№09.2018. Ишмуратов Фарит. Кролики из шляпы. Из цикла "Затонские хроники". Воспоминания

Фарит Фуатович Ишмуратов родился в 1952 г. в Затоне, г. Уфа. После армии окончил физфак БГУ по специальности «Радиофизика», затем работал в различных НИИ и КБ.

Фарит Ишмуратов

ДЯДЯ ВАНЯ

Из цикла «Затонские хроники»

В начале семидесятых меня привлекли к участию в затонском клубном кружке художественной самодеятельности. Так это называлось официально, а на самом деле мы просто играли на танцах на самодельных электрогитарах. По-другому это называлось «лабать на скачках», «терзать» или «мочалить доски». Как-то раз к нам в репетиционную комнату зашел человек – почти точная копия конферансье Апломбова из «Необыкновенного концерта» театра Образцова. Он скептически оглядел всех нас и нашу убогую аппаратуру и объявил: «Я новый директор этого сарая, зовут меня Иван Андреевич, для вас просто – дядя Ваня. Кстати, у вашего ансамбля есть название? Нет, тогда я буду называть вас командой “Мандачесы”. Вы не обижайтесь – вас так все профессиональные музыканты называют». Мы и не обиделись, поскольку и раньше об этом знали.

Оказалось, что Иван Андреевич был большим специалистом по части организации левых концертов. Он имел афиши, билеты и договоры от самых разных филармоний, в том числе и от Росконцерта. У него было несколько концертных бригад, свои администраторы. И четкая координация деятельности с аналогичными структурами других регионов. Когда его бригады «несли культуру в массы» Челябинской или Свердловской области, те, в свою очередь, «молотили» на просторах Башкирии. Вдали, правда, от крупных городов.

У нас в Затоне Иван Андреевич появился, можно сказать, как комета на излете своей жизненной траектории. Он не пил, не курил, картишками не баловался, был со всеми по-приятельски благожелателен и, доставая из нагрудного кармана, показывал всем как своего лучшего друга пузырек валокордина. Члены же его творческих бригад рассказывали, что раньше Андреич вел разгульный образ жизни и иногда за ночь проигрывал в карты целое состояние, и перепить его никому не удавалось. В это легко верилось, потому что было сразу видно, как потрепало его на жизненном пути.

Директором клуба в Затоне дядя Ваня стал не случайно – я так думаю, он просто на время залёг на дно. А время это было отмечено громким процессом в нашем «Большом» (Башкирском театре оперы и балета). Тогда пересажали кучу администраторов и кое-кого из руководства театра, досталось также многим имевшим хоть какое-то отношение к Оперному по партийной или хозяйственной линии. Полгода, пока шли следствие и затем суд, Иван Андреевич «питался» одним валокордином, и периодически скорая увозила его в реанимацию.

Когда все более или менее успокоилось, дядя Ваня ожил, у него вдруг прорезался талант организатора на социалистических принципах законности, как он их понимал. Впервые за все время своего существования клуб стал рентабельным предприятием. Для этого он повысил цену на танцы с 25 копеек до полтинника, осчастливил нас аппаратурой и фабричными гитарами, «музыканты» (рука не поднимается опустить кавычки) стали выглядеть приличней и зарабатывать в разы больше (аж до семидесяти рублей). Затем он ввел дневной киносеанс и договорился с кинопрокатом о смене фильмов два раза в неделю. Оказалось, много людей стало работать в городе посменно, тенденцию эту Иван Андреевич прочувствовал, а потому кинозал даже днем не пустовал. А еще заработали платные кружки бального танца и баянистов и спортзал (который в выходные дни становился танцевальным), его стали арендовать спортсмены и школы.

Профсоюзная касса завода стала пополняться «живыми» деньгами – успевай осваивать. Благодарное начальство выделило небольшой теплоход под названием «Агитатор» для культпросветработы в бассейне реки Белой. Дядя Ваня тут же снарядил свою дружину в поход, прихватив для приличия нашу бригаду и несколько активисток из клубной самодеятельности. Я, к сожалению, а может, к счастью, не смог принять участия в этом мероприятии – сдавал в очередной раз вступительные экзамены. А недели через две вся компания вернулась с Иваном Андреевичем в состоянии близком к инфаркту. «И зачем мне этот геморрой?!» – жаловался он мне, – «Это просто чудо, что теплоход не потопили и никто за борт на ходу не вывалился. А этим комсомолкам я бы по семь лет расстрела назначил. Жаль, что нет статьи "развращение малолетками пожилых детей". Теперь моих архаровцев придется в Сибирь отправлять, чтобы пришли в себя». С тех пор он про агитпоходы по реке больше не заикался.

Дядя Ваня всегда был чрезвычайно общителен и терпеть не мог сидеть в своем кабинете в одиночестве. Обычно он прохаживался в фойе клуба и отлавливал кого-нибудь, с кем можно пообщаться. Ко мне он был почему-то особенно не равнодушен. Завидев меня, сразу же зазывал к себе в кабинет: «Пойдем-ка, я тебе чего покажу!» В кабинете он доставал колоду карт и показывал какой-нибудь карточный фокус, затем как ребенок радовался, наблюдая, как я мучаюсь, пытаясь разгадать его. Он также по-детски огорчался, если мне удавалось сразу же разгадать фокус. Если я выдвигал версию, что картишки крапленые, он тут же доставал нераспечатанную колоду карт и предлагал мне самому ее распечатать и перемешать.

Частенько в кабинете Ивана Андреевича сиживал наш затонский участковый дядя Миша Конкин. Смешно было видеть, как представитель закона и отпетый мошенник ругают нынешнюю молодежь и осуждают бардак в стране. Здесь я вынужден сделать отступление и немного рассказать про Конкина.

ДЯДЯ МИША

Дядя Миша Конкин еще с пеленок знал каждого сорванца на своем участке в поселке, а это примерно треть Затона – от левого берега реки Белой и до Старого Двора. Был он суров, но справедлив, и его уважали все: и жители, и шпана. Такие милиционеры встречались в те времена, но я не об этом.

Было одно странное обстоятельство, связанное с его организмом, – он и лицом, и фигурой был похож на народного артиста, своего тезку М.И. Жарова. И возраст был у них примерно одинаков. А после выхода в свет кинофильма «Деревенский детектив», где совпало практически все, вплоть до звания и мотоцикла «Урал» с коляской, дядя Миша вдруг заговорил голосом Анискина.

Стали его замечать в разных присутственных местах, где он стал произносить правильные речи. В столовой он сокрушался, что много хлеба остается на столах, а ведь, чтобы его вырастить, работникам сельского хозяйства нужно столько труда вложить. Столовские помалкивали (чем больше отходов, тем быстрее растут их поросята на личном подворье). В конце концов начальство повесило плакат: «Хлеба к обеду в меру бери, хлеб – драгоценность, им не сори». Дядя Миша остался доволен.

Затем он принялся стыдить опоздавших в заводской проходной, правда, без особого успеха. Опоздавшие просто стали обходить проходную, пользуясь многочисленными дырами в заборе.

Пытался Конкин учить уму-разуму и продавцов. Как-то раз у прилавка моей матушки выстроились проезжие шофера. Они раз в год по осени везли урожай в город с флагами и транспарантами «Тебе Родина – наш урожай!». На обратном пути они останавливались возле каждого магазина и затаривались хлебом. Старались выпросить побольше, придумывая всякие истории. Первый шофер объявил, что выдает дочку замуж, и на свадьбу надо много хлеба. Мама отпустила ему пять буханок. Тут и встрял наш затонский детектив:

– А ведь ты, Катерина, правила советской торговли нарушаешь! Тебе ли не известно, что нормы отпуска не более двух буханок в одни руки. А ведь он не на свадьбу хлеб берет, а скотину кормить, и о том не думает, что хлеб этот нужно посеять, вырастить, собрать, перемолоть в муку, а потом испечь.

– Да знаю я, Михал Афанасич, куда они хлеб берут. Вот этот уже четвертую дочку замуж выдает – раз в год по дочке. А у следующего покупателя пятеро детей и сосед-инвалид, а те двое – новенькие, еще не знаю, чего они придумают.

Шофера опешили и стояли, проглотив язык. У моей мамы была феноменальная память, выработанная годами работы за прилавком. Если кто-то не из наших жителей – не из затонских – хотя бы раз заходил в магазин, она уже запоминала его на всю жизнь и могла точно сказать, чего и сколько он купил в таком-то году.

– Ну вот, Катерина, ты сама все знаешь и все-таки отпускаешь им сверх всякой нормы, какая ты сердобольная!

