№4.2020. Николай Андреев. Боженята. Продолжение. Начало в № 3

Глава пятая

Посолонь

Весь день Борька не находил себе места. Хотел дров на зиму нарубить, да чурбаки быстро вышли, воды в баню натаскать, да бак скоро наполнился, сена накосить, да дед запретил – трава, сказал, как следует не выросла.

Он уж и в тенечке повалялся, и на солнцепёке позагорал, и в футбол сам с собой в одни ворота поиграл. А как сам себе по ноге пнул, сам от себя гол пропустил – мяч подальше в кусты закинул, да к деду пошел в лес проситься.

Сказал, что как оно там, у Алексея Алексеевича в городе, сложится, ещё неясно, может, и вовсе никак, а птица Гамаюн всему, чему надо, научила, куда пойти, чего найти, объяснила.

– Так что не удерживай ты меня, дедушка! Я меч-траву быстренько отыщу и обратно вернусь.

– Да как же ты её отыщешь, коли сами боженята-лесовики об том ничего не слыхали?

– Они не слыхали, я услышу! Птица Гамаюн не сорока-пустобрёха – слов на ветер бросать не станет. Она точно знает, чего делать следует.

Подумал старик, покумекал, да и согласился. Решил, покуда леший из города с дурными вестями не воротился, за внука можно не бояться, никто его в лесу не тронет.

– Ну что с тобой, неслухом, делать, – вздохнул он. – Ступай, коли так. Только гляди, всю дорогу посолонь иди, как птица Гамаюн учила – следом за солнцем.

Пообещал Борька посолонь идти – с востока на запад, с солновсхода на солносяд. Харчи кое-какие с собой взял, фляжку с водой колодезной припас, спички не забыл – в карман куртки бросил. Едва стемнело – спать улегся, только рассвело – проснулся, с дедушкой честь по чести распрощался и пошел, куда глаза глядели да солнце вело.

Идти посолонь оказалось не так легко, как думалось. Тропинка иной раз на солновсход сворачивала, тогда как ему в обратную сторону на вечер идти следовало, прогалина в зарослях лядины на полуночи зияла, а солнце на полудень в непролазный бурелом указывало.

Ходил он так, ходил, пока совсем из сил не выбился. А как из сил выбился, отдохнуть решил. Присел на пенек, харчи разложил, вечерять стал. Только к огурчику руку протянул, всадник мимо проскакал – весь из себя черный, одет во всё черное, и конь под ним вороной масти со сбруей цвета берестового дегтя.

«Ба! Что за чудо такое?» – подивился Борька. Но не испугался. Взглядом его проводил, дальше ужинать стал.

А как отужинал, костерок развел. Травы натаскал, под себя подмял, звезды на небе стал разглядывать. Звезды были доброзрачные, яркие, а одна, та, что висела прямо над макушкой, была и доброзрачней, и ярче всех. Он даже имя ей придумал – Золотая. А как имя придумал, душевный разговор с ней завел. Да только видно зря. Не захотела звезда его слушать – по небосводу, как с горы на салазках, скатилась, в лес свалилась, за черный бор спряталась.

Огорчился Борька такому невниманию. Да только делать нечего – падшую звезду в лесу не найдешь, гвоздями к небу не прибьёшь, не спросишь, отчего она, надменная, слушать тебя не желает.

Повернулся он на бок, курточкой накрылся да заснул, как в колодец с черной водой провалился.

Глава шестая

Встреча в парке

Утро в городе всегда начинается внезапно. Кажется, на улице еще ночь, темно, мрачно и до рассвета еще не один час, а только лампу в комнате выключишь, только занавески пошире распахнешь – поймешь, что и ночь вот-вот кончится, и солнце красное над крышами вот-вот взойдет.

С первыми лучами солнца Алексей Алексеевич из дома вышел. У подъезда постоял, о том, что делать, как быть на минутку задумался.

«Может, стоит все-таки в полицию обратиться, на Бабу-ягу заявление написать? Так, мол, и так, Баба-яга – Костяная Нога в присутствии свидетелей – домового, перебаечника, банника, сарайника, жихаря, а также нежити и житии (лесной плюс полевой) – обещалась моего сотрудника Бориса вместе с его родным дедушкой Егором Фомичом съесть. Пожалуйста, примите меры».

Алексей Алексеевич усмехнулся. Подумал: если он такое заявление когда-нибудь напишет-подпишет, его мало того что полицейские засмеют – его еще и психиатры залечат.

«И тогда Борьку с дедом Егором уж точно никто не спасет».

Эта мысль Алексею Алексеевичу не понравилась. Он ее из головы выкинул, после чего внимательно по сторонам огляделся – нет ли где лешего – и быстрым шагом в парк направился.

В парке было пусто и тихо. Алексей Алексеевич мимо столиков со следами былого пиршества – стаканчиками пластиковыми, тарелочками бумажными – прошелся, у мангалов с углями остывшими остановился, постоял-подумал и дальше вглубь парка поспешил. Найдя подходящий пень, на него поднялся, голову меж ног сунул, пукнул, сказал тихим голосом:

– Дядя леший! Не серым волком покажись, не черным вороном обернись, не елью жаровой – покажись таким, каков я есть!

Прошло несколько минут – ничего не произошло. Только ветер по верхушкам деревьев прокатился, дуб сердито заскрипел, да сорока-белобока о чем-то не выспавшимся голосом на лету прокричала.

Алексей Алексеевич еще раз по сторонам поглядел – нет ли кого рядом – и вновь обряд проделал, громче прежнего произнес:

– Дядя леший! Покажись ты, наконец, не серым волком, не черным вороном, не елью жаровой – покажись таким, каков я есть!

Только Алексей Алексеевич последнее слово проговорил, как из-за деревьев леший вышел. На малиновый цветочек в петлице дыхнул, мизинцем ласково поправил, спросил, чего это он, как оглашенный, на всю округу орет.

– А чего вы с первого раза предо мною не предстали, как я сказал? – обиделся Алексей Алексеевич.

– А с чего это я должен пред тобой представать? Кто ты такой есть по сравнению со мной – хозяином леса?

– Ну как же? Мы же с вами вчера договаривались! Забыли?

– Ничего я не забыл. Да только ты, милок, договор наш не исполнил. Осинку не нашел, не срубил, на восток не повалил, как было велено. И вообще... Ты на какой пенек, дубина, встал? Тополь от осины не можешь отличить!

Алексей Алексеевич под ноги себе поглядел, затылок почесал, сказал задумчиво:

– Так то ж пенёк – не дерево.

– Сам ты пенёк!

Махнул леший на Алексея Алексеевича рукой, дескать, чего на тебя, шалового, время тратить, и пошел, куда шел.

Алексей Алексеевич следом засеменил.

– Дядя леший, а куда мы идем?

– Никуда. Захворал я. Надо бы травку кое-какую сыскать, малость подлечиться.

Алексей Алексеевич на лешего взгляд бросил, оценил – судя по мятой роже, жухлой коже, кислому запаху изо рта, лесовик действительно болел.

– Вы, дядя леший, видимо, вчера вечером что-нибудь не то съели? Да?

Леший нехотя согласился. Сказал, что и съел он, видимо, что-то не то, и выпил, видать, чего-то не того, и почивал не под кустистым кленом, не под ольхой зеленой, а на бревне дубовом.

– В общем, худо мне, Лексеич, а значит, всё отныне у меня неладно.

Хоть и сильно леший хворал, да, по счастью, недолго. Через час, водички из фонтана хлебнув, одну нужную травку пожевав, другую пососав, третью понюхав, на глазах поправился – кожа на роже разгладилась, глаза просветлели, взор прояснился, ожил.

Облегченно выдохнув, он ладонь в фонтан опустил, сказал, что жизнь – штука, конечно, приятная, вот только пользоваться ею надобно так, чтоб и самому было весело и другим смешно.

– А не так, как злыдни. Сами развлекаются, как хотят, сами балуются, как могут, а другие от их баловства ноги едва не протягивают.

– А чего это вы вдруг про злыдней вспомнили?

– Да так, – задумчиво глядя на веселившуюся рядом детвору, ответил леший. – Память о себе недобрую оставили, вот и вспомнил.

– Какую память? – оживился Алексей Алексеевич. – А ну-ка расскажите, я послушаю.

Леший еще раз травку пожевал, пососал, понюхал, еще раз воды из фонтана хлебнул, тогда и рассказал всё как есть, с самого начала:

– Беда однажды со мной приключилась – кисет с табаком в чапыжнике подобрал.

– Да вы что!

– Да. Открыл я его, дай, думаю, понюхаю, прочихаюсь на дармовщинку. Попробовал, прочихался, дальше пошел. Шел-шел, никого не трогал, как вдруг о кокору споткнулся. Выругался, поднялся, дальше пошел. Тут девку-пустоволоску в лопотье ситцевом повстречал. Дай, думаю, подшучу – глаза отведу, дорогу из-под ног уведу. Оббежал ее, а круг замкнуть не успел, опять обо что-то споткнулся. Встал, снова девку нагнал, да тут в западину провалился. Пока в западине валялся, дурака валял, она совсем ушла. Ну и я на месте долго не стоял – дальше поковылял. На охотников наткнулся, что у костра сидели, заячью говядинку ели да в карты резались. Человеком обернулся, к ним присоединился, обещался, ежели карту дадут, в круг возьмут, стадо белок на кон поставить. Посадили меня у костра, в круг взяли, карту дали. Ну, я, конечно, не будь дураком, тузов из колоды себе незаметно повытаскивал, им шестерок понакидал, хотел как липок ободрать, голышом по миру пустить, повеселиться всласть... Да только вправду сказывают: коли не повезет, так и Баба-яга лешеней понесет. В общем, побили их шестерки всех моих тузов. Я, понятное дело, в крик: «Как так! Не может того быть!» А делать нечего, расплачиваться надобно. Пришлось, как обещался, белок звать. Прискакали ко мне не стадо – два худосочных бельчонка. Сказали: мор, мол, на них напал, все облезли так, что людям на глаза стыдно казаться. Я охотникам так и объяснил: бракованные, мол, нынче белки пошли, вы лучше стадо зайчат забирайте, они жирнее будут. Охотники согласились: нам, дескать, без разницы, кого брать, главное, чтоб не с пустыми руками к женкам возвращаться. Я зайчат кликнул. Те прискакали, на задние лапки встали, ждут, чего еще скажу. Я не сказал – закричал, да не им – охотникам: «Стреляйте, тудыт-растудыт, чего сидите, таращитесь!» Охотники ружья похватали, а стрелять не могут. «Не могём, – говорят, – стрелять в упор – пущай они улепетывают, нам так сподручнее». Я опять в крик: «Бей, телячье племя, не то разбегутся, не соберешь!» А те, знай, свое талдычат: «Ты проиграл, ты ушканов и бей, а мы, сказано, не могём!» В общем, пока мы рядились-судились, зайчата мои кто куда разбежались. Я, понятное дело, на охотников осерчал, уходить собрался, а те не пускают, за руки хватают. Я им: покель! Они мне: плати! Я им: шиш! Они мне – ружья в бок. Словом, еле отбился... Хотя, конечно, дело не в охотниках. Просто все-то у меня в ту поры шиворот-навыворот шло. Напугать кого хотел, сам впросак попадал, жениться вздумал, невесты, меня увидав, в обморок рядами валились. Сам собирался с устатку прилечь, невесты с земли подымались, приставали, замуж просились. Ну а разило от меня так, что и ныне без содрогания не могу вспоминать... Так бы, думаю, и сгинул, кабы не Баба-яга. Увидала она такое дело, сказала: чую, леший, что-то тут не чисто. И ну, давай меня крутить, вертеть, на солнце разглядывать. А потом как на весь лес закричит: «Вот я вас, вредных, сейчас головешкой-то раскаленной, начиная с первого, ожгу! Вот я вас, окаянных, кончая двенадцатым, прижучу! А ну кыш отсель!» Мне страшно стало, а им, видать, еще страшней. Соскочили с меня, стоят плечом к плечу, дрожат на ветру, трясутся.

