Гора с горой не сходятся, а человек с человеком встречаются. И Маглифа не ждала, не гадала, что встретит близкого человека...
Когда Булат стал поправляться, Маглифа решила сходить к своей подруге Гульгайше. Собиралась на следующий день по прибытии в Уфу сразу пойти к ней, но не зря говорят: считанный дома барыш цена базарная съедает. Разве все сбывается, что задумано? Вон ведь какое горе их ждало. А в такое время как к человеку не прислониться? Душа душе – лекарство.
Маглифа хорошо знала адрес Гульгайши, поэтому отправилась к ней без сопровождающих. Не прошла она и ста метров, как услышала: «Апа!» Перед ней стоял военный, и лицо его было явно знакомым.
– Ой, да кто это? – тянула растерявшаяся Маглифа, пытаясь вспомнить, – не то уж…
– Я это, Танат Элимбаев... В Сталинград мы вместе с вами ездили.
– Да-да, – заторопилась Маглифа, засмущавшись оттого, что запамятовала. Затем поздоровалась и, обняв, ласково похлопала парня по спине:
– Ну кто бы мог подумать, что мы вот так вот встретимся в Уфе. Вот тебе и на! Рассказать, так люди и не поверят. Недуманно-негаданно... А твой друг где?
Долгая история предшествовала знакомству Маглифы с Танатом.
Маглифа родилась и всю жизнь прожила в своем ауле Талльяре. Никогда никуда не выезжала. В те времена люди из аула редко куда ездили. Это теперь молодежь смотрит в город, будто подсолнух на солнышко.
Маглифе время, прожитое с мужем Абдуллой, кажется каким-то коротким сном. Родила пятерых детей. Только Бикбулат, Минигуль и Мунира в одночасье вдруг заболели и померли друг за другом... Но терпелив род людской. И они с Абдуллой стерпели. Согнулись до земли, иссохли, но стерпели.
Маглифа все трудности и радости своей жизни встречала в работе. Пока дело не закончит, не успокоится. Где только ни работала и чего только ни делала: и снопы вязала, и лес валила, и корову доила, и трактор водила.
И теперь радость жизни находила она в работе. Выпекала такие караваи, что слава о них расходилась по всей округе. Удивлялись односельчане: как только она все успевает.
Абдулла первый раз на службу был взят в конце тридцать седьмого года. Когда финская война закончилась, посчастливилось, хотя и недолго, в радость пожить с Маглифой и старшим сыном Айбулатом. Но уже с первых дней, как разразилась война с Германией, его отправили снова на фронт, а в начале сорок второго года пошел вслед за отцом Айбулат.
В срубленном за год до войны умелыми руками мужа аккуратном липовом доме Маглифы стоит обитый кружевной жестью нарядный сундук. И хотя никто никогда не дотрагивается до него, она его всегда держит под замком. А в нем, кроме аккуратно завернутого в красную тряпочку свертка, можно сказать, ничего и нет. Два праздничных платья да узелок в последнюю дорогу. Но для Маглифы нет ничего дороже этого свертка из красной тряпки. Она, наверно, тысячу раз перебирала в руках священную память о муже и сыне – их фронтовые письма. И хотя не знала грамоты, а помнила наизусть содержание каждого и день, когда оно пришло. В отдельную черную тряпочку завернуты другие две пожелтевшие бумажки. Ее она разворачивает в самый последний момент. Иначе не в силах сдержаться: начнет рыдать. Как-то эти «похоронки» выпросила, чтобы показать в школе детям, соседка Насиха. Другому никому бы ни за что не доверила бы, но отказать в просьбе соседке, которую почитала за дочку, не могла. Сколько раз Насиха читала Маглифе военные письма Абдуллы и Айбулата, повесила в школьном музее Боевой Славы их фотографии, а потом сколько помогала в розыске могилы сына. Так же как разыскивала вместе со своими учениками других пропавших без вести солдат из аула и района.
– Мы обязательно откроем в Тальниковых кручах музей. Все равно выхлопочем. Ведь только из нашего аула сто двадцать три солдата не вернулись с войны. А по сельсоветам – около четырехсот, – говорила Маглифе Насиха, – все должны видеть и знать. И про награды, и про письма, рвущие сердца. Мы переписали стихи дяди Айбулата, будем альбом выпускать, дети сами предложили провести в клубе вечер «Письма солдат». И тебя позовем, тетя Маглифа. А «похоронку» и письмо командира школьники переписали и перевели на башкирский язык, послушайте: «Верный присяге младший сержант Фаттахов Айбулат Абдуллович пал смертью храбрых в Сталинграде в сентябре 1942 года». А вот письмо его командира: «Уважаемая Маглифа Котлоахметовна, разделяем с вами горечь невозвратимой утраты. Вы можете гордиться вашим сыном: защищая город Сталина, он совершил подвиг и посмертно представлен к награде.
