Танго, песня Буэнос-Айреса
Жизнь Эрнесто Сабато (1911–2011) вместила в себя без двух месяцев целый век, а вместе с ним и увлечение коммунизмом, серьезные занятия наукой, знакомство с французскими сюрреалистами, работу в лаборатории Фредерика Жолио-Кюри, встречу с Борхесом, Касаресом, Пьяццоллой, преподавание теории относительности и квантовой механики, жесткую антиперонистскую позицию, работу в Юнеско и в Комиссии по делу о массовом исчезновении людей при военной диктатуре 1976–1983 гг. и, несомненно, насыщенную литературную жизнь.
И пускай не удивляет тот факт, что у Эрнесто Сабато вышло всего три романа («Туннель», «О героях и могилах», «Аввадон-истребитель»). Но и этого хватило, чтобы снискать себе славу крупного литератора. К тому же разнообразен корпус публицистических статей Сабато. А как истинный аргентинец, он не мог обойти стороной одно из самых ярких явлений аргентинской культуры – танго.
В 1963 году выходят его заметки о танго Tango, discusión y clave («Танго: вопросы и ответы»). В этом сборнике было эссе «Танго, песня Буэнос-Айреса». В 1964 году оно вышло отдельным изданием-альбомом с прекрасными иллюстрациями Хуана Карлоса Кастанино. В 1978 появилось подобное издание с иллюстрациями Габриэля Ди Тото и Армандо Доннини.
Этим сборником соприкосновение Сабато с танго не исчерпывается. В 1966 году известный аргентинский продюсер Бен Молар выпускает пластинку «14 танго поэтов-музыкантов-художников». Для этой пластинки 14 писателей написали 14 текстов для танго, 14 композиторов сочинили 14 мелодий и 14 художников нарисовали 14 иллюстраций. Номером первым на пластинке стало танго «Алехандра» за авторством Эрнесто Сабато (текст), Анибаль Тройо (музыка), Онотрио Пасенца (иллюстрация).
В своем эссе «Танго, песня Буэнос-Айреса» Сабато небезосновательно соглашается с определением танго, данным одним из ярчайших авторов именно песенного жанра танго – Энрике Сантосом Диссеполо: «Танго – это горькая дума, выраженная танцем».
Энрике Сантос Диссеполо родился в Буэнос-Айресе 27 марта 1901 года. В 14 лет Энрике потерял родителей, и его старший брат Армандо Диссеполо пристроил юношу в свой театр. В 16 лет Энрике дебютировал на сцене. Сначала как статист в безликой массовке, затем ему стали доверять роли со словами. Вскоре он стал писать пьесы для театра, а 1925 году сочинил свое первое танго (только музыку) Bizcochito, а вслед за ним и другое (музыку и текст) – Que vachaché. Следует отметить, что Диссеполо был одним из немногих авторов танго, которые писали как музыку, так и тексты. Правда, Диссеполо исполнял мелодию двумя пальцами на фортепиано, но этого было достаточно, чтобы записать ее на нотном стане.
Первые его танго, в том числе и ставшее знаменитым Que vachaché, были освистаны публикой. Начало сочинительской карьеры было ужасным. И кто знает, как бы сложилась его судьба как автора танго, если бы знаменитая певица Асусена Майцани не исполнила как-то раз его танго «Esta noche me emborracho», в котором угадывались горацианские мотивы, перенесенные на местный колорит Ла-Платы. Всего через несколько дней после ее исполнения текст Диссеполо разлетелся по всей стране. А вскоре другая популярная певица Тита Мерельо исполнила Que vachaché, и теперь уже никто не посмел освистать его.
Энрике Сантос Диссеполо прожил не слишком долгую (он умер в 1951 году), но очень насыщенную творческую жизнь. Он снимался в кино, писал сценарии, по которым сам снимал фильмы. Но основная память о нем – это, конечно, как о сочинителе танго. Среди его сочинений знаменитые Malevaje, Qué vachaché, Yira, yira, Cambalache, Chorra, Cafetín de Buenos Aires, Esta noche me emborracho. И неслучайно Эрнесто Сабато назвал его величайшим созидателем танго.