– Кто стоят, дрожат, трясутся? – спросил Алексей Алексеевич. – Неужто злыдни?

– Они. Все как один, двенадцать родных братьев!

– Что вы говорите?!

– Ну, тут, конечно, потеха знатная началась – столько времени прошло, до сих пор приятно вспомнить. Уж как мы злыдней этих по лесу ни гоняли, уж как мы их по пояс в землю ни вгоняли, уж как мы над ними ни измывались, ни куражились, ни тешились, а все одно мало казалось, хотелось еще что-нибудь смешное сотворить.

– И что вы с ними сделали? Погубили?

– Знали б как погубить, исказнили б, даже не сомневайся! А так как не знали, не могли, в кисет обратно запихали да строго-настрого наказали старичку-боровичку их подальше от леса спровадить.

– И что он сделал?

Леший пожал плечами. Сказал, что старичок-боровичок кисет со злыднями в кошелку какого-то бедолаги-грибника подложил.

– А злыдни – вот ведь паразиты какие! – нам, помнится, всё грозились. Пожалеете, пищали, что с нами связались! Мы, дескать, вам лесовикам еще отплатим, еще попомним обиду нашу.

Леший ладонь в фонтан опустил, на развеселившуюся рядом детвору задумчиво поглядел, сказал, что, похоже, вчера вечером того самого бедолагу-грибника в кафе повстречал.

– Он за соседним столиком спиной ко мне сидел, сообедничал. Водичку из бутылочки хлебал да салатиком постным закусывал.

– Что вы говорите! – ахнул Алексей Алексеевич. – А как вы догадались, что это он?

Леший ответил:

– По запаху. От него разило, как от меня тогда.

– Кислотенью?

– Да нет! – поморщился леший. – После того как злыдни на меня напали, от меня по-другому разило – ты не путай!

– Как?

– Как, как? Безпроторицей, должно быть. Бедностью.

– Как вы сказали? Безпроторицей?

Леший глаза прищурил, на солнце посмотрел. Сказал, немного подумав, что у каждой избы есть свой особый ни с чем несравнимый дух.

– Другого такого во всей деревне не сыщешь, сколько б дворов в ней не было. И только у бедняков дух всегда одинаков... К таким иной раз войдешь, глянешь: вроде, все, как у всех: щи в печи, на столе калачи. А принюхаешься, почуешь запах пустого хлебного ларя, поймешь, что и щи-то в печи, небось, несолоны, и калачи-то на столе, видать, со звонцом, и из нужды-то хозяевам век выбираться– не выбраться... Так вот и от меня в ту поры разило. И от бедолаги-грибника, которому старичок-боровичок кисет со злыднями подложил, тоже так должно разить.

Тут мимо резвившейся у фонтана детворы стая бродячих собак пробежала. Одна из них с черными пятнышками над глазами внезапно остановилась, на мальчика, в мяч игравшего, внимательно посмотрела и за ним вдогонку припустила. Тот как ее заметил – заплакал, закричал. Другие дети тоже закричали, заплакали. И взрослые от страха за своих детей заорали, руками замахали. И собаки, испугавшись поднявшегося крика, зарычали на всех подряд, того гляди, накинутся, начнут в клочья рвать.

Не понравилось лешему то, что в поднявшемся шуме-гаме его голос потонул.

Встал он в полный рост. На собак грозно зыркнул, зыкнул, кулак огромный показал.

Те, как его увидали, зык услыхали, хвосты поджали, на полусогнутых лапах прочь попятились.

Дети сразу реветь перестали, в объятья родителей кинулись. Родители объятья раскрыли, навстречу детям поспешили. Все обнимались, целовались, радовались. И только один господин в серой шляпе никого не обнимал, ни целовал – к лешему пристал. Шляпу перед ним приподнял, голову приклонил, представился честь по чести:

– Валентин Валерьянович из Пригородного. Будемте, значит, знакомы.

– Чего надо? – вежливо поинтересовался леший.

– Хотел поблагодарить за своевременное вмешательство. Здорово вы жучек прижучили, очень мне даже понравилось... Расскажите: как вам это удалось?

Приятно лешему такие слова слышать. Он плечами скромно повел, глаза потупил, сказал, что, ежели дотошно разбираться, то ничего мудреного в этом деле нет. Надо просто тех, кого хочешь напугать, сильно невзлюбить, и тогда, те, кого сильно невзлюбил, сами тебя бояться будут.

– А уж как я собак терпеть не могу, особливо двоеглазок, каждый в лесу знает!

– Да, да, да! – закивал Валентин Валерьянович с довольным видом. – Удивительно, как всё просто! А скажите, пожалуйста, этот ваш метод на змей тоже действует? В том смысле, что смогли бы вы, ну, скажем, так их запугать, чтобы они, гады, не вздумали кусаться?

Хотел леший ответить, да не успел – к нему два полицейских подошли, документы предъявить потребовали.

– Какие документы, – опешил леший. – Не брал я ничьих документов.

Он еще не знал, кто такие полицейские, чего от них ждать, но чутьем звериным исходившую от них опасность сразу почуял.

– Он правду говорит, – подтвердил Алексей Алексеевич. – Нет у него никаких документов. Он леший.

«Кто он такой, мы и сами видим, не первый год служим, – ответили полицейские. – Поэтому-то и просим справку об освобождении показать».

– Вы не поняли: он только вчера утром из лесу вышел!

«Из лесу, из тундры, из городского изолятора – нам без разницы! Вышел – обязан при себе справку иметь! Таков порядок!»

– Нет у него никакой справки. И никогда не было!

Полицейские в ответ руками развели: дескать, нет так нет, и предложили вместе с ними в отделение проследовать.

Тут в разговор Валентин Валерьянович вступил. Сказал, что артист по фамилии Леший – известный укротитель одичавших зверей – документов с собой не носит, потерять боится.

– Как, впрочем, и все мы – почитатели его таланта.

Родители детей тут же хором подтвердили: да, дескать, правильно: он – укротитель, а мы все как один – его поклонники без документов. И дети родителей то же самое сказали. И Алексей Алексеевич. После чего за спину Валентина Валерьяновича спрятался, принялся оттуда за тем, что происходило в парке, дальше наблюдать.

Ну а дальше произошло то, что и должно было по задумке Валентина Валерьяновича произойти. Полицейские под нажимом родителей с детьми от лешего отстали, за доставленное беспокойство извинились. Перед тем как проститься, посоветовали при такой физиономии паспорт с фотографией всегда с собой носить.

– Чтоб никаких недоразумений впредь не возникало.

Дети с родителями тоже вскоре разошлись. Один Валентин Валерьянович никуда не пошел – рядом с лешим стоять остался.

Сказав, хорошо все то, что хорошо кончается, повторил вопрос: можно ли змей запугать так, чтоб они перестали кусаться?

– Отчего ж нельзя, – ответил леший. – Любую тварь запугать можно. И гадов тоже. Да только зачем их пугать, ежели они сами всего на свете боятся?

После чего еще раз полицейским вослед поглядел, еще раз облегченно выдохнул, сказал, что жизнь – штука, конечно, приятная, вот только пользоваться ею надобно так, чтоб и самому было хорошо и другим не страшно.

– А не так, как полицейские ваши с гридней. Сами шуток не понимают и другим проходу не дают.

Валентин Валерьянович согласно кивнул. Сказал, что жизнь хороша здесь, в уютном теплом парке, а не в тюрьме, куда его, дрессировщика, стражи правопорядка чуть было не упекли.

– Стены там, говорят, склизкие, полы под ногами холодные, оковы на руках железные. В нее раз попадешь, на волю уже не выберешься – даже не мечтай.

Передернуло лешего от таких слов. Он еще раз водичку из бассейна хлебнул, еще раз на солнышко глянул и пригласил Валентина Валерьяновича в лесу погостить.

– Всё, что хочешь, для тебя, мил человек, сделаю за то, что от полицейских меня оборонил. Хочешь – стада лисиц, куниц нагоню, хочешь – у недруга твоего дорогу украду, под выскорью прикорну. А хочешь – елью мохнатой покажусь, белым мхом расстелюсь, только ты, Валентин-свет, уж будь добр, не хвастай моим уменьем, не кажи меня твоим товарищам – не то волюшку на неволюшку наведу, худо тебе придется!

Валентин Валерьянович в ответ только грустно улыбнулся. За приглашение лес посетить вежливо поблагодарил, сказал, что проблемы серьезные, дела скорбные, в городе его цепями стальными держат, вырваться не дают.

– Что такое? – деловито осведомился леший. – Ну-ка, мил человек, давай, сказывай! Чем смогу, помогу, как ты мне чем смог помог – я благодарный.

– Не беда со мной приключилась, а одно большое несчастие, – начал свой печальный рассказ Валентин Валерьянович. – Доченька-дочурка моя заболела. А я вместо того, чтоб ей, бедной, помочь, банкира богатого богаче прежнего сделал.

– Какого банкира?

– Медяшкина... Слышал о таком?

– Нет, – покачал головой леший. – Кто это?

– Самый большой кровопийца в городе... Узнал он про то, что я для моей больной доченьки-дочурки средство верное нашел – магический камень от всех болезней, рубином называется, – и подослал ко мне этих... не знаю, как и назвать-то...

– Гридню в галстуках? – подсказал леший.

