрытыми ставнями. Тесовые крыши уже позеленели от мха. Немым укором торчала часовенка. На заросшей улице натоптана тропка в сторону моря – единственный намёк на присутствие человека. Она-то и привела к избе старика. Та была внушительных размеров. На фасаде – четыре наглухо закрытых ставнями окна, обрамлённых резными наличниками со следами голубой краски.
Постучал кованым кольцом в массивные шатровые ворота с калиткой. Тишина. Ещё раз, посильней. Послышались шаги. Что-то скрипнуло. Раздался кашель, затем простуженный голос просипел:
– Кого Господь дарует?
– Брат по вере с Алдана.
Громыхнул засов, калитка, скрипя петлями, приоткрылась. В щели показалось благообразное, изрезанное морщинами лицо. Окладистая, на всю грудь борода была так густа и бела, что напоминала ком снега.
Рослый, сухопарый дед, по годам явно старше Корнея, вперил взгляд в гостя.
– Пошто пожаловал?
– Да вот с Алдана на Чукотку иду. Узнал, что тут одноверцы проживают, зашёл.
Корней снял шапку и поклонился в пояс.
– Коли свой и с добром, заходь… Поясок, вижу, на месте. Не обманул. Как тебя, раб Божий, величать?
– Корней.
– Евсей, – представился дед, оправляя низко подпоясанную косоворотку.
Двор был крыт наглухо. В нём царила идеальная чистота. От стен веяло вековым духом, а от кадушки в сенях исходил пряный запах солёных грибов.
Разглядев подсвеченные колеблющимся язычком серебряной лампадки образа, Корней перекрестился и с интересом обозрел жилище. Большое снаружи, внутри оно оказалось совсем маленьким. Хозяин, заметив его удивление, пояснил:
– Пошто отапливать всю хоромину? Вот и перегородил. Много ли мне одному надобно?
Добрую половину отгороженной горницы занимала белёная печь, вернее, печище, остальное – лежанка, стол, лавка и несколько приставленных друг к другу сундуков. Освещалась она, помимо света из бокового окна, светильником, представляющим собой, подвешенную у дальней стенки узкую металлическую ёмкость, заполненную жиром. Роль фитиля исполнял кусок пеньковой верёвки.
Под потолком на крючьях – мешочки с крупами, мукой, сахаром, солью. В Божьем углу, кроме писанного на доске лика Христа, образа святых Николы Угодника, Архангела Гавриила и Георгия Победоносца. Рядом на полке книги. На стене – несколько чёрно-белых открыток с изображением царской семьи.
– Седай, похарчуемся. Сёдня веть большой праздник – Святая Троица. Пирог с брусёной да клюквой вместе с хлебами с вчерась напёк… Спробуй. Я покуда огонь для печи добуду.
Евсей положил на оббитый жестью пол дощечку с обугленным углублением. К нему сбоку шла прорезь. Уперев в лунку длинную круглую палочку, он быстро-быстро закрутил её ладонями. Через полминуты появился дымок и заалела искра. Дед подложил мох и стал дуть, пока он не загорелся. Запалив смолистую щепу, растопил уже заправленную дровами печь. Всё это заняло пару минут. Уж на что Корней бывалый таёжник, но и он не смог скрыть восхищения.
– Ловко у вас получается.
– Я навычный.
– С кресалом-то проще и быстрее.
– Согласен. Однакось с него огонь не такой живой. С моего печка жарче горит, и угли опосля дольше тлеют. А хлеб неделями не черствеет.
Когда косматые языки пламени объяли поленья, Корнею почудилось, что они торопливо и горячо рассказывают ему про те времена, когда через здешнее безлюдье шли к окраинным землям бесстрашные служивые и промышленные. И так хорошо стало ему оттого, что он спустя столетия повторяет их путь.
– В каких землях твой Алдан? – полюбопытствовал Евсей.
– Про реку Лена слыхали?
– Слыхал. Большая, говорят.
– Наш Алдан – её самый крупный приток.
– Ты мне вот што растолкуй: Алдан эвона где, пожалуй, не одна тыща вёрст будет. За какой такой надобностью стока сюды рысогонил?
– С детства мечтал на океан глянуть, а как про Русскую Аляску в книгах прочитал, так и на Чукотку потянуло. С неё, говорят, ту Аляску видно.