– А вы разве не заметили, что я им вчерашний хлеб продаю, – наши-то затонские его не берут. Отправлять его обратно на переработку – хлеб будет невкусный, – и вообще за возврат нас начальство ругает.

– А ты заказывай хлеба поменьше, так-то оно вернее будет.

– А если кому вечером хлеба не достанется, тут такое начнется! Директор строгача получит, а меня премии лишат. Вот вы и попробуйте, угадайте, сколько на завтра хлеба заказать. А у меня, между прочим, не больше двух лотков остается к вечеру, так что, Михал Афанасич, идите и поучите кого-нибудь другого.

Зашел как-то раз дядя Миша и в нашу тесную репетиционную комнатенку, жестом показал, мол, играйте-играйте, ребята, я вот тут тихонечко посижу. Через пару минут он, видимо от грохота, позабыл все приготовленные умные слова и, когда мы остановились, он только и смог из себя выдавить: «Да... громко у вас получается!» Наш басист Боря Сагитов скромно ответил: «Мы стараемся». «Ну-ну», – вздохнул дядя Миша, снял фуражку, протер ее изнутри платочком, как это делал Анискин, и удалился.

Наконец Конкин нашел благодарного слушателя и отзывчивого собеседника в лице Ивана Андреевича. И хотя клуб не входил в участок дяди Миши, он, как бы по долгу службы, посещал его в выходные и весь вечер просиживал у директора. Надо сказать, присутствие милиции благотворно сказывалось на морально-психологическом климате в клубе – шпана уважала дядю Мишу Конкина и особенно его дубинку. Должен также отметить, что в отличие от нынешних резиновых «демократизаторов», которыми запросто можно перешибить позвоночник, теми – старыми – убить было практически невозможно, но жгли они очень больно, даже через пальто. Они представляли собой разновидность укороченной нагайки – резиновый шарик на резиновом же жгуте, убирающийся в ручку. Место занимала эта дубинка чуть больше современного сотового телефона, и, когда дядя Миша начинал шариться в карманах штанов своего необъятного галифе, сомнений не было – надо делать ноги. Так бродячие собаки бросаются наутек, если вы сделаете вид, что наклоняетесь за камнем.

И СНОВА ДЯДЯ ВАНЯ

Иван Андреевич особо не скрывал от меня основной род своей деятельности. Однажды он поманил меня в пустой зрительский зал, где на сцене репетировали кукольники – молодой человек, по-видимому режиссер, и две девицы «из кустов» (студентки института искусств). Сразу было видно, что парень необычайно талантлив, когда он показывал, как надо играть ту или иную сценку, куклы словно оживали в его руках, просто невозможно было оторваться от этого зрелища.

– Вот смотри, эти ребятки обслуживают детские утренники в садах, яслях и младших классах в школах. И знаешь, сколько они намолачивают? – хитро спросил меня Андреич. И сам же ответил: – До двух кусков в месяц! Ну ладно, пойдем, не будем им мешать.

А через несколько месяцев я застал Ивана Андреевича в весьма расстроенных чувствах, то есть он непрерывно матерился, что, в общем-то, для него было не характерно, когда он «изображал» директора клуба. Завидев меня, он сразу же стал изливать свои чувства:

– Ты представляешь, эти засранцы (так их растак!) чего учудили! Решили меня обжулить (так их растак!). Не зря же говорят «жадность фраера сгубила» (так их растак!). Они что думают, что я их буду отмазывать (так их растак!). Да пусть им вдуют по самое не хочу (так их растак!).

Оказалось, эти кукольники решили, что они умнее дяди Вани: подотчетные билеты, полученные у Андреича, они использовали по нескольку раз. Поскольку места в садиках и яслях не были пронумерованы (чаше всего представления проходили в столовых), то одна девица продавала билеты, не ставя на них номер места, а вторая на входе не отрывала контроль, а просто собирала их, комкала и бросала в урну, привезенную с собой. Затем они разглаживали билеты утюгом и продавали снова. Какая-то бдительная воспитательница просекла это и сообщила куда следует. Вот так они и погорели: режиссер получил пять лет, а сообщницам дали по два года условно, ну и соответственно отчислили из института. Вот интересно, как сложилась дальнейшая судьба этого молодого человека? Уж больно он был талантлив.

Надо сказать, в окружении Ивана Андреевича было немало неординарных личностей. Однажды в его кабинет поцарапался и затем, испуганно озираясь и подобострастно согнувшись, почти что прокрался плюгавенький мужичонка в драном пальто и с огромным синяком на испитом лице (традиционный макияж у таких типов). Под мышкой у него был какой-то плакат, свернутый в тубус.

– Какие люди и без охраны! – радостно воскликнул дядя Ваня.

– Ты только посмотри, кто удостоил нас честью своим посещением, – пропел Андреич, обращаясь ко мне, – сын башкирского народа!

Мужичонка торопливо зашамкал беззубым ртом. Из его речи я с трудом понял, что визитер просится, нет – слезно умоляет, взять его в команду, пытаясь при этом всучить свернутый рулон, который оказался старой афишей.

– А ну-ка разверни. Ух ты! Видал, какой красавец был!

На красочном плакате был изображен атлетического сложения мужчина в красном борцовском трико и с лисьей шапкой на голове. Вверху была надпись: «СЫН БАШКИРСКОГО НАРОДА», внизу – «Рамазан Умбетов», а еще ниже и помельче – «Силовые миниатюры». Насчет имени и фамилии не уверен: слишком много времени прошло.

– Да, было время, как вспомню – так вздрогну. Этот товарищ, тьфу-тьфу-тьфу, не к ночи будет упомянут, лихо подковы гнул, букет из гвоздей скручивал в тюбик, пудовые гири бросал вверх и на грудь ловил. А сколько он здоровенных деревенских мужиков на лопатки уложил прямо на сцене – не счесть.

На лице сына башкирского народа появилось что-то похожее на улыбку, маленькие глазки заблестели на фоне синяков, в них затеплилась надежда. Он бессвязно забормотал:

– Андреич, пить брошу, на колени стану, честное слово, возьми меня, в форму приду.

– А сколько он кровушки моей выпил – ведра два не меньше, – продолжал Иван Андреевич, не обращая внимания на посетителя. – Представляешь, в каждом колхозе свадьбу справлял комсомольско-молодежную. Охоч был до баб, а сельчанам лестно было заиметь такого зятя – вот и подсовывали ему местных красавиц. А мы, значит, ждем, когда он очухается, – весь график выступлений насмарку. Иной раз приходилось деньги возвращать за билеты. Сколько раз я зарекался не иметь с ним дела, да вот беда – любят в деревнях таких вот героев, отсюда и сборы были очень даже неплохие. А этот засранец пользовался этим.

Посетитель снова что-то забормотал, обещая, видимо, исправиться и что отныне никогда больше не подведет.

– Вот что ты с ним будешь делать, – вздохнул дядя Ваня, – пользуются они моей добротой. Ладно, вот тебе четвертак, приведи себя в порядок и приходи, там посмотрим. Да афишку-то оставь, еще потеряешь, а у меня она целее будет, может, еще пригодится.

Счастливый сын башкирского народа, зажав в руке двадцатипятирублевку, попятился к выходу и, очевидно, боясь, что у него эту денежку отнимут, быстренько испарился.

– Зря вы, Иван Андреевич, деньги ему дали – пропьет же.

– Обязательно! Да ты что, не понял – я же у него афишу эту купил. Нечего ему ею размахивать где ни попадя, язык-то у него, что помело поганое. Сейчас напьется и будет себя в грудь бить, мол, я такой-сякой. Потом собутыльники ему нюх начистят – очнется где-нибудь в канаве и опять за свое. Да недолго ему осталось небо коптить, видел – почернел уже весь.

Иногда в концертах принимали участие два уже немолодых брата. Приезжали они на «запорожце» непосредственно в село, где будет концерт, перед самым выступлением, и уезжали, не дожидаясь окончания действа. Были они танцоры и, несмотря на возраст, очень даже неплохо исполняли народные танцы и били чечетку в матросских башмаках. Ходили слухи, что они миллионеры. Я спросил у Ивана Андреевича:

– А что, правду говорят, будто они дома свои деньгами вместо обоев обклеили?

– Ну, они, конечно, идиоты, но не до такой же степени. Уж если до тебя эти слухи дошли, то тем, кому положено слышать, оглохли, что ли! У них столько раз обои драли все кому не лень, что это им надоело, и они заштукатурили свои дома изнутри и снаружи. Домишки у них в деревне, надо сказать, неплохие; конечно, не такие, как у председателя и парторга, но все есть: и баня, и сарай, и гараж. У каждого по «жапарику» – в деревне машины лучше не придумаешь. Ты заметил, они приезжают по очереди то на одном, то на другом – на бензине экономят.