Обладая превосходным чувством ритма, мелодическим даром и драматическим чутьем, Диссеполо удавалось создавать поистине настоящие шедевры жанра. А использование в поэтике лунфардо, социолекта столичных окраин, далеко не всегда приличного, делало его танго-истории выдающимися образцами человеческой комедии Рио-де-ла-Платы.
В то время как большинство его современников, авторов танго, выглядят на сегодняшний день несколько старомодно, Диссеполо же всегда актуален, понятен и злободневен. Все его танго подчинены единому стилю, пропитаны особым духом, свойственным только ему, Энрике Сантосу Диссеполо.
Миллионы иммигрантов, меньше чем за сотню лет свалившихся на эту страну, не только породили два неизменных признака нового аргентинца, каковыми являются обида и грусть-тоска, но и подготовили почву для появления самого оригинального феномена Ла-Платы – танго.
Этот танец по очереди осуждали, превозносили, высмеивали, изучали.
Однако Диссеполо [1], его величайший созидатель, предлагает самое, на мой взгляд, точное и нежное определение: «Это горькая дума, выраженная танцем».
Карлос Ибаргурен [2] утверждает, что танго не аргентинское явление, а всего лишь гибридный продукт столичных окраин. Это утверждение характеризует не танго, а самого Карлоса Ибаргурена. Очевидно: как для гринго болезненно было сносить злобу креола, так и для креола скорбно было видеть свою родину, заполоненную иностранцами, грабившими страну и зачастую совершавшими то, что делают, по словам Андре Жида, люди в отелях – вытирают занавесками ботинки. Но правильные чувства не гарантия правильных умозаключений, а скорее повод для изоляции; обманутый муж не в том положении, чтобы судить о достоинствах любовника свой жены. Когда Ибаргурен утверждает, что танго не аргентинское явление, а просто продукт смешения, то в большей части он прав, но вследствие пристрастности – и обоснованной – он искажает меньшую часть истины, а это нарушает цельную картину. Ведь если верно, что танго продукт гибридизации, то неверно, что оно не аргентинское; поскольку, к несчастью, нет чистых в платоническом смысле народов, и сегодняшняя Аргентина – это результат (многократно несчастный, надо признать) последовательных нашествий, в том числе и принесшего семью Карлоса Ибаргурена, в котором – какие сомнения! – индейцы вождя Кафулькура [3] должны видеть проходимца и чьи воззрения считать типичными для новоявленного обитателя пампы.
Отрицание аргентинскости танго – это самоубийство, такое же трогательное, как и отрицание существования Буэнос-Айреса. Аутистский тезис Ибаргурена аннулировал бы разом порт нашей столицы, небоскребы, национальную промышленность, племенных быков и зерновую мощь. Не было бы и правительства, поскольку наши президенты и губернаторы имеют слабость быть в чистом виде потомками итальянцев или басков, или продуктом столь же гибридным, как и само танго. Но что я говорю: даже наш национализм не вынес бы подобной гекатомбы, ведь он должен был бы принести в жертву всяких там Скалабрини [4] и Москони [5].
Как ни больно это осознавать, но история, по утверждению У. Джеймса, все время обновляется, и, как следствие, она всегда запутанна и склонна к мешанине. Но это как раз и делает ее столь увлекательной. Тождественность самому себе – оставьте это логике или математике: никто не в праве требовать от истории продукта столь же чистого (но одновременно и унылого), как конус или синусоида.
Помимо того что гибрид неизбежен, он еще всегда плодовит: достаточно вспомнить о готике или о черной музыке Соединенных Штатов. Что касается литературы Ла-Платы, которую так критикуют за продолжение в каком-то смысле европейской тематики и техники письма, то это еще один пример гибридизации; потому что если хотите говорить о национальной чистоте, то, описывая страусиную охоту, пишите на керанди [6]. Полагать, что национальная литература должна заниматься индейцами или гаучо – это незаметно ввергаться в ибаргуренов апокалипсис. Даже олимпийские боги греков, которых кое-кто считает парадигмой чистоты, вряд ли могут похвастаться безупречной генеалогией.