– И што все по ентой Аляске с ума сходят? Мёдом она мазана, што ль? Вон и наше поселье, как к колхозам принуждать стали, всё туды ушло.
– У вас поселье там, а у меня дочь единственная.
– Как же она с Алдана на Аляску попала?
– Пути Господни неисповедимы. В Маньчжурию с мужем уехала. Оттуда китайцы нашего брата выселять стали. Так до Аляски и добрались.
– А ты на культе-то как? Така даль! Не помыслишь! Случись беда, и помочь некому.
– Двум смертям не бывать, а одной не миновать.
– Экий ты егозистый!
– Это правда. Не могу на одном месте долго быть.
– А я за свой век ни разу родной угол не оставил.
– Село-то, похоже, богатое было. Избы-то вона какие большие да крепкие.
– То правда. Оно ведь одно из самых стародавних. Как вышел указ батюшки-царя отпустить вины тем, хто радение проявит в освоении незнамых восточных рек и новых землиц богатых мягкой рухлядью, так наши всей общиной сюды и подались. Прежде-то да! жизня тут кипела… Кажись, совсем недавно, а сколь уж годов минуло! Матушка верно рекла: «В детстве время тягушно идёт, ровно в гору подымается, а стоит сороковик перевалить, так года, будто с горы на санках, мчатся».
– Согласен… Евсей, община ушла, а вы что ж остались?
– Вишь ли, матушка ни в какую. Мине, говорит, через день-два помирать. Здесь родилась, здесь и в землю лягу. Парализованная – не бросишь. А сыны собрались. Да така беда случилась, что и не помыслишь… Оба в мыльне в самый раз за день до отплытия на ту Аляску угорели. Напоследок попариться пошли, да не доглядели – угли не все стлели, а оне вьюшку закрыли… Ожениться даже не успели... А моя ишо до того утопла. С матушкой ребят ростили. Уж она горевала, так горевала… думал, умом тронется. Ан нет, крепка оказалась. Я с ей, почитай, годов семь маялся. Никак Господь не прибирал. Меня, видать, испытывал. Ох и намучились, што она, што я. Царствие ей Небесное, – перекрестился Евсей. – Рядом с тятей и сынами схоронил.
– В Святом писании сказано: кто почитает своих предков, тот счастливый и долголетний на земле будет.
– Хорошо бы, коли так. Мне ведь ишо вон тот скрытень надобно учёным людям пристроить, – Евсей махнул рукой на сундук из потемневших досок. – Тама вся гистория. Наказные грамоты от якутского воеводы, черновики отписок сотника, скаски, челобитные, старые карты… Отцы радели, собирали. Вот послухай, – Евсей открыл сундук, порылся там и достал пожелтевший листок. – Енто прошение от 1827 года:
«В нонешном годе в районе нашего поселья имело место частое появление лихого люда, что наводит на население панику. Посему честь имею почтительнейше просить Ваше Высокопревосходительство по приговору схода разрешить нам приобрести из казённого склада четыре нарезных штуцера с 200 патронами для самообороны по цене, означенной в циркуляре».
– Занимательный документ. Получается, немирно жили, сами себя защищали.
– Што ты хошь, повсюду варнаки шныряют, а до уезда 300 вёрст. Не во всякий год пристав добирался… А вот ишо любопытная бумага в защиту чукчей:
«Бунтовщиками называть непримирённый народ полагаю несправедливым. С оных чукчей, естли впредь с ними дело иметь и приводить их в верное подданство, надобно не живым манером, а великою терпеливостию обращаться. Не требовать от них никаких аманатов, ясаку, а ласкать и показывать дружество в дарах и пище...»
– Разумно! Разумно! – отозвался скитник. – Известное дело. По доброму легче договориться.
– Меня, Корней, што удручает? Вот помру, это богачество сгинет... А вон в том скрытне ишо матушкино хозяйство: самопрялка, нитки, челноки для холста, гребни, напёрстки, навой[13]. Она хоть и не ходила, а рукодельничала до последнего дня. Без дела не могла… Ни в разум кому всё енто передать.
– Неужто совсем некому?
