Махмут Хужин. Кулацкое отродье

Лутфулла пытается уйти от преследования. Несмотря на непомерные усилия, продвигается медленно, ему кажется даже, что топчется на месте. Насилу перебирает ногами, у него сбивается дыхание, и наступает усталость. За спиной остались кирпичные двух- или трехэтажные дома, обнесенные забором, перед глазами встали кустарники, среди которых возвышались большие деревья. Что это за местность, Лутфулла не разобрал. Страх оказался сильнее любопытства.

Вскоре под ногами захлюпала вода. Лутфулла смекнул, что забрел в болото: впереди маячили высокие камыши и странные очертания деревьев. Таких в его родных краях не водится. Неужели он находится в лесах центральной России? Стремление спастись от преследования в нем оказалось сильнее страха утонуть, Лутфулла по инерции продолжал движение вперед. Ему и в голову не приходит мысль оглянуться назад и хотя бы удостовериться, далеко ли преследователь. Старик догадывался, что по пятам гонится Хальфетдин, пытаясь отомстить за давние обиды.

Вскоре Лутфулла по самое горло оказался в вонючей жиже. Его стало засасывать. Несчастный захлебывался, пытался кричать, но голос не прорезался. Наконец, его попытка увенчалась успехом:

– А-а! Помогите! Тону.

Проснулся старик от собственного крика в своей кровати. Подала голос старуха:

– Старый, что с тобой? Повернись на правый бок!

Однако сон как рукой сняло. Полежав в подавленном состоянии и убедившись, что теперь ему не заснуть, Лутфулла, кряхтя, поднялся и зашагал к дверям. Ему захотелось выйти во двор и подышать свежим осенним воздухом. На ходу сдернул с гвоздя старый пиджак, в боковом кармане которого он обычно держал папиросы и спички. Натянул на босую ногу сапоги. От прохладного сырого воздуха, дохнувшего в лицо, стало легче. Лутфулла намеревался было пройти вглубь двора и расположиться на толстом пеньке, однако внезапно нахлынувший страх быстро отогнал это желание. Там было темно. Присев на широкое крыльцо, старик вынул из кармана папиросы и прикурил.

– Ты гляди, всякий пустяк беспокоит по ночам, – прошептал он.

Однако преследовавший разменявшего седьмой десяток Лутфуллу сон не был пустяковым. Неожиданная встреча с человеком, ставшим свидетелем скандальной истории почти полувековой давности, освежила в памяти самые печальные воспоминания.

1

Лутфулла не частый торговец на городском рынке, но когда возникала нужда, он туда ехал. Понадобились как-то самому и старухе теплые валенки, а с пенсией перебои. Зарезал овцу и, погрузив тушу в багажник соседа, приехал на колхозный рынок. Хотя по старому календарю осень еще не наступила, погода стояла слякотная. С низко нависших облаков падали мелкие капли, образовывая на асфальте небольшие лужи. На деревьях висели остатки еще не сорванных ветром желтых листьев.

На рынке народу было мало. Надежда старика продать мясо оптом не увенчалась успехом. Редкий посетитель, расспросив цену за килограмм, тут же удалялся. «Как только у меня появляется нужда, так все становится против», – подумалось старику, и он решил сбавить цену. Товар пошёл, таков уж городской житель, он и за копейку дрожит.

К Лутфулле, пристально в него вглядываясь, приближался пожилой очень худой мужчина. От его взгляда веяло холодом. Однако задерживаться незнакомец не стал, зашагал по торговым рядам. Лицо его показалось знакомым. Кто же он? Тщательно порывшись в сундуке памяти, Лутфулла так и не нашел ответа. Немного погодя странный старик вернулся и встал возле торговца мясом.

– Сомневался, ты ли это. – Холодным, как лед взглядом, пожилой мужчина неотрывно сверлил глаза Лутфуллы. Как будто сквозь игольное ушко пытался провести. – Почти полвека прошло.

– Халяф? – Лутфулла не узнал свой охрипший голос. – Ты, ты…

– Еще не окочурился что ли? – Старик усмехнулся. – Если вышел живым из Ржевского ада, значит, жив.

Вытащив дрожащими пальцами папиросу из пачки, Лутфулла предложил было и собеседнику, тот замахал руками:

– Нет, нет! Слава Аллаху, отродясь в рот не брал.

Разговор на этом застопорился. Каждый был погружён в свои думы. Лутфулла сильно сожалел, что решил именно сегодня съездить на базар. «Будь он неладен, надо было повременить». У Хальфетдина в голове носились другие мысли: «Кажется, вышло грубовато. Как говорится, кто старое помянет. Ведь сейчас ничего не исправишь, не вернешь».