– Куда ж они деньги девают?

– Да кто их знает. Ты у них спроси – может, скажут. Может, камушки покупают и в огороде закапывают – вдруг вырастут драгоценные огурцы с зернами из брюликов.

– Мы тут как-то с ребятами подсчитывали, сколько можно денег потратить на все про все. Так вот, даже если купить квартиры с гарнитурами и сервизами и еще дачи и машины, плюс катера типа «Амур» или «Прогресс-4» себе, ближайшим родственникам и любовнице – все равно больше трехсот тысяч никак не истратишь.

– Ну, ты еще молод и мало чего видал. Между прочим, под Москвой в пятидесяти километрах от столицы самая занюханная дачка стоит под триста тысяч. А ближе к Москве ни тебе, ни мне честным трудом за всю жизнь не заработать.

Так я с удивлением узнал, что дядя Ваня считает себя честным тружеником.

В артистической шайке Ивана Андреевича встречались личности, о которых хотелось бы рассказать отдельно.

ДИСТРОФИЯ

Устраивая левые концерты, Иван Андреевич принимал непосредственное участие в концерте; при этом в первом отделении он вел конферанс, а во втором выступал как артист оригинального жанра – фокусником.

Рассказывать, каким он был конферансье, я не буду – просто боюсь сбиться на описание знаменитой куклы из «Необыкновенного концерта»: дядя Ваня и внешне, и по манере (доверительно-пошловатой) был похож на Апломбова, впрочем, как и большинство представителей этой славной когорты. Разве что в силу своей хулиганской натуры Иван Андреевич частенько вставлял в монологи слова, как сейчас говорят, из ненормативной лексики. Особым шиком было для него матюгнуться так, чтобы зрители в зале ничего не поняли. Нас он объявлял следующим образом: «А сейчас, дорогие друзья, перед вами выступает вокально-инструментальный ансамбль (закашлялся) Ман (поперхнулся), да (кхе-кхе), че (достал платок), сы!»

В зале некоторым слышалось «Звездочеты», но большинство вообще ничего не понимало. Зато за кулисами вся артистическая шайка веселилась от души. Особенно изгалялся исполнитель классических произведений – певец по кличке Дистрофия. Перед выступлением он распевался исключительно на матершинных вариантах арий из опер и оперетт (коих знал множество), вставляя при этом к месту и не к месту несчастное название нашего ансамбля. Несмотря на свой ехидный характер и худобу (что является следствием, на мой взгляд, характера), певец Дистрофия был очень даже неплохим тенором. Говорили, что он окончил консерваторию по классу вокала и был учеником чуть ли не самой Архиповой. Однако ни в опере, ни в оперетте он не прижился, и виной тому был один физический недостаток – последствие родовой травмы. Правая рука у него была маленькая и сухонькая, к тому же постоянно согнутая в локте. Пальцы этой руки всегда были сжаты, будто он в них держал щепотку соли (полагаю, ядовитой). Рука всегда была прижата к животу, словно он его придерживал. Во время пения Дистрофия, сам того не замечая, начинал жестикулировать именно правой рукой, чем отвлекал зрителя от исполнения арии. Поэтому перед его выступлением дядя Ваня настойчиво инструктировал певца:

– Слушай, Дистрофия, если ты опять будешь махать своей культяпкой на сцене, я тебе точно ее оторву и отдам собакам на съедение.

– Иван Андреевич, да никогда, да ни за что, да ни в жизнь, ну было один раз нечаянно – больше, ей богу, не повторится.

– Ну, ну.

Затем Иван Андреевич выходил на сцену и торжественно объявлял:

– Выступает лауреат всесоюзного конкурса артистов эстрады такой-то (не помню его фамилии), – дядя Ваня щедро раздавал на сцене звания лауреатов и дипломантов различных конкурсов своим артистам.

На сцену, придерживая живот, выходил худющий, роста выше среднего, Дистрофия в сопровождении совсем невысокого, но плотного – явно цыганского покроя телосложения – аккомпаниатора Леши Костусенко, игравшего на аккордеоне. Эта парочка уже настраивала на комический лад. Леша, театрально посовещавшись с солистом, объявлял, что тот будет петь, и начинал играть вступление, а далее подключался Дистрофия. Первые три-четыре такта рука была неподвижна, затем ладонь начинала елозить по животу влево и вправо. И чем дальше, тем энергичней и с большей амплитудой. На темном фоне костюма белая ладонь просто не могла не привлекать внимания зрителя. В зале начинали раздаваться смешки, а когда Дистрофия добирался до длинной кульминационной ноты и вытягивал по-прежнему согнутую в локте руку вперед, словно желая поделиться щепоткой соли, в зале уже слышался откровенный хохот.

Из-за кулис начинал доноситься трехэтажный мат, но Дистрофия, как и все тенора, был влюблен в собственный голос и, естественно, кроме себя, никого не слышал. Леша Костусенко начинал таращить и без того круглые глаза и надувать щеки, чтобы не засмеяться. От этого он становился похожим на перезрелую грушу, при этом аккордеон начинал предательски подпрыгивать на животе. Затем и Леша не выдерживал – наклонял голову вперед, как бы разглядывая клавиатуру, и свисающие на лицо длинные, слегка волнистые волосы тряслись, словно тряпки на швабре. Аккордеон тоже присоединялся к действу, издавая чудное вибрато. Прилагаемые Лешей, чтобы удержаться от смеха, героические усилия служили еще большим раздражителем для зала, теперь уже смеялись все – номер превращался в жанр цирковой клоунады.

Исполнив пару арий и откланявшись, счастливый Дистрофия, сопровождаемый бурными аплодисментами, отправлялся за кулисы, где его ожидал теплый прием. Ты что (так твою растак!) цирк мне здесь устраиваешь (так твою растак!) Да я тебе (так твою растак!) вместе с культяпкой башку оторву (так тебя разэдак!) Иди, вон тебя на бис вызывают (мать твою!). И, повернув опешившего певца к себе спиной, Иван Андреевич пинком колена под зад отправлял его обратно на сцену. Тот вылетал из-за кулис под общий хохот, останавливался, недоуменно смотрел назад, затем начинал кланяться в зал.

Леша Костусенко бочком-бочком выползал на сцену, становился перед Дистрофией спиной к залу, как бы спрашивая, что тот будет исполнять, и так аккомпанировал, отвесив голову в поклоне. Когда Дистрофия в очередной раз отвешивал поклоны, на сцену выходил радостный Иван Андреевич и, показывая на виновника торжества, просил еще и еще раз поклониться публике, не забывая при этом с улыбочкой пообещать вырвать ему гланды.

Объявив следующий номер, дядя Ваня тут же успокаивался и отмахивался от Дистрофии, который пытался что-то объяснить Андреичу – мол, потом, сейчас не до тебя, а потом как бы и вовсе забывал про этот конфуз.

Когда эта сценка почти в точности повторилась на следующем концерте – до меня наконец дошло, что Иван Андреевич являлся сценаристом, режиссером-постановщиком и третьим актером этой интермедии, причем двое других не догадывались, в чем они участвуют. Просто Иван Андреевич решал, что пора бы расшевелить публику и запускал на орбиту Дистрофию.

Я как-то спросил Иван Андреевича:

– А нельзя ли чего-нибудь придумать, чтобы Дистрофия не дирижировал своей рукой?

– Да бесполезно – мужик он поперечный. Я ему как-то сказал: не вздумай исполнять свои матершинные арии на сцене, так он так и запел матом, вот хохма была.

Стало понятно, что Андреич просто программировал Дистрофию перед выходом на сцену, а Лешу Костусенко использовал в качестве резонатора.

Теперь пришла пора рассказать про Алексея Костусенко.

АЛЕКСЕЙ КОСТУСЕНКО

Леша Костусенко – коренной уфимец с молдавскими корнями. Он окончил наш Институт искусств, отслужил в армии, затем вернулся в Уфу, женился, играл на аккордеоне и пел в ресторанах и клубах, пока не попал под крыло Иван Андреевича.

Леша аккомпанировал исполнителям из гвардии Андреича на аккордеоне в различных номерах и, кроме этого, выступал с отдельным сольным номером. У него был уникальный голос, который я бы охарактеризовал, как тревожный баритон. В отличие от правильных исполнителей с хорошо поставленными голосами и классическими манерами, Костусенко всегда пел, если можно так выразиться, «на разрыв аорты». Возможно, был тому виной аккордеон, на котором Леша аккомпанировал сам себе: все-таки это довольно громкий инструмент, а может, причина была какая-то другая – не знаю. Тем не менее Алексей принципиально выступал без микрофона, и его мощный баритон всегда охватывал весь зал, наполняя его тревожным предчувствием чего-то неизбежного.