– Ну да, типа того, гридню... В общем, вдесятером они на меня напали, рубин-камень отобрали... Всего-то два квартала до дома не дошел, всего-то две улицы не донес.

Заплакал Валентин Валерьянович, горючими слезами залился. Из кармана платочек беленький вынул, слезы на щеках соленые вытер, сказал, что доченьку его дочурку теперь уж, видно, не спасти, потому как ни в больницу её не кладут, ни доктора с кандидатами наук не берутся лечить, выхаживать.

Услыхав о том, возжелал леший справедливости. Рукава пиджачные закатал, сапоги устюжские подтянул, усмехнулся усмешкой не доброй – злой. Велел с банкиром Медяшкиным его свести.

– Поговорю с ним по-плохому, коль по-хорошему он уж, видать, не понимает!

– У-у-у! Куда тебе! – махнул на него рукой Валентин Валерьянович. – Гридни взяли за правило толпой многочисленной его охранять, никого без разрешения на пушечный выстрел не подпускать.

Удивился леший: как, мол, так.

– Что за правило такое? Сколько лет живу, а доселе о таком даже не слыхивал.

– Правило это, самое что ни на есть обыкновенное, – вступил в разговор Алексей Алексеевич. – Закон сохранения называется. Чем больше людям пакостишь, тем больше людей для охраны требуется.

Леший над словами Алексея Алексеевича задумался. Хотел опять что-нибудь умное сказать, однако ничего умного, как назло, на ум опять не приходило. А приходило на ум одно зло – найти, схватить, в клочья разорвать.

– Так что же теперь, Валентин-свет, делать-то?

Валентин Валерьянович предложил ради спасения доченьки-дочурки рубин этот как-нибудь выкрасть, тем более что место, где Медяшкин его прячет, всему городу хорошо известно.

– И где ж он его прячет? – спросил леший. – Небось, в земле под спудом?

– Да нет. Он его прячет в своем особняке, в террариуме со змеями.

– Что значит «в террариуме»?

– Это значит в стеклянной такой коробке без крышки.

Не понял леший, что значит «в стеклянной коробке без крышки», но переспрашивать не стал, невежества своего постеснялся. О другом решил спросить:

– Зачем ворованный камень в террариуме прятать, ежели какие-нибудь незваные гости его могут увидать да куда не следует донести?

Валентин Валерьянович ответил: именно для того, чтобы гости – званные и незваные – этот камень могли увидеть и позавидовать ему, Медяшкину, он, Медяшкин, его в прозрачный террариум и поместил.

– А чтобы гости – сплошь банкиры с финансистами – рубин по привычке не стащили, не обналичили, в оффшор не перевели, змей ядовитых велел напустить.

После чего горестно вздохнул, глаза потупил, спросил жалобным голосом: согласны ли они помочь дочери его дочурке камень магический вернуть.

Леший без колебаний ответил:

– Согласен!

Алексей Алексеевич секунду другую подумал или просто сделал вид, что подумал, и тоже согласился рубин-камень вернуть, заодно порушенную справедливость восстановить.

Глава седьмая

Похищение рубина

Пока Алексей Алексеевич с лешим в кустах прятались, Валентин Валерьянович вдоль забора, окружавшего особняк банкира Медяшкина, медленно прохаживался. У калитки остановился, в замочную скважину одним глазом глянул, две спицы воткнул, дверь отворил и лешего с Алексеем Алексеевичем к себе тихонечко подозвал.

– Здорово это у вас получилось, – похвалил Алексей Алексеевич. – Откуда такое мастерство?

– Да так, – усмехнулся Валентин Валерьянович. – Случайно вышло.

Во дворе было тихо и светло. Справа под светящимся фонарем ажурная беседка виднелась, слева в бассейне черная вода под ветерком лениво колыхалась, спереди расстилалась прямая дорожка к особняку.

Едва Валентин Валерьянович на нее ступил, как из-за беседки свора черных сторожевых псов выскочила, зубы оскалила, зарычала.

Валентин Валерьянович тоже молчать не стал, «Помогите!» – закричал.

Пока Алексей Алексеевич соображал что делать, куда бежать, леший на громче всех рычащего пса зыкнул, в глаза ему зыркнул, погрозил мохнатым кулаком:

– Вот я те!

Пес, как зык лешего услыхал, кулак увидал, на месте застыл, потом назад попятился. Другие псы тоже назад попятились – тоже пожалели, что ни на тех напали, не тогда, когда надо, растявкались.

Установил леший во дворе тишину-порядок, к Валентину Валерьяновичу подошел, на ногах устоять помог. Левой рукой локоток поддержал, правой – плечо приобнял, повелел в дом вести, показывать, где банкир, кровопивец, рубин-камень прячет.

– Уж больно дочери-дочурке твоей его снести не терпится.

Валентин Валерьянович в ответ благодарно улыбнулся. Испарину на лбе платочком промокнул, дрожь в коленках унял, сказал, что с детства имел искреннее отвращение ко всему, что на бегу царапало, на лету жалило, под одеялом кусало. После чего из кармана план дома вынул, в нижнем углу которого надпись «Гражданпроект» стояла, приказал стеклянную дверь искать.

– От нее, – пояснил, – прямой коридор в гостиную с террариумом ведет.

Дверь, о которой речь шла, из дома прямо во фруктовый сад выходила. Валентин Валерьянович спицами в ее замке поковырял, отворил, внутрь вошел и Лехе с лешим войти предложил.

Сказал, что теперь можно ничего не бояться – здесь их никто не услышит.

– Все еще днем уехали. Так что не стесняйтесь, заходите!

Перед тем, как войти, Алексей Алексеевич спросил, как это ему удается так ловко замки открывать.

– Или вам снова, скажете, повезло?

Валентин Валерьянович ничего не сказал, только руками удивленно развел. На часы весело глянул и предложил идти рубин искать, справедливость восстанавливать.

Рубин, размером с небольшое куриное яйцо, лежал на атласной подушке внутри стеклянного террариума, днище которого устилали лениво извивающиеся гадюки.

Леший руку к нему протянул и тут же одернул, будто к непрогоревшим углям прикоснулся.

– Ишь ты, какой горячий!

Рубин от прикосновения угрожающе вспыхнул, холодным светом замерцал.

– Что вы тянете? – Валентин Валерьянович заныл. – Скорее!

– Не могу! Ледяной, а жжет, как огонь.

Не стал Валентин Валерьянович дожидаться, когда леший в себя придет, руку в порядок приведет, сам к террариуму подошел.

Увидев его, гадюки головы подняли, угрожающе зашипели.

Валентин Валерьянович отступил, но не отступился – попросил лешего умение свое показать – гадов диких утихомирить.

Гадюк, как было прошено, леший утихомирил, а рубин опять взять не смог – опять холодом до костей обжегся.

Расстегнул он ворот рубахи и жалобно сказал:

– Неможется мне что-то. Будто кто воздух из груди высосал.

Валентин Валерьянович на наручные часы посмотрел, с ноги на ногу в нетерпении переступил, предупредил, что времени у них почти не осталось.

Леший с духом собрался, еще один шаг к террариуму сделал. Но тут же покачнулся, за плечо Алексея Алексеевича схватился, голову на грудь уронил. Прошептал, что сила могучая, лесом выкормленная, его вконец покинула – дышать нечем стало.

– Ну что же вы? – Валентин Валерьянович чуть не заплакал. – Давайте хватайте его!

– Не могу, мил человек...

Поняв, что от лешего проку боле нет, Валентин Валерьянович к потолку руки воздел, слезным голосом воскликнул:

– Ну что за непруха такая! Вот он, камешек, бери да беги, так нет же... Что же делать, что же делать, что же делать? Ничего в голову не приходит...

– Надо усилия наши объединить, – посоветовал Алексей Алексеевич.– Может, тогда что получится.

– Что вы сказали? Объясните!

Не стал Алексей Алексеевич ничего Валентину Валерьяновичу объяснять. Ладонь свою на лапище лесовика положил, в террариум опустил и, дождавшись, когда гадюки испуганно пригнутся, камень взял. В воздух подбросил, на лету поймал, сказал, что ни капельки-то он не жжет.

– Вам, дядя леший, видно почудилось.

Не в силах возразить, леший только головой слабо качнул. Прошептал:

– Мне бы, братцы, в лес сейчас... где ветер шумит... где волки воют... где травка моя любимая растет...

Вспомнил он ее – прямую, стройную – протяжно вздохнул. Поправил в петлице пиджака малиновый цветочек с ее стебелька – слезинку уронил.

Промолвил жалобно:

– Домой... в лес хочу.

Алексей Алексеевич рубин Валентину Валерьяновичу передал, сам к лешему подошел. Спросил, чем может помочь.

– Выведи меня отсель, – хныкнул тот. – Душно... Душа будто в силках томится.

Помог Алексей Алексеевич лесовику – плечо подставил, к выходу повел. У порога, из сил выбившись, передохнуть предложил.

– Ничего-ничего, Лексеич, – словно в бреду пробормотал леший. – Потерпи чуток... Вот вернемся в лес, я тебя отблагодарю, в рощицу свою сведу... Покажу, как глухари токуют... как лиса учит щенят мышковать... как лоси воду из ручья пьют... Ты когда-нибудь видал, как лоси воду из ручья пьют?

Покачал Алексей Алексеевич головой из стороны в сторону, сказал: нет.

– Да ты что? Ну, значит, ничего-то ты, паря, в своей жизни еще не видал... А вот я не раз тому свидетелем был... Согнут они ноги тонкие... на край бережка зеленого опустятся... голову приклонят... ноздрями поведут туда-сюда и зашлёпают губой по воде – глаз не оторвешь.

Погладил Алексей Алексеевич лешего по плечу. Сказал, что они обязательно все это увидят, надо только постараться лес спасти.

– Постараемся, – открыл глаза леший. – Мне б сил каплю да воздуху глоток.

Тут с улицы протяжный вой сирены раздался. Алексей Алексеевич с лешим одновременно в окно посмотрели, бегущих по дорожке к дому людей с автоматами увидели, ахнули: «Полиция!»

Вскочил леший на ноги, закричал:

– Где рубин-камень?

– У Валентина Валерьяновича.

– Где Валентин-свет?

Оглядев комнату, Алексей Алексеевич недоуменно плечами пожал.

– Не знаю. Только что был здесь... Похоже, ушел.

– Как так! Не может того быть! Это ж первый приличный человек, какого я доселе встречал!

Хотел леший добавить про то, какой Валентин заботливый отец, да не успел – Алексей Алексеевич его за руку схватил, к выходу повел.

Вышли они в коридор и совсем растерялись – впереди огоньки фонарей сверкали, позади – ботинки угрожающе стучали. Куда идти?

