6

Гора с горой не сходятся, а человек с человеком встречаются. И Маглифа не ждала, не гадала, что встретит близкого человека...

Когда Булат стал поправляться, Маглифа решила сходить к своей подруге Гульгайше. Собиралась на следующий день по прибытии в Уфу сразу пойти к ней, но не зря говорят: считанный дома барыш це­на базарная съедает. Разве все сбывается, что задумано? Вон ведь какое горе их ждало. А в такое время как к человеку не прислонить­ся? Душа душе – лекарство.

Маглифа хорошо знала адрес Гульгайши, поэтому отправилась к ней без сопровождающих. Не прошла она и ста метров, как услышала: «Апа!» Перед ней стоял военный, и лицо его было явно знакомым.

– Ой, да кто это? – тянула растерявшаяся Маглифа, пытаясь вспомнить, – не то уж…

– Я это, Танат Элимбаев... В Сталинград мы вместе с вами ездили.

– Да-да, – заторопилась Маглифа, засмущавшись оттого, что запамятовала. Затем поздоровалась и, обняв, ласково похлопала парня по спине:

– Ну кто бы мог подумать, что мы вот так вот встретимся в Уфе. Вот тебе и на! Рассказать, так люди и не поверят. Недуманно-негаданно... А твой друг где?

Долгая история предшествовала знакомству Маглифы с Танатом.

Маглифа родилась и всю жизнь прожила в своем ауле Талльяре. Ни­когда никуда не выезжала. В те времена люди из аула редко куда ез­дили. Это теперь молодежь смотрит в город, будто подсолнух на солнышко.

Маглифе время, прожитое с мужем Абдуллой, кажется каким-то коротким сном. Родила пятерых детей. Только Бикбулат, Минигуль и Мунира в одночасье вдруг заболели и померли друг за другом... Но терпелив род людской. И они с Абдуллой стерпели. Согнулись до земли, иссохли, но стерпели.

Маглифа все трудности и радости своей жизни встречала в работе. Пока дело не закончит, не успокоится. Где только ни работала и чего только ни делала: и снопы вязала, и лес валила, и корову доила, и трактор водила.

И теперь радость жизни находила она в работе. Выпекала такие кара­ваи, что слава о них расходилась по всей округе. Удивлялись односельчане: как только она все успевает.

Абдулла первый раз на службу был взят в конце тридцать седьмого года. Когда финская война закончилась, посчастливилось, хотя и недолго, в радость пожить с Маглифой и старшим сыном Айбулатом. Но уже с первых дней, как разразилась война с Герма­нией, его отправили снова на фронт, а в начале сорок второго года пошел вслед за отцом Айбулат.

В срубленном за год до войны умелыми руками мужа аккуратном липовом доме Маглифы стоит обитый кружевной жестью на­рядный сундук. И хотя никто никогда не дотрагивается до него, она его всегда держит под замком. А в нем, кроме аккуратно завернутого в красную тряпочку свертка, можно сказать, ничего и нет. Два праздничных платья да узелок в последнюю дорогу. Но для Маглифы нет ничего дороже этого свертка из красной тряпки. Она, наверно, тысячу раз перебирала в руках священную память о муже и сыне – их фронтовые письма. И хотя не знала грамоты, а помнила наизусть содержание каждого и день, когда оно пришло. В отдельную черную тряпочку завернуты другие две пожелтевшие бумажки. Ее она разворачивает в самый последний момент. Иначе не в силах сдержаться: на­чнет рыдать. Как-то эти «похоронки» выпросила, чтобы показать в школе детям, соседка Насиха. Другому никому бы ни за что не доверила бы, но отказать в просьбе соседке, которую почитала за дочку, не могла. Сколько раз Насиха читала Маглифе военные письма Абдуллы и Айбулата, повесила в школьном музее Боевой Славы их фотографии, а потом сколько помогала в розыске могилы сына. Так же как разыскивала вместе со своими учениками других пропавших без вести солдат из аула и района.

– Мы обязательно откроем в Тальниковых кручах музей. Все равно выхлопочем. Ведь только из нашего аула сто двадцать три солдата не вернулись с войны. А по сельсоветам – около четырехсот, – говорила Маглифе Насиха, – все дол­жны видеть и знать. И про награды, и про письма, рвущие сердца. Мы переписали стихи дяди Айбулата, будем альбом вы­пускать, дети сами предложили провести в клубе вечер «Пись­ма солдат». И тебя позовем, тетя Маглифа. А «похоронку» и письмо командира школьники перепи­сали и перевели на башкирский язык, послушайте: «Верный присяге младший сержант Фаттахов Айбулат Абдуллович пал смертью храбрых в Сталингра­де в сентябре 1942 года». А вот письмо его командира: «Уважаемая Маглифа Котлоахметовна, разделяем с вами го­речь невозвратимой утраты. Вы можете гордиться вашим сыном: защищая город Сталина, он совершил подвиг и посмертно пред­ставлен к награде.

