* * *
Таврида, Запорожье, вольный Дон...
Куда меня, Евразия, ты тянешь?
В который раз струится лунный сон –
Он явен так и светел, и отчаян, –
И все зовет в неведомую боль,
Воистину знакомую когда-то –
Как будто в жизни брошенной, другой,
Перед которой явь не виновата...
Жду полночь. Жду. В надрывной тишине
Случится голос близкий и далекий –
И он, и степь, и кровь – «иди ко мне», –
Прошелестят внутри – «иди ко мне» –
Сквозь родовые южные потоки!
И я пойду, часам теряя счет,
Чтоб оглянуться, воротиться снова...
Так память по артериям течет
В туман эпох, где мы
повсюду
дома.
* * *
Андромеды зовут – и персеи уходят.
Звездолеты Харон понесет по волнам:
Полуостров Уфа далеко от прародин –
Ближе к Марсу тайга да словесности храм.
Всё песок. Да лесок.
С верой дышится легче,
Льётся новая жизнь через устье зари...
Так по ягоды выйдешь – и небо прошепчет:
«Ты смотри только – космос подошвой не мни».
СЕСТРЕНКА
Дочь наша навсегда останется
радостью нашего дома. <…>
И нам теперь навеки суждено
делить с ними пополам и радость, и печаль.
Будем ездить друг к другу в гости,
а если нужно, то и помогать будем.
Мустай Карим
Как живешь ты, родная, в объятьях эпохи злой:
Собираешь ли камни, бросаешь ли их на дно
Шебутного Днепра? Я встречался давно с тобой –
В поколении славы, которому не смешно
Там. Из прошлого глядя, оно не поймет никак,
Отчего же такая случилась с тобою брань…
Помнишь, мамы и дома лишил тебя герр-чужак?
Хоть на миг обернись – русокосой девчушкой стань!
Столько лет пронеслось – так же светел и темен мир,
Но не высох ручей, из которого башмачок
Твой достал я когда-то… Ведь должен быть брат – батыр:
Пусть вовеки бегут дэвы Запада наутек!
Сколько боли и страха я видел в твоих глазах –
Ты теперь равнодушно надменный отводишь взгляд…
А внутри полыхает – хотел бы Урал сказать:
«Радость нашего дома, очнись, воротись назад!».
…Но не скажет Урал. Не в характере, не в чести.
Ты забыла Россию, башкира Карима, сад,
Где березка да яблоньки…
Но
Все равно
Спасти
Я пришел –
Потому что, Оксана,
Названый брат.
* * *
Скажи мне, белый старец, Акмулла,
Кого я обманула, предала,
Оклеветала, оттолкнула всуе?
Почто, небес уральских гладь и синь,
Порой полынью кажется ковыль
И так по справедливости тоскую?
Как нет ее, так не было вовек.
Твоя строка, мудрец, мне оберег –
Не раз ты спас от разочарований.
Но вера в честь отеческой земли
Проклятием расплавилась в крови –
Меж молотом иду и наковальней
То здесь, то там. Все понимаю, но,
Как видно, будет то, что решено
Над Иремелем или Торатау.
С одной родимой датой на двоих[1]
Поем мы вместе неудобный стих…
Какая есть.
Другою
Я не стану.
СВЕТЛАЯ ПЕСНЯ
Как светлы на иконах лики, как светлы.
Знаешь, будет рассвет великий после мглы.
Знаешь, свечи горят, как будто маяки –
Освещают дорогу к чуду вопреки.
Вопреки вереницам Босховых грехов;
Тем, кто в Божью не верил милость и любовь;
Вопреки всем ошибкам и паденьям вниз…
Видишь – пламя свечи у иконы поет: «Очнись»?
Как легки облака над храмом, как легки.
Словно ангел стоит у самой Синь-реки –
У небесной реки – и образ невесом…
Как бесплотен и нежен мой июльский сон!
Сон, который за землю общую болит;
Сон, который художник жаждет и пиит;
Сон, который имеет свой гречишный вкус…
Слышишь – ветер шумит: «Не бойся, я вернусь»?
Как проста вековая мудрость, как проста.
Не мешает ей нашей жизни суета,
Не тревожат ее копейки бренных дел:
Это вечность сама – и ей ли дней предел?
Оттого эта вечность кротости полна,
Оттого в ней звенит прощения струна,
Что одна она – правды чистая река…
И об этом – иконы, ветер, облака.
И об этом – иконы, свечи, облака.
* * *
Не спится. Он работает. Не спится.
Но спит ребенок. Пусть, конечно, спит.
А я опять, приволжская волчица,
В окне встречаю дум метеорит.
Что быть могло – не стало, не случилось,
Кому сказать о том, что не сказать?
Я знаю, что удача – Божья милость,
Дорогу невозможно знать на ять, –
Но все же мыслей оборотни-тролли
Цепляются за сердце, нервы, звук...
И ты, в ночной Уфе безмолвно воя,
Строкою замыкаешь волчий круг.
* * *
Когда-нибудь мы, глядя на прибой,
Поговорим о вечности с тобой –
И наконец поймем, простим и примем
Себя в себе, друг друга и других,
Дорассказав войны и мира миф
В судьбы Небесном Иерусалиме.
Мы между строк смолчим о той любви,
Что в нелюбовь запрятать не смогли,
В азарте спора голос повышая:
Господне Око видело насквозь,
Что я тебе, как ты мне – мира ось,
И в чистой квинте – терция большая –
Мажорная. Как Куршская коса,
Конфета детства «Чио-Чио-сан»
(И пусть печален так сюжет Пуччини)…
Вплетая нить меж небом и землей,
Все отпускает горизонт гнедой.
Но сердце
По гарантии
Не чинят.
* * *
Из пеленок сырых строк, из дверей неземных дум
Выходили они в срок – в мир на первую звезду.
Им кричали вослед: «Ложь! Показуха, заказ, блеф!
Так не любят в полях рожь, так не верят в Святой Хлев!».
Им пеняла других рать: «Где же ваша стена од?
Златокудрая Русь-мать прославления слов ждет!».
Только рать не могла взять никогда одного в толк:
Славит землю воды гладь – не медаль, не блатной шелк.
Те и эти несли свой благородный на всё взгляд,
Нот и красок держа строй, – да по клеткам брели в пат:
Здравых правил текли дни, гнали муз неродных прочь…
А стихи все равно шли. И болели, как швы, в ночь.
* * *
Палата роддома – поезд. Я здесь ни о чем не спорю,
Но слушаю, принимая, истории не Карвая.
В простом многомирье судеб всегда говорят о чуде –
Порою не зная даже, что тема одна и та же.
Дитя обнимает глобус. О чем говорить ни пробуй,
Слова разольются вечным Путем материнским Млечным –
Путем ангелодорожным, где лучшее непреложно,
Где падают звезды в нас
В свой час.
И что ни сцеди устами – останется привкус тайны:
Сошлись неземные стрелки и рельсы дорог небесных.
Рожденный купейно-чистым по замыслу Машиниста,
Шагаешь потом с Декартом по тамбурам и плацкартам;
Бежишь по земле вокзальной, конечной своей не зная,
Забывши, что все когда-то
С одной
началось
палаты.
[1] Автор, как и Мифтахетдин Акмулла, родилась 14 декабря.