– Что дальше? – крикнул леший.

– Идите сюда, – ответил чей-то детский голосок.

– Куда «сюда»?

– Сюда!

В то же мгновение одна из многочисленных дверей в коридоре сама собой открылась.

– Бегите по ступенькам вниз! Я буду вас сопровождать!

– Кто «я»? – подняв голову, спросил леший.

– Я, Барабашка. Спускайтесь вниз, никуда не сворачивайте.

Ринулись Алексей Алексеевич с лешим в открытую дверь. По тесной лестнице сбежали, узкую комнату пересекли и оказались в освещенном гараже с автомобилями.

– Барабашка! Дальше что?

– Садитесь в «порше» и езжайте. Я сейчас ворота открою!

Прежде чем последовать примеру Алексея Алексеевича, севшего за руль красного автомобиля с эмблемой скакуна на капоте, леший невидимому барабашке рукой помахал, за помощь поблагодарил.

– Не за что, – ответил тот. – Мы ж, боженята, должны помогать друг другу. Правильно?

– Правильно. И все равно, спасибо, брат!

– Если еще что понадобится – зови. Нас в городе много.

– Договорились. Коли нужда появится – обязательно позову.

Прыгнул леший в автомобиль. «Порше» рассерженным голосом взнузданного жеребца взревел и на глазах изумленных полицейских красной ракетой из открывшихся настежь ворот гаража банкира Медяшкина вылетел.

* * *

Долго после этого случая леший не мог в себя прийти. Сидя на скамейке парка, он весь вечер то громко кряхтел, то шумно пыхтел, то вздыхал протяжно. Наконец не выдержал, сказал:

– Нет, ну надо же! Ушел, даже слова доброго на прощанье не вымолвил.

– Это вы про кого? – спросил Алексей Алексеевич. – Про Валентина Валерьяновича?

– Про кого ж еще-то? Про него, неблагодарного.

Алексей Алексеевич пренебрежительно рукой махнул. Сказал, что Валентин Валерьянович никогда у него особого доверия не вызывал.

– Он всегда мне каким-то неискренним казался, ненастоящим.

– Это да, – согласился леший. – Это в нем есть... Зато вспомни, как он доченьку свою дочурку любил. Не каждый, доложу тебе, на такое способен.

С тем, что Валентин Валерьянович свою дочь любил, Леха спорить не стал, однако заметил, что все взрослые невзрослых должны любить, жалеть, защищать, причем не только своих, но и чужих тоже.

Леший сначала согласился – так-то оно, дескать, так – потом не выдержал – возразил. Сказал, что «должны» и «обязаны» не одно и то же.

– Что вы имеете в виду? – спросил Леха.

Леший сказал, что имеет в виду некоторых отцов-матерей, которые по лютой злобе или вящему недомыслию детей своих проклинают.

– И что?

– А то, что некоторые из них сразу после этого ко мне попадают. Я их, конечно, наравне с лешенятами моими уму-разуму учу, воспитываю, как умею, да только, чую, не впрок им мое учение идет.

– Что так?

– А так... В школу, если они к папке-мамке потом возвращаются, их почему-то не берут – прочь гонят, сверстники с ними не играют – чураются, соседи сторонятся – поврежденными обзывают. А чего их чураться? Они ж нормальные дети, почти как мои лешенята – малость что слабей, да шаловей.

Хотел Леха лешему высказать все, что о нем, как о воспитателе, думал, да не посмел. Решил, что главная вина все-таки на горе-родителях лежит, которые по глупости своих детей прокляли.

Алексей Алексеевич лицо свое в сторону отвернул, газету, кем-то забытую, со скамейки взял да уткнулся в нее так, будто век ничего, кроме магазинных вывесок, не читал.

Леший решил не мешать. На яркий фонарь сквозь ресницы лениво посмотрел, зажмурился, сказал, что как бы там ни было, а зла на Валентина он не держит.

– Сам посуди: чего на него, неблагодарного, обижаться? Дело он свое родительское сделал, рубин-камень для дочки-дочурки добыл – вот теперь пущай она живет, здравствует, отца своего улюботворяет... Правильно я говорю?

Алексей Алексеевич сухо кивнул, дескать, правильно. Потом газету к глазам поближе поднес, сказал:

– Нет.

– Как так нет?

Не привык леший к тому, чтоб ему перечили, не соглашались, сам привык всем перечить, не соглашаться.

Оторвал он газету от Алексея Алексеевича – Алексея Алексеевича от газеты, на голову ему нахлобучил и предельно вежливо, не фырча, не рыча, лишь слегка повысив голос, повторил вопрос:

– Так я правильно говорю? Али как?

Снял с головы своей Алексей Алексеевич газету. Лешему под нос сунул, предложил прочесть то, что в ней написано.

Поскучнел от такого предложения лесовик, погрустнел. Глаза стыдливо отвел, буркнул, что еще не обзавелся дурной привычкой резы, черты, буквы без надобности читать, глаза лишний раз мозолить.

– У нас в лесу без букв прожить можно, а без глаз нельзя. Понимать надо.

– Это я понимаю. А вот вы понимать того, что нас обманули, кажется, вовсе не хотите!

– Как так обманули?! – вскочил со скамейки леший. – Когда? Где? Кто посмел?

– Кто, кто? Любимчик ваш Валентин Валерьянович! Кто ж еще-то?

Посмотрел леший Алексею Алексеевичу в глаза, словно по их выражению догадаться хотел, о чем речь пойдет. В сторону газеты кивнул, дескать, давай, читай, пока по шее не схлопотал, и обратно на скамейку сел – слушать.

Алексей Алексеевич газету ребром ладони торопливо расправил, к фонарю придвинулся, чтоб как можно больше света от лампы на нее падало, прочел:

«...Загадочная история с приобретением банкиром Медяшкиным крупного рубина продолжает обрастать скандальными подробностями. Как нам стало известно из достоверных источников, рубин, обладающий, по мнению эзотериков, способностью отпугивать злых духов, принадлежит к коллекции так называемых «рубинов Максимилиана», и был поднят «охотниками за сокровищами» с затонувшего парохода «Мерайда». Если это так, а в том, что это так, сомнений практически не осталось, то господину Медяшкину в скором времени, вероятно, придется ответить на ряд неприятных вопросов, связанных с приобретением и ввозом в страну похищенных драгоценностей. Впрочем, если обратиться к истории «рубинов Максимилиана», это далеко не самая большая неприятность, что грозит их владельцам. Так, например, немецкий авантюрист Ганс Герман, который в 1851 году привез эти камни из Индии, а потом за немалые деньги продал семейству Габсбургов – правящей в то время династии Австро-Венгрии, – был вскоре жестоко убит жрецами ограбленного им храма. Нового владельца рубинов – Максимилиана Габсбурга, императора Мексики – расстреляли после того, как союзные войска, возведшие его в 1867 году на престол, бежали из страны. Но и это не всё. В 1911 году мексиканское правительство, решив вернуть «нехорошие» камни семейству Габсбургов, отправило их в Нью-Йорк на пароходе «Мерайда». Однако до пункта назначения им добраться не удалось – неподалеку от входа в Чесапикский залив пароход в тумане столкнулся с военным американским кораблем «Адмирал Фаррагат» и затонул в пятидесяти милях от мыса Чарльз. Стоит отметить, что суммарная стоимость рубинов на тот момент оценивалась экспертами страховых компаний в двадцать пять миллионов долларов. Однако «Мерайда» – далеко не последняя жертва «рубинов Максимилиана». По данным береговой охраны США еще как минимум два человека погибли во время подводных поисков затонувших камней. О том, сколько их – неудачливых и безвестных «охотников за сокровищами» – не попали в официальную статистику, можно только догадываться...»

Пока Алексей Алексеевич читал, леший, не шелохнувшись, сидел, молчал. Потом, когда тот закончил, колено на колено положил, спросил: ну и что?

– То, что рубин нехороший, я и без твоей газеты знаю – вон, до сей поры отдышаться не могу. И что он в крови людской не раз купался, по нему с закрытыми глазами видать... Я другого не пойму: Валентин-то тут при чем?

Алексей Алексеевич объяснил.

– Если верить газете и тому, кто ее написал, рубин немалых денег стоит. Откуда они взялись у банкира, понятно – мы ему сами в кошельках принесли и сами, очереди в кассу отстояв, в его кошелек вложили. А вот откуда миллионы у жителя рабочего поселка, большой вопрос. И потом... Вам не кажется странным, что грабитель, я имею в виду Медяшкина, награбленное напоказ выставил?

Леший плечами пожал, сказал, что Медяшкин не только рубин-камень напоказ выставил, он еще богатым домом с нерусскими автомобилями, не таясь, кичится.

– И ничего... Никого это у вас, как погляжу, не смущает.

– Это потому никого не смущает, что дом с иномарками у нас, в России, за награбленное давно не считается. А вот драгоценный камень с богатой историей, совсем другое дело. Короче! Обманул нас Валентин Валерьянович! Как пить дать, обманул! Никто рубин у него не отнимал и дочку-дочурку его не обижал – он ее, скорее всего, выдумал, чтоб нас разжалобить. И не порушенную справедливость мы с вами восстанавливали, а вору-домушнику пособничали!

Выслушал леший Алексея Алексеевича – ни разу не перебил. Потом руками развел, промолвил, обращаясь к газете:

– Эх, Валентин, Валентин, пес ты смердящий... Я ж тебе – одному единственному человеку во всем городе поверил, а ты... Хуже лесогубов оказался.

– А что самое плохое в этой истории, знаете?

– Что?

– То, что нас с вами, должно быть, уже ищут!

– Кто?

– Полиция с гридней Медяшкина – вот кто!

Не дождавшись ответной реакции на свои слова, Алексей Алексеевич ехидным голосом спросил, почему он, дядя леший, не интересуется тем, с какой целью их полиция с гридней ищет.

– Сам знаю, – последовал ответ. – Видать, поколотить хотят, изверги.

– Это правда. Да только не вся. Главное, чего они хотят, – рубин вернуть.

– Так у нас же его нет!

– А они, думаете, об этом знают? Они знают только то, что видели. А видели они одного солидного мужчину, сидевшего за рулем угнанного «порше», да какого-то волосатого в дурацкой фуражке. Всё!

Леший на ноги вскочил, спросил: чего ж они тогда сидят-ждут?

– Бежать надобно!

– Куда?

– В лес, вестимо!

– А когда лес вырубят, куда бежать прикажете?

Ответить на этот вопрос леший не смог. С головы картуз снял, волосами тряхнул, очами сверкнул, сказал, что из леса ему подаваться некуда – кругом, куда ни кинь, одни поля голимые.