Командир стрелковой роты лейтенант А. П. Терещенко.

30 сентября 1942 года».

Маглифа тогда сидела, прислонившись к стене, накрепко зажав в руке последнюю память о сыне – орден Красной Звезды, и шептала дрожащими губами: «Найдем, найдем...» Насиха понимала, что на сердце матери и что та хотела сказать. Надо продолжать поиски Айбулата-агая. Не может смириться, успокоиться душа матери, покуда не отыщет могилу сына и не принесет на могильный холмик горсть священной земли предков.

На посланные Насихой письма пришло несколько ответов. Это были официальные блан­ки с красивыми гербовыми печатями и витиеватой официаль­ной холодно-безразличной вежливостью дежурных фраз, размноженных тысячными тиражами. Так шли дни, месяцы, годы. Каждое утро приносило день и вечер. У каждого дня была своя работа, только время, потерянное время, уходило безвозвратно.

Дети, которые с Насихой Набиевной начинали поиск вете­ранов, теперь учились уже в старших классах, но «следопытства» своего не бросали. Напротив, с каждым благодарствен­ным письмом, с каждой отысканной судьбой человеческой они из года в год еще азартнее и упорнее продолжали дело. Об этом бескорыстном святом деле учащихся теперь уже знали во многих школах, в некоторых военкоматах и даже в воен­ных музеях. Неутомимым «молодым следопытам» выпала радость побывать во многих местах республики и страны. Были они и в Сталинградском музее на Мамаевом кургане.

Насиха, руководившая детьми, брала с собой фотографию и документы Айбулат-агая. Но, вернувшись из Сталинграда, Насиха рассказала, что, побывав во многих местах в Сталинграде, расспросив кого только можно об Айбулате-агае, нигде, ни от кого не услышали ничего утешительного.

– И все же мы еще не потеряли надежды, апай. В зале Воинской славы я рассказала об Айбулате-агае и оставила им наш адрес.

– Спасибо тебе, дочка, ох спасибо! Может, не забудут, станут искать и найдут, может, случится. Вот такие же, как вы, бескорыстные души и там, наверное, есть.

– Нам необходимо терпение, апай.

– Да-да, будем и терпеть, и ждать. Человек без надеж­ды – это человек без доли.

Прошло еще немало времени. И как-то почтальон принес Маглифе письмо. Сразу же почувствовав важность отпечатанного на машинке письма с гербовой печатью, бросилась она в школу к Насихе.

– Дорогая соседушка повидаться пришла, соскучилась, поди? – пошутила Насиха и тут же осеклась: Маглифа протя­нула ей письмо. Насиха подошла к окну и торопливо стала читать вслух: «Дорогая Маглифа Котлоахметовна! Дирекция мемориаль­ного ансамбля на Мамаевом кургане сообщает Вам, что Ваш сын, младший сержант Фаттахов Айбулат Абдуллович, совершив под­виг, погиб в районе завода «Баррикады» и похоронен в брат­ской могиле павших героев 13-й гвардейской дивизии. Имя его занесено на одно из мозаичных знамен в зале Воинской славы».

В учительской воцарилась тишина, Маглифа хотела что-то сказать, но смогла только беззвучно пошеве­лить губами. Насиха со слезами обняла соседку, выговаривая:

– Маглифа-апакайым, в Сталинграде есть могила Айбулата-агая, в почетном месте, с любовью его похоронили, Маг­лифа-апакайым!

Маглифа, прижав к груди руки Насихи вместе с письмом, ше­потом проговорила слова, что пыталась сказать давеча:

– Нашелся мой Айбулат, нашелся... – А сама все крепче прижимала к груди руки Насихи:

– Тысячи-тысячи благодарностей тебе, дочка. Пусть тело ваше во здравии, а душа в радости будут. Поеду, поеду к сыну, завтра же по­еду!

– Поедешь, конечно, обязательно поедешь, Маглифа-апай, – ус­покаивала соседку Насиха. – Вместе поедете с сыном, со снохой. Я дорогу знаю, все расскажу.

– Да-да, конечно... Нет, дети – они на работе заняты, их, пожалуй, и не отпустят, а я поеду, завтра же поеду, все рав­но сердце не стерпит. Задерживаться никак мне нельзя. Най­ду. В мире хорошие люди не перевелись. Ты научишь, они подскажут, то, что есть на земле – найду! Сын мой ждет, сын... Сколько лет ведь уже...

– Ладно, апай, хорошо, вот придем домой, поговорим, посо­ветуемся. А сейчас я с письмом в класс пойду и учеников обрадую. Ведь вместе искали, и они с нетерпением весточки ждут.

– Спасибо скажи им сердечное. Скажи: «Мать Маглифа склоняет перед вами свою седую голову». Приведи их на чай ко мне, де­ток моих.