Разные аргентинские мыслители приравнивали танго к половому влечению или судили о нем как исключительно о сладострастном танце. Думаю, дело обстоит в точности до наоборот. Безусловно, корни его в сводничестве, но уже сам этот факт наводит на мысль, что есть и обратная сторона, ведь художественное творение – акт почти всегда антагонистический, акт бегства, акт бунтарства. Творение не может остаться внутри, в определенном роде оно является объектом нашего душевного волнения и нашей надежды, магическим образом позволяет нам избегать суровой каждодневной реальности. И в этом смысле искусство похоже на сон. Только раса пылких и плотских по сути людей, какими были, например, греки, могла придумать платоническую философию – философию, которая советует не доверять телу и страстям.
Публичный дом – это половой акт в состоянии (пусть и порочной) чистоты. Одинокий иммигрант, входящий в бордель, легко решал, как говорит Тульо Карелья [7], свою сексуальную проблему: с трагичной легкостью, с какой она решается в таком мрачном заведении. Не это, следовательно, могло так беспокоить одинокого мужчину в Буэнос-Айресе; и не это он вкладывал в полную ностальгии, хоть и тысячу раз гадкую, песню. Как раз наоборот: там была ностальгия по любви, тоска по женщине. А не выражение своей похоти:
в моей жизни было много-много баб
но настоящей женщины не было ни разу. [8]
Тело другого человека лишь объект, и единичное прикосновение к нему не дает возможности преодолеть одиночество. Поэтому чистый сексуальный акт печален вдвойне, он не только не избавляет мужчину от изначального одиночества, но и обостряет его, неудачная попытка делает ситуацию еще более беспросветной.
Это один из тех механизмов, которые могут объяснить грусть, заложенную в танго, так часто идущую вместе с отчаянием, злобой, угрозой и сарказмом.
Есть в танго эротическое неудовлетворение и мучительная демонстрация чувства неполноценности нового аргентинца, поскольку секс – одна из первичных форм силы. Мачизм – свойственен портеньо, в силу чего тот чувствует себя обязанным быть мачо в квадрате или в кубе; не стремись он быть в одной из этих степеней, его не посчитают за мачо и в первой. Ведь, как известно, для человека неуверенного присуще следить за своей манерой держаться на людях и чувствовать, как его оценивают, а, возможно, и смеются над ним:
С удивлением мой подельник
На меня глядит не понимая… [9]
Этот человек боится быть осмеянным, и штучки, свойственные компадре, рождаются у него по большей части от неуверенности и страха, что мнение других о нем будет неблагоприятным или неоднозначным. Его ответные реакции – в большинстве своем результат истеричной ярости от несомненной робости. И когда он оскорбляет женщину словом или пощечиной, то непременно испытывает скрытое чувство вины. Обида на других – внешняя сторона злости на самого себя. В общем, у него дурное настроение, ведет он себя нерешительно, испытывает недовольство, неопределенное и скрытое отвращение ко всему и всем – а это почти и есть сущность среднестатистического аргентинца.
Все это делает танго танцем интровертным и даже интроспективным: горькой думой, выраженной в танце. В противовес другим, народным, которые экстравертны и эйфоричны, являются выражением шумной радости с примесью эротики. Только гринго может выкаблучиваться, используя танго для болтовни или веселья.
Танго, если вдуматься, удивительнейший феномен в народном танце.
Кое-кто приводит доводы: мол, танго не всегда драматично и, как и все, связанное с портеньо, бывает и смешным. То есть он стремится показать, что веселье ему не чуждо. А это совершенно не так, ведь в подобных случаях танго – это сатира, и юмор его – агрессивность аргентинской насмешки, его колкости – злы и высокомерны:
Всю неделю пашешь ты как лошадь
А в субботний вечер – на коне. [10]
Это карикатурная и ироничная сторона души мрачной и склонной к размышлениям:
Слушай, мне б в колодец головой
Неаполитанец, танцующий тарантеллу, делает это ради веселья; портеньо, танцующий танго – чтобы сосредоточиться на своей судьбе (которая обычно шлюха [12]) или чтобы освободиться от дурных мыслей об общем устройстве человеческой жизни. Немец, пресытившийся пивом, вертится под тирольские напевы, смеется и простодушно веселится; портеньо не смеется и не веселится, и если он криво улыбается, его комичная гримаса отличается от улыбки немца, как горбатый пессимист отличается от преподавателя гимнастики.