– Я так и представлял тебя, – продолжил он прерванный разговор. – Хотя мы с тобой одногодки, смотри, ты какой холеный, моложавый. Если говоришь, что был на войне, наверное, редко кто принимает за правду. А вот кормил бы ты вшей в окопах да бегал в атаку, тоже стал бы хворобым старикашкой.

– Слушай, Халяф! Что ты несешь? – Лутфулла успел взять себя в руки и перешел в наступление. – Что ты копаешься в дерьме? Кем мы тогда были? Времена стояли такие. – Последние слова он почти прокричал.

– Я и тогда не сомневался, кем на самом деле являюсь. – Голос Хальфетдина смягчился. – Если вся власть настроена против тебя, тут уж ничего не поделаешь. Только ты не прикрывайся временем, и тогда среди нас было немало собак.

– Постой-ка! – Осознав свое преимущество перед собеседником, Лутфулла усилил давление. – Ты причисляешь себя к людям, а меня – собакам? Знаешь, за такое оскорбление я могу тебя отправить…

Разговор перешёл на высокие тона, каждый пытался доказать свое. На их крики стали обращать внимание прохожие. Подошёл дежурный милиционер.

– В чем дело, граждане? – нахмурил он брови

– Это бывший штрафник, – Лутфулла указал правой рукой на Хальфетдина. – Пришел разобраться, как будто я посадил его в тюрьму.

Милиционер повернулся Хальфетдину.

– Он правду говорит?

Тот молча кивнул. Страж порядка оказался воспитанным человеком. Предупредив: «Вы же пожилые люди, сами разберетесь, только шума не поднимайте», – удалился.

– Хорошо, Лутфулла. Я здесь не для того, чтобы выяснять отношения. – Голос Хальфетдина обрел уверенность. – Запомни, когда смерть придет за тобой, накажи своим, чтоб не хоронили тебя на кладбище. Это святое место, где лежит прах уважаемых людей. Таким отщепенцам, как ты, место только на мусорной свалке.

Дав понять, что разговор окончен, Хальфетдин зашагал к выходу. И он сожалел, что как будто черт его дернул идти сегодня на этот рынок. Вроде как ничего не собирался приобретать. Такие подонки, как Лутфулла на белом свете никогда не переводились. Тут же осенила другая мысль: «Они же выполняли приказ. Если не он, так другие…» Однако сам же себе возразил: «Не будь таких людей, жизнь была бы легче и справедливей».

2

…Начало 30-х годов. Стоящие у руля Советской России затеяли масштабную кампанию по «ликвидации кулака как класса» и агитацию по привлечению крестьян в колхозы. Отец Хальфетдина Хуснетдин, который за несколько лет новой экономической политики успел подняться на ноги и пополнил ряды зажиточных, вошёл в список подлежащих раскулачиванию. Многочисленная его семья с нарастающей со дня на день тревогой ждала, когда за ними придут уполномоченные из района.

Не так давно Хуснетдин был обычным крестьянином, у него в хлеву стояли лишь корова да тощая лошадка, которые и кормили семью. Воспользовавшись предоставленной властями возможностью, глава семейства взялся расширять хозяйство. Сам недосыпал и четверым сыновьям не давал покоя. Его старания увенчались успехом, лет за десять Вахитовы довели поголовье крупного рогатого скота до шести, а конепоголовье – до пяти голов. Кроме того, в распоряжении семьи было больше ста десятин пашни. Летом 1929 года Хуснетдин справил новоселье, семья перебралась в новый шестистенок из свежих сосновых бревен, который никак не уступал жилью первого богача деревни Афтаха. Оставалось сменить плетёный забор на дощатый.

– Вот, сынки, мы теперь заживем по-людски, – начал, как бы оправдываясь перед ними, Хуснетдин. От этих трудов он устал, исхудал... – Знаю, не давал покоя, воли, но теперь вы должны радоваться. Этот дом, – он огляделся по сторонам, – ваш. Живите и радуйтесь. Только помните, труд, хотя он и тяжелый, вот такие радости дарит.

Подросток Хальфетдин тогда не очень понимал, что хотел сказать отец. Даже имел на родителя некоторую обиду, потому что стали сторониться от него прежние товарищи, видя в нем сынка преуспевающего богача.

Наступила зима 1930 года, которую в семье ждали с содроганьем. В обед к их дому подъехали вооруженные люди и, выведя всю семью во двор, заставили сесть в сани. Маленькие дочери разрыдались, громкоголосая хозяйка, жена Хуснетдина, стала кричать слова проклятья в адрес обидчиков. Только глава семьи и его старшие сыновья молчали. Садясь в повозку, Хуснетдин пытался угомонить жену:

– Мать! Что же ты на них кричишь? Они ведь тоже подневольные.