Насиха думала, что Маглифа сгоряча сказала: «Завтра же поеду!» Но когда зашла к сосед­ке после школы, то увидела, что никакая сила не может заставить Маглифу отложить поездку. Маглифа, как молодая, бегала по дому и собиралась в дорогу. Стефания и Насиха попытались остановить Маглифу:

– Подожди маленько, мама, попозже вместе поедем! Как ты одна такую дальнюю дорогу осилишь? И какого нам тут оставаться?

Но Маглифа всматривалась в портрет сына и отвечала тихо, умиротворенно и неотступно:

– Когда мать устремляется к ребенку, разве можно ее остановить? Не удерживайте, все равно поеду! Грудью снег пахать, носом лед долбить буду, а до сына доберусь. Уладится все как-нибудь, найдется средство, дорога без попут­чиков не бывает. Надо мне ехать к Айбулату, надо. Коли ува­жение есть, значит, и могила, видать, есть. Хоть одну ще­потку земли родной положу ему…

Ни сноха, ни соседка не сказали больше ни слова. Как ни торопилась Маглифа, а выехать на следующий же день не смогла. Уговорил ее председатель колхоза, на­вестив под вечер:

– Апай, потерпи уж, коль так случилось, еще денек, а зав­тра твой же Сынбулат отвезет тебя на легковой до самой Уфы.

В купе принесли чай. Маглифа попросила два стакана. Сидевший напротив военный, с пробивающейся на висках седи­ной, кивком попросил чаю и себе.

Торопясь, поминутно дуя на чай и обжигаясь, стал пить. Взглянул несколько раз из-под рыжих бровей на Маглифу, спросил после довольно долгого молчания:

– Куда путь держите, бабушка?

– Сталинградка еду, – ответила Маглифа,– сын там, сын...

– Где? На заводе, на стройке?

– Он погиб шул, однако могилахын нашли.

– Вот как... Извините, может, нельзя... И все же: а как нашли?

Маглифа, понимая, что не сумеет рассказать по-рус­ски что и как, развернула платочек, в котором лежали аккуратно свернутые деньги на дорогу и дорогое ей письмо, протянула военному. Пробежав его глазами, он тут же рас­толкал лежавшего на второй полке товарища. Увидев черно­брового, черноглазого, чем-то даже похожего на ее сына Айбулата молодого военного, Маглифа спросила:

– Ты, сынок, не башкир случайно?

– Я, апай, казах, – ответил молодой военный.

Этот молодой военный и был тот самый Танат Элимбаев, что сейчас встретился Маглифе здесь, на улице Уфы.

Они тогда быстро нашли общий язык. Танат хорошо понимал по-башкирски, да и говорить особо не затруднялся. Мать ока­залась у него из Башкортостана. Все, что говорила Маг­лифа, он тут же переводил своему сослуживцу Василию, с которым они вместе возвращались из командировки в свою часть под Сталинградом.

С попутчиками коротка дорога: и не заметили, как пролетело время. Поезд, огибая Мамаев курган, подошел к вокзалу, мягко затормозил и остановился у перрона. Василий, Танат и Маглифа вышли из ва­гона, их уже ждал молоденький солдат. И как Маглифа не отказывалась, они усадили ее в легковую машину и отвезли в гостиницу. Танат обещал, что обязательно вык­роет время и придет завтра на Мамаев курган. Маглифу до слез тронула эта забота. И она настояла взять у нее по баночке меда: «Не нашедший попут­чика лишится пути!»

По главной лестнице, ведущей к вершине Мамаева кургана, не спеша поднимались люди. Среди них поднималась и Маглифа. Сильный ветер относил в сторону голос экскурсовода. Впрочем, Маглифа была не в том состоянии, чтобы слушать его. «Нет, – думала она со страхом, – не дойду, упаду чего доброго, весь народ взбаламучу, сесть надо, отдохнуть!» Вышла из аллеи и прис­лонилась к низенькой гранитной решетке. А народ все идет, идет, будто река течет…

В этот миг в ее голове зазвучала песня сына:

Не ломайте кудри краснотала,

Не накликайте беду.

Не вернусь, тогда ищите

Под водой или в огне…

Зал встречает каждого музыкой Шумана. Чарующие звуки мягко льются со всех сторон, кажется, будто музыка звучит в самом тебе, в биении сердца, крови. Негромко шепчутся языки пламени Вечного ог­ня, ведут неспешный рассказ о жесточайшей кровавой битве, что шла здесь когда-то. Молодые солдаты с суровыми, серьезными лицами стоят на посту.

А людской поток все тек и тек. Маглифа и Та­нат вошли в круглый зал. Под мозаичными воинскими знамена­ми во всю стену имена, имена, тысячи имен погибших.

Танат вдруг остановился, и мать Маглифа, почувствовав что-то, впилась взглядом в свежие строчки недавно добавленных к списку имен. Танат покрепче взял под руку Маглифу, показал ей на одну строчку и зашептал:

– Апай, это он, он... Гвардии младший сержант Фаттахов А. А.

Маглифа подошла вплотную и замерла, будто каменное изваяние.

