№8.2024. Евгений Прудченко. Филонит август

МАЛЕНЬКАЯ ОДА

Дно земли, компот солёный,

воздух – вот пирог слоёный, –

выше небо и огонь,

Атлантида не Гасконь.

Снизу рыба,

сверху глыба.

Подтверждаю: быть на Юге,

что поэзию баюкать.

«Не грубить» дадут зарок

ветру Запад и Восток?

Тише, рифмы,

дальше рифы.

Позади Багдад, Бенгази...

Север, вот же где фантазий!..

Зазевается душа ‒

душу вынут не спеша.

Он не битый,

Ледовитый.

Пётр «окно» рубил (и «двери»),

Беллинсгаузену верим,

есть Нахимов, Ушаков...

Вместе – без обиняков –

сложим оду

мореходу!

ПАСТОРАЛЬ

Вот и всё. Пролетела неделя.

Невесомая нежная пуля.

В ухо форточки трель менестреля

залетает всё реже. Конец июля.

Поле битвы. За будущий август.

За подсчитанный выводок клушек.

За осеннюю сжатую радость –

урожай. И сердца пастушек.

АВГУСТ

Корона очарованной ромашки...

Весьма хотел, но не пролился ливень.

Мы прочитаем август по бумажке,

чтоб показать, насколько мир наивен,

насколько к хвастовству не приспособлен,

не приспособлен к счастью. Схватишь в руки?!

Зелёный чай, ольховые оглобли...

и бабочка в цветах как гимн науке.

Не избежать пустого разговора,

спят в разговорах римляне и греки,

тогда приходишь к выводу – так скоро!? –

уже скрипят колёса той телеги.

И нет температур. Филонит август.

Над медоносом ли пчела летает!?

Сигает за кузнечиками Фауст...

труд полевой стихам предпочитая.

Мы встретимся ещё. Пора оваций

не наступила. Ветрено и скучно.

До встречи, август. Смена декораций.

Мы каждый день твой примем. И поштучно.

БЕСЕДКА

Здесь кто-то любовался пустотой

заброшенного сада, небесами

в прекрасной пелене предгрозовой,

как сизари менялись адресами,

не обращал внимания на мух

назойливых, что вились стадом рядом,

он укреплял сомнения, не дух,

в душе, погасшим пламенем объятой.

Поблизости невидимый ручей

журчал об обрамлении гранитном,

в большую жизнь сорока дочерей

с надеждой выпроваживала. Скрытно

прислушался: шумел зелёный мох,

как будто зарождаются колосья,

а зёрен нет, есть бесполезный вздох,

есть ярость, суета, разноголосье,

есть что-то неистраченное, та

тоска по неистраченному, то есть

субстанция, чьим долгом чистота,

а долг не отдан, следственно, и совесть ‒

балласт. Должно быть, змей его терзал

укусом нежным плода наливного.

Что будет завтра, он ещё не знал,

он знал одно, что он хотел другого.

ЛЕТО. ВОСПОМИНАНИЕ

Странное лето в этом году, сырое.

В гастрономе подорожало пиво.

Старый рояль – верно, мир так устроен –

клавишами перебирает живо

время. Чаще изморось навещает, нерегулярно – ливни.

Каждый первый забредший сюда погостить – заложник.

В роли попутчика наиболее перспективны

жимолость и подорожник.

Странное выдалось лето; а вечерами душно.

От наушника мечешься к микрофону,

urbi et orbi... впрочем, кому оно нужно?

напугаешь лишь филина или ворону.

А под утро теряешь не искренность – осторожность,

попадаешь спросонья в когтистые цепкие лапы.

И это единственная (единственная!) возможность

избежать покаяния или, то хуже, расплаты.

Дрожь от клавиш рояля; хоть струны – стальные нервы.

Будет вскоре решён и вопрос жилищный.

В гастрономе очередь, каждый первый ‒

лишний.

ВОСЕМНАДЦАТОГО

18-го, после полудня...

время меня выбирает, седого дурня,

время желает поговорить, запинаясь сдуру,

манекены втравливая в архитектуру.

«Я!» ‒ набор внеземных молекул,

захожу спозаранку не в реку, в Лету,

там стою нелегалом на чьих-то спинах.

Время пишется на руинах

добродетелью эпатажа.

Время, в сущности, та же кража;

тот же голос, почти Господний

(что стучится из преисподней).

Знать, пространству не знать карьеры.

Кинешь взгляд: «а нигде нет веры!»

«Чеслав, мы-то ведь не мздоимцы,

нам ли верить, что мы – счастливцы!?»

Вдоль границы, с иного края:

«я!» не буква, «я!» – запятая.

«Я!» вне Леты лишён столетий –

до сих пор несовершеннолетний.

Выстриг пассами оригами:

«Нам ли пить брудершафт с врагами?!»

Из-под танка ушла рессора.

Видно, скоро начнётся ссора.

Ощущая себя отребьем

пред столпом, Александром Третьим.

Восемнадцатый «Я!» в карете.

(Предпочту не сиё столетье.)

ПОЛЮС ПТИЦ

Цветы...

в арктических пейзажах очень много

осмысленной вселенской пустоты;

и мало Бога.

Так много здесь живого в неживом

– поверить сложно –

бездействии, разрезанном ножом

неосторожно.

Средь мхов...

и будто нет во льдах ценней породы,

не встретишь здесь без шерсти, без мехов

царя природы.

Мир холоден, когда нигде не ждут,

в песках долины

попробуй прикоснуться – обожгут

тоска и льдины.

Гвалт птиц...

в пространство, обделённое любовью,

летят они, не ведая границ,

домой, к гнездовью.

Замёрзшее родимое пятно

над водной гладью,

не то предупреждением, не то

добра печатью.

Треск зим...

в великой невозможности согреться

сжимает сокровенное пингвин,

живое сердце.

Закованной берёзой в бересту,

в огромный панцирь...

Вонзишься – внеземную пустоту

сжимают пальцы.

 *  *  *

 Кто-то хочет уснуть... Смежит очи напрасно?

Линия жизни вечное, но не лекало...

Думает, думает, думает он о сне, ежечасно.

Пусть уснёт, на века. Истина, дно бокала.

In vino veritas? – (предположим) – In aqua sanitas.

Продлить ту линию до горизонта; здоровье важнее.

Семь фарфоровых слоников на комоде, телевизор «Витязь»

– их вчера прикончило время; читай ‒ ворожея.

Примитивно. В том прав был Нико (сын Пиросмани):

жулик всегда найдёт, во что обернуть молитву...

Примитивизм: корабль в мировом океане...

крейсер в последнюю битву...

Не досаждай, ибо прибыл с оказией в гости

не в лучшее из пространств, не к мировому владыке.

Лучшее из миров – мир иллюзий, предчувствий;

лучшее в мире – да будет дано горемыке.

Кто-то хочет уснуть. Пожелаем «спокойной ночи!»,

на прощание вымажем стены яркой молочной сажей,

«упокойся...» прошепчем, бессмыслицу пробормочем

и послушаем, что мир на прощание скажет.