То, что им пришлось пережить после расставания с деревней, не описать. С таким жесточайшим, нечеловеческим обращением к себе подобным Хуснутдин, даром что участник Первой мировой и гражданской войн, сталкивался впервые. Стиснув зубы, он молча выносил все и к тому же призывал своих детей. Когда-то большая семья ко времени прибытия в конечный пункт – Иркутскую область, насчитывала всего четырех человек. Это были Хуснетдин и его сыновья – Шамсетдин, Хальфетдин и младший Гильметдин. Мать и две дочери, простудившись на суровых сибирских дорогах, умерли. Предали их тела земле на каком-то неизвестном полустанке вместе с другими невольниками. Хальфетдин даже не запомнил эту местность.

В шахте города Черемхово отец всецело ушел в работу. Только в ней он находил покой для души и даже стал передовиком производства. Примеру его следовали сыновья, как водилось в их семье. Однако тяжелая работа на шахте оказалась непосильной для Хуснетдина, который к тому времени разменял шестой десяток. Через год он заболел острой пневмонией и слег. Перед смертью собрал детей.

– Сыны мои! Как видите, мне недолго осталось жить на свете. Никто из вас не даст соврать: я всю жизнь кланялся одному бБогу – работе. Старался, чтобы жилось лучше. Не получилось. – У Хуснетдина увлажнились глаза, но вытирать их он не стал. – На то, видать, воля Аллаха. Времена изменились. Но обижаться на страну нельзя. Мое завещание такое: не отлынивайте! Свое счастье человек может найти только в труде. А лентяю никогда не быть счастливым. – Больному не хватало воздуха, и он с трудом закончил свою речь: – Если сможете, езжайте домой. Начальство мешать не должно. Но не пытайтесь мстить власти, пользы от этого никакой не будет. Только сами пострадаете. Если хотите жить хорошо, вступайте в комсомол, в партию. Сегодня без этого нельзя.

После похорон родителя между сыновьями состоялся такой разговор.

– Ну, будем исполнять завещание отца? – Шамсетдин направил вопросительный взгляд на братьев. – Кто что думает?

– Я решил вернуться домой. – Хальфетдин к разговору был готов и решил высказаться открыто. – Отец был прав, надоело здесь.

– Я не согласен с его словом, что нельзя мстить стране! – У Гильметдина аж засверкали глаза. – Я буду мстить! За все унижения!

Шестнадцатилетний подросток тогда еще не мог знать, что вскоре его насмерть задавит обвалом в забое. Подобные несчастья здесь случались часто.

Шамсетдин признался, что он пока не собирается домой. О том, что у него здесь есть невеста и он намерен жениться, братья хорошо знали.

Деньги на дорожные расходы Хальфетдину собрали вместе. Проведя более пятнадцати суток в дороге, путник добрался до родного села Усаклы в начале лета. Сельский пейзаж за время их отсутствия особо не изменился: те же крытые соломой дома бедноты, обветшавшие и лежащие на боку плетеные заборы. Рядом полулежали отбившиеся от стада козы. Кое-где можно было наблюдать ребятню в лохмотьях. В неглубоких ямах образовались лужи, видимо, днями прошли ливни. Здороваясь с шедшими навстречу пожилыми односельчанами, Хальфетдин приближался к родному дому. Но никто рядом с ним не останавливался: глядя исподлобья, старались быстро пройти мимо.

Работоспособного населения среди встречных не попадалось. Оказывается, колхозники еще занимались севом. По дороге Хальфетдин заметил, что пашни вокруг деревни стало больше, даже были распаханы те места, где обычно паслась не выгнанная в стадо скотина. Погруженный в печальные воспоминания путник остановился у родного дома. Вот он, в строительство которого вся семья вложила силы и пот, и который теперь им не принадлежит. Но не в состоянии душа принять и согласиться с верхом несправедливости. На трех окнах, растворившихся на улицу, не было видно обычных занавесок. Тополя, когда-то бережно посаженные отцом, загрызли козы. Плетеный забор готов вот-вот упасть на землю. Внимание путника привлекла фанера, прибитая возле дверей. Оказывается, в их доме располагался сельский совет.