Командир стрелковой роты лейтенант А. П. Терещенко.
Маглифа тогда сидела, прислонившись к стене, накрепко зажав в руке последнюю память о сыне – орден Красной Звезды, и шептала дрожащими губами: «Найдем, найдем...» Насиха понимала, что на сердце матери и что та хотела сказать. Надо продолжать поиски Айбулата-агая. Не может смириться, успокоиться душа матери, покуда не отыщет могилу сына и не принесет на могильный холмик горсть священной земли предков.
На посланные Насихой письма пришло несколько ответов. Это были официальные бланки с красивыми гербовыми печатями и витиеватой официальной холодно-безразличной вежливостью дежурных фраз, размноженных тысячными тиражами. Так шли дни, месяцы, годы. Каждое утро приносило день и вечер. У каждого дня была своя работа, только время, потерянное время, уходило безвозвратно.
Дети, которые с Насихой Набиевной начинали поиск ветеранов, теперь учились уже в старших классах, но «следопытства» своего не бросали. Напротив, с каждым благодарственным письмом, с каждой отысканной судьбой человеческой они из года в год еще азартнее и упорнее продолжали дело. Об этом бескорыстном святом деле учащихся теперь уже знали во многих школах, в некоторых военкоматах и даже в военных музеях. Неутомимым «молодым следопытам» выпала радость побывать во многих местах республики и страны. Были они и в Сталинградском музее на Мамаевом кургане.
Насиха, руководившая детьми, брала с собой фотографию и документы Айбулат-агая. Но, вернувшись из Сталинграда, Насиха рассказала, что, побывав во многих местах в Сталинграде, расспросив кого только можно об Айбулате-агае, нигде, ни от кого не услышали ничего утешительного.
– И все же мы еще не потеряли надежды, апай. В зале Воинской славы я рассказала об Айбулате-агае и оставила им наш адрес.
– Спасибо тебе, дочка, ох спасибо! Может, не забудут, станут искать и найдут, может, случится. Вот такие же, как вы, бескорыстные души и там, наверное, есть.
– Нам необходимо терпение, апай.
– Да-да, будем и терпеть, и ждать. Человек без надежды – это человек без доли.
Прошло еще немало времени. И как-то почтальон принес Маглифе письмо. Сразу же почувствовав важность отпечатанного на машинке письма с гербовой печатью, бросилась она в школу к Насихе.
– Дорогая соседушка повидаться пришла, соскучилась, поди? – пошутила Насиха и тут же осеклась: Маглифа протянула ей письмо. Насиха подошла к окну и торопливо стала читать вслух: «Дорогая Маглифа Котлоахметовна! Дирекция мемориального ансамбля на Мамаевом кургане сообщает Вам, что Ваш сын, младший сержант Фаттахов Айбулат Абдуллович, совершив подвиг, погиб в районе завода «Баррикады» и похоронен в братской могиле павших героев 13-й гвардейской дивизии. Имя его занесено на одно из мозаичных знамен в зале Воинской славы».
В учительской воцарилась тишина, Маглифа хотела что-то сказать, но смогла только беззвучно пошевелить губами. Насиха со слезами обняла соседку, выговаривая:
– Маглифа-апакайым, в Сталинграде есть могила Айбулата-агая, в почетном месте, с любовью его похоронили, Маглифа-апакайым!
Маглифа, прижав к груди руки Насихи вместе с письмом, шепотом проговорила слова, что пыталась сказать давеча:
– Нашелся мой Айбулат, нашелся... – А сама все крепче прижимала к груди руки Насихи:
– Тысячи-тысячи благодарностей тебе, дочка. Пусть тело ваше во здравии, а душа в радости будут. Поеду, поеду к сыну, завтра же поеду!
– Поедешь, конечно, обязательно поедешь, Маглифа-апай, – успокаивала соседку Насиха. – Вместе поедете с сыном, со снохой. Я дорогу знаю, все расскажу.
– Да-да, конечно... Нет, дети – они на работе заняты, их, пожалуй, и не отпустят, а я поеду, завтра же поеду, все равно сердце не стерпит. Задерживаться никак мне нельзя. Найду. В мире хорошие люди не перевелись. Ты научишь, они подскажут, то, что есть на земле – найду! Сын мой ждет, сын... Сколько лет ведь уже...
– Ладно, апай, хорошо, вот придем домой, поговорим, посоветуемся. А сейчас я с письмом в класс пойду и учеников обрадую. Ведь вместе искали, и они с нетерпением весточки ждут.
– Спасибо скажи им сердечное. Скажи: «Мать Маглифа склоняет перед вами свою седую голову». Приведи их на чай ко мне, деток моих.