Маглифа пробыла в Сталинграде два дня, высыпала на Мамаевом кургане привезенную с собой землю. Снова и снова поднималась в мемориал, заходила в зал, где было выбито имя сына, долго стояла, беззвучно шевеля губами.

– Сынок, дитя мое, – повторяла она, – нашла ведь я те­бя. А теперь и умереть если придется – не жалко, душа успокоилась. Я-то уж думала: умру, не повидав даже могилы твоей, вот повидала... Во-он ведь как далеко ты лежал, сынок, матери дожидался, спасибо те­бе, спасибо... Когда пришла война, ты грудью закрыл Родину. Потому и гибель твоя, и жизнь твоя чисты, а память о тебе свята. Прими, сын, материнское благословение, спи спокойно. Пусть хоть теперь будет мир. Спи спокойно, сынок...

7

У двух старых подружек накопилось так много новостей друг для друга, что если бы они просидели еще три дня и три ночи, и то всего не переговорили бы. Но Маглифа, попив чаю и проговорив два часа, поднялась и стала прощаться:

– Ладно, Гульгайша, большое тебе спасибо! Пойду-ка я к детям. Булатик уже поправляется, домой буду собираться, в аул, меня там, наверно, потеряли уже. Я, уезжая, сказала, что через два-три дня вернусь.

– Ох, Маглифа, Маглифа, – обижаясь, заговорила подруга, – как же это получается? Не торопись уж так, сегодня все равно на поезд не поспеешь, времени и двух часов не осталось.

– Неужели не успею?

– Завтра на автобус я тебя сама провожу. Пойдем лучше сходим в больницу к Булату, а потом переночуешь у меня. У твоих-то и времени, и настроения нет с этим горем.

Гульгайша быстро перео­делась и вышла с подругой:

– Ах, Булат, Булат, вот ведь что сотворил. Да и как его корить, если на твоих глазах отец живет с чужой женщиной. Уху глазом не стать, а мачехе – матерью... А помнишь, ты говорила, когда сноха беременная была, что ни за что не согласишься на другое имя, кроме Айбулат? Что же они час­тицу «Ай» забыли, что ли?

– Разве они послушают старших до конца. Уперлись, мол, имя длинное, вот и назвали Булатом. А я все равно зову его Айбулатом, а он уже грамотный и говорит мне: «Бабушка, почему ты неправильно меня называешь, я же Булат?» Ах, если выпишут из больницы живым и здоровым, я его от себя никуда больше не отпущу. Он же вылитый дед Абдулла, так же, как и дядя Айбулат.

– Что же они ограничились только одним ребенком?

– Сначала, когда в город переехали, жить было негде. Ладно, еще Булат все время оставался у меня. Потом не­вестка все на учебу поступала, а после училась. Да и Сынбулат стал выпивать…

– Ладно, у них еще годы не вышли, бороды до пояса не выросли, пожелают – так тебе еще сколько хочешь нарожают внуков и внучек.

– Так это если пожелают. Теперешние молодые этого не очень-то хотят. Что за времена такие – детей ро­жать боятся. Человек, у которого много детей, самый бога­тый человек. Не понимают они этого. Эх, лишь бы жизнь у них ладом пошла.

– Все будет хорошо, говорят же: «Коли муж с женой днем поссорятся, ночь помирит». Эх, если бы в свое время на­шелся такой джигит, как мой Зулькарнай был, Аллахом клянусь, что бы мне ни говорили, а пока десять детей не родила бы ему, не остановилась... Красота, прелесть мира – это дети. Только тот, кому не выпало счастья растить детей, не понимает этого. У меня есть еще один секрет, Маглифа. Вот вечером вернемся домой, расскажу.

Подруги долго пробыли в больнице. Порадовались, что Булат выздоравливает. Вернулись поздно, но спать и не думали. Накрыв стол, Гульгайша поставила на середину бутылочку с красивой этикеткой и объяснила:

– Я во сне видела, что ты приедешь. Ох, подружка, прямо тосковать о себе заставила. Давай посидим, посекретничаем разочек. Когда еще до­ведется опять встретиться, кто ее, жизнь, знает...

Сказав, Гульгайша разлила по маленьким рюмочкам вино.

– Очень мне хочется в аул съездить, иной раз прямо сердце заходится, а съезжу на могилку моей дочурки, погляжу, потом целый год успокоиться не могу: Зулькарнаю своему рассказы­ваю да плачу, рассказываю да плачу – Гульгайша показала на портрет мужа, висевший на стене. – Эх, Аллах, и такого храб­рого джигита может, оказывается, взять пуля! И правда ведь, ну точно как Чапаев он был, правильно его в ауле называли, толь­ко и жизнь-то у него, как у Чапая, тоже короткой оказалась. Давай, подружка, за встречу.

– Ты меня знаешь, Гульгайша, я в жизни в рот вино не брала. А теперь под старость лет совсем не смогу, спасибо.