– Ну вот, – вздохнул Алексей Алексеевич. – Значит, первым делом надо лес спасать. Лес с Борисом и дедом Егором спасем, тогда и будем думать, куда бежать.

– Так ведь поймают нас, Лексеич! Поймают и поколотят! Сил-то у меня здесь, в городе, совсем нету, постоять за себя нечем!

– Значит, надо сделать так, чтоб нас не поймали, не поколотили – то есть выход какой-нибудь найти.

Задумался над этими словами леший, в себя ушел. Брови к переносице сдвинул, темечко почесал, спросил: может, им для начала стоит Валентина-домушника сыскать?

– Сыщем его, морду набьем, рубин отберем, Медяшкину вернем, пущай он, мироед, им подавится.

Решив, что говорить тут больше не о чем – все, что надо было, им сказано – картуз на голову водрузил, рукава пиджачные закатал, велел Алексею Алексеевичу со скамейки подыматься да в город идти.

Алексей Алексеевич согласно кивнул, дескать, хорошая мысль, дельная, но при этом даже не шелохнулся. Спросил, знает ли он, сколько народу в городе проживает.

– Нет. А сколько?

– Миллион.

– Да ты что! – ахнул леший. – Неужто целый миллион?

Опустился он на скамейку, принялся в уме прикидывать, много ли живности в его лесу обитает. Всех, кого мог, счёл: боженят, зверей, птиц. Не поленился, грызунов со змеями присовокупил, а все одно меньше получилось.

– Это ж сколько вам еды-воды надобно? А ягод? А грибов? А дров? Прорва!

– Вот... А теперь скажите, как среди миллиона людей нужного нам человека найти?

– Даже и не знаю. А вправду, как?

– По адресу. Каждый дом свой адрес имеет. Найдем дом, найдем и человека. Адрес свой Валентин Валерьянович назвал, если, конечно, не солгал – поселок Пригородный. Но пешком мы туда не дойдем – далековато будет. И к «порше» возвращаться нельзя – его, должно быть, полиция уже нашла. Поэтому... – Алексей Алексеевич ноги вытянул, глаза закрыл, – предлагаю, пока автобусы ходить не начали, немножечко вздремнуть.

Хотел леший возразить, да опять не знал как. В глубокой задумчивости вдоль аллеи туда-сюда прошел, носком устюжского сапога подошву ботинка Алексея Алексеевича тихонечко тронул, спросил вежливо: чего они будут делать, ежели Валентин – пес смердящий – им соврал?

– Если Валентин Валерьянович солгал, – не открывая глаз, сонно пробормотал Алексей Алексеевич, – в институт «Гражданпроект» пойдем. Там будем его следы искать.

– Почему там?

– Потому, что у него на руках был план дома, выполненный в этом институте.

– И что?

– А то, что он либо сам его оттуда вынес, либо кто-то из сотрудников помог. То есть и в том, и в другом случае его должны там знать... Я понятно объяснил?

Леший молча кивнул, дескать, понятно. С уваженьем на Алексея Алексеевича поглядел и молча, дабы не потревожить, в сторонку отошел.

Глава восьмая

Злата

Проснулся Борька оттого, что по полянке еще один всадник проскакал. Лицо, волосы у него были белыми, одежда белая и сбруя на белом коне сверкала подобно выпавшему под утро рождественскому снегу.

Борька снова не испугался, только пуще прежнего удивился.

«Кто это проскакал? А главное, куда и зачем?»

Однако настоящее удивление он испытал, когда повстречал девушку, что на полянке цветы рвала, венок плела да песню вполголоса пела. Песня была грустная, красивая, на старинный манер.

У ворот берёза зелена стояла,

Веточками махала.

На той берёзе русалка сидела,

Рубаху просила:

«Девушки, молодухи, дайте мне рубаху

Хоть худым худеньку

Да белым беленьку...

Слушал Борька девушку-певунью, а сам думал-гадал, откуда она взялась и как здесь, в этой глухомани, оказалась. Осмотрел её с головы до ног, а как в глаза заглянул – обо всём, что думал, забыл, настолько она ему приглянулась. Не тоненькая, не толстенькая, не высокая, не низкая, а как раз такая, какая надо, и возраст подходящий – не молодой, не старый. На головке – кудри золотоволосые, на ножках – сапожки красные, в глазах – океан бескрайний без дна и спасительных берегов.

Девушка взгляд его поймала – осеклась. Венок за спину спрятала, глазки потупила, спросила, не напугала ли его часом.

Борька солгал: нет.

– А песня моя тебе понравилась?

Борька честно ответил: да.

– Хочешь еще послушать? Я не допела.

– Хочу.

Улыбнулась ему девушка улыбкой ласковой, нежной. Подбородок приподняла, губки малиновые приоткрыла, продолжила тихим голоском:

На Греной неделе на кривой берёзе

Русалки сидели,

На девок глядели:

«Девушки-сестрички,

Дайте нам споднички,

Молодички-лебёдки,

Дайте нам намётки.

Допела девушка песню свою, венок из-за спины достала, сказала, цветы тонкими пальчиками перебрала, что для суженого своего плела.

– Вот спущу вниз по реке, кто первым найдет его, тот суженым моим и станет.

Усмехнулся Борька. Головой покачал, сказал:

– Это вряд ли.

– Почему?

– Реки здесь нет.

Девушка с немым удивлением на Борьку уставилась – не поверила тому, что во всём лесу одной маленькой речки для её венка не найдется.

Борька молча кивнул, дескать, так и есть – я не лгу, а сам опять вопросами задался: кто она такая, что здесь делает, куда путь держит.

– Ах как жалко! – Девушка руку с венком опустила, пригорюнилась. – А я так надеялась.

– Не переживай. Если хочешь, я тебя к реке как-нибудь сведу.

– Сведи.

– И сведу! Только не сейчас. Сейчас я другим делом занят.

Рассказал он девушке обо всем, что с ним и с его начальником Алексеем Алексеевичем приключилось, – и про лешего, и про птицу Гамаюн, и про ее пророчество вещее. Одного рассказывать не стал: что с ними станется, если Алексей Алексеевич из города ни с чем вернется.

Девушка, как рассказ услыхала, меч-траву найти загорелась.

– Ты возьми, – попросила, – меня с собой. Увидишь, я тебе пригожусь.

Обрадовался Борька – о спутнике таком он даже мечтать не смел.

Однако не сразу взять согласился – потом. Сперва брови нарочито нахмурил, важный вид принял, протянул задумчиво:

– Ну, не знаю... Надо бы разрешенье у родителей твоих или старших братьёв спросить. Кстати, где они?

Хотела девушка ответить, да, видно, забыла, что сказать собралась. Венок на голову возложила, лобик наморщила, о меч-траве стала говорить.

– Я вот чего думаю... Неспроста ее люди именем таким нарекли. Видать, листья у неё или что другое острое.

Борька спорить не стал. Спросил только, как её саму родители нарекли.

– Златоцветой, – ответила девушка. – Или Златой... А тебя?

– Борей. Можно просто Борькой.

Как бы пробуя слова на вкус, девушка дважды повторила: «Боря-Борька. Боря-Борька». Потом подумала и сказала, что будет его Борей звать.

– А я тебя Златой.

– А я тебя Борей!

Они расхохотались. За руки схватились, хотели побежать, да тут вдруг третий всадник мимо проскакал: сам из себя весь красный, конь под ним тоже красный и сбруя на коне – ослепительно красного цвета.

Борька аж глаза зажмурил, ладошкой веки прикрыл. Воскликнул:

– Да кто же это! Что за чудеса такие?

– Это не чудеса! Это красно солнышко мимо нас промелькнуло!

– А черный всадник тогда кто?

– Черный всадник – ночь тёмная!

– А белый?

– День ясный!

– А... синий?

– А синего нет! Ты меня обманываешь!

Они снова рассмеялись, крепче за руки взялись да вдоль опушки вслед за красным всадником побежали – посолонь.

Случилась с Борькой победка – беда маленькая, локоть веточкой проколол. И веточка вроде была тоненька, и ранка невелика, чуть больше осиного укуса, а крови целая струйка натекла. Злата, как её увидала, заволновалась, засуетилась. Сказала, чтоб не заболеть – не умереть, ранку надо немедля вымыть, вычистить.

Не успел Борьке возразить – дескать, всё само собой до свадьбы заживет, – как она язычком её со всех сторон облизала, губками закупорила. Минуты через три губки от ранки оторвала, на руку кивнула: полюбуйся, мол, ни следа, ни пятнышка не осталось.

Посмотрел Борька на то место, где ранка была, – и впрямь всё как есть заросло, кожицей тоненькой затянулось – одна лишь красная точка посреди локтя виднелась. Одно плохо – голова отчего-то кружиться стала, да пить сильно захотелось.

Поблагодарил он Злату за заботу, похвалил за умение-мастерство. Фляжку с водой из котомки вынул, выпил. А как воды выпил, голод почувствовал. Недолго думая, харчи под березой на платочке разложил, предложил Злате рядом сесть, яичко съесть.

– Нет, нет, спасибо! – ответила та. – Я сыта.

Борька уговаривать не стал – нет так нет. Яичко от скорлупы очистил, посолил, сам с удовольствием скушал. Только к другому яичку руку протянул, голос женский над собой услыхал.

– Ах, Боря, Боря, – сказал голос. – Бедный ты человек.

Борька голову поднял, посмотрел: кто это.

«Ба! Никак Гамаюн вернулась?»

Пригляделся внимательней к сидящей на березовом суку женщине-птице и понял: нет, не Гамаюн – хоть и похожа на неё, но все-таки не она – другая, куда как краше.

– И всё-то ты, Боря, хлопочешь, всё кого-то спасаешь, а невдомёк-то тебе, бессчастному, что тебя самого спасать надобно.

– Я знаю, – вздохнул Борька.

Женщина-птица, крыльями взмахнула, на нижнюю ветку перелетела.

– А ты знаешь, что ждет тебя в будущем, что случится в настоящем? Хочешь, расскажу, покутной нитью свяжу, что было с тем, что будет, что посеяно с тем, что на беду тебе взросло, что вынашивал ты в сердце своём с тем, что раньше срока по несусветной дурости в себе сгубил...

Долго говорила женщина-птица, проникновенно говорила, скорбно. А Борька слушал и млел – то корабликом на волне ее голоса качался, то на гребень поднимался, то дышал им, то задыхался да ко дну неуклонно шел... Солнце для него всё темней и темней светило, голос всё глуше и глуше звучал, дно становилось ближе и страшней...

– Боря! Боря! Очнись! – раздался отчаянный голос Златы.

...всё темней...

