№8.2024. Екатерина Калугина. Примесь дождя и отваги

*  *  *

Яблоко в тёплом плену

Вьёт ненавязчиво знаки.

Вкус щекотливый во рту:

Примесь дождя и отваги.

Крутится крапинок круг –

Так накреняется ветка.

Дерево знает испуг –

Яблоко катится метко.

Льёт липкий призрачный сок,

Лакомый свет извлекая.

Словно звезда, на песок

Косточка выпадает.

*  *  *

Научили меня слова нарезать осторожно.

По одной расстёгивать пуговки на груди.

Но не это страшно, не это важно,

Не это можно...

Даже когда дыхание – еле-еле,

Мы кружились плавно на карусели:

То одной, то другой – отталкивалась трава.

Положила нас в губы друг другу земля сама.

Голоса. Колени. Трава. Вода.

*  *  *

Покатилась зябкой тяжестью –

Ягода переболела

Дождевой латынью вяжущей,

Привкусом стыда и тела.

Столько сока, столько самого

Розового сна под кожей

Перекатывалось заново,

Голубой ветвилось дрожью.

По эмалевому воздуху

Перекатывалось темечко.

Пробивала мякоть косточка,

Хрупким семечком летела.

*  *  *

И вдруг ты понимаешь, что трава

себя не помнит –

просто так живёт.

Молозиво её бежит без цели,

без боли полнит чей-то жадный рот.

А что ей боль, когда кругом трава

такая же – ни счёта ей, ни края.

Но, если капля в землю упадёт,

там кто-то вспомнит, что она живая,

и тёплым шрамом вылечит живот.

*  *  *

Мир, опломбированный

Интровертными поисками того,

Кто услышит плакучесть

В символах азбуки Морзе,

Кто почувствует необратимое обращение

Билирубина в крови.

Захлебнуться воем полуживой воды

В попытке вместить в песчинку

Всплеск точечного бессмертия.

*  *  *

Дорогой ты мне человек-чудак,

Ничего не надо, сойдёт и так.

Обмотаем скотчем и дальше в путь.

Всё срастётся однажды и как-нибудь.

Никаких метафор (читай ‒ чудес).

Зарядились верой и дальше в лес.

Потому что ягоды и гробы.

Тишина псалмов посреди гурьбы.

на дворе трава

на траве дрова

чиркнешь спичкой-лисичкой и всё сгорит

не пали дрова

не гори трава

не боли

даже если насквозь болит

*  *  *

Вернуться в рай игрушечный, бумажный,

Где воздух – сахарный и крошится от жажды.

Где на верхушке мира, на ветвях

Качаешься, свой обретая взмах.

Небоходимый маленький и юркий –

На маминых дрожжах, на папиных слезах.

*  *  *

это молоко грудное

с болью пьёшь и болью лечишь

это птичье и простое

вкуса первой вечной встречи

Ангел крылья распускает

в час когда ты глуп и нем

разве можно по-другому насовсем

*  *  *

Альвеолы немеют –

зима подбирается к слогу,

к языку, и словарь

обращается в белое – пар

кустистый собой согревает

молчания дорогу.

Я ещё не иду, а веду

слоги снов по шагам.

*  *  *

«Хлебушка бы, хлебушка», ‒ говорю

Птичкам и богу яны-вар-ю-ва-рю.

Приговариваешь, гадаешь, не веришь – веришь.

Старушка в чёрном – крылатый дервиш:

Порхать готова, завидев пернатых стаю.

Голуби клювом в ответ кивают,

Нараспев горланят своё «курлы»

Хлебным крошкам,

Водителю фортуновых шин.

Того и гляди мягкий хруст раздастся –

Не донесут весну.

Хлеба ещё отрежу.

Скатаю птичек из мякиша,

Отпущу,

Не я, так они.

Не они, так я

Улечу.

*  *  *

Ну, вот и всё.

Ни солнце, ни похмель,

Ни краснопёрый резвый свиристель

Теперь тебя под снегом не тревожат.

Всё хорошо.

О смерти петь негоже,

А об её отсутствии – вполне.

Всё хорошо.

И где-то даже дико:

Нет ни следа, ни тени, ни улики ‒

Улитки, ускользнувшей по листу.

Есть птичий мяч, комочек на весу –

По древу смерти желторотый стук –

Что нет её,

Я весточку несу.