Насиха думала, что Маглифа сгоряча сказала: «Завтра же поеду!» Но когда зашла к соседке после школы, то увидела, что никакая сила не может заставить Маглифу отложить поездку. Маглифа, как молодая, бегала по дому и собиралась в дорогу. Стефания и Насиха попытались остановить Маглифу:
– Подожди маленько, мама, попозже вместе поедем! Как ты одна такую дальнюю дорогу осилишь? И какого нам тут оставаться?
Но Маглифа всматривалась в портрет сына и отвечала тихо, умиротворенно и неотступно:
– Когда мать устремляется к ребенку, разве можно ее остановить? Не удерживайте, все равно поеду! Грудью снег пахать, носом лед долбить буду, а до сына доберусь. Уладится все как-нибудь, найдется средство, дорога без попутчиков не бывает. Надо мне ехать к Айбулату, надо. Коли уважение есть, значит, и могила, видать, есть. Хоть одну щепотку земли родной положу ему…
Ни сноха, ни соседка не сказали больше ни слова. Как ни торопилась Маглифа, а выехать на следующий же день не смогла. Уговорил ее председатель колхоза, навестив под вечер:
– Апай, потерпи уж, коль так случилось, еще денек, а завтра твой же Сынбулат отвезет тебя на легковой до самой Уфы.
В купе принесли чай. Маглифа попросила два стакана. Сидевший напротив военный, с пробивающейся на висках сединой, кивком попросил чаю и себе.
Торопясь, поминутно дуя на чай и обжигаясь, стал пить. Взглянул несколько раз из-под рыжих бровей на Маглифу, спросил после довольно долгого молчания:
– Куда путь держите, бабушка?
– Сталинградка еду, – ответила Маглифа,– сын там, сын...
– Где? На заводе, на стройке?
– Он погиб шул, однако могилахын нашли.
– Вот как... Извините, может, нельзя... И все же: а как нашли?
Маглифа, понимая, что не сумеет рассказать по-русски что и как, развернула платочек, в котором лежали аккуратно свернутые деньги на дорогу и дорогое ей письмо, протянула военному. Пробежав его глазами, он тут же растолкал лежавшего на второй полке товарища. Увидев чернобрового, черноглазого, чем-то даже похожего на ее сына Айбулата молодого военного, Маглифа спросила:
– Ты, сынок, не башкир случайно?
– Я, апай, казах, – ответил молодой военный.
Этот молодой военный и был тот самый Танат Элимбаев, что сейчас встретился Маглифе здесь, на улице Уфы.
Они тогда быстро нашли общий язык. Танат хорошо понимал по-башкирски, да и говорить особо не затруднялся. Мать оказалась у него из Башкортостана. Все, что говорила Маглифа, он тут же переводил своему сослуживцу Василию, с которым они вместе возвращались из командировки в свою часть под Сталинградом.
С попутчиками коротка дорога: и не заметили, как пролетело время. Поезд, огибая Мамаев курган, подошел к вокзалу, мягко затормозил и остановился у перрона. Василий, Танат и Маглифа вышли из вагона, их уже ждал молоденький солдат. И как Маглифа не отказывалась, они усадили ее в легковую машину и отвезли в гостиницу. Танат обещал, что обязательно выкроет время и придет завтра на Мамаев курган. Маглифу до слез тронула эта забота. И она настояла взять у нее по баночке меда: «Не нашедший попутчика лишится пути!»
По главной лестнице, ведущей к вершине Мамаева кургана, не спеша поднимались люди. Среди них поднималась и Маглифа. Сильный ветер относил в сторону голос экскурсовода. Впрочем, Маглифа была не в том состоянии, чтобы слушать его. «Нет, – думала она со страхом, – не дойду, упаду чего доброго, весь народ взбаламучу, сесть надо, отдохнуть!» Вышла из аллеи и прислонилась к низенькой гранитной решетке. А народ все идет, идет, будто река течет…
В этот миг в ее голове зазвучала песня сына:
Не ломайте кудри краснотала,
Если б не подошел Танат, Маглифа, погруженная в свои думы, долго бы еще простояла так. Но, увидев офицера, она оживилась, поднялась. Танат, расспросив, где она успела побывать, взял ее под руку и повел с собой к залу Воинской славы. Маглифа прижалась к Танату. Показалось ей на миг, будто встретил ее сын Айбулат, и они идут вместе.
Зал встречает каждого музыкой Шумана. Чарующие звуки мягко льются со всех сторон, кажется, будто музыка звучит в самом тебе, в биении сердца, крови. Негромко шепчутся языки пламени Вечного огня, ведут неспешный рассказ о жесточайшей кровавой битве, что шла здесь когда-то. Молодые солдаты с суровыми, серьезными лицами стоят на посту.
А людской поток все тек и тек. Маглифа и Танат вошли в круглый зал. Под мозаичными воинскими знаменами во всю стену имена, имена, тысячи имен погибших.
Танат вдруг остановился, и мать Маглифа, почувствовав что-то, впилась взглядом в свежие строчки недавно добавленных к списку имен. Танат покрепче взял под руку Маглифу, показал ей на одну строчку и зашептал:
– Апай, это он, он... Гвардии младший сержант Фаттахов А. А.