– Боря, миленький! Открой глаза!

...всё глуше...

– Пожалуйста! Очнись! Не уходи!

...всё страшней...

– Ах ты, карга некошная! А ну умолкни, покуда я тебя орясиной не огрела!

Схватила Злата с земли тяжелый сук. Подняла и замахнулась на женщину-птицу.

Та от испуга последними словами своими подавилась. Лапки торопливо согнула, крылами судорожно взмахнула, полетела над дубравами густыми, чащобами непролазными, полянами земляничными – подальше от злой девчонки с тяжелой орясиной в руках.

Улетела женщина-птица, и будто морок с земли спал. Сразу день просветлел, лес повеселел, птички запели громче, смелей да слаженней.

Одному Борьке было по-прежнему худо. Он голову тяжелую к небу поднял, губы иссохшие облизал, пробормотал как в бреду:

– Горе мне... Раньше срока по несусветной дурости сгубил... Жить неохота.

Отбросила Злата сук в сторону. К Борьке подошла, пощечину ему за такие слова отвесила.

– Очнись, наконец! Ну же! Будь мужиком!

Борька глаза осоловелые шире приоткрыл, вокруг себя рассеяно глянул, спросил, что с ним.

– Птица Сирин тебя чуть не сгубила, в подземелья мрачные не увлекла! Вот что!

– Птица Сирин? Странно. А мне было так хорошо с ней, так приятно, сладостно... Где она? Я хочу её дальше слушать!

– Ну уж нет! Один раз я тебя спасла, другой раз не буду!

– Где она?!

Вместо ответа Златка на него рукой рассержено махнула, в сторону отошла.

Борька тут же вскочил, вслед за ней побежал, птицу Сирин вернуть потребовал.

Долго, чуть ли не до самого вечера, он покоя девушке не давал – ныл, просил показать, куда птица Сирин улетела. К вечеру успокоился, а когда на одной неприметной полянке, где земляника размером с клубнику росла, на странную круглую площадку наткнулся, окончательно в себя пришел.

Площадка в двадцать шагов была когда-то неглубокой канавкой окопана. Внутри шесть валунов лежали, да еще один – самый крупный – в центре на попа стоял.

Коснулась Златка его ладонью, задышала часто.

– Что с тобой? – спросил Борька. – Тебе плохо?

Девушка ком в горле проглотила, сказала, что крови – коровьей, овечьей, человечьей – здесь мало-помалу целое озеро пролилось.

– Да ты что! – ахнул Борька.

Злата вокруг себя тревожным взглядом посмотрела, испуганно прошептала:

– Тут язычники-балвохвальцы, чую, жертвы богам своим приносили.

– Каким богам?! Когда?!

– Давно. Когда не Илья-пророк – громовержец Перун по здешнему небу на огненной колеснице скакал, молнии-стрелы разбрасывал.

Борька Злату за руку взял, подальше от этого места увёл. Сказал: не стоит им здесь, на капище, оставаться, ночь коротать.

– Да, да, да, – согласилась Златка. – Пойдем. Так будет лучше.

Они с полянки, где священные камни лежали, ушли – на другую полянку, где у высохшего боярышника ранний горох рос, вышли.

Злата, как веточки гороха увидала, несказанно обрадовалась. Подбежала, на колени упала, стала рвать их, в подол складывать.

Борька на неё глядел, и глаз отвести не мог. Именно о такой девушке он всегда мечтал, о такой подружке вечно грезил – чтоб лицо было приветливое, чтоб улыбка была искренняя, чтоб волосы были светлые, а глаза темные, как океан бескрайний, – без дна и спасительных берегов.

Захотелось приятное сделать – букетик зазнобе подарить. Сорвал он один цветок, другой, третий, как вдруг услыхал: на другом конце полянки кто-то закричал громко. Борька на крик обернулся – обомлел: его Злата, его подружка милая, в сухих сучьях боярышника билась, вырваться, бедная, не могла.

Не успел он подумать, как да что, а ноги уж сами на помощь понесли. Он к девушке подбежал, за сучья, ее опутавшие, схватил, дернул и... покатился по земле вместе с каким-то несуразным существом, будто из веток и коры боярышника наспех сплетенным. Голова у этого существа была голая, спина горбатая, ноги-руки тонкие, сухие, в суставах сучковатые.

Они с земли одновременно вскочили, друг на дружку глянули – закричали в голос:

– Пущевик!

– Борька!

– Пущевик!!

– Борька!! Тьфу на тебя, не узнал!

– Это на вас тьфу! Зачем к девушке моей пристаёте? Мы так не договаривались!

Пущевик руками-сучьями виновато развел, сказал: кабы он сразу увидал, кто именно пустоволоску ей на горе, себе на усладу в дивий лес завел, может, и не приставал бы.

– Не приставал бы! – передразнил Борька. – У вас и таких, как вы, одна только мысль на уме – как бы кого на потеху или потребу в лес затащить. А люди из-за этого сами сюда всё реже ходят и ребятишек своих не пускают. Безобразие!

Взял он Злату за руку, прочь потащил. Сказал: тут им тоже не место, тут тоже не очень-то, знаете ли, хорошо-весело.

Обиделся пущевик на такие слова, но виду не подал. Крикнул вдогонку:

– Мне подарков от тебя не надобно! Я свой кусок мяса сам добуду! Ты лучше скажи: как там леший наш? Весточки от него нет?

Борька грубо ответил: нет. После чего Злату к себе крепко прижал, мол, не беспокойся, дорогая, я тебя защищу, не брошу, и дальше повел.

День клонился к ночи. Царевна-солнце – седая коса, увядшая краса – на верхушках дубов с устатку полежала, мир последними лучами понежила да под горку колесом червлёным скатилась. А как под горку колесом червленым скатилась, так в лесу темней и тише стало.

Борька со Златой, по бору поплутав, меж сосен покружив, на длинную просеку вышли, о ночлеге задумались.

– Я всё хотел тебя спросить... – осторожно начал Борька.

– Да-да, я слушаю.

– Ты в лесу когда-нибудь раньше ночевала? И, вообще, как здесь оказалась? Откуда пришла, куда направлялась?

Злата в ответ кивнула, дескать, сама давно хотела об этом поведать. С мыслями собралась, сказала, словно внезапно о чем-то важном вспомнила, что раньше на месте этой просеки тракт столбовой пролегал.

– Вон там, – махнула рукой в один конец, – когда-то богатое село с почтовой станцией стояло, мужики в нем извозом занимались. А там, за лесом, – махнула в другой конец, – деревня была, в нем сошные люди жито растили.

– Куда они потом делись?

Хотела Злата Борьке ответить, да не успела – на просеке повозка, запряженная каурой лошадкой, появилась. А повозкой той бородатый мужик в изодранном армяке правил.

Увидал мужик парня с девушкой, повозку остановил, спросил басом, не надобно ли их куда подвезти.

Злата с Борькой испуганно переглянулись. Страшно незнакомого мужика в лесу повстречать, а садиться к нему – еще страшней.

– Нет-нет, спасибо, – ответил Борька. – Мы сами... того уже... пришли.

Мужик недоумённым взглядом окрестности обвёл, попросил повторить:

– Это куды вы пришли?

– Ну, это... как её?.. К меч-траве!

– Да, – подтвердила Злата. – Мы тут – понимаете? – меч-траву ищем.

Удивился мужик. Но не тому, что на ночь глядя траву в лесу искать приспичило, а тому удивился, что совсем не там, где надо, ищут.

– Нету тут никакой меч-травы, – сказал он. – Она в другом месте растёт.

– Где? – живо поинтересовался Борька.

– Да тут, недалече. Прыгайте в подводу, подвезу.

Злата с Борькой в другой раз переглянулись. Страшно к незнакомому мужику в повозку садиться, а ослушаться его – еще страшней.

Сели они – куда деваться? – друг к дружке прижались, о том, что с ними может случиться, даже думу боялись думать.

Да только ничего плохого с ними, к счастью, не произошло. Подвез их мужик, куда обещал, высадил, где намечал, указал, куда дальше идти. Напоследок спросил: не видали ли они бабку старую в платке черном?

Злата с сожалением головой покачала, сказала, что покуда ни одна живая душа им не повстречалась, ни с одной бабкой пути не пересеклись.

– Жаль! – мужик огорченно вздохнул. – Куда ж она, старая, запропастилась?

И тут Борьку осенило: «Ба! Да это ж не иначе, как тот самый ямщик, о котором дедушка рассказывал». Окликнул его по имени – Спиридоном. Сказал, что пора бы ему, дяде Спиридону, успокоиться – перестать по лесу рыскать, бабку в черном платке искать, себя с лошадкой напрасно мучить.

– Знайте: она той ночью не в Ивановке – в соседней деревне заночевала, куда вы заглянуть не догадались. А утром на богомолье в монастырь ушла. И к внучатам своим, думаю, вовремя вернулась – не опоздала.

У мужика после таких слов будто гора с плеч спала. Он спину медленно разогнул, грудь как меха гармони расправил, прошептал: «Это что ж тогда... Я свободен?» Господа бога за избавленье поблагодарил, на небо истово три раза перекрестился и, тихо засмеявшись, бока лошадки вожжами тронул. Повозка дернулась, качнулась и... исчезла, словно в сумеречном воздухе растворилась.

Злата с Борька к тому месту, где она стояла, подбежали. Вокруг себя посмотрели, а понять, что случилось, не могли.

Куда Спиридон делся? Куда лошадка с подводой пропала? Да и были ли они, не почудились ли?

В лесу тем часом стемнело. Борька, опомнившись, костерок на полянке у просеки развел, травы натаскал, предложил Злате рядом сесть, отдохнуть. Злата присела, головку на плечо ему положила, помолчав, тихо сказала, что давно не видала такого высокого неба, таких ярких звезд, такой тёплой, тёмной, томной ночи.

Что Борька чувствовал, о чем думал, он и сам потом вряд ли помнил. Помнил только звезды на небе, только небо над звездами, только ночь, укрывшую их от любопытных взглядов ангелов, счёт людским делам ведущих, да припухшие от поцелуев малиновые на вкус и цвет уста девушки по имени Златоцвета.

Глава девятая

В поисках магического рубина. Начало

То ли Валентин Валерьянович в родном поселке не был никому известен, то ли он действительно солгал – вымышленный адрес назвал, но найти его в Пригородном Алексей Алексеевич с лешим не смогли – человека с таким именем-отчеством никто не знал, и, по словам большинства опрошенных, не желал знать.

– Обманул, – горестно сокрушался леший. – Как пить дать обманул, мрасище. А ведь я ему, единственному человеку, поверил! Единственному, кому вот этими обожженными холодом руками рубин-камень помог для дочери его дочурки добыть, а он...