Я испытал настоящий шок, когда впервые услышал песню бродяги из одноименного фильма Раджа Капура в исполнении Леши Костусенко. В дублированном фильме эту песню, кажется, исполнял Рашид Бейбутов, его сладкий тенор тоже по-своему хорош в этой песне, но здесь это было нечто потрясающее. Было полное впечатление, будто он, маленький человечек, стоит на краю бездны, пугающей своим равнодушием и неизбежностью, и бросает ей последний отчаянный вызов. Его ревущий баритон не оставлял равнодушных зрителей в зале. Я видел, что некоторые потихоньку молились, кто-то пускал слезу. После этого Леша частенько пел уже нашего бродягу – «По диким степям Забайкалья». Зрители сидели, закрыв глаза, и раскачивались в такт песне – подпевали про себя. Что характерно: на бис его не вызывали – слишком велик был эмоциональный шок, полученный от выступления.

А в быту Алексей Костусенко был совсем другим человеком и существовал как бы отдельно от своего голоса – жизнерадостный и никогда не унывающий бодрячок с весьма своеобразным чувством юмора. Он слегка заикался, и все шутки выдавал в два приема – останавливался посреди ключевой фразы, шевелил губами и затем выдавал скороговоркой всю фразу с начала, но уже без запинки.

Иногда он играл с нами на танцах в клубе на органе. Один раз я заметил, как Леша сидит, словно прилежный ученик, за партой, сложив обе руки на клавиатуре, и таращит свои круглые глаза в зал, как бы внимая суровой учительнице. Когда подходила его очередь для соло, он начинал играть пухленькими пальчиками правой руки, при этом близоруко щурясь на клавиатуру, как бы ища, куда пристроить указательный палец левой руки, затем начинал клевать клавиши своим мясистым носом. После чего, словно разозлившись, начинал барабанить по клавиатуре локтями и завершал выступление, вновь сложив обе руки и выдав на-гора все звуки одновременно. Между прочим, получалось очень даже неплохо, тем не менее он всегда извинялся в перерыве: «Надеюсь, я не очень исп… испортил вашу мелодию!» Юмор заключался в том, что в нашем исполнении испортить ее было практически невозможно.

Дядя Ваня неизменно представлял Алексея Костусенко на концертах как лауреата международного конкурса. Зрители всегда недоумевали, какого именно конкурса, и сразу забывали, когда он начинал петь. Я как-то спросил Ивана Андреевича, неужели ему трудно придумать какое-нибудь название конкурса или хотя бы взять громкое имя уже существующего. На что он мне посоветовал самому спросить у Костусенко название и попробовать его выговорить. Оказалось, он действительно лауреат международного конкурса военных ансамблей армий стран Азиатско-Тихоокеанского региона (ну, в общем, как-то так).

Разумеется, я стал приставать к Леше с просьбой рассказать, как он докатился до жизни такой. Он все отмахивался, мол, потом как-нибудь. А однажды ночью, не доехав километра три до трассы, наш ПАЗик заглох на проселочной дороге: пока шел концерт, кто-то из деревенских слил бензин из автобуса. Иван Андреевич сразу же отдал распоряжение: «Больные, хромые и лентяи сидят в автобусе, остальные на прогулку за мной» – и бодренько зашагал в кромешную тьму – не было ни звезд, ни луны. По дороге Леша Костусенко рассказал, как он стал лауреатом.

Вот его рассказ, как я его помню:

– Попал я служить в филармонию ЗабВО, служил нормально, филармонию драил ежедневно, раз в неделю на кухне картошку чистил, и раз в две недели ружо давали подержать в караулке. Я уже на дембель стал потихонечку собираться, фотоальбом завел, купил дембельский чемодан и значки надраил. А тут случился этот, как его, конкурс-фестиваль наших и ихних ансамблей. От нас, значит, наша филармония и от супостатов тоже по коллективу. В общем, были корейцы, японцы, пакистанцы, индийцы и еще Бог знает кто. Вьетнамцы были: у них только-только кончилась заварушка, и они уже научились маршировать под дудочку. С китайцами мы тогда крепко ругались – и те все равно пригнали тыщи две народу.

А дело было в Улан-Баторе, в Монголии. Нас и японцев поместили в гостиницах, а остальные разбили себе палаточные городки. Китайцы за ночь отгрохали себе целую деревню, выровняли землю, застелили ее деревянными щитами и давай маршировать целыми днями с утра до вечера на жаре под пятьдесят градусов. Зачем они это делали – черт их знает, может, нас попугать хотели. Они и взяли первое место в первый день на открытии парадным прохождением с оркестром. Все абсолютно одинаковые и ростом, и весом. И на лицо, словно под копирку. А в нашей команде было больше половины офицеров и сверхсрочников. Солдат срочной службы закрепили за младшим офицерским составом поименно. Мы с Виталькой Агафоновым, флейтистом из Москвы, достались старлею Никитину – Микитке. Тот поместил нас в двухместный номер, а сам устроился напротив в таком же номере, с таким же хреном, как и он. Каждую ночь там их компания резалась в карты, а мы с Агафоном по очереди бегали то за куревом, то за водкой. Микитка оказался не только картежником, но еще и заядлым рыбаком.

На другой день были танцевальные коллективы, а на третий – хоры. Мы отстрелялись до обеда, после обеда Микитка потащил на рыбалку. Велел вытряхнуть дембельские чемоданы, и мы почапали за город вдоль речки с пустыми чемоданами. Я сперва не понял, чего это он идет, и все время оглядывается, не следит ли кто за нами. Оказалось, в Монголии рыба священная, словно корова в Индии. Они на нее молятся, а ловить и кушать – ни-ни. Километров восемь протопали, пока не нашли укромное место. Микитка достал складную удочку, привязал леску и крючок и велел раздеться нам до пояса. Тут же слепни налетели, а мы должны были ловить их, отдавать Микитке. Агафон белый и худой как смерть, его слепни есть не хотят, а я отбиваюсь как могу – все без толку. Тогда Микитка разрешил Агафону надеть курку и ловить слепней у меня на спине, да еще кричит, чтобы сильно их не мял. Ему, видите ли, нужно, чтобы слепень на воде делал крылышками б-з-з-з, тогда моментально хариус его «ам», и на крючке. Клюют, как заводные, и все одинаковые – по полкило весом.

Так вот, Агафон сложил ладонь лодочкой и хлыщет меня своими костяшками, будто полулитровые банки с размаху ставит. Спина горит, чешется невозможно, соленый пот кожу разъедает. А мне завтра выступать на конкурсе солистов-вокалистов. Сижу и думаю, как я с дырявой шкурой петь там буду, тут нарисовался царандой – милиция по-ихнему. Форма такая же, как у нашей милиции, только вместо мотоцикла лошадь. И говорит довольно сносно по-русски, смущенно улыбаясь: «Товарищи, у нас рыбу ловить запрещено, если местное население увидит – могут растерзать. Так что платите штраф столько-то тугриков (это их деньги) и уе… пока целы». Микитка отвечает, мол, нет у нас тугриков, достает червонец: «Вот это устроит?» Царандой опять заулыбался и говорит: «Ага, вы тут рыбачьте только недолго, а я вон там, на пригорке, постою, если что – свистну». Мы еще минут пятнадцать «порыбачили», потом Микитка загнал нас в воду траву рвать. Вода холоднющая, Агафон окунулся и вылетел как пробка от шампанского, закутался и сидит на берегу, зубами стучит. Я надрал травы, лопухов, уложил на дно чемоданов, Микитка рыбу из садка приволок, уложил ее, пересыпав солью.

Царандой подъехал: «Все равно не донесете – по такой жаре она быстро испортится». Микитка тогда достает пять рублей, они связали чемоданы, перекинули через лошадь, начальство наше село сзади, и они бодренько так, мелкой рысцой отъехали. Ну а мы своим ходом налегке, я еще разок по дороге искупался – спина-то горит, вспухла вся. В гостиницу приходим, в нашей ванне Микитка лежит, стонет – говорит, всю задницу кончал ему этот царандой своей лошадью, кажется, даже мослы у него разошлись. Я ему: «Тарищ страшный лейтенант, у вас же в номере своя ванна есть». Оказалось, он в ней рыбу засолил. Часа два стонал, потом мы его отволокли в свой номер и в кровать уложили. Ну, думаем, хоть сегодня ночью поспим спокойно, за водкой бегать не придется, так нет, в пять утра приходит, ноги колесом, как у старухи Изергиль, переваливается как утка. Пошли рыбу на балконе развешивать и маскировать ее газетами. Потом на завтрак, затем на развод потащили Микитку на своем горбу.

