№8.2024. Алексей Кривошеев. Золотистого неба жизнь

Арбуз

Съел арбуз без косточек, –

потому что просто так

съесть всех косточек нельзя –

только если ты ниндзя!

Прорастёт в тебе арбуз

твёрдой ягодой на вкус, –

обретёшь округлый вид,

как замужний индивид.

Как законная жена,

ягодой поражена,

будешь плавать кверху пузом,

розовея всем арбузом.

Зеленея корочкой,

эдакой икорочкой, –

твёрдой и блестящею

жизнью настоящею!

А утопнешь – не беда,

выносит арбуз вода:

вновь родишься из арбуза

голосисто-голопузо!

Черноморье

Свет толкается сегодня

в давке зелени и клумб,

пышет купол небосводний,

дальнозоркий, как Колумб.

Льдистой ласточкой свобода

в небесах скользит, дрожит,

черноморская погода

ослепляет и палит.

Доньям плечи обжигает

(в девьих бёдрах – буйство волн),

гонит к пляжу, раздевает

и швыряет в небосклон.

Их оливковые ноги

тонут в золоте песка,

полыхает пляж пологий,

пены рушатся стога.

Девки плавают, ныряют,

на песке пластом лежат

и лениво подставляют

солнцу перед или зад.

*  *  *

Что смотрит из тебя, какая даль? –

Какая невидаль – на то, что обозвали:

Пусть именуется оно хотя б печаль, –

Ты счастлив из своей нездешней дали.

А за домом – парк

К тишине – тишина, к тени – тень.

За порогом полудня июнь.

В пятнах солнца, колышим, клён.

Хворый голубь стоит весь день.

Вьются мошки, ползёт коровка –

рядом с ней и ступать неловко.

Дух древесный и птичьи звуки.

Старушонка – две палки в руки –

нарезает четвёртый круг.

В остальном парк хорош, безрук.

Не считая скамеек, урн,

мамок-нянек, колясок, дур

с сигареткой в срамных перстках.

Самокат улетал в закат.

Слишком тихо. Странно как тихо!

Или тут не таится лихо?

Так одни дерева шумят.

Мальчик с мамой летят в закат.

А над крышей стригут стрижи

золотистого неба жизнь.

*  *  *

Вздрогнул – сейчас позвонит:

раньше совпадало,

раздражало

(слишком часто или некстати,

вот делать ей нечего).

В который раз нет звонка

и уже не будет:

мать умерла.

Мистерия сада

В той детской ночи, на веранде, открытой

в оглохший под крупными каплями сад

(как пьяный Бетховен), плющами увитый,

уставивший в дивные звёзды свой взгляд,

стекавший по листьям с улитками вместе

в мерцанье смородины чёрной кустов

на корни, где, терпкую тайну взвесив,

земля выдавала всю свежесть веков, –

вот здесь, на стеклянной террасе, на скромном,

зашедшем за полночь застолье пустом,

мой дед – басовитей сирены паромной –

гудит и куда-то сплавляет весь дом.

А в рамах на стенке – какие-то шлюпки,

лачуги в снегах пожелтелой весны, –

а рядом – под красною шапкой избушки –

в побелке – и горы, река синевы.

За сонмом и шумных и вздорных застолий,

и празднеств чудесных со смехом подруг

(той мамы – той юной моей), с ветром в шторе

и в тюле – вот это мне вспомнилось вдруг.

Что вся наша жизнь, если это не густо

затянутый звук, истончённый к концу?

Чем дальше уходишь, тем выше искусство,

и сердца глубины тем больше к лицу.

О Родине

Земную власть оставив с пуповиной,

Я только околесицу несу,

Как лестницу на Родину, с повинной,

И око ситца бреет на весу

Все образы о Родине, как облаки,

Как Родина, как Родина, высокие.

из цикла «Петербургская ностальгия»

Разговор с мёртвым уфимским поэтом во время бессонницы в Петербурге

Посвящается покойному Александру Банникову

                     Всё те же мы, нам целый мир чужбина.

                                     А. Пушкин

                     И с мёртвыми поэтами вести

                     Из года в год учёную беседу.

                                     С. Гандлевский

                     Вы ещё в гостях, а я уже дома.

                                     Надпись на надгробье

С коллегою поговори,

пока один он на чужбине,

шаги по Родине тори,

обереги её, как иней.

Столпотворение не сна:

двор – в осень, в бреда ойкумену,

до нитки в ливень, в гвалт окна,

уроком исступленья в вену.

Я даже в сбивчивую речь

скольжу, в услужливую бездну, –

чтоб только общество сберечь

твоё (с тобой двойник, но трезвый).

Всё в одиночество моё:

твой ропот, дивный друг, уселся

в былой башкирский окоём –

забылся ли, заснул и спелся?

Давай с тобой поговорим,

покуда осени древесной

хирург бессмертный Серафим

мне языки не втиснул в дёсны

и ясной ночи мне не влил

под кожу, в душу, спелой далью

не одарил, не одолжил

для сердца урны.

Не скандалю.

Но ты – как Родина и брат, –

как Николай Васильич Гоголь,

живя за гробом, – будешь рад

всю ночь проговорить не с Богом?

Вот наши улицы молчат,

привычно держатся за руки, –

насытить несусветный глад

мы побредём по ним, как урки.

Пройдём по Пушкина – читай

железную нашлёпку к дому,

свернём на Гоголя – давай! –

в дремоту августа, в истому

высотных звёзд, – из-за мольбы

бессонных глаз, омытых чудом!

Свои задумчивые лбы

судьбы забвением остудим.

О, говори хоть ты со мной,

Я знаю сам – мы здесь ли, там ли:

блаженной болью, божьей мглой

мы город наш перелистали.