– В том то и беда, што некому. На мне родова кончается. – Евсей поник седой головой, но через некоторое время снова заговорил: – Тако всегда: одним пирожки и пышки, а другим синяки и шишки. Видать, грехи за родом большие. Никак не искупим.
– Все мы грешники… Евсей, а может, вам документы в музей передать?
– Сказать по правде, была тут икспидиция с Якуцка. С виду дюже книжные, а сами всё коряков промеж собой матерно хаяли – оне по Камчатке до того ходили. Оне просили энти документы, однакось я не решился. Счас корю – пошто не сговорился… Я чего тревожусь? Здоровья не стало. Помру, и документы сгинут.
– А что, хвораете чем?
– Ноги совсем остудились. Никак не согреются. Чёсонки даже на ночь не снимаю. Похоже на погост пора. Смертную одёжу загодя приготовил. В домовину сложил, штоб не искали. Токо хто схоронит?
– Погодная станция рядом. Там люди.
– Ладно бы хоть щепотники, а то непутящие нехристи, и мнят из себя умников. Рыло скоблят. Не поймёшь мужик аль баба! Стыдобища! Закопать-то закопают – надысь обещали, дак без отпевания. Господь ить не примет.
– Причастить, исповедовать и я могу.
Евсей просиял:
– Уж сделай милость. Так вон пошто Господь тебя ко мне направил! Таперича и помирать не страшно.
– А насчёт бумаг попросите Яшу радировать властям, что вы готовы передать всё это богачество учёным. У него ведь каждый день связь с Большой землёй. Думаю, прилетят.
– Всамдель! Я ить и сам порой так мыслил. Смущало, што безбожники оне, но я ить не им буду передавать, а книжным людям.
Повеселевший дед встал, подошёл к табуретке, на которой стояло что-то, укрытое тканью. Сняв её, взял старенькую хромку[14]. Перебирая кнопочки узловатыми пальцами, проиграл одну мелодию, другую и наконец запел:
Ох ты, гармошка-разливуха,
Ох, не пройдёшь ты тихо-глухо…
Тепло и приятно сделалась Корнею от переливов гармони и озорных слов. Он почувствовал себя дома, во Впадине.
Отставив двухрядку, Евсей замолчал, задумчиво процеживая пятернёй бороду.
Корней смотрел на него, и чувство уважения к этому одинокому старику с каждой минутой росло. Переживает не за своё здоровье и пропитание, а за сохранность документов истории Государства Российского. Ему захотелось обнять стойкого одноверца, не бросившего свой родной обезлюдивший угол. Расчувствовавшись, набрался смелости и впервые прочитал ему недавно сочинённое стихотворение:
Когда вера процветала
И любовь жила в сердцах,
Всюду истина блистала,
Был в народе Божий страх.
Ныне люди токо знают
Посмеяться старине,
Звёзды на небе считают,
Царство видят на луне…
– Складно у тебя выходит. Всё верно, вера ослабла, оттого и беды, – откликнулся Евсей. Глянув в оконце, удивился:
– Дождь-то разошёлся. А то думаю, што так вдруг стемнело.
Пересев к печке, он нащипал ножом, сделанным из старой косы, лучины. Запалил в дополнение к жирнику сначала одну, потом, для лучшего света, вторую и воткнул их в банку с песком. Радужный венчик заплясал вокруг каждого язычка пламени.
– Ты, стало быть, к Чаунской губе путь держишь?
– Да. Поначалу думал напрямки, через горы, но понял – не осилить.
– А как у тебя с документом?
– Справка есть.
– Енто хорошо. Тута строго. Милиция – как хто новый, сразу проверяют. Варнаков беглых ловят. Ежели хто поспособствует поимке, тому премия – ружьё с огнеприпасами. А у тебя лопотьё истрёпано и вид озверелый. Сразу приметят... Слухай, оставайся-ка у меня. С пропитанием тута лепо, сами себе хозявы. Не хошь со мной, заселяй любую избу.
– Спаси Христос! Лепо у вас, но пойду!
– Неволить не буду. Коли решение твёрдое, по Змейке ехай. В её устье посёлок стоит. Там Никиту спроси – односелец наш. Он с моими робятами дружил. Хоть и отщепенец – в жёны взял не из наших, но угодительный. По старой памяти мне подсобляет. Речешь, што от меня. С виду он не очень, но в делах толковый. Енто он муку да крупы мне кажный год везёт… Он подсобит до Певека добраться.