Маглифа подошла вплотную и замерла, будто каменное изваяние.
Маглифа пробыла в Сталинграде два дня, высыпала на Мамаевом кургане привезенную с собой землю. Снова и снова поднималась в мемориал, заходила в зал, где было выбито имя сына, долго стояла, беззвучно шевеля губами.
– Сынок, дитя мое, – повторяла она, – нашла ведь я тебя. А теперь и умереть если придется – не жалко, душа успокоилась. Я-то уж думала: умру, не повидав даже могилы твоей, вот повидала... Во-он ведь как далеко ты лежал, сынок, матери дожидался, спасибо тебе, спасибо... Когда пришла война, ты грудью закрыл Родину. Потому и гибель твоя, и жизнь твоя чисты, а память о тебе свята. Прими, сын, материнское благословение, спи спокойно. Пусть хоть теперь будет мир. Спи спокойно, сынок...
У двух старых подружек накопилось так много новостей друг для друга, что если бы они просидели еще три дня и три ночи, и то всего не переговорили бы. Но Маглифа, попив чаю и проговорив два часа, поднялась и стала прощаться:
– Ладно, Гульгайша, большое тебе спасибо! Пойду-ка я к детям. Булатик уже поправляется, домой буду собираться, в аул, меня там, наверно, потеряли уже. Я, уезжая, сказала, что через два-три дня вернусь.
– Ох, Маглифа, Маглифа, – обижаясь, заговорила подруга, – как же это получается? Не торопись уж так, сегодня все равно на поезд не поспеешь, времени и двух часов не осталось.
– Завтра на автобус я тебя сама провожу. Пойдем лучше сходим в больницу к Булату, а потом переночуешь у меня. У твоих-то и времени, и настроения нет с этим горем.
Гульгайша быстро переоделась и вышла с подругой:
– Ах, Булат, Булат, вот ведь что сотворил. Да и как его корить, если на твоих глазах отец живет с чужой женщиной. Уху глазом не стать, а мачехе – матерью... А помнишь, ты говорила, когда сноха беременная была, что ни за что не согласишься на другое имя, кроме Айбулат? Что же они частицу «Ай» забыли, что ли?
– Разве они послушают старших до конца. Уперлись, мол, имя длинное, вот и назвали Булатом. А я все равно зову его Айбулатом, а он уже грамотный и говорит мне: «Бабушка, почему ты неправильно меня называешь, я же Булат?» Ах, если выпишут из больницы живым и здоровым, я его от себя никуда больше не отпущу. Он же вылитый дед Абдулла, так же, как и дядя Айбулат.
– Что же они ограничились только одним ребенком?
– Сначала, когда в город переехали, жить было негде. Ладно, еще Булат все время оставался у меня. Потом невестка все на учебу поступала, а после училась. Да и Сынбулат стал выпивать…
– Ладно, у них еще годы не вышли, бороды до пояса не выросли, пожелают – так тебе еще сколько хочешь нарожают внуков и внучек.
– Так это если пожелают. Теперешние молодые этого не очень-то хотят. Что за времена такие – детей рожать боятся. Человек, у которого много детей, самый богатый человек. Не понимают они этого. Эх, лишь бы жизнь у них ладом пошла.
– Все будет хорошо, говорят же: «Коли муж с женой днем поссорятся, ночь помирит». Эх, если бы в свое время нашелся такой джигит, как мой Зулькарнай был, Аллахом клянусь, что бы мне ни говорили, а пока десять детей не родила бы ему, не остановилась... Красота, прелесть мира – это дети. Только тот, кому не выпало счастья растить детей, не понимает этого. У меня есть еще один секрет, Маглифа. Вот вечером вернемся домой, расскажу.
Подруги долго пробыли в больнице. Порадовались, что Булат выздоравливает. Вернулись поздно, но спать и не думали. Накрыв стол, Гульгайша поставила на середину бутылочку с красивой этикеткой и объяснила:
– Я во сне видела, что ты приедешь. Ох, подружка, прямо тосковать о себе заставила. Давай посидим, посекретничаем разочек. Когда еще доведется опять встретиться, кто ее, жизнь, знает...
Сказав, Гульгайша разлила по маленьким рюмочкам вино.
– Очень мне хочется в аул съездить, иной раз прямо сердце заходится, а съезжу на могилку моей дочурки, погляжу, потом целый год успокоиться не могу: Зулькарнаю своему рассказываю да плачу, рассказываю да плачу – Гульгайша показала на портрет мужа, висевший на стене. – Эх, Аллах, и такого храброго джигита может, оказывается, взять пуля! И правда ведь, ну точно как Чапаев он был, правильно его в ауле называли, только и жизнь-то у него, как у Чапая, тоже короткой оказалась. Давай, подружка, за встречу.