– Ах, да. Ты уж не обижайся, Маглифа, забыла я, что ты не пьешь. Са­ма знаешь: и у меня к вину тяги никогда не бы­ло. А вот дочку, дитя свое, да Зулькарная, мужа своего, вспомню, так, бывает, и пригублю иногда, – Гульгайша, не торопясь, долго смаковала содер­жимое малюсенькой рюмочки.

– Эх, Маглифа, чего только нам не пришлось испытать. Вспомни: Роза, Хадича, Зейнаб, ты, я...

– Кого это ты перечисляешь?

– Как кого? В 43-м учились в Большекаменном на курсах трактористов.

– Раз вспоминаешь, так Мархапямал с Минибике не забывай.

– Не забыла, подружка, не забыла. Это за столько вер­ст каждый день пешком на учебу ходили. Кушать нечего, лапти на ногах и неделю не выдерживают. А помнишь того Яхин-агая, который теорию преподавал? Очень уж жалостливый, человеколюбивый был. Технику здорово знал. Жив ли он еще?

– Нет, лет десять, наверное, уж прошло, как помер. В весеннее половодье трактор в речку свалился, а он с тросом по­лез в воду. Весенние быстрые волны его унесли, нашли только, когда паводок спал.

– А я и не слышала. Вот ведь хорошие люди всегда раньше времени уходят. Пусть земля ему будет пухом. А учеба наша – смех один. Научили на тракторе вдоль улицы ездить и отправили обратно.

– Да, потом Сабит-агай все издевался над нашим бригадиром Мархапямал. Шутник был. Как-то раз Мархапямал муча­ется: никак трактор не заводится, а Сабит-агай говорит: «Посмотри искру, магнето проверь». А та никак не поймет. Ну он и говорит ей: «Может, мол, под колесо ушла, в землю зарылась, быстрей выкапывать надо, лопату тащи!» А Мархапямал бегом-бегом так и сделала. До колик смеялись тогда.

– А какие песни и частушки мы пели! Помню, мучаюсь, не могу трактор завести. А Сабит-агай рядом крутится. Со злости и говорю ему: «Острый ты на язычок – вот и сочиняй, пой мне частушки, настроение поднимай». А он возьми и тут же сочини:

Трактор не заводится,

Трактор не фырчит,

Гайша, чуть не плача,

Рядом грустит.

– А я ему: «Я не Гайша, а Гульгайша», – а он мне говорит: «Гуль» твой весь в мазуте замаза­лся, только «ша» твое и осталось» – я только что чуть не ревела – расхохоталась.

– Да он такой и в старости был. Вечно около него смех и шутки, а заговорит – все ему только в рот смотрят.

– А про трактор не забыла? – Гульгайша спроси­ла Маглифу, а сама, откинув руку в сторону и прищел­кивая пальцами, тут же запела:

Течет радиатор...

Как только прозвучали первые слова, Маглифа тут же подхватила:

Не работает регулятор,

Подсасывает карбюратор,

Не искрит магнето...

– Под такие частушки, помнишь, в клубе отплясывали – только льдинки от лаптей разлетались.

– Да, о лаптях-то... Хромой Зайни жив ли?

– Ба, Гульгайша, ты, оказывается, и вовсе деревенских дел не знаешь. Ведь с тех пор, как он в рай отправился, сколько времени прошло. В ауле сейчас тех, кто с войны вернулся, по пальцам пересчитать можно, да и старушек все меньше.

– Эх, Маглифа, кому мне, кроме те­бя, и душу-то открыть, кого я вижу, кого пригласить мо­гу? Как про лапти помянули, частушку хромого Зайни сразу вспомнила:

Эх, лапти, лапти мои!

Ноги сами в пляс идут.

Мне не надо девок – лучше бабы нет:

Они маслом кормят, сытен их обед.

– Когда Зайни вернулся с фронта инвалидом, его жена тут же бросила. Он пытался пристроиться к одной вдовушке, да с ее сыном не ужился. Так и жил калекой один-одинешенек, больше никто из вдовушек на него не позарился.

– Это верно, коли потерялся у тебя вид, к одинокому колу плетня не привяжешь. Что же ты не спрашиваешь, какой у меня секрет?

– Так человек с секретом, он больной человек, все равно не стер­пит, все расскажет, вот сижу и жду...

– Ну и хитрая ты. Секрет-то, он не такой уж и сек­рет. Потому так сказала, что знала ты этого человека. Только не обижайся, если спрошу об одном деле. Как-то, лет пять-шесть тому назад, если не ошибаюсь, меня отыс­кал тот самый «Печка-Мингаж», про которого ты мне рас­сказывала.

– Во-от как, – удивленно протянула Маглифа, – рассказывали же, что он обитал в Средней Азии, а позже говорили, что и вовсе умер?

– Все правда: мотался по чужим краям и уже давно не живет на белом свете. В свое время, ничего не добившись на чужбине, вернулся в Башкортостан. В аул не поехал, видать, смелости не хватило. Впрочем, кто бы его там вст­ретил да приютил.

– Был у него двоюродный братишка, да и тот по­весился с перепоя.