Что за таинственный зов из дальнего далека заставил появившийся в Германии инструмент отправиться воспевать беды человека Ла-Платы? Вот еще одна невеселая задачка для Ибаргурена.
Конец прошлого века, Буэнос-Айрес – столпотворение одиноких людей, скопление случайных мастерских и конвентильо. В игорных домах и борделях проходит жизнь всей этой массы докеров и сутенеров, каменщиков и громил из комитетов [13], музыкантов-креолов и музыкантов-иностранцев, ломовых извозчиков и сводниц: льется вино и канья, песни и танцы, колкости в ответ на взаимные оскорбления, игра в бабки и кегли, реплики по поводу чьей-то там матери или бабушки, споры и драки.
Компадре – король этого мира. Помесь не лучшего сорта гаучо и сицилийского бандита, он становится желанным прототипом нового общества: злой и вспыльчивый, хвастливый и любимый женщинами. Пару ему в этом порочном балете составляет проститутка; вдвоем они танцуют своего рода па-де-де, броско, развязно, провокационно.
Это гибридный танец гибридного народа: в нем есть что-то от завезенной моряками хабанеры, есть следы милонги, да и итальянской музыки там хватает. Все смешалось, и музыканты, его сочиняющие, перемешались тоже: здесь и креолы, как Понцио [14], и гринго, как Самбонини [15]. Скромные артисты, не знавшие, что творят историю. Простые сборные оркестрики, имевшие, как правило, в составе гитару, скрипку и флейту, а при случае и мандолину, арфу и даже гармошку.
Так было, пока не появился бандонеон, придавший окончательный вид великому бессознательному, массовому творению. Танго шло к тому, что ему и было предначертано, что Святой Фома назвал бы «то, что было до бытия», quidditas [16] танго.
Инструмент чувственный, но глубокий и полный драматизма, в отличие от легкой, но яркой сентиментальности аккордеона, он в конце концов навсегда отделит танго от веселеньких побрякушек и наследия кандомбе. [17]
От сводничества и перингиндинов [18] танго на шарманках с попугаями, простодушно трезвонящих о непристойностях, перешло к завоеванию центра:
Вот бы стать мне сутенером
У меня была б деваха. [19]
И с неисчерпаемой энергией, свойственной подлинной выразительности, танго завоевало мир. Нравится нам или нет (обычно – нет), но по нему нас знают в Европе, по принципу антономазии Аргентина стала танго, как Испания – корридой. И, нравится нам или нет, но верно и то, что такая схематизация содержит в себе нечто по-настоящему глубокое, ведь танго воплощало основные черты страны, которую мы обретали: неустроенность, ностальгия, печаль, неудача, драматизм, недовольство, злость, тяготы. Самые изящные проявления танго породили такие вещи, как «Каминито»; самые комичные – такие тексты, как «Ночь Королей»; а самые суровые и драматические – тангистику Энрике Сантоса Диссеполо.
В этой стране любителей перечить всему и вся каждый раз, когда кто-нибудь начинает что-то делать (составлять смету, писать симфонию или рисовать план малогабаритных квартир) немедленно набегают тысячи критиков, которые с методичностью садиста уничтожают его.
Одно из проявлений этого чувства неполноценности аргентинца (который наслаждается разрушая то, что сам не способен сделать) – это теория, которая обесценивает литературу, содержащую хоть малейший намек на метафизическое: говорят, что она чужда нашей реальности, что она завезена извне и апокрифична и что, в конце концов, она типична для европейского упадка.
В соответствии с этой своеобразной теорией «дурная метафизика» может ввести в искушение только жителя Парижа или Рима. И если принять в расчет, что дурная метафизика является следствием недолговечности человека, то следует сделать вывод, что для этих теоретиков люди умирают только в Европе.
Тем критикам, которые не только отказываются признать близорукость своим недостатком, но, наоборот, используют ее как инструмент в своих исследованиях, следует объяснить: если дурная метафизика мучает европейца, то аргентинца она должна мучать вдвойне, поскольку если человек преходящ в Риме, здесь он преходящ куда больше, поскольку у нас есть ощущение проживания этого преходящего существования во временном прибежище и в сердце всемирного катаклизма, и не прикроешься тут вечностью, которая по ту сторону океана – тысячелетняя традиция.