– Ты меня знаешь, Гульгайша, я в жизни в рот вино не брала. А теперь под старость лет совсем не смогу, спасибо.
– Ах, да. Ты уж не обижайся, Маглифа, забыла я, что ты не пьешь. Сама знаешь: и у меня к вину тяги никогда не было. А вот дочку, дитя свое, да Зулькарная, мужа своего, вспомню, так, бывает, и пригублю иногда, – Гульгайша, не торопясь, долго смаковала содержимое малюсенькой рюмочки.
– Эх, Маглифа, чего только нам не пришлось испытать. Вспомни: Роза, Хадича, Зейнаб, ты, я...
– Кого это ты перечисляешь?
– Как кого? В 43-м учились в Большекаменном на курсах трактористов.
– Раз вспоминаешь, так Мархапямал с Минибике не забывай.
– Не забыла, подружка, не забыла. Это за столько верст каждый день пешком на учебу ходили. Кушать нечего, лапти на ногах и неделю не выдерживают. А помнишь того Яхин-агая, который теорию преподавал? Очень уж жалостливый, человеколюбивый был. Технику здорово знал. Жив ли он еще?
– Нет, лет десять, наверное, уж прошло, как помер. В весеннее половодье трактор в речку свалился, а он с тросом полез в воду. Весенние быстрые волны его унесли, нашли только, когда паводок спал.
– А я и не слышала. Вот ведь хорошие люди всегда раньше времени уходят. Пусть земля ему будет пухом. А учеба наша – смех один. Научили на тракторе вдоль улицы ездить и отправили обратно.
– Да, потом Сабит-агай все издевался над нашим бригадиром Мархапямал. Шутник был. Как-то раз Мархапямал мучается: никак трактор не заводится, а Сабит-агай говорит: «Посмотри искру, магнето проверь». А та никак не поймет. Ну он и говорит ей: «Может, мол, под колесо ушла, в землю зарылась, быстрей выкапывать надо, лопату тащи!» А Мархапямал бегом-бегом так и сделала. До колик смеялись тогда.
– А какие песни и частушки мы пели! Помню, мучаюсь, не могу трактор завести. А Сабит-агай рядом крутится. Со злости и говорю ему: «Острый ты на язычок – вот и сочиняй, пой мне частушки, настроение поднимай». А он возьми и тут же сочини:
– А я ему: «Я не Гайша, а Гульгайша», – а он мне говорит: «Гуль» твой весь в мазуте замазался, только «ша» твое и осталось» – я только что чуть не ревела – расхохоталась.
– Да он такой и в старости был. Вечно около него смех и шутки, а заговорит – все ему только в рот смотрят.
– А про трактор не забыла? – Гульгайша спросила Маглифу, а сама, откинув руку в сторону и прищелкивая пальцами, тут же запела:
Как только прозвучали первые слова, Маглифа тут же подхватила:
– Под такие частушки, помнишь, в клубе отплясывали – только льдинки от лаптей разлетались.
– Да, о лаптях-то... Хромой Зайни жив ли?
– Ба, Гульгайша, ты, оказывается, и вовсе деревенских дел не знаешь. Ведь с тех пор, как он в рай отправился, сколько времени прошло. В ауле сейчас тех, кто с войны вернулся, по пальцам пересчитать можно, да и старушек все меньше.
– Эх, Маглифа, кому мне, кроме тебя, и душу-то открыть, кого я вижу, кого пригласить могу? Как про лапти помянули, частушку хромого Зайни сразу вспомнила:
Мне не надо девок – лучше бабы нет:
Они маслом кормят, сытен их обед.
– Когда Зайни вернулся с фронта инвалидом, его жена тут же бросила. Он пытался пристроиться к одной вдовушке, да с ее сыном не ужился. Так и жил калекой один-одинешенек, больше никто из вдовушек на него не позарился.
– Это верно, коли потерялся у тебя вид, к одинокому колу плетня не привяжешь. Что же ты не спрашиваешь, какой у меня секрет?
– Так человек с секретом, он больной человек, все равно не стерпит, все расскажет, вот сижу и жду...
– Ну и хитрая ты. Секрет-то, он не такой уж и секрет. Потому так сказала, что знала ты этого человека. Только не обижайся, если спрошу об одном деле. Как-то, лет пять-шесть тому назад, если не ошибаюсь, меня отыскал тот самый «Печка-Мингаж», про которого ты мне рассказывала.
– Во-от как, – удивленно протянула Маглифа, – рассказывали же, что он обитал в Средней Азии, а позже говорили, что и вовсе умер?
– Все правда: мотался по чужим краям и уже давно не живет на белом свете. В свое время, ничего не добившись на чужбине, вернулся в Башкортостан. В аул не поехал, видать, смелости не хватило. Впрочем, кто бы его там встретил да приютил.
– Был у него двоюродный братишка, да и тот повесился с перепоя.