– Вот этот «Печка-Мингаж» отыскал меня и стал каж­дый день приходить. Сначала хотела я его выпулить, как ст­релу из лука, а потом думаю: «Послушаю, что петь-толковать будет...» Жизнь его крепко подсушила – от «печки» и следа не осталось. На вид выглядел он неплохо и разго­варивал уважительно. А когда сказал, что детей у них не бы­ло и жена померла, жалко мне его стало: на старости лет нет у него ни души, которая приветила бы его. Да и сама подумала: не век же одной горе-горевать, может, что и решится. Но все же твои рассказы помнила и решила: не посоветовавшись с Маглифой, никаких шагов не предпринимать, как, думаю, после на глаза ей покажусь? Взяла и все это выложила Мингажу. В тот день ушел он, не сказав ни слова. На следующий день пришел выпивший, а до этого всегда трезвый приходил. Пришел и с порога: «Маглифа – это же баба, которую я изжевал и вып­люнул, а ты у нее, унижаясь, хочешь совета просить. Она, конечно, скажет: «Не выходи за него». Постарается меня охаять, когда сама в свое время на все согласная была!» Тут уж я разозлилась и говорю: «Встань и иди, шагай своей дорогой! Такие, как Маглифа, красивые да умные женщины на таких, как ты, ветрогонов, и плюнуть не захотят, бесстыдник!» Отругала я его и выгнала. А сама всю ночь напролет проплакала, как девчонка… Маглифа, неужели это животное тронуло тебя?

– Эх, Гульгайша, теперь-то уж нам с тобой ни перед кем отчета держать не надо. От мужей наших только светлая память ос­талась. Нам теперь только честь наша – хозяйка… Вот Мингаж!.. Черные свои мысли так до самого черного ада не оставил, оказывается. Если бы случилось так, как он гово­рил, разве Абдулла оставил бы его в живых? Если до чести дело доходило, он ведь и Зулькарная решительнее был. А тогда в лесу Абдулла вовремя подоспел, а то не знаю, чем бы все кончилось. Подлая душа, она ведь безжалостна.

– У этого «Печки-Мингажа» и смерть непу­тевая была. Связался он с какой-то пьющей женщиной, раздобыли они как-то раз какое-то зелье, напились да и померли к утру оба. Толком и похоронить их некому было. Кое-как чужие люди похоронили.

– Ладно, Гульгайша, оставь, не стоит пачкаться, гово­рить о нем. Одиночество, говорят, и то лучше, нежели лихой попутчик... Что поделаешь, война, она не одной – ты­сячам душ, всей стране горе принесла. Что нам определено, никто, кроме нас, не пронесет. Женщины, они ведь терпеть рождены.

Гульгайша быстренько выпила еще одну рюмочку и под­твердила:

– Это верно. Только нет хуже болезни, чем одиночество. Больно уж тяжело оно, непосильно. У тебя есть чему радоваться, с кем горевать, о ком печалиться. А у меня... – Гульгайша вытерла набежав­шие слезы и запела мелодичным, красивым голосом:

Закончив песню, Гульгайша приклонила голову к пле­чу подруги и по-детски, не сдерживаясь, разрыдалась. Зады­хаясь от плача, проглатывая слова, все причитала и причитала:

– Эх, будь проклято то, что войной называют! Кровью она заставляет нас плакать, кровью. Сколько лет уж прош­ло, а сердце болит и болит. Если сегодня были бы живы твой Абдулла и мой Зулькарнай, разве мы бы горевали так? Если бы хоть, как у других, живой, в чем душа, но толь­ко живой пришел бы. Сколько я его ждала?! Ожидая, да­же камень, говорят, дырявится, а я же человек! Почему же жизнь так не справедлива: одним каждый день – праздник, каждый день – пир, а другим каждый день – тоска, каждый день – мысли горькие. Почему так, Маглифа?

А Маглифа сама, обняв Гульчайшу, вытирала уголком шали глаза.

– Что же поделаешь? Счастье к нам только в окошко заглянуло и прошло, а горе в двери вошло. Голо­вой ведь не станешь о стену биться. Не только у нас, по всей стране такое же горе. Только хоть теперь-то пусть мир будет, хоть дети не узнают этого горя.

Выплакавшись, подруги немного успо­коились.

– Э-х, так у нас и чай остыл совсем. Маглифа, я за жизнь деньги скопила, думала в аул вернуться, около тебя жить. А теперь вижу, что не смогу. Давай тебе новый дом поставим. Мне-то эти деньги все равно ни к чему. Если б за деньги счастье можно было найти, а так…

– Нет, Гульгайша, мне моих денег хватает. Я еще, как могу, детям помогаю. Благодаренье Аллаху, и од­носельчане, и колхоз не бросают меня. А ты, ко­ли ничего не сладится, так сиротам помоги, Гульгайша. Это самое святое дело, зачтется на том свете.

Гульгайша оживилась.

– А что, я сделаю. И как мне это раньше в голову не пришло?