– Спаси Христос! Не устаю благодарить Вышняго: всегда приветистых, с открытой, чистой душой людей шлёт.
– Дык гнилые тута не задерживаются. Север не приемлет.
Сделав паузу, Евсей добавил:
– Хороших Господь тебе пошто шлёт? Сам душой чист и в вере стоек, вот и благоволит… Слухай, чтой-то опять исть захотелось. Давай маненько утробу побалуем.
Дед, кряхтя, поднялся, расправил спину и, прихрамывая, зашаркал к двери. Принеся с ледника крупного чира, настрогал полную чашу розово-жёлтых завитков и слегка посолил.
– Ох и вкусна! Царь-рыба – отъелся на комариках!
– Да уж! Ум съешь! – подтвердил Корней.
После рыбы долго пили, шумно прихлёбывая из чашек с полуистёртыми иероглифами крепкий чай с протёртой голубикой. И до того им было хорошо, что, казалось, в избе посветлело.
Сон после такого ужина был особенно крепким.
Наутро истопили баню. Помылись и, став перед образами, по очереди причастились. После чего Корней исповедовал старика...
Погостевав ещё пару дней, Корней с чувством исполненного долга продолжил путь.
Змейка, меланхолично петляя между моховых болот, то и дело рассыпалась на прозрачные озерца. Вокруг кипела жизнь. Вон из травы выскочил с истошным криком линялый гусь. Прыгая по воде, он ошалело махал куцыми крыльями. За ним с тявканьем неслась лисица. Сгоряча забежала было в воду, но тут же возвратилась, а увидев собак, юркнула за кочки.
Чтобы не мокнуть и не вязнуть в топях, Корней старался вести упряжку по гривкам. Иногда всё же приходилось съезжать и на болотины – другого пути просто не было. Травянистый покров колыхался, прогибался со всеми растущими на её поверхности растениями, но это не останавливало путника – знал, что не опасно – ниже вечный лёд.
Под вечер второго дня Корней достиг гривы, тянущейся вдоль побережья. Начиналась она с изъеденного прибоем мыса. Оставив собак внизу, полез на него по ступеням охристого плиточника. Наверху на сравнительно ровной площадке лежал поваленный, по всей видимости ветром, почерневший от времени крест. Его венчал широкий шатёр, отчасти повреждённый при падении. Крест лежал словно упавший навзничь и раскинувший руки человек.
На поперечинах, покрытых резьбой и вырезанными буквами, с трудом разобрал несколько слов и понял, что это охранная молитва путешествующих.
Оставить лежать крест скитник не мог. Поднять, поднатужившись, он ещё сумеет. Но как сделать, чтобы он вновь не упал? Оглядев площадку, обратил внимание на большую глыбу. Прекрасная опора! Подтянув крест, поднял и упёр об неё. После чего обложил основание камнями.
– Ура! Стоит!
Для верности натаскал ещё камней. Только после этого осмотрелся. За широкой полосой открытой воды – сплошные поля льда. Похоже, это и есть Чаунская губа. На некоторых льдинах – тёмные точки. Видимо, тюлени. Возле устья Змейки угадывались коробки домов. До них оставалось километров пятнадцать. Это обрадовало Корнея: наконец-то можно будет ехать по суху. «Переночую-ка здесь», – решил Корней, уставший от возни с крестом.
Из-за угловатых, ещё не приглаженных дождями и ветром камней выбежал заяц. Пощипывая на ходу траву, он приблизился к неподвижно стоящему человеку почти вплотную. Скитник присвистнул – косой на мгновение оцепенел, а потом подпрыгнул и, развернувшись прямо в воздухе, дал стрекоча.
На небе ни облачка. Но Корней не поленился, поставил палатку – заполярье приучило не доверять погоде. И не ошибся: на бледной лазури появились веретенообразные облака. И, хотя вокруг продолжали царить покой и тишина, он знал, что означает их появление. Вряд ли на Севере существует более верный признак резкой смены погоды, чем они.