– Вот этот «Печка-Мингаж» отыскал меня и стал каждый день приходить. Сначала хотела я его выпулить, как стрелу из лука, а потом думаю: «Послушаю, что петь-толковать будет...» Жизнь его крепко подсушила – от «печки» и следа не осталось. На вид выглядел он неплохо и разговаривал уважительно. А когда сказал, что детей у них не было и жена померла, жалко мне его стало: на старости лет нет у него ни души, которая приветила бы его. Да и сама подумала: не век же одной горе-горевать, может, что и решится. Но все же твои рассказы помнила и решила: не посоветовавшись с Маглифой, никаких шагов не предпринимать, как, думаю, после на глаза ей покажусь? Взяла и все это выложила Мингажу. В тот день ушел он, не сказав ни слова. На следующий день пришел выпивший, а до этого всегда трезвый приходил. Пришел и с порога: «Маглифа – это же баба, которую я изжевал и выплюнул, а ты у нее, унижаясь, хочешь совета просить. Она, конечно, скажет: «Не выходи за него». Постарается меня охаять, когда сама в свое время на все согласная была!» Тут уж я разозлилась и говорю: «Встань и иди, шагай своей дорогой! Такие, как Маглифа, красивые да умные женщины на таких, как ты, ветрогонов, и плюнуть не захотят, бесстыдник!» Отругала я его и выгнала. А сама всю ночь напролет проплакала, как девчонка… Маглифа, неужели это животное тронуло тебя?
– Эх, Гульгайша, теперь-то уж нам с тобой ни перед кем отчета держать не надо. От мужей наших только светлая память осталась. Нам теперь только честь наша – хозяйка… Вот Мингаж!.. Черные свои мысли так до самого черного ада не оставил, оказывается. Если бы случилось так, как он говорил, разве Абдулла оставил бы его в живых? Если до чести дело доходило, он ведь и Зулькарная решительнее был. А тогда в лесу Абдулла вовремя подоспел, а то не знаю, чем бы все кончилось. Подлая душа, она ведь безжалостна.
– У этого «Печки-Мингажа» и смерть непутевая была. Связался он с какой-то пьющей женщиной, раздобыли они как-то раз какое-то зелье, напились да и померли к утру оба. Толком и похоронить их некому было. Кое-как чужие люди похоронили.
– Ладно, Гульгайша, оставь, не стоит пачкаться, говорить о нем. Одиночество, говорят, и то лучше, нежели лихой попутчик... Что поделаешь, война, она не одной – тысячам душ, всей стране горе принесла. Что нам определено, никто, кроме нас, не пронесет. Женщины, они ведь терпеть рождены.
Гульгайша быстренько выпила еще одну рюмочку и подтвердила:
– Это верно. Только нет хуже болезни, чем одиночество. Больно уж тяжело оно, непосильно. У тебя есть чему радоваться, с кем горевать, о ком печалиться. А у меня... – Гульгайша вытерла набежавшие слезы и запела мелодичным, красивым голосом:
Вдоль по Сарману луга-луга,
Посреди лугов девясил растет.
В этой жизни две беды есть:
Закончив песню, Гульгайша приклонила голову к плечу подруги и по-детски, не сдерживаясь, разрыдалась. Задыхаясь от плача, проглатывая слова, все причитала и причитала:
– Эх, будь проклято то, что войной называют! Кровью она заставляет нас плакать, кровью. Сколько лет уж прошло, а сердце болит и болит. Если сегодня были бы живы твой Абдулла и мой Зулькарнай, разве мы бы горевали так? Если бы хоть, как у других, живой, в чем душа, но только живой пришел бы. Сколько я его ждала?! Ожидая, даже камень, говорят, дырявится, а я же человек! Почему же жизнь так не справедлива: одним каждый день – праздник, каждый день – пир, а другим каждый день – тоска, каждый день – мысли горькие. Почему так, Маглифа?
А Маглифа сама, обняв Гульчайшу, вытирала уголком шали глаза.
– Что же поделаешь? Счастье к нам только в окошко заглянуло и прошло, а горе в двери вошло. Головой ведь не станешь о стену биться. Не только у нас, по всей стране такое же горе. Только хоть теперь-то пусть мир будет, хоть дети не узнают этого горя.
Выплакавшись, подруги немного успокоились.
– Э-х, так у нас и чай остыл совсем. Маглифа, я за жизнь деньги скопила, думала в аул вернуться, около тебя жить. А теперь вижу, что не смогу. Давай тебе новый дом поставим. Мне-то эти деньги все равно ни к чему. Если б за деньги счастье можно было найти, а так…
– Нет, Гульгайша, мне моих денег хватает. Я еще, как могу, детям помогаю. Благодаренье Аллаху, и односельчане, и колхоз не бросают меня. А ты, коли ничего не сладится, так сиротам помоги, Гульгайша. Это самое святое дело, зачтется на том свете.