Стараясь избавиться от нахлынувших тяжелых воспоминаний, путник побрел дальше. В конце улицы жил младший брат отца Ямгетдин. Пожилой он, наверное, в колхозных делах не принимает участия. Действительно, старик, расположившись на большом камне, грел спину на солнце. На нем был старый чекмень, на голове – засаленная тюбетейка. Несмотря на теплую погоду, одет он был в теплые носки и глубокие калоши. Сильно постарел Ямгетдин, узкие плечи его опущены, отчего и прежде кривая спина казалась еще горбатее. То ли перестал бриться, то ли отпустил усы и бороду – лицо старика покрылось густой растительностью. Тонкий с горбинкой нос был измазан сажей, которую старик забыл стереть. Он еще издалека с любопытством наблюдал за путником, а когда тот поздоровался, суетливо поднялся с места.

– Так это же ты, Хальфетдин! Тебя трудно узнать, возмужал! Как добрался? – По-мусульмански обе руки протянул Ямгетдин. На его морщинистом лице появилось подобие улыбки. В полуоткрытом рту засверкали два-три желтых зуба.

– Хорошо, – ответил Хальфетдин, не найдя другого слова.

– Ладно, ладно. – Старик мелко засеменил в сторону калитки. – Заходи в дом, Хальфетдин. С дороги, наверное, устал, проголодался.

Дом дяди он помнил хорошо. Давно, неизвестно еще кем завезённый сюда плоский камень служил крыльцом. Сквозь щели в скрипящих при каждом движении дверях могут пролететь мухи. Земляные полы; маленькие, как здесь говорят, – «мышиные», окна. На стенах, кроме старой одежды, ничего. Все сохранилось в неизменном виде, как несколько лет назад. Но все же гость заметил новшество. На стене висело радио-громкоговоритель – достижение новой власти.

Старая Шамсикамар, жена Ямгетдина, сидела на краю нар и раскачивалась в такт собственным мыслям. Заметив гостя, она встрепенулась, ласково поздоровалась и даже пустила слезу.

– О Господи! Зачем же посылаешь людям такие страдания?

Легко перемещаясь по дому, хозяйка поставила самовар. Обедали они на тех же нарах, постелив тряпичную скатерть. Хозяин дома нарезал ржаного хлеба, хозяйка поставила картошку в мундире, коровье масло. Сахара у них, видно, не водилось. Чай, возможно, оттого, что был заварен из различных трав, собранных в Большом лугу и на воде из родного родника, оказался очень вкусным. Поев, гость поблагодарил хозяев и отодвинулся в сторону. Разговор перешел на житейские проблемы. Его начал Ямгетдин.

– В гости что ли приехал, Хальфетдин? Или насовсем? – осведомился он после того, как совершил молитву благодарения Всевышнему. Его любопытный взгляд выдавал, что старик собрался слушать долгую речь.

– Насовсем приехал, абзый,* (*абзый – обращение к старшему мужчине).

 – ответил Хальфетдин, по очереди переводя взгляд с дядю на хозяйку. – Отца в живых нет, но об этом сообщать вам не стали. А маму и сестер еще по дороге похоронили. Перед смертью отец завещал нам вернуться в родные края. Шамсетдин-абзый и Гилметдин пока остались.

Сообщение о смерти Хуснетдина было неожиданным для младшего брата. В его потускневших глазах заблестели слезы, задрожали морщинистые губы. Ответив на все интересующие их вопросы, гость перешел на главную для него тему.

– Приехать-то приехал, только не знаю, где мне жить?

– У нас, – поторопился с ответом старик. – Тесновато, но ничего. Только надо будет сообщить сельсовету. Порядки, сам знаешь, сейчас строгие.

Об этом Хальфетдин знал и сам. Осведомившись о том, кто руководит сельсоветом, он решил не откладывать визит. Ведь новая власть располагалась в его родном доме. Заодно навестит святое гнездо.

Председательствовал в деревне тот же Сабит Алтынбаев. Перешагнувшего через порог Хальфетдина внутренний вид дома потряс голыми стенами. Напротив входа висел огромный портрет Сталина – непременный атрибут тех времен. В правом углу за председательским столом сидел сам Алтынбаев, занятый изучением какого-то документа. В левом, за столом поменьше, писал кто-то молодой, также облаченный в гимнастерку. Взгляд главы сельсовета был сосредоточенным, даже озабоченным. Подняв голову на скрип дверей, он оторвался от бумаги и уставился на гостя.

Сабит Алтынбаев с начала 30-х почти не изменился: те же впалые щеки, крупный, с горбинкой, нос, бегающие глаза, короткие волосы… Только гимнастерка на его плечах сильно поносилась, кое-где виднелись большие заплаты. Хальфетдин узнал и сидевшего в левом углу: то был Лутфулла, по годам почти его ровесник. Как бы ни напрягал память, не мог вспомнить его фамилию.