Начальник сборов орет, где вас черти носят, а Микитка на нас показывает, мол, дрыхнут как суслики – еле растолкал. В тот день я уже ничего не соображал, и было все до лампочки; сбацал строевую с хором и оркестром, потом русскую народную с оркестром, потом арию из Фауста под рояль. Сам не понял, с какого рожна объявили меня лауреатом. А вечером Микитка нам с Агафоном устроил праздничный ужин – себе взял коньяк, зараза, а нам по стакану кофею с булочкой вместо полагающегося компота с хлебом.

Приходим в номер, а там огромная корзина с цветами и красивая открытка с иероглифами в букете. Я на вахту, мол, кто-то цветы у нас забыл, а мне говорят, это вам прислали. Ну ладно, думаю, еще прорежется – все-таки мой первый поклонник, кто бы это мог быть. Лег, лежу, читаю детектив увлекательный, их Агафону из дома присылали. Тут звонок, Агафон: «Это, кажется, тебя». Беру трубку, а там «кулю-кулю-кулю» по-японски.

– Может, по-китайски? – прерываю я.

– Не-а, китайцы и корейцы – те ласково так мяукают: мяу-мяу-мяу, а этот сердито: кулю-кулю-кулю. Я говорю, извините, не понимаю, обратитесь на вахту, может, там вам помогут, а он опять за свое: кулю-кулю-кулю – я трубку положил. Минут через десять опять звонок, а тут как раз в детективе любовь такая у следователя с помощницей разыгралась. Агафон: «Наверняка снова тебя». Слушай, говорю, пошли ты их, а Агафон: «Сам посылай» – и мне трубку дает. Там опять «кулю-кулю-кулю», я и говорю: «Слушайте, идите вы…» – и трубку бросил. Минут десять телефон молчал, потом опять звонок и жалобно так по-русски: «На… плехо». «Ага, говорю, по-русски все-таки понимаете, и чего вам от меня надо?», а он опять по-самурайски залопотал, я трубку бросил. Больше в тот вечер не звонили.

Следующий день был заключительный, вручали дипломы, памятные значки и вымпелы. Наши взяли первое место по хоровому пению, а я – в номинации солистов-вокалистов. После вручения диплома наш хормейстер подполковник Горинштейн меня подзывает и говорит: «Ты чего, мать твою, японского дирижера посылаешь? Он от твоего голоса без ума – хочет тебя в гости пригласить, попеть с его оркестром. Вон он стоит, проси прошения, так тебя разэдак!» Гляжу, в сторонке стоят три японца, и один, видно, самый главный, сложил так ручки вместе и кланяется мне. Ну, я руку на сердце положил и тоже давай кланяться и бормочу, мол, простите, нечаянно так вышло, мол, больше не повторится. Минуты две так кланялись друг другу, потом японец стал кланяться Горинштейну. А тот в ответ тоже кланяется и на меня показывает, мол, что с него взять – идиот. Японец откланялся, и все трое хором повернулись и ушли, а наш хормейстер: «Ну все – жди теперь приглашения». Я говорю, что согласен поехать в любое время на любой срок, а он мне: «Ясный пень, ты согласен, да только кто тебя одного-то отпустит». Как в воду смотрел.

Через месяц пришло в филармонию приглашение на мое имя, все расходы японская сторона берет на себя, и все такое – тут такой хай поднялся – вдруг, мол, его будут вербовать и пытать, а он не выдержит и выдаст нашу страшную военную тайну. В общем, вся филармония вызвалась меня сопровождать, затеяли переговоры с самураями. Москва подключилась, говорили, ансамбль имени Александрова не возражал бы сесть на хвост. А тут выяснилось, что у нас с японцами договор о капитуляции не подписан, и они не готовы принять на своей территории нашу дивизию. Короче, ждал я два месяца, чем дело кончится, а тут дембель подоспел, я и дембельнулся. Зато пожил как король на именинах. На утреннем осмотре дежурный по части спрашивает: «А где Костусенко, уж не заболел ли часом?» А сержант ему докладывает: «Они почивают-с». Дежурный по части: «Пошлите кого-нибудь узнать, ему завтрак в постель, или он сам придет? Да и помогите ему одеться, если что». Предлагали на сверхсрочную остаться, звание лейтенанта присвоить – как-никак у меня образование высшее, ну я их всех вежливо послал подальше и домой ту-ту-у.

– Короче, говорю я, ты страшной военной тайны так и не выдал супостатам.

– Не, не сподобилось, а то я человек слабый, если бы меня пытали – я бы все как духу выложил, какой у нас бардачище в армии. Только они все равно бы не поверили, что это наша самая главная военная тайна.

На трассе Иван Андреевич, красноречиво голосуя червонцем, остановил грузовик. Уговорил его поделиться бензином, объяснил шоферу, где стоит наш автобус, и минут через пятнадцать мы уже ехали на своем ПАЗике.

Ближе к осени я решил посвятить себя учебе на физмате и стал редко посещать клуб, поэтому с Лешей Костусенко виделся редко. А еще через полгода Иван Андреевич вместе со своей командой сменил место базирования, и виделся я с Лешей только в городе, случайно столкнувшись где-нибудь в транспорте. Надеюсь, он и сейчас в добром здравии.

Последний раз мы встретились в середине 90-х годов. Как обычно, он был бодр и жизнерадостен, говорил, что сейчас у него своя бригада, и они окультуривают цыган в Молдавии, Румынии, Венгрии и даже в Югославии. «Вот так вот, – тряся большим пальцем вверх, – проходят концерты, а еще цыганские свадьбы – это вообще золотое дно». Звал меня с собой, говорил, что гитарист в его труппе крайне необходим. Увы, по многим причинам я тогда был вынужден отказаться.

ГЕНА ЖАБАРОВ

Пользуясь хорошим расположением пароходского начальства, Иван Андреевич выбил ставку художественного руководителя для клуба. Так у нас появился Гена Жабаров. Он когда-то принимал участие в авантюрах дяди Вани, но то ли неуживчивый характер, то ли длительные запои заставили Андреича отказаться от его услуг. Тем не менее дядя Ваня Жабарова из виду не упускал и частенько помогал ему с очередным трудоустройством. А случалось это довольно часто.

Перед запоем Гена Жабаров становился особенно раздражительным, но старался не показывать этого, поэтому лицо его приобретало суровый вид, и говорил он мало, с трудом, как бы пересиливая себя. Затем следовала вспышка ярости по совершенно никчемному поводу и обязательно в присутствии начальства. Он вываливал на голову начальства кучу грязи, зачастую ничем не обоснованную, и уходил в запой недели на две. А пить ему было нельзя, потому что его преследовали сильнейшие головные боли – последствие перенесенного в детстве менингита. Возможно, все это были просто слухи или дела давно минувших дней, по крайней мере, почти за два года общения с ним я не заметил ни одного случая запоя. А вот то, что характер неуживчивый, – это более чем правда.

В профиль он был похож на Джорджа Гершвина, Фрэнка Синатру или американского гангстера 20-х годов. У него были такое же острое лицо, прямой нос и слегка выдающийся подбородок, а еще манера слегка наклонять голову влево, приподнимая при этом подбородок, как бы иронично спрашивая: а чего ты стоишь? Почти круглый год Гена носил шляпу. Не хватало только толстой сигары во рту, но курением он не баловался.

Было Жабарову за сорок, и жил он в хрущевке со своей мамой, которую очевидно побаивался. Жили скромно, Гена всегда ходил в одном и том же сером в клетку пиджаке, коричневых брюках и такого же цвета джемпере. Носил все это он аккуратно, был всегда подстрижен и гладко выбрит, туфли начищены, брюки отутюжены, рубашка всегда свежая.

Пользы Иван Андреевичу от Гены не было никакой, думаю, просто дядя Ваня питал к нему слабость как к человеку не от мира сего. И основания для этого были – он обладал абсолютным слухом, что встречается крайне редко. Возможно, и это было последствием перенесенной в детстве болезни. Что такое абсолютный слух я толком до сих пор не понимаю. Рассказывали, что его как-то раз попросили расписать партитуры мелодии, записанной на магнитофоне, а скорость у него была ниже, чем положено. Гена Жабаров так и расписал ноты в совершенно неудобоваримой тональности – с шестью бемолями. Такое возможно, если человек помнит весь эталонный музыкальный звукоряд по высоте, то есть у него в голове как бы находится ряд ГОСТированных камертонов.