– А что, я сделаю. И как мне это раньше в голову не пришло?
Когда подруги ложились, на востоке уже занималась заря...
Маглифа рассчитывала всего на пару деньков оставить свой дом, а растянулась ее поездка на две недели. Что ж поделать, беда всегда под ногами у нас.
Приехав, Маглифа каждую вещь в доме переложила, обласкала, весь вечер нежно проговорила с коровой, теленком, каждой овечкой.
Внук Булат заметно поправлялся, в родном доме все было в порядке, разве это не радость? Только тот, кто не видел горя и страданий, не умеет радоваться.
Вскоре Маглифа от словоохотливых соседей знала обо всех событиях и новостях в Тальниковых кручах. В первый же день ей рассказали, что одноклассника и друга Сынбулата избрали председателем колхоза. Маглифа хорошо знала Исмагила. Исмагил жил в соседнем ауле Серый заяц. Во время учебы в школе он часто бывал в их доме, а в затяжные бураны и вовсе оставался ночевать.
На следующий день после приезда Исмагил пришел к Маглифе, пожал ее ладошку двумя руками, сказал полушутя-полусерьезно:
– Ох, тетя Маглифа, если я не побываю в этом доме, не поем испеченного тобой хлеба, не попью крепкого чая с молоком, будто не хватает мне чего-то, болеть прямо начинаю.
– Проходи, проходи, – пригласила гостя Маглифа, – ты ведь не чужой мне, а теплый привет и горячий чай для тебя у тети Маглифы всегда готовы. Жалко, что с Сынбулатом редко видитесь, он всегда расспрашивает о тебе. Поздравляю с новой должностью.
– Да, в новый хомут впрягся, потяжелее теперь будет.
– Ничего, потянешь! Не бывает таких возов, чтоб мужчина не потянул. Доброе слово не только человек, даже скотина понимает. Только не ломай рогов подошедшей с мычанием коровы. Это худо. Душу греет одно слово, а студит – другое.
– Вот ведь, матушка Маглифа, увидишь, поговоришь с тобой и будто целую жизнь проживаешь. Что не фраза у тебя, то пословица. Откуда только берутся они у тебя?
– Жизнь учит... Мама у меня находчива была на слово. «Если хочешь, чтоб люди тебя слушали, говори слово обдумав, только доброе слово не надоедает», – говорила покойница. И свекрови спасибо, и она «много ума» оставила мне. В памяти до сих пор ее наставления: «Есть слово, которое знай, да не говори, другое – и знать не знай, и говорить не говори, третье – и знай, и говори, а четвертое – и сказать не смей».
– Как метко сказано! Поражаюсь нашему народу, его находчивости, его уму! Вот и нам бы так научиться говорить. Этому в институтах не учат, только жизнь может научить. К сожалению, уходят носители народной мудрости из жизни. Отец, помню, говорил: «Когда слушаешь стариков, шапку заталкивай за пазуху».
– Я хорошо знала твоего отца. Да, его стоило послушать, сняв шапку. На сабантуях мой Абдулла, Зулькарнай и твой отец всегда были соперниками в борьбе и обязательно кто-нибудь из них становился победителем. Сколько уже прошло со дня смерти?
– Через три месяца будет четыре года. Война все... С контузией он долго мучился, она и унесла его в могилу.
– Да-а, раны войны никогда не заживают.
Как не был душист и крепок чай Маглифы, Исмагил не мог долго сидеть за самоваром. После того как рассказал о своей семье, делах и планах, извинился и откланялся, сказав перед уходом:
– На следующий год откроем в ауле музей ветеранов войны и труда, один стенд будет посвящен вашей семье. А ближе к осени, тетя Маглифа, хотел еще тебя побеспокоить.
– По силам будет, так от тетки твоей не убудет.
– Еще как по силам! Осенью молодежь в солдаты провожаем. Думаем организовать хороший вечер. Вот там твоя помощь понадобится. На прощальном вечере нужно твое проникновенное слово.
– Оставь, сынок, брось, я не смогу! Вон помоложе есть, пусть они скажут. Прошло уже мое время говорить перед народом.
– Не отказывай, пожалуйста, матушка Маглифа! Всем миром тебя просим. Уважь нашу просьбу. Время еще есть, обдумай.
– Хорошо, сынок, в первый раз ты меня просишь о чем-либо. Лишь бы все были живы, здоровы, да чтобы жизнь мирная была, а что сказать всегда найдется. Слово из слова рождается, слово словом отыскивается.
Месяц прошел в хлопотах и заботах, Маглифа и не заметила, как осень прикатила. Несколько раз приезжали Сынбулат и Стефания, привозили Булата. Маглифа немало потратила сил, чтобы заново связать узелком жизнь молодых.