Как же все это верно, раз даже авторы танго творят метафизику, не ведая того.
Дело в том, что для упомянутых критиков метафизика встречается лишь в толстых и непонятных трактатах немецких философов; а она, как говорил Ницше, на улицах, в бедах маленького человека во плоти и крови. Мы не станем здесь исследовать, каким образом озабоченность метафизическим создает сущность нашей лучшей литературы. Здесь мы хотим указать только лишь на скромное предместье аргентинской литературы, каким является танго.
Бурный рост Буэнос-Айреса, прибытие миллионов иммигрантов, лелеющих надежду с почти неизменным ее крушением, ностальгия по далекой родине, неприятие местными пришлых, ощущение неуверенности и недолговечности в мире, который меняется с головокружительной скоростью, невозможность нащупать пульс существования, недостаток абсолютных иерархий – все это проявляется в метафизике танго. Печально звучат строки:
Стерт асфальт по мановению руки
Старый мой квартал, в котором я родился… [20]
Прогресс, топорно навязанный руководителями новой Аргентины, не оставляет от привычного мира камня на камня. Точнее, я бы сказал: не оставляет кирпича на кирпиче; материал этот с технической точки зрения более хрупкий и, следовательно, с точки зрения философской более мучительный.
Ничего не остается в городе-призраке.
И известный поэт воспевает свою ностальгию по старому «Кафе Ангелочков»:
Жизнь растратив, тебя я вспоминаю,
исчезая в дыме сигарет. [21]
И скромный Манрике [22] из предместий спрашивает себя:
Вслед за чем умчались грезы?
Средь звезд каких они сейчас?
Голоса, еще вчера что здесь
Улицей какой вернется все обратно? [23]
Портеньо, как никто в Европе, чувствует, что время проходит и крушение всех своих грез и смерть – неизбежный эпилог. И опершись локтем о мраморный столик, между бокалами семильона, в дыме черных папирос, пребывая в глубокой задумчивости, по-дружески спрашивает:
Ты помнишь, брат, какие были времена? [24]
И с горечью цинично отвечает:
Проходит жизнь, уйдет и не вернется.
Так лучше – вкуси ее, отбрось
Диссеполо, горацианец, видит женщину, которую он когда-то любил, а сейчас она – старая, больная, потрепанная жизнью. В экзистенциальных строчках своих лучших танго он говорит:
Когда поймешь, что c тобою рядом
которые тебе уж не к лицу,
бранью обложил тебя! [26]
Человек танго – натура глубокая, которая задумывается о течении времени, о том, что в конце концов это течение приносит – неумолимую смерть. И потому малоизвестный поэт танго мрачно нашептывает:
прервутся подвиги мои земные.
впустит в сердце страх… [27]
И в заключение, со злополучным высокомерием одинокого портеньо:
Умереть – лишь наедине с самим собою,
без исповеди всякой и без Бога,
распятым собственным страданием
объятым злобою своей. [28]
[1] Энрике Сантос Диссеполо (1901–1951) – аргентинский музыкант, композитор, драматург, автор многих известных танго.
[2] Карлос Ибаргурен (1877–1956) – аргентинский эссеист, историк, политик.
Поводом для полемики послужила фраза из книги Карлоса Ибаргурена «О нашей земле», изданной в Буэнос-Айресе в далеком 1917 году: «Не имеющий ни дикого аромата, ни природного изящества нашей земли, являющийся лишь сладострастным срезом городских окраин, этот незаконнорожденный продукт, однако, прошелся по всему миру, услаждая пеструю клиентуру европейских отелей и кафешантанов столичных городов – танго, которому мир выдал аргентинский паспорт, устанавливая его происхождение, которого танго на самом деле не имеет. Танго – собственно не аргентинский продукт; это продукт гибридный или метисный, рожденный на городских окраинах, являющийся помесью тропической хабанеры и искаженной милонги. Как же отличается от неуклюжих покачиваний танго благородная и изысканная куэка, которая выражена движениями такими аристократическими, как и павана или менуэт!»