Такой талант у Гены Жабарова, несомненно, был. Появившись в клубе, он первым делом взялся за настройку пианино. Принес инструмент для натяжения струн, проканифонил колки, которые, по его мнению, не держали струну, настроил их, при этом не пользуясь камертоном (обычно это ля – первой октавы, 440 Гц), без которого не обходится ни один настройщик.

«Вот человек, – вздыхал Иван Андреевич. – Настройщики на вес золота, мог бы жить как кум королю – вся рожа в сметане, так нет же, он, видите ли, стесняется и не хочет отнимать кусок хлеба у других настройщиков.

Некоторые считают, что человек с абсолютным слухом может безошибочно различить в любых шумах, даже в шуме водопада, основной музыкальный тон или их сочетание. Такой талант у Гены Жабарова, несомненно, тоже был. После того, как он настроил пианино, ему видимо не понравилось его звучание. Тогда он снял верхнюю и нижнюю передние панели с пианино и унес их в мастерскую по ремонту музыкальных инструментов. Там ему выбрали с внутренней стороны лишнюю древесину и проделали ряд продольных вертикальных канавок на разных расстояниях друг от друга. Вернувшись с панелями через два дня и застав меня в музыкальной комнате, он поделился своим успехом со мной:

– Послушай, как звучит! – и постучал по панели, словно в дверь. К сожалению, ничего, кроме стука костяшки по дереву, я не услышал, но на всякий случай закивал головой. Зато, когда Гена поставил панели на место и заиграл, инструмент фабрики «Красный Октябрь» (между прочим, выпускавшей лучшие пианино в Союзе) неожиданно зазвучал как цельный инструмент. Внутриутробные, приглушенные звуки вдруг вышли на первый план и заиграли всеми цветами радуги. Это еще не все, Жабаров попросил нас подвигать пианино по комнате, добиваясь наилучшей реверберации в помещении.

Еще глубже оценить проделанную Геной работу помог визит выдающегося саксофониста 60-х годов Эрнста Мингазова. Видимо, прослышав, что Жабаров объявился в затонском клубе, он приехал в гости и с порога заявил: «Гена в своем репертуаре – к чему не прикоснется, все превращается в джаз. И как тебе удается превратить этот постылый агрегат в пиано-джаз?!» Гена счастливо заулыбался – видно было, что эти слова – бальзам на его душу.

Познакомившись поближе с Эрнстом и улучив подходящий момент, я попросил его объяснить, в чем разница между звучаниями классического фортепиано и пиано-джаза. Немногословный Эрнст помолчал минуту, затем сказал: «Окраска звука определяется сочетанием гармоник и обертонов. У классического фортепиано, можно сказать, белый цвет, иногда теплый, ближе к солнечному свету, а звуки джазового фоно имеют голубоватый, немножко розоватый и чуть-чуть изумрудно-зеленый оттенки цветов».

Я не знаю, входит ли в определение «абсолютный слух» обязательное наличие выдающейся музыкальной памяти, знаю только, что у Гены Жабарова она была просто феноменальная. От многих профессиональных музыкантов я слышал одну и ту же фантастическую историю, связанную с Геной Жабаровым. Причем одни слышали эту историю и не сомневаются, что это правда, другие говорили, что сами были непосредственными свидетелями тех событий. Вот эта история.

Эстрадно-симфонический оркестр Гостелерадио СССР под управлением Вадима Людвиковского в начале 70-х годов был признан лучшим биг-бэндом Европы. Это эпохальное событие, сравнимое разве, что с первым местом на чемпионате Европы по футболу (если бы такое чудо случилось), к сожалению, не нашло должного отклика у трудящихся масс на периферии. Видимо, поэтому власти решили отправить в турне по стране весь оркестр, чтобы тот помог проникнуться значимостью своего достижения всем местным представителям культуры.

В Уфе оркестр за три дня дал три концерта в ДК «Юбилейный». После первого концерта за кулисы поднялся Гена Жабаров. Его представили Вадиму Людвиковскому как ведущего джазмена города. Они побеседовали, Гена похвалил высокий профессиональный уровень музыкантов и между прочим поинтересовался, не могли бы они исполнить некую джазовую композицию Андрея Эшпая, которую он слышал по радио всего один раз, и хотелось бы ее услышать еще разок, но вживую. Вадим стал отнекиваться, говорил, что композиция оказалась слишком сложна для восприятия, поэтому ее не включили в концертную программу, и потому они не взяли с собой ноты, а по памяти ее исполнить совершенно невозможно. На самом деле это произведение оркестр никогда не исполнял целиком – репетировали по частям, делали дубли в студии, а затем смонтировали в единое целое и запустили запись в эфир.

Неожиданно Гена сказал: «А если я напишу ноты, вы исполните ее?» Вадим понял, что имеет дело с сумасшедшим, и потому сказал как можно доброжелательнее, чтобы не обидеть собеседника: «Конечно, всенепременно!» Все-таки Гена почувствовал иронию в словах Людвиковского, насупился и молча ушел.

Появился Гена Жабаров только на третий день на утренней репетиции оркестра и всучил Людвиковскому пачку партитур, исписанных от руки. Вадим взял и глазам своим не поверил: «Мне говорили, когда вы позавчера ушли, что у вас феноменальная память, но такого просто не может быть». Для сведения: в оркестре Гостелерадио около ста человек; одних только саксофонов пять штук, и все они, поверьте, в одну дуду не играют. А это значит, что Гена принес партитуры произведения для каждого участника оркестра отдельно.

Весь день Вадим Людвиковский с оркестром репетировали эту вещь, а вечером объявили, что по просьбе Геннадия Жабарова исполняется композиция такая-то. После концерта Жабаров поднялся на сцену, чтобы поблагодарить оркестр и дирижера. Людвиковский, будучи сам помешан на джазе, сразу же пригласил Гену к роялю и начал пытать Жабарова, требуя исполнить партию того или иного инструмента из известных, малоизвестных и совсем неизвестных джазовых произведений. Гена, насколько позволяла его техника игры, безошибочно воспроизводил все, что было угодно маэстро. Затем Вадим начал задавать тему, а Гена импровизировал вокруг нее в стиле того или иного известного в мире джаза музыканта.

Кончилось это тем, что Людвиковский стал уговаривать Гену перебраться в Москву, обещая помочь с трудоустройством и жильем. Он поделился своей мечтой создать малый джазовый коллектив при Гостелерадио, которым как раз мог бы руководить Гена Жабаров. Говорят, Гену не отпустила мама, мол, куда ты такой больной поедешь, кто там за тобой будет смотреть. А Людвиковский все-таки создал свой джаз-ансамбль «Мелодия», которым более тридцати лет руководил выходец из большого оркестра – саксофонист Георгий Гаранян.

Я не был свидетелем тех событий, но в том, что у Жабарова феноменальная музыкальная память, убеждался лично и не раз. Гена по ночам слушал «Голос Америки» и ВВС из Лондона. Политикой он не интересовался ни капельки – слушал только передачи о джазе. Днем, придя в клуб, он возбужденно говорил: «Во ребятки лабают – туши свет!» Садился за пианино и начинал проигрывать по очереди все услышанные за ночь композиции за каждого из «ребяток». При этом, обращаясь к любому в комнате как к безусловному эксперту, он говорил: «Ну разве может с такой скоростью играть тромбон, вот послушай», – начинался водопад нот. «Наверняка тромбон помповый. У них последнее время частенько такой применяется. А этого тромбониста я уже узнаю, жаль, не знаю его имени. Говорили как-то раз, но я чего-то не запомнил, как его зовут». Или: «А вот здесь у них аккорд – пальцев не хватает, наверное, наложением записывали».

И еще – из-за колебаний тропосферы звук в приемниках то нарастал, то исчезал, уступая место шуму «глушилок». Таким образом, Гена приносил в голове в основном обрывки джазовых произведений, и ему доставляло очевидное удовольствие восстанавливать утраченные куски – здесь он был как заядлый любитель кроссвордов.