Булат окреп, стал, как репка, налитой, резвый. Маглифа нарадоваться не могла на внука, ходила за ним, ласкала беспрестанно. Очень хотелось ей, как и раньше бывало, оставить на зиму его у себя, но говорить об этом не стала. Решила: «Нет, пусть будет с отцом и матерью, ребенок ведь он, словно крепкая веревочка, связывает жену с мужем. Может быть, в свое время и не хватало этой веревочки».
Торжественный вечер, который должен был состояться в клубе, целый день не давал покоя Маглифе. Начнет обдумывать, о чем будет говорить, а перед глазами сначала сын Айбулат, а за ним муж Абдулла встает. Пытаясь хоть ненадолго отвязаться от горьких мыслей, бралась по хозяйству то за одно, то за другое дело дома и на дворе. Но никак не могла избавиться от образов Айбулата и Абдуллы. Показалось даже, будто сын зовет ее: «Асай... асай». Маглифа огляделась вокруг, но только старинные часы на стене мелодично пробили.
Хоть и обещали подвезти Маглифу к клубу на «Волге», она решила тихонько идти пешком. Во-первых, стеснялась ехать на машине, во-вторых, надеялась встретить по дороге подруг и знакомых. И очень хотелось забыться на время, отвлечься от мыслей, от горькой памяти. Так и случилось: повстречала многих односельчан, идущих на торжество, расспросила их о здоровье, житье-бытье, поговорила и со стариками, и с молодыми, узнала много новостей. А когда ее догнала и обняла за плечи соседка Насиха, настроение Маглифы стало развеиваться. Только сердце, болевшее весь день, нет-нет да покалывало.
Вот мимо обелиска, здороваясь со всеми, прошли парни и девушки. Один парень пронес под мышкой старую гармонь. Маглифа, увидев ее, вздрогнула. И словно угадав ее мысли, рядом стоящий дедушка Идрис, заправляя правой рукой пустой левый рукав пиджака, позванивая орденами и медалями, пояснил:
– Гармонь-то Нуруллы-агая все еще годна. Эх, и играл же он! До утра, бывало, играет, никогда не скажет: устал. Никогда он без гармони не ходил.
– Хорошо, что гармонь его сохранили, спасибо внукам его, – присоединилась к разговору бабушка Бадерниса, – сколько лет хранят, берегут. Когда отец уходил, Шайсану и двух лет не было. А сейчас вон уже второй его сын в солдаты уходит. Нуруллы самого нет, а гармонь его внука провожает.
Эти мысли вдруг, словно огнем, обожгли сердце Маглифе: в горле пересохло, на лбу выступил холодный пот, глаза затуманились, все поплыло перед взором. «Та старая гармонь! Хранят ее, берегут... Да-да, вот под эту гармонь пел ее Айбулат! Узнает она ее, узнает».
– Сынок, это гармонь дедушки твоего?
Парень немного растерялся, но кивнул головой.
– Тогда сыграй что-нибудь задушевное! Только чтобы для нас, стариков, подошла.
Деда Идриса поддержали и остальные:
– Давай, сынок, играй, сегодня ваш день!
– Эх, дедушка твой задушевно играл, он гармонь зря не таскал.
– Как заиграет веселую, ноги сами в пляс пускались, заиграет грустную – сердце заходится.
А Маглифе становилось все хуже и хуже, она уже еле держалась на ногах. Парень легко перекинул гармонь, отстегнул запиравшие ее ремешки и положил проворные пальцы на серебряные лады. В тот же момент над аулом Тальниковые кручи птицей взмыла потрясающая душу, чарующая мелодия. Это была песня, которую пел Айбулат, уходя на фронт:
Маглифа прижала к груди правую руку с зажатыми в ней полевыми цветами и что-то еле слышно прошептала. Но никто из людей, захваченных переливами гармони, не услышал ее. Земля стала уходить из-под ног Маглифы. Засосало в груди, тяжко стало сердцу. Маглифа шагнула вперед к памятнику, но не дошла – упала на клумбу с цветами. Кто-то отчаянно закричал:
– Аллах! Маглифа, что с тобой?!
Гармонь резко смолкла. Несколько мужчин попытались привести Маглифу в чувство, делая ей массаж сердца и искусственное дыхание. Запыхавшаяся от бега деревенская фельдшерица Зухра все искала и искала пульс Маглифы, но сердце больше не билось…
Растерянные, подавленные стояли у клумбы односельчане Насиха, Нурулла, Дилара, Замир, Хамит, Исмагил, подошли и Танат с Василием – их специальным письмом пригласили следопыты из класса Насихи. Это был самый большой сюрприз предстоящего торжества. Гостей, приехавших из Сталинграда, хотели прямо на сцене свести с Маглифой. Не довелось им вновь встретиться. Если бы знать заранее, что в жизни случится!
Маглифа лежала вся осыпанная цветами и словно ждала от далеких звезд возвращения своего Айбулата и всех батыров, защитивших Родину в страшной войне...