– А он, – перебил Алексей Алексеевич, – сидит сейчас где-нибудь в тихом местечке и радуется тому, как ловко нас вокруг пальца обвел.

– Что делается? Никому в городе нельзя верить, никому...

Как Алексею Алексеевичу неприятно эти слова слышать, а возразить было нечего, поскольку он и сам считал, что верить тем, кто в отношении с людьми неискренний, ненастоящий, действительно глупо. А раз так, то и спорить тут, стало быть, не о чем.

– Ладно, – проворчал он, – пошли в «Гражданпроект». Может, там повезет.

Леший в ответ рукой махнул, дескать, делай что хочешь, а меня боле не трожь – я в печали, вздохнул и неторопливо вслед за Алексеем Алексеевичем к автобусной остановке поплелся.

В институт «Гражданпроект» Алексей Алексеевич с лешим попали без труда. Старичок-охранник, едва они о строительстве нового дома речь завели, их пропустил да еще инструкцией снабдил – куда пойти, к кому обратиться, с кем дружбу завести.

– Поднимитесь на второй этаж, поверните налево, в дверь под номером двести шесть постучите. Там вам все подробно разъяснят... Проходите, господа!

Дверь под номером двести шесть была заперта. И под номером двести семь тоже. За двести восьмой дверью девушка у компьютера сидела, красоту наводила – лаком красным ногти красила да собой, ненаглядной, в зеркальце любовалась.

– Где люд? – оглядев пустую комнату, весело спросил леший.

Девушка на секунду взгляд от растопыренных пальцев оторвала, сказала, что люди на оперативке сидят, речи директорские слушают.

– А ты, красна девица, чего не слушаешь, одна тут сидишь, скучаешь?

– Пригласить забыли.

– Ишь ты! Обидели, значит?

– Почему обидели? Ничего не обидели... А вы, собственно, кто такие? – девушка опомнилась, ладонь с растопыренными пальцами под стол спрятала. – По какому вопросу?

– Мы бы хотели на один проект взглянуть, – вступил в разговор Алексей Алексеевич. – Нам очень надо.

– Да, – поддакнул леший. – Мы тут надумали хоромы новые срубить. Как у банкира Медяшкина. Видала, небось, на окраине стоит, большие такие с террариумом?

Девушка презрительно хмыкнула. Сказала, что сам особняк она не видела – не на что там, говорят, особо смотреть, а вот проект в руках держала не раз.

– Так себе проект. Эклектика по-новорусски – дорого и безвкусно.

Алексей Алексеевич осторожно поинтересовался: где, в каком месте, она его держала.

– Здесь, в институте?

– Где ж еще-то?

– И куда он потом делся, можно узнать?

Решив, что стеснятся тут особо некого, девушка руку из-под стола вытащила. Глаз прищурила, тоненькой кисточкой мазок на ноготь левого мизинца нанесла.

– Заказчик, наверное, забрал... Или подрядчик. Мне не доложили.

– А копия осталась?

– Конечно.

– Можно на нее взглянуть? Где она?

Девушка мизинец докрасила, за безымянный палец принялась. Между делом сказала, что разрешение на просмотр проектов нужно не у нее – у главного инженера испрашивать.

– Копия, знаю, находится в архиве, главный инженер – у директора на оперативке... Ждите, если хотите. Только, пожалуйста, не здесь – в коридоре. Здесь от вас шерстью пахнет.

Извинились Алексей Алексеевич с лешим за доставленное беспокойство, вышли, дверь за собой вежливо прикрыли. Леший, правда, хотел было вернуться, одинокую девушку утешить, по коленке погладить, да Алексей Алексеевич воспротивился. За руку его схватил, вглубь длинного коридора поволок, стыдить начал:

– Лес, понимаешь, в опасности, а у вас одни девушки на уме. Давайте-ка лучше архив поищите. А ее, думаю, кто-нибудь и без нас с вами утешит.

Спорить леший не стал. Пообещав в двести восьмой кабинет чуть позже заглянуть, когда время появится, он по сторонам огляделся, к звукам, доносящимся со стороны лестничного пролёта, прислушался, принюхался, где чем пахнет, и решительно наверх направился. На третьем этаже у двери с надписью «Архив» остановился, плечом толкнул.

Дверь, даром что железом оббита, без стука и звука открылась. Леший с решительным видом порог переступил, сидящего за столом в ворохе бумаг Валентина Валерьяновича увидел, закричал от радости сам не свой:

– Ага! Вот ты где! Попался, пёс смердящий!

Словно отгоняя от себя наваждение, Валентин Валерьянович головой затряс, глаза кулаками протер, спросил, запинаясь на каждом слове: как они здесь, то есть тут, то есть в институте, очутились?

– А где мы, по-твоему, должны были очутиться! – взревел леший. – В узилище, куда меня стражи правопорядка чуть не заточили? Чтоб я, значит, самолично убедился в том, что стены там склизкие, полы холодные, оковы железные? Так, что ли! Чего молчишь, али сказать тебе, неблагодарному, нечего?

Пока леший орал, Валентин Валерьянович мысли в порядок приводил. А как мысли в порядок привел, гостей нежданных взором ясным обвел, плечами удивленно пожал, спросил вполголоса: по какому поводу, интересно знать, они тут шум-гам подняли?

– Или у вас, господа, что-то случилось, что-то произошло?

– А ты, домушник, будто не знаешь, что у нас случилось, что произошло?

– Простите, господа, я, кажется, не расслышал, что вы сказали. Домушник? Кто это?

– Брось придуриваться!

Взор Валентина Валерьяновича стал еще более ясным, еще более бесхитростным.

– Честное слово, господа! Вы меня, видимо, с кем-то спутали. Я порядочный человек. Инженер! Проектировщик! У меня почетных грамот аж три штуки! Не далее как позавчера сам товарищ директор на институтском собрании отметил, что Валентин Валерьянович...

Леший фразу до конца не дослушал, одной рукой за грудки его схватил, другую для удара занес. Заорал в лицо:

– Где рубин-камень, что тебе Лексеич дал?! Отвечай немедля!

– Кому дал? Мне?! – удивился Валентин Валерьянович. – Это явно какое-то недоразумение, господин дрессировщик. Он мне ничего не давал, кроме обещания на дочке-дочурке моей жениться, то есть я хотел сказать – помочь выздороветь... Клянусь вам!

– Как так не давал?

– Так вот. Да вы сами у него спросите, он господин с виду честный, он вам правду скажет, если, конечно, не соврет.

Леший занесшую для удара руку опустил. В сторону Алексея Алексеевича голову повернул, кивнул, давай, дескать, отвечай на навет.

– Да лжет он всё! – ответил Алексей Алексеевич. – Я ему лично из руки в руки рубин передал!

– Не передал! – стоял на своём Валентин Валерьянович. – Не было такого факта.

– Нет, был!

– А я говорю – нет!

– А я говорю – был!

– А я говорю – нет!

– А я говорю...

– А я говорю...

– А я говорю...

Голова у лешего кругом пошла. Он руками замахал, ногами затопал, велел всем заткнуться. Когда все смолкли, сказал, к Валентину Валерьяновичу обращаясь, что рубин-камень этот не простой – магический, от него дыхание в груди перехватывает и во всех членах с головы до пят слабость неимоверная наступает.

– Посему будь он, как ты сказываешь, у Лексеича в кармане али еще где, я б его мигом учуял. А раз не учуял, стало быть, он у тебя. Но и у тебя, чую, его тоже нет. Вопрос: где он? Скажешь, не трону. Смолчишь, в лес утащу, под выскорью прикарну. Выбирай.

Понял Валентин Валерьянович, что обмануть лешего не удалось. Но не растерялся – в лицо ему рассмеялся.

– Вот только не надо меня на понт брать! Пока камешек не найден, ты меня, голубок мой мохнатый, губить не станешь. Ты меня, наоборот, беречь станешь так, как собственную печень никогда не берег.

Замахнулся леший, хотел за голубка мохнатого обидчику по сусалам дать, да Алексей Алексеевич поперек встрял – Валентина Валерьяновича телом заслонил. Сказал, что кулаками делу не поможешь, тут, дескать, головой надо работать.

– Да что ты говоришь! – ехидно улыбнулся леший. – А по моему разумению, ежели иного человека как следует по башке разок-другой треснуть, так и свою лишний раз ломать не придется.

– Да нет же, вы не правы!

– А не хочешь, проверим?

Не успел Алексей Алексеевич возразить, как леший глаза к потолку воздел, громким голосом спросил:

– Барабашка! Ты здесь? Отзовись!

Прошло немного времени, как откуда-то из верхнего угла комнаты детский голосок раздался:

– Здесь я.

– Привет тебе, барабашка!

– И тебе, леший, привет.

– Как дела?

– Хорошо. Только скучно.

– Скука, это, брат, дело поправимое... Хочешь повеселиться?

– Кто же этого не хочет? А как?

– А так. Слушай внимательно.

Леший на секунду задумался. Макушку под картузом почесал, сказал, что знает одну забавную игру под названием «Кто кого осилит».

– Правила в ней простые, запоминай. Играют трое. Первый должен у себя какую-нибудь одному ему известную тайну схоронить, например, где, в каком месте, украденный у банкира Медяшкина рубин-камень лежит... Второй игрок – им ныне ты, барабашка, станешь – должен заставить его поделиться этой тайной с кем-то другим, ну, скажем, со мной... В общем, кто кого осилит, тот того и победит.

– И вправду просто... Я согласен! С кем будем играть?

Леший в Валентина Валерьяновича пальцем ткнул, сказал: с ним.

– Ему, я вижу, тоже повеселиться невтерпеж.

– Ну что ж, я готов. Можно начинать?

– Начинай... Ты только, гляди, дом не спали, да мужика до смерти не замучь! А то они, городские, хлипкие – чуть что, сразу за сердце хватаются да в обморок падают.

– Ладно, – нехотя пообещал барабашка. – Так и быть, поосторожничаю.

– Ну, давай. Удачи тебе.

С этим пожеланием леший из архива вышел и Алексея Алексеевича с собой забрал. Дверь плотно прикрыл, ухо к щели приложил – принялся слушать, что там внутри творится.

А в архиве с первых секунд творилось нечто невообразимое. Сперва оттуда перезвон бьющейся посуды с грохотом падающих предметов доносился. Потом чей-то слабый стон – то ли, как показалось Алексею Алексеевичу, попавшего в барабашкин плен обезумевшего от страха человека, то ли, как показалось лешему, барабашки, лишившегося остатков ума после общения с плененным им человеком.

Но самое страшное было впереди. Не успели отзвучать перезвон и грохот, как из-под двери потянуло горьким дымком пожара.