Разумеется, как человек, обладающий абсолютным слухом, он не переносил фальши. Однажды в клубе отмечали спуск на воду первого теплохода «Пионер Башкирии». В танцевальном зале были установлены длинные ряды столов со спиртным и закусками, и после торжественной части народ (в основном управленческий аппарат) уселся за столы. Нам тоже был выделен кусочек стола с краю. Мы быстренько отстрелялись, не найдя должного отклика у солидной публики, и уселись за стол. Вышел Гена на передовую, сел за пианино, предусмотрительно, по распоряжению Андреича, выкаченное в зал, и начал потихоньку играть. Подошли две женщины и начали душевно в два голоса петь русские романсы и песни 50-х и 60-х годов, уже практически ставшие народными. Гена просто млел от удовольствия; аккомпанируя, он успевал украшать мелодию джазовыми фишками, как это умеет делать Раймонд Паулс. Постепенно у пиано собралось около десятка женщин, образовался небольшой слаженный хор. Этот сангам нарушила одна уже хорошо набравшаяся женщина: она пробилась к пианино и начала перекрикивать всех, при этом жутко фальшивя. Гена насупился, перестал импровизировать, начал сильно ударять по клавишам, надеясь, что она услышит мелодию – напрасные надежды. Наконец Гена не выдержал, скривил страшную рожу и заблеял ей в лицо по козлиному: «Б-е-е-е», тряся головой, затем хлопнул крышкой пианино и ушел. В музыкалке, куда я вслед за ним направился, чтобы успокоить, Гена попросил сигарету, выкурил с дрожащими руками и, не отвечая на мои увещевания, надел пальто и покинул клуб.

Я думал, он ударится в запой, но нет – во вторник (понедельник считался выходным) Гена Жабаров появился в кабинете Ивана Андреевича и с порога заявил:

– Андреич, если ты меня уволишь – то будешь абсолютно прав.

– Позвольте полюбопытствовать, за что?

– Ну как же, я в субботу вечер испортил.

– Вот те нате хрен в томате, а мне только что звонил начальник пароходства и благодарил за прекрасную организацию вечера. Я сейчас приказ готовлю о премировании работников клуба по его указанию.

После ухода Жабарова в ход пошли заранее приготовленные пластинки и радиола. Заняв пост у радиолы и взвалив на себя роль тамады, Иван Андреевич быстро наладил теплую и дружественную обстановку. С шутками и прибаутками он объявлял: «А сейчас по просьбе дирекции пароходства Лидия Русланова исполнит для работниц планово-экономического отдела завода песню "Когда б имел златые горы"». В общем, вечер удался на славу – люди пели и плясали до двух часов ночи.

– А еще я женщину обидел – козью морду ей показал.

– Не бери в голову, эта тетка еще долго чудила при всем честном народе – буги-вуги танцевала под вальс, да еще и грохнулась посреди зала. Мужик ее на себе уволок домой, при всех бить ее не стал, но дома, думаю, провел с ней воспитательную беседу. Так что иди, работай и не парь мне тут мозги.

У Гены Жабарова была своя странность или, как выражаются в интеллигентных кругах, свой бзик – он страстно ненавидел Муслима Магомаева. Сам Магомаев, если бы знал, что у него есть такой недоброжелатель, наверняка бы вздрогнул, и его бы начала постоянно преследовать икота. Каждый раз, знакомясь с кем-либо, Гена как бы нечаянно выводил разговор на Магомаева. Если новый знакомый одобрительно отзывался о певце, то Гена тут же начинал доказывать, что он вовсе не певец, что он просто орет, не слыша ни себя, ни музыки и вообще, как человек, он просто дерьмо. Если собеседник продолжал стоять на своем – Гена просто переставал его замечать и разговаривать с ним, а если тот шел на попятную, то становился лучшим другом, коллегой или приятелем. Помнится, я вовремя понял, что наступил на больную мозоль, и быстренько посыпал голову пеплом, сказав, что я в этом деле полный профан (что, в общем-то, было недалеко от истины), и был прощен и даже зачислен в младшие коллеги.

Может быть, поэтому Гена Жабаров достаточно терпимо относился к нам, хотя Иван Андреевич просил его держаться подальше от лохматых. Он никогда не отказывал нам в консультациях, иногда приносил простенькие вещи и принимал участие в репетициях. Правда, во время танцев Гена сидел в кабинете у Ивана Андреевича и молча слушал умные беседы «от Конкина и Андреича» или запирался в музее истории Бельского пароходства, где подолгу и с восхищением рассматривал макеты различных судов. Макеты действительно были выполнены очень талантливо – до мельчайших подробностей – и представляли собой несомненную историческую ценность. Все это сгорело, включая документы, письма и фотографии вместе с клубом в лихие 90-е.

Обычно артисты Росконцерта ездили чередой по кругу и Уфу посещали раз в три года. В тот год Муслим Магомаев приехал в наш город в очередной раз и, как всегда, остановился в гостинице «Россия», там же он и питался в одноименном ресторане внизу. По утрам у окон ресторана собирались толпы поклонниц, чтобы хоть глазком увидеть своего кумира, а если повезет, послать ему воздушный поцелуй. Работники ресторана вынуждены были держать окна плотно зашторенными, потому что ежедневно приходилось отмывать их от губной помады. Надо ли говорить, что творилось здесь по вечерам!

Для Гены Жабарова наступили горячие деньки. Он где-то подолгу пропадал, затем появлялся в клубе радостный и рассказывал всякие слухи о том, как якобы Муслим изъявил желание потанцевать с одной девицей, а она ему отказала, или как он начал выступать не по делу, мол, кто вы все такие и кто я, а местные ребятишки ему нюх начистили. Однажды Гена пытался изобразить в лицах, как Магомаев, будучи с похмелья, капризничал и отказывался репетировать, а дирижер принародно поставил его на место, показав, кто здесь хозяин.

Я думаю, основной причиной нелюбви Гены Жабарова к Муслиму Магомаеву было безумное преклонение со стороны прекрасного пола по отношению к своему кумиру, то есть – элементарная ревность. Хотя должен сказать, что сам Гена не был обделен женским вниманием, несмотря на то, что красавцем он не был. Все-таки женщины любят не только ушами, каким-то шестым чувством они угадывают талант за версту.

Как-то ехал я домой на «тридцатке» и, как обычно, непроизвольно окинул взглядом пассажиров на предмет наличия средь них «прекрасной незнакомки». Таковая особа, красивая и явно голубых кровей, в тот раз была обнаружена. Я, естественно, подобрался поближе и начал издавать всякие звуки (кряхтеть, сопеть и покашливать), стараясь привлечь ее внимание, – ноль эффекта. Тут зашел Жабаров на остановке «В рай ползком» («Райисполком», позже «Мир»), увидел меня, подошел, поздоровался – он ехал в клуб на работу. Мы начали разговаривать ни о чем, а я вдруг вижу, что женщина выказывает явный интерес к нашему трепу, стараясь не пропустить ни одного слова. Гена тоже почувствовал это и без обиняков спросил, как ее зовут, затем начал выяснять, как она относится к Магомаеву. Оказалось, она его терпеть не может, – и Гена был сражен наповал. Он вышел с ней на автовокзале и в тот день на работе уже не появился.

Почти месяц Жабаров ходил счастливый, на работе не задерживался, все куда-то спешил, а потом вдруг все изменилось. Гена стал грустным и молчаливым, ни с кем не хотел разговаривать. Стало ясно, что его любовь дала трещину – может, она не оценила в полной мере его синкопы или не почувствовала свинг – не знаю. А может быть, его мама вмешалась, что тоже очень даже вероятно. Он не говорил, а у меня хватило ума не спрашивать.

Зато какие блюзы в это время он играл! Если бы вся негритянская джазовая когорта могла бы их слышать, я думаю, они бы заплакали навзрыд. И чего бы мне, балбесу, не нажать было тогда кнопку магнитофона на запись! Никогда себе не прощу. Ведь сейчас технические возможности позволяют реставрировать любую запись, а так это все утеряно безвозвратно.

Одна надежда, если рукописи не горят, то, может быть, и музыка не пропадает, и она где-то звучит в пока недоступной нам, живущим здесь и сейчас, ноосфере.

АРТИСТ ОРИГИНАЛЬНОГО ЖАНРА

Первое отделение Иван Андреевич вел конферанс, а вот все второе отделение он выступал самолично. Кто-нибудь из его гвардии объявлял, что выступает артист оригинального жанра Ландво Озберли (переставленные слоги в именах Воланд и Берлиоз). Включали магнитофон, и под музыку Вагнера важно – во фраке и цилиндре на голове – выходил Иван Андреевич, куря при этом сигарету. Перед этим его братия срочно раскуривала пять сигарет и вставляла четыре штуки Андреевичу между пальцами с тыльной стороны правой ладони, пятую он брал в левую руку и выходил с ней на сцену из-за кулис. Сделав пару затяжек, он эффектно бросал ее на пол левой рукой, выпускал клубок дыма, и из этого дыма правой рукой извлекал новую, но уже дымящую сигарету. Люди вскакивали, стараясь разглядеть, действительно ли сигареты падают на сцену – сигареты дымились на полу, и было совсем непонятно, откуда берутся новые. Следом выбегал человек с ведром и собирал сигареты, не забывая пролить водой места их падения. Между прочим, этот фокус давным-давно запрещен на сцене ввиду его пожароопасности, но разве для дяди Вани это помеха.