Карлос Ибаргурен родился в далекой северо-западной аргентинской провинции Сальта, учился в Буэнос-Айресе, как раз в то самое время, когда танго обретало себя. Сабато в дальнейшем упоминает тот факт, что семью Ибаргурена в прошлом занесло на американский континент одной из волн эмиграции. Генеалогическое древо семьи Ибаргурен уходит корнями в XV век и страну Басков, в Сумаррагу. Предок Карлоса Ибаргурена Доминго де Ибаргурен Эльгарреста (1615–1660), как утверждается, покинул Сумаррагу молодым человеком и уехал в Америку, в тогдашнее Перу, ныне аргентинскую провинцию Жужуй. Там, в местечке Сан Сальвадор, и продолжился род Ибаргуренов. Предки Карлоса Ибаргурена в дальнейшем переехали в Сальту.
[3] Кафулькура (нач. XIX в. – 1873) – один из индейских вождей мапуче.
[4] Рауль Скалабрини Ортис (1898–1959) – аргентинский журналист и политический деятель, имевший итальянские корни, резко выступавший против подчинительной роли Аргентины в отношениях с Великобританией.
[5] Энрике Карлос Альберто Москони – аргентинский военный и инженер, имевший итальянские корни, выступавший против отчуждения национальной нефтяной промышленности.
[6] Керанди – этническая группа, населявшая современную аргентинскую провинцию Буэнос-Айрес, центральную и южную часть провинции Санта Фе, значительную часть провинции Кордоба. А также язык, на котором говорили ее представители.
[7] Тулья Карелья (1912–1979) – аргентинский писатель и журналист.
[8] Строчки из танго «Сентиментальный хулиган» (1922). Музыка: Мануэль Ховес. Слова: Мануэль Ромеро.
[9] Строчки из танго «Бездельник» (1929). Музыка: Хуан де Диос Филиберто. Слова: Энрике Сантос Диссеполо.
[10] Строчки из танго «Повеса» (1927). Музыка: Хуан Антонио Кожьясо. Слова: Виктор Солиньо и Роберто Фонтайна. Удивительное дело, Сабато использует в этих строчках слово un bacán (пижон), в привычном тексте стоит un doctor (доктор). Доктор выглядит, конечно, более иронично и стебово.
[11] Строчки из танго «Этим вечером напьюсь» (1928). Музыка и слова Энрике Сантоса Диссеполо.
[12] Намек на строчку из танго «Шлюха» (1930). Музыка и слова Энрике Сантоса Диссеполо.
[13] Комитеты – в политической жизни Аргентины конца XIX – начала XX веков низовые партийные организации, в первую очередь Радикального союза, обслуживающего того или иного политического лидера.
[14] Понцио (Poncio) – возможно, имеется в виду Эрнесто Понцио, скрипач и композитор танго.
[15] Самбонини – скорее всего имеется в виду Эрнесто Самбонини, скрипач и композитор танго.
[16] Quidditas – в философии другое обозначение сущности предмета, его чтойность. См. трактат Фомы Аквинского «Сумма теологии».
[17] Кандомбе – танец, который танцевало черное население Буэнос-Айреса и окрестностей, предшественник милонги и танго.
[18] Перингиндин – место с невысокой нравственной составляющей, где небогатая публика могла потанцевать.
[19] Стишок похабного содержания, авторство которого недостоверно приписывают Борхесу. Встречается в разных интерпретациях.
[20] Строчки из танго «Мост Альсина». Музыка и слова Бенхамина Тагле Лары.
[21] Строчки из танго «Кафе Ангелочков» (1944). Музыка и слова Хосе Раццано и Катуло Кастильо.
[22] Имеется в виду испанский поэт Хорхе Манрике, в его знаменитых «Коплах на смерть отца» встречается мотив повторяющихся вопросов.
[23] Строчки из танго «Кафе Ангелочков» (1944). Музыка и слова Хосе Раццано и Катуло Кастильо.
[24] Строчка из танго «Былые времена» (1926). Музыка: Франсиско Канаро. Слова: Мануэль Ромеро.
[25] Строчки из танго «Проходит жизнь» (1929). Музыка: Эдгардо Донато. Слова: Мария Луиса Карнелли.
[26] Строчки из танго «Шлюха» (1930). Музыка и слова: Энрике Сантос Диссеполо.
[27] Строчки из танго «Будто сдавленный злобою своей» (1930). Музыка: Рафаэль Росси. Слова: Антонио Подеста.