По морю заходила беспокойная зыбь. Волнение с каждой минутой нарастало. И вот уже льдины, взлетая на гребни волн, сталкиваются, с треском ломают друг друга; погружаются в пучину и вновь выныривают. Рокот прибоя не давал спать всю ночь. Под утро ещё полил и холодный дождь.
Когда он ослабел до мороси, Корней свернул лагерь и погнал упряжку к посёлку на предельной скорости. Окантованные металлической лентой полозья скользили по мокрой траве как по маслу. На берегу, среди обломков льда, заметил непонятные предметы разного цвета. Подъехав ближе, увидел тюки тканей, частично присыпанные песком. Похоже, во время шторма с палубы какого-то судна смыло плохо закреплённый груз.
Впереди показался человек. Увидев упряжку, он повернулся и быстро скрылся за бугром.
«Видать, пришёл за “морским подношением” и испугался», – подумал скитник.
[1] Эвены – родственный эвенкам народ. Численность более 20 тысяч человек. Живут преимущественно на севере Якутии и на побережье Охотского моря. Если эвенки – таёжный народ, занимающийся в основном охотой, а оленеводство у них транспортное, то эвены – преимущественно тундровый. Для них олени — это пища, дом и транспорт.
[2] Пеленова – свежий снег.
[3] Тушкан – заяц.
[4] Дошлый – бывалый, опытный.
[5] Так на Севере называют белого медведя.
[6] Белые медведи питаются тюленями и нерпами. При этом мясо почти не едят. А вот их белый жир обожают – съедают подчистую. Песцы это знают и следуют за ними по пятам, подъедая мясо и требуху.
[7] Аянский тракт был основан в 1845 году в связи с переводом порта и флотилии из Охотска в более удобный с точки зрения проезда Аян. Его значение росло до продажи Аляски. После этого тракт стал хиреть. А в конце 20-х годов ХХ века пришёл в полный упадок. В настоящее время предпринимаются попытки его реанимирования.
[8] Досельный – старый, старинный.
[9] Ламуты – дореволюционное название эвенов – этнической общности, возникшей в результате активного взаимодействия тунгусов (эвенков) с юкагирскими племенами. Населяют северную часть побережья Охотского моря, бассейн реки Колымы и частично Индигирки. Ведут кочевой образ жизни. На маршрутах кочевий строят лабазы на столбах для хранения продуктов, одежды, утвари. У них, как и у эвенков, почитается культ медведя и солнца.
[10] Эрэ – беда.
[11] Удолье – низина.
[12] У моржей бивни – и у самцов, и у самок. Перепахивая ими дно, они добывают моллюсков.
[13] Навой – катушка для навития нитей основы.
[14] Хромка – популярная русская двухрядная гармошка.
Читайте нас:
© 1998-2024, «Бельские просторы» - литературно-художественный и общественно-политический журнал. Издается с декабря 1998 года. Относится к категории «литературных толстяков», таких, как «Новый мир», «Наш современник», «Знамя», «Дружба народов», «Урал».
Передавая рукописи в редакцию журнала, авторы соглашаются с условиями договора оферты, размещенного на сайте belprost.ru. Рукописи не рецензируются и не возвращаются. Редакция не вступает в переписку с авторами. Положительное решение сообщается. Мнение редакции не всегда совпадает с точкой зрения того или иного автора. При перепечатывании материалов ссылка на «Бельские просторы» обязательна.
____________________________________________________________________________
Свидетельство о регистрации средства массовой
информации ПИ № ТУ 02-01564 выданное
Управлением Федеральной службы по надзору
в сфере связи, информационных технологий
и массовых коммуникаций по Республике
Башкортостан от 31 октября 2016 года.
Главный редактор: Горюхин Юрий Александрович
_________________________________________________________
Единый телефон доверия для детей, подростков и их родителей: 8-800-2000-122 (звонок бесплатный и анонимный для всех жителей России).
Телефон доверия Республики Башкортостан: 8 (800) 700-01-83.
Телефон психологической поддержки детей и родителей: 8-800-347-5000.
Телефон
(347)292-77-62
Эл. почта
Адрес
450079, Республика Башкортостан, г. Уфа, ул. 50-летия Октября, 13, 9 этаж, каб. 912, 923
Рекламная служба
(347)292-77-62
Редакция
(347)292-77-62
Приемная
(347)292-77-62