Выйдя на середину сцены, Иван Андреевич с каменным лицом начинал демонстрировать стандартные в таких случаях фокусы, доставая из цилиндра и фрака кучу всякого барахла, разрывая на мелкие кусочки и затем якобы склеивая газету и т. д. Но далее он переходил к своим любимым карточным фокусам, и атмосфера таинственности и отчуждения постепенно улетучивалась – налаживался дружелюбный контакт с залом, но при этом какая-то веселая магия всегда незримо присутствовала на сцене.

Один фокус не дает мне покоя до сих пор: Андреевич предлагал любому из зала взять из его колоды любую карту и, не глядя, положить ее себе в карман. Затем предлагал ему же назвать любую карту, делал несколько пассов, не подходя к случайному ассистенту, и тот доставал из своего кармана именно названую им же самим карту. Как это ему удавалось – до сих пор не пойму.

Выступление, состоящее из отдельных номеров, начинало походить на один веселый спектакль с участием зрителей – появлялся некий сюжет.

Иван Андреевич интересовался, есть ли женихи в зале, обещая подыскать, вернее – сотворить, подходящую невесту. Из зала обычно делегировали какого-нибудь местного ухаря. Андреевич допрашивал принародно, какая ему нужна невеста. Естественно, выяснялось, что ему нужна красивая, скромная, работящая и неглупая девушка. «А у нашего парня губа не дура, где же найдешь такую, ну попробуем», – следовала яркая вспышка и на сцене обнаруживалась ассистентка в полупрозрачном наряде шамаханской царицы. Дядя Ваня начинал ее нахваливать – какая она работящая, добрая, и как она любит детей, и как она будет любить своего будущего мужа, правда, в ответ он должен будет покупать ей всякие золотые безделушки и разные камушки.

Ошарашенный «жених», естественно, отказывался и даже пытался сбежать со сцены, но бдительный Андреевич преграждал ему путь: «Не хочешь эту, мы сейчас сотворим другую, дело это непростое, даже у Бога получилось со второй попытки».

Далее шел известный номер с распиливаем женщины. У клана Кио в этом номере было задействовано две ассистентки – одна заранее складывалась в левой половине ящика и по команде выдвигала ноги из него, а вторая со сцены принародно укладывалась в правую половину и выставляла голову. Иван Андреевич обходился одной – только вместо ног первой помощницы выдвигались ноги от манекена, обутые в такие же туфли и чулки. По требованию фокусника она отвечала и вертела головой, а также шевелила ногами при помощи палок, которые складывались перед распиливанием ящика. К распиловке привлекался «жених» – под смех и ахи-охи зрителей. Затем, после обычных манипуляций с раздвиганием ящиков, в конце фокуса оттуда восставала русская красавица из ансамбля «Березка» в длинном красивом сарафане – до пят нарумяненная, в кокошнике, да еще с ведерками на небольшом коромысле. Магнитофон начинал тарахтеть «Во поле березка стояла», новая невеста вполне сносно исполняла знаменитый танец. Иван Андреевич всячески расхваливал невесту, «жених» пытался улизнуть со сцены.

Задержав его, Андреич плавно переходил к следующему номеру своей программы. «Чего-то наш жених оробел. А давайте-ка добавим ему смелости. Что для этого нужно? Да вот такая шляпа». – Иван Андреевич махал своим цилиндром, показывая, что он пустой, затем ставил его на столик, делал пассы и извлекал оттуда бутылку водки под радостные аплодисменты зрителей.

Дав распечатать ее «жениху», он спохватывался: «А где стакан?» И доставал его из той же шляпы. «Жених» в это время подозрительно нюхал распечатанную бутылку. Андреич говорил: «Не волнуйся, она настоящая», затем наливал ровно сто грамм – полстакана и предлагал ему попробовать. Тот выпивал, а дядя Ваня начинал сокрушаться: «Я же сказал “попробуй”, а он все выпил. У вас на селе все так пробуют? Так ведь на всех не хватит, а помолвку-то отметить надо. И что теперь делать? – Делал вид, что задумался. – А вот что!»

Он брал со столика большую воронку с двойными стенками, в которую заранее налили ровно сто грамм водки, наклонял голову «жениху», подносил воронку к лицу, сдвигал палец, открывая отверстие для входа воздуха, и из воронки в подставленный стакан под смех зрителей вытекала водка, ровно сто грамм. «Кто-нибудь желает попробовать?» – обращался он в зал. Желающих не находилось. «Ну что ж, пей обратно и иди, отдохни», – говорил он «жениху». Стихийный ассистент, давно уже потерявший способность что-либо соображать, заглатывал еще полстакана и быстренько ретировался со сцены. Вдогонку слышалось: «Постой, а чего ты не закусываешь? Да не разводи руками, а лучше по карманам поищи!» В кармане обязательно обнаруживался малосольный огурчик, завернутый в фольгу.

Дальнейшее выступление Ивана Андреевича проходило в такой же веселой манере при полном контакте со зрительным залом. А за кулисами в артистической среде также налаживалась атмосфера любви и взаимоуважения. В трюке с двойной воронкой использовались две бутылки водки: одна распечатывалась заранее – из нее наливалось сто грамм в воронку, вторую Андреич распечатывал на сцене принародно. Первая шла по кругу во время исполнения номера, при этом весьма дородный господин – чтец-декламатор (не помню его имени) – весьма строго следил, чтоб всем досталось поровну и никого не обнесли. Танцоры, правда, не пили, а мы, «Мандачесы», были не в счет. Вторая бутылка оказывалась за кулисами сразу же после номера, и ее постигала та же участь. Откуда-то появлялись и маринованные огурцы. Затем у дородного господина прорезался певческий талант, и он, положив ручищу на плечо Дистрофии, голосом Кобзона из фильма «Семнадцать мгновений весны» задушевно пел:

– Ты, Гаян, напои меня

Допьяна, но не до смерти.

Иван Андреевич, стоя боком к зрительному залу и делая магические пассы, свирепо таращил глаза на свою артистическую шайку и, беззвучно шлепая губами и тряся головой, посылал страшные проклятия в ее адрес. Заметив это, его гвардейцы становились по стойке смирно и ждали, когда Андреич вновь займется залом.

Частенько после концерта местное начальство приглашало артистов к заранее накрытому столу. На этот случай у всех была припасена посуда. Застолье было кратким – после нескольких дежурных тостов и торопливых благодарностей (надо ведь еще добираться домой) из авосек появлялись кастрюли, и все сметалось со стола. Дистрофия сваливал все в одну кастрюлю – винегрет, салаты, обязательная вареная картошка с мясом на второе, сверху пироги и другая выпечка, приговаривая, мол, все равно в животе все перемешается. Братья танцоры перекладывали блюда тарелками, которые были точно по внутреннему диаметру кастрюли. Ассистентка Андреича извлекала из сумки набор кастрюлек, устанавливающихся друг на друга, а дородный господин набивал едой стеклянные банки с полиэтиленовыми крышками. Через три минуты на столе оставались только тарелки с недоеденным национальным блюдом под названием тукмач. Спиртное тоже прихватывали с собой, яблоки рассовывались по карманам.

Обратно ехали в наилучшем расположении духа. Дородный господин всегда точно знал, кто сколько добыл спиртного, и периодически проводил экспроприацию, предлагая поделиться излишками с остальными, тут и нашему ВИА кое-что перепадало.

Иван Андреевич обычно дремал впереди, не принимая участия в дорожном разгуле. Как я уже говорил, в свои пятьдесят пять он бросил пить и курить, а также завязал с картами и с женщинами. Хотя говорили, что раньше он проигрывал целые состояния и даже однажды проиграл свою ассистентку какому-то воровскому авторитету, но потом того убили, и она снова стала выступать вместе с ним. Все это похоже на правду, однако я встретил Ивана Андреевича тогда, когда к деньгам он уже относился лишь как необходимому средству для существования его конторы, а к материальным благам был совершенно равнодушен.

Что у него осталось? Его подпольная филармония, неподдельный интерес к неординарным людям и, самое главное, это сцена – возможность выступать и таскать кроликов из шляпы.