Когда подруги ложились, на востоке уже занималась заря...

8

Маглифа рассчитывала всего на пару деньков оставить свой дом, а растянулась ее поездка на две недели. Что ж поделать, бе­да всегда под ногами у нас.

Приехав, Маглифа каждую вещь в доме переложила, обласка­ла, весь вечер нежно проговорила с коровой, теленком, каждой овечкой.

Внук Булат заметно поправлялся, в родном доме все было в порядке, раз­ве это не радость? Только тот, кто не видел горя и страданий, не умеет радоваться.

Вскоре Маглифа от словоохотливых соседей знала обо всех событиях и новостях в Тальниковых кручах. В первый же день ей рассказали, что одноклассника и друга Сынбулата избрали председателем колхоза. Маглифа хорошо знала Исмагила. Исмагил жил в соседнем ауле Серый заяц. Во время учебы в школе он часто бывал в их доме, а в затяжные бураны и вовсе оставался ночевать.

На следующий день после приезда Исмагил пришел к Маглифе, пожал ее ладошку двумя руками, сказал полушутя-полусерьезно:

– Ох, тетя Маглифа, если я не побываю в этом доме, не поем испеченного тобой хлеба, не попью крепкого чая с молоком, будто не хватает мне чего-то, болеть прямо на­чинаю.

– Проходи, проходи, – пригласила гостя Маглифа, – ты ведь не чужой мне, а теплый привет и горячий чай для тебя у тети Маглифы всегда готовы. Жалко, что с Сынбулатом редко видитесь, он всегда расспрашивает о тебе. Поздравляю с новой должностью.

– Да, в новый хомут впрягся, потяжелее теперь будет.

– Ничего, потянешь! Не бывает таких возов, чтоб муж­чина не потянул. Доброе слово не только человек, даже скотина понимает. Только не ломай рогов подошедшей с мычанием коровы. Это худо. Душу греет одно слово, а студит – другое.

– Вот ведь, матушка Маглифа, увидишь, поговоришь с тобой и будто целую жизнь проживаешь. Что не фраза у тебя, то пословица. Откуда только берутся они у тебя?

– Жизнь учит... Мама у меня находчива была на слово. «Если хочешь, чтоб люди тебя слушали, говори слово обду­мав, только доброе слово не надоедает», – говорила покой­ница. И свекрови спасибо, и она «много ума» оставила мне. В памяти до сих пор ее наставления: «Есть слово, которое знай, да не говори, другое – и знать не знай, и говорить не говори, третье – и знай, и говори, а четвертое – и сказать не смей».

– Как метко сказано! Поражаюсь нашему народу, его находчивости, его уму! Вот и нам бы так научиться говорить. Этому в институтах не учат, только жизнь может научить. К сожалению, уходят носители народной мудрости из жизни. Отец, помню, говорил: «Когда слушаешь стариков, шапку заталкивай за пазуху».

– Я хорошо знала твоего отца. Да, его сто­ило послушать, сняв шапку. На са­бантуях мой Абдулла, Зулькарнай и твой отец всегда были соперниками в борьбе и обязательно кто-нибудь из них становился победителем. Сколько уже прошло со дня смерти?

– Через три месяца будет четыре года. Война все... С контузией он долго мучился, она и унесла его в моги­лу.

– Да-а, раны войны никогда не заживают.

Как не был душист и крепок чай Маглифы, Исмагил не мог долго сидеть за самоваром. После того как рас­сказал о своей семье, делах и планах, извинился и откланялся, сказав перед уходом:

– На следующий год откроем в ауле музей ветеранов войны и труда, один стенд будет посвящен вашей семье. А ближе к осени, тетя Маглифа, хотел еще тебя побеспокоить.

– По силам будет, так от тетки твоей не убудет.

– Еще как по силам! Осенью молодежь в солдаты про­вожаем. Думаем организовать хороший вечер. Вот там твоя помощь понадобится. На прощальном вечере нужно твое проникновенное слово.

– Оставь, сынок, брось, я не смогу! Вон помоло­же есть, пусть они скажут. Прошло уже мое время говорить перед народом.

– Не отказывай, пожалуйста, матушка Маглифа! Всем миром тебя просим. Уважь нашу просьбу. Время еще есть, обдумай.

– Хорошо, сынок, в первый раз ты меня просишь о чем-либо. Лишь бы все были живы, здоровы, да чтобы жизнь мирная была, а что сказать всегда найдется. Слово из слова рождается, слово словом отыскивается.

* * *

Месяц прошел в хлопотах и заботах, Маглифа и не заметила, как осень при­катила. Несколько раз приезжали Сынбулат и Стефания, привозили Булата. Маглифа немало потратила сил, чтобы заново связать узелком жизнь молодых.