– Что он творит! – схватился за голову леший. – Он же мне весь дом спалит вместе с рубином-камнем. Как мы тогда от гридни спасемся, чем откупимся?

Он Леху в сторону оттолкнул, дверь что есть силы ножищей пнул – в архив ринулся.

– А вот и леший! – встретил его радостным возгласом барабашка. – Вовремя ты, однако. Валентин как раз решил открыть одному ему известную тайну. Я победил!

То, что барабашка победил, было видно и по лицу Валентина Валерьяновича. С выпученными глазами он у стены стоял, перекошенным ртом воздух глотал, молитву шептал, глядя на то, как по комнате чертежи, папки, карандаши, линейки летали да со стуком на пол падали.

Леший парящие в воздухе хлопья черного пепла от себя отогнал, Валентину Валерьяновичу стоявшие дыбом волосы примял, спросил вежливо: где он такой-сякой рубин-камень прячет.

– Я его не прячу, – с трудом подбирая слова, ответил тот. – Я его еще вчера вечером заказчику отдал.

Леший с победоносным видом на Алексея Алексеевича посмотрел, вот, мол, гляди, как пес смердящий у меня заговорил.

– Кому-кому?

– Шоферу черной «Волги»... ГАЗ тридцать один с государственными номерами.

– Какому шоферу? Как звать-величать? Где его найти? Не молчи у меня!

Валентин Валерьянович комок в горле проглотил, сказал, что ни адреса, ни имя заказчика не знает, потому как подобными вопросами в их среде интересоваться не принято – за это можно и по шапке получить.

– А вот номер, да... запомнил – семьсот семьдесят семь.

Алексей Алексеевич попросил объяснить: зачем он передал рубин шоферу.

– С какой целью?

Валентин Валерьянович в ответ удивленно плечами пожал, сказал, что его для того и наняли, чтоб он рубин выкрал да тому, кто нанял, за деньги передал.

В этот момент лист ватмана под ногами Валентина Валерьяновича вспыхнул – со всех краев ровным жарким пламенем загорелся.

Валентин Валерьянович еще сильнее лопатками в стену вжался, еще сильнее затрясся, еще сильнее застонал:

– Я вам все сказал. Отпустите меня. Я горю!

Леший смилостивился. Огонь затушил, ладони отряхнул, велел подтвердить, что рубин-камень у шофера черной «Волги» находится, которому он, Валентин-домушник, – за деньги вчера вечером отдал.

– Да, так и есть – подтвердил Валентин Валерьянович. – Отдал.

– А ты, часом, паря, ничего не напутал?

– Нет.

– Поклянись!

– Век воли не видать.

– Да? Ну, гляди у меня. А не то, коли соврал, барабашка по моей воле может с тобой еще чуток повеселиться.

Попросил Валентин Валерьянович обойтись без барабашки, но было поздно. Кронциркуль на металлические ножки с пола поднялся, перед его лицом в воздухе угрожающе выгнулся, прогнулся, принялся в узел сам себя скручивать.

– Я вам правду говорю! – закричал Валентин Валерьянович. – Так всё и было!

– Ой ли?

– Я выполнял задание! У меня работа такая, подневольная!

Леший рукой устало махнул: ладно, дескать, на первый раз, так и быть, поверю.

Кронциркуль узел не докрутил, на пол упал.

– Скажите, – спросил Алексей Алексеевич. – Зачем шоферу Волги рубин Максимилиана понадобился? Ему что, других камней мало? Или они сегодня в дефиците?

Валентин Валерьянович всхлипнул. Сказал, что рубинов хоть крупных поштучно, хоть мелких россыпью, найти не проблема, были бы деньги.

– Ему же, как я понял, необходим был именно этот камешек.

– Для чего?

Валентин Валерьянович плечами пожал. Сказал, что такой же точно вопрос он по глупости заказчику задал, да только внятного ответа, понятное дело, от него не получил.

– Согласитесь, господа, нельзя же, в самом деле, считать за ответ слова о том, что магический рубин Максимилиана для того нужен, чтобы какие-то там лесозаготовители им в лесу злых духов отгоняли?

– Что вы сказали?! – ахнул Алексей Алексеевич. – Лесозаготовители?

– Смешно, да? Вот я и говорю: подобные вопросы бессмысленно задавать – никто на них отвечать не станет, а по шапке очень даже запросто можно схлопотать.

Пока Алексей Алексеевич с Валентином Валерьяновичем разговаривал, леший каждое слово ловил, на ус мотал да на людей недобро поглядывал. Потом не выдержал, спросил, о чем это они, православные, речь ведут.

– О каких таких злых духах, я не понял?

Алексей Алексеевич ладонь его с плеча скинул, сказал, что после объяснит.

– Когда?

– После, я сказал.

– Нет, ты мне сейчас ответь... я знать хочу.

В этот момент в коридоре громкий топот ног раздался. Дверь распахнулась, и в комнату толпа сотрудников института ввалилась.

– Что здесь происходит? Пожар! – грозно сдвинув брови, воскликнул идущий первым полный человек в черном костюме. – Кто посмел разжигать в служебном помещении огонь, я спрашиваю?

Все ждали ответа от Валентина Валерьяновича, а ответил леший. Набычившись, он полному человеку в черном костюме навстречу тяжелой поступью вышел, размахнувшись, кулаком себя в грудь ударил, сказал с надрывом в голосе про то, что пожар не в помещенье служебном – в душе жилой опасен.

– Воспламенится душа – ее тогда водой из ведра не зальешь. Всё сгорит: чем дорожил сызмальства, что любил искренне и лелеял всячески.

Полный человек в черном костюме испуганно попятился.

– Вы это чего? Вы мне это, пожалуйста, бросьте... Здесь вам серьезное учреждение.

– Но всего хуже, – продолжал наседать леший, – когда в душу плюют. Ты, сил не жалея, бережешь то, что доверено беречь, а тебя за труды твои тяжкие на весь свет обесславливают, злым духом величают... Это как, по-вашему? По-людски?

Никто, за исключением Алексея Алексеевича, не понял, о чем шла речь. Люди лесовика внимательно слушали и, не стесняясь, прямо в лицо ухмылялись.

– Чего молчите? – повысил голос леший. – Может, сказать мне – дремучему – нечего?

Может, и вправду нечего было ему сказать, может, и было что, да некому. Главный начальник – полный человек в черном костюме – думал, как бы скорей непрошеных гостей выпроводить, как бы в себя прийти. Остальным было наплевать, кто и какою мукою на их глазах мучился. Подобно зыбучему песку они расступались, стоило лешему приблизиться к ним, и тут же смыкались у него за спиной.

Словно удивившись тому, как он в эту толпу затесался, леший себе за спину посмотрел, вперед рассеянно глянул и разбитой походкой проигравшего войну ветерана к выходу направился.

Понимал Алексей Алексеевич, чем леший расстроен, да только утешить его долго не мог. На все пространные слова о том, что относиться с недоверием к чужаку пристало не только человеку, но и лесовику, леший никак не отреагировал. Тогда он его на скамейку усадил, сам рядом сел и сказал, что им – кровь из носа – надо того, кто эту кашу заварил, как можно скорее найти. А для этого следует все то, что им сегодня удалось узнать, систематизировать.

– Что значит систематизировать? – спросил леший.

– Это значит, все по полочкам разложить – что, кто, зачем.

– Зачем?

– Затем, чтобы полную картину прошедших событий произвести.

– Это как?

Алексей Алексеевич объяснил: по тому, кто как в прошлом поступил, можно выяснить, от кого чего в будущем ждать.

– Вот, скажем, шофер черной Волги... Что нам о нем известно?

– Ничего.

– Неправда. Мы как минимум знаем номер его автомобиля.

– Семьсот семьдесят семь.

– Да. И то, что он вора-домушника Валентина Валерьяновича нанял, который с нашей помощью у банкира Медяшкина рубин Максимилиана известный своими магическими свойствами украл... Что из этого следует?

– Что?

Алексей Алексеевич затылок почесал. Голову задрал, на водрузившуюся над городом ярко-желтую луну посмотрел, сказал, что шофер этот чиновника возит и по какой-то непонятной причине денег на то, чтоб лесорубы свою черную работу выполнили, не жалеет.

– А чего ты, Лексеич, взял, что шофер именно чиновника возит?

– Со слов Валентина Валерьяновича. Помните, Валентин Валерьянович сказал, что у «Волги» государственные номера? А государственные номера в нашем государстве положены только государственным чиновникам, и никому больше... Ну, или почти никому.

Леший горько усмехнулся.

– Вот то-то и оно, что почти... Зачем шофер свои кровные денежки на вора-домушника тратит?

Алексей Алексеевич честно признал, что ответа на этот вопрос у него пока нет.

– Вот найдем его, тогда, может, и выясним что к чему.

– А мы его найдем? В миллионном-то городе? Что-то я, паря, сомневаюсь.

– А вы не сомневайтесь! Мы его обязательно отыщем. Обещаю вам.

Леший нехотя кивнул.

– Ну ладно, коли так... Откуда искать начнем? Адреса-то мы его не знаем.

Алексей Алексеевич в ответ беспечно рукой махнул, дескать, не беда, разберемся.

– Город хоть и миллионный, но государственных учреждений в нем не так уж и много. Поэтому имеет смысл поиск с центральной площади начать. Это любимое место всех чиновников и бюрократов.

– У них что, любимые места есть? Как у болотника с боровиком?

Узнав о том, что любимые места есть не только у болотника с боровиком, но и у всех самоорганизующихся существ, в том числе государственных чиновников, спросил:

– Что это за места? Каким маслом они намазаны?

– Каким маслом они намазаны, не знаю, – Алексей Алексеевич со скамейки встал, потянулся, – но место на площади действительно удобное – всё рядом: управления, департаменты, комитеты разные. И даже губернатор под боком – далеко бегать не надо.

Подул ветерок. Туча, что весь день на западе от города провисела, сдвинулась, на восток поплыла. Ярко-желтую луну со звездами на своем пути поглотила, переполненным чревом пошевелила да у городского парка застыла, точно у причала на прикол встала.

Глянул Алексей Алексеевич на часы, присвистнул. Сказал, что ему пора домой идти.

Леший рукой махнул: дескать, иди, никто тебя насильно не держит. После чего удобней на скамейку сел, ноги вытянул и, пригорюнившись, события минувшего дня принялся вспоминать.

– Это ж надо было додуматься, меня злым духом обозвать... За что?

Не зная, что и думать, козырек картуза небрежно приподнял, сапоги устюжские нехотя подтянул, встал да туда, где разудалая музыка зазвучала, стопы свои направил.