Булат окреп, стал, как репка, налитой, резвый. Маглифа нарадовать­ся не могла на внука, ходила за ним, ласкала беспрестанно. Очень хотелось ей, как и раньше бывало, оставить на зиму его у себя, но говорить об этом не стала. Решила: «Нет, пусть будет с отцом и матерью, ребенок ведь он, словно крепкая веревочка, связывает жену с мужем. Может быть, в свое время и не хватало этой веревочки».

Торжественный вечер, который должен был состояться в клубе, целый день не давал покоя Маглифе. Начнет обдумывать, о чем будет говорить, а перед глазами сначала сын Айбулат, а за ним муж Абдулла встает. Пытаясь хоть ненадол­го отвязаться от горьких мыслей, бралась по хозяйству то за одно, то за другое дело дома и на дворе. Но никак не могла избавиться от образов Айбулата и Абдуллы. Показалось даже, будто сын зовет ее: «Асай... асай». Маглифа огляделась вокруг, но только старинные часы на стене мелодично пробили.

Хоть и обещали подвезти Маглифу к клубу на «Волге», она решила тихонько идти пешком. Во-первых, стеснялась ехать на машине, во-вторых, надеялась встретить по дороге подруг и знакомых. И очень хотелось забыться на время, отвлечься от мыслей, от горькой памяти. Так и случилось: повстречала многих односельчан, иду­щих на торжество, расспросила их о здоровье, житье-бытье, поговорила и со стариками, и с молодыми, узнала много новостей. А когда ее догнала и обняла за плечи соседка Насиха, настроение Маглифы ста­ло развеиваться. Только сердце, болевшее весь день, нет-нет да покалывало.

Вот мимо обелиска, здороваясь со всеми, прошли парни и девушки. Один парень пронес под мышкой старую гармонь. Маглифа, увидев ее, вз­дрогнула. И словно угадав ее мысли, рядом стоящий дедушка Идрис, заправляя правой рукой пустой левый рукав пиджака, поз­ванивая орденами и медалями, пояснил:

– Гармонь-то Нуруллы-агая все еще годна. Эх, и играл же он! До утра, бывало, играет, никогда не скажет: устал. Никогда он без гармони не ходил.

– Хорошо, что гармонь его сохранили, спасибо внукам его, – присоединилась к разговору бабушка Бадерниса, – сколько лет хранят, берегут. Когда отец ухо­дил, Шайсану и двух лет не было. А сейчас вон уже второй его сын в солдаты уходит. Нуруллы самого нет, а гармонь его внука провожает.

Эти мысли вдруг, словно огнем, обожгли сердце Маглифе: в горле пересохло, на лбу выступил холодный пот, глаза затуманились, все поплыло перед взором. «Та старая гармонь! Хра­нят ее, берегут... Да-да, вот под эту гармонь пел ее Айбулат! Узнает она ее, узнает».

Дед Идрис позвал парня:

– Сынок, это гармонь дедушки твоего?

– Да.

– А играть умеешь?

Парень немного растерялся, но кивнул головой.

– Тогда сыграй что-нибудь задушевное! Только чтобы для нас, стариков, подошла.

Деда Идриса поддержали и остальные:

– Давай, сынок, играй, сегодня ваш день!

– Эх, дедушка твой задушевно играл, он гар­монь зря не таскал.

– Как заиграет веселую, ноги сами в пляс пускались, заиграет грустную – серд­це заходится.

А Маглифе становилось все хуже и хуже, она уже еле держалась на но­гах. Парень легко пе­рекинул гармонь, отстегнул запиравшие ее ремешки и положил проворные пальцы на се­ребряные лады. В тот же момент над аулом Тальниковые кручи птицей взмыла потрясающая душу, чарующая мелодия. Это была песня, которую пел Айбулат, уходя на фронт:

Не вернусь, тогда ищите

Под водой или в огне...

Маглифа прижала к груди правую руку с зажаты­ми в ней полевыми цветами и что-то еле слышно прошептала. Но никто из людей, захваченных переливами гармони, не услышал ее. Земля стала уходить из-под ног Маглифы. Засосало в груди, тяжко стало сердцу. Маглифа шагнула вперед к памятнику, но не дошла – упала на клумбу с цветами. Кто-то отчаянно закричал:

– Аллах! Маглифа, что с тобой?!

Гармонь резко смолкла. Несколько мужчин попытались привести Маглифу в чувство, делая ей массаж сердца и искусственное дыхание. Запыхавшаяся от бега деревенская фельдшерица Зухра все искала и искала пульс Маглифы, но сердце больше не билось…

Растерянные, подавленные стояли у клумбы односельчане Насиха, Нурулла, Дилара, Замир, Хамит, Исмагил, подошли и Танат с Василием – их специальным письмом пригласили следопыты из класса Насихи. Это был самый большой сюрприз предстоящего торжества. Гостей, приехавших из Сталинграда, хотели прямо на сцене свести с Маглифой. Не довелось им вновь встретиться. Если бы знать заранее, что в жизни случится!

Маглифа лежала вся осыпанная цвета­ми и словно ждала от далеких звезд возвращения своего Айбулата и всех батыров, защитивших Родину в страшной войне...