– Здравствуй, Халяф-туган*(*туган – обращение к младшему лицу мужского пола)! Жив-здоров вернулся? – Алтынбаев старался казаться ласковым. Как будто не он тогда организовывал раскулачивание их семьи. – В гости что ли?

– Нет, Сабит-абзый. Вернулся насовсем. – Хальфетдин не счел нужным ответить в тон председателю. Его откровенность, похоже, заинтриговала Лутфуллу: отодвинув бумаги, он поднялся со стула и, заложив руки в карман брюк, приблизился к ним.

Алтынбаев не ожидал такого поворота событий. Немного обескураженный, быстро взял себя в руки. Вспомнил, что в этом доме он единственный, кто представляет власть. «Перед тобой классовый враг, а ты с ним конфетничаешь», – подумал он, ругая себя.

– Должен припомнить тебе, коли так. Мы выселили вашу семью, потому что считали врагами Советской власти. Мы не меняем свои решения. Здесь тебе места нет, – Алтынбаев поднялся, прошелся взад-вперед и добавил: – Тебе придется вернуться туда, откуда приехал!

– Как обратно?! Я порвал с шахтой, подчистую. Грехов перед Советской властью у меня нет. – Вынув из нагрудного кармана бумагу, Хальфетдин смело протянул ее председателю: – Вот, справка имеется.

Председатель долго вглядывался в документ, как будто старался разглядеть подвох. Только читал ли он? Может быть, ничего не понял. С русским языком, тем более канцелярским, у него, надо полагать, были проблемы. Однако Алтынбаев гнул свою линию. «Нельзя позволить этому мальчику остаться здесь. Вдруг припомнит былое и начнет мстить. Нет, он должен убраться отсюда».

– Да, справка у тебя то, что надо, – стал хитрить он. – В колхозе тебе работы не найдется. Ты вот что сделай: в Стерлях* (*Стерля – сокращенное название города Стерлитамака) строят завод, слышал, что много рабочих набирают. Надо полагать, зарплата хорошая. Ты же человек бывалый. Чего тебе тут за трудодни гнуть спину.

Свои рекомендации председатель закончил, будто общался с родным человеком, с улыбкой. Его слова заставили Хальфетдина задуматься. В самом деле, в городе ему будет лучше: отсюда недалеко, в выходные можно будет наведываться к родным… На заводе вчерашнего шахтера приняли сразу, для дирекции он был готовым рабочим. В городе таких уважают, ведь нет необходимости обучать. Нашлось и жильё.

3

Лутфулла – сын Кашфуллы – происходил из бедной семьи. После того, как его дедушка Нусратулла «за участие в бунте» во время последнего межевания башкирских земель оказался в тюрьме, семья его стала бедствовать. Выйдя на свободу, Нусратулла нанялся в батраки, затем подался в зимагоры и в нищете завершил свою жизнь. Его незавидную судьбу повторили и его дети. Косоглазого с детства Кашфуллу на первую германскую войну не взяли. А вот во время гражданской ему не удалось отсидеться, красные мобилизовали его в обоз. Средний сын Кашфуллы Лутфулла на зависть многим оказался с развитым классовым самосознанием. Несмотря на молодость, он стал опорой новой власти. Без промедления вступил в комсомол, записался в колхоз, активно строил его. Слова красного командира, совершившего неожиданный налет в деревню во главе небольшого отряда, крепко засели в голове подростка:

– Мы принесли вам новую жизнь! – Облаченный в кожанку командир хорошо владел ораторским искусством. – Отныне среди вас не будет богатых, мы метлой выметем всех эксплуататоров и кровопийц. Пощады им не будет. Вам необходимо проявлять классовую чуткость.

Посещавший деревенского муллу всего две зимы, Лутфулла быстро усвоил грамоту, схватывал все на лету и читал все подряд. Выучив русский алфавит, даже принялся было изучать каким-то чудом оказавшийся в этих краях «Капитал» Карла Маркса, но ничего не понял. Видя его усердие и способности, исключительную исполнительность, новая власть старалась использовать сознательного парня как следует. Национальный кадр, каких остро не хватает, классово зрелый. Поначалу Лутфулла возглавил комсомольскую ячейку, затем был выдвинут в секретари сельского совета.

Хальфетдин был года на два старше Лутфуллы, их детство, можно сказать, прошло на одной улице. Приятельские отношения между ними были прерваны после того, как семья Вахитовых выбилась в люди. Увидев перешагнувшего через порог сельсовета Хальфетдина, секретарь впал в недоумение. В его голове не укладывалось, как тот остался в живых. Классовый враг, по его представлениям, должен был сгинуть на дальних просторах Сибири. А вот Хальфетдин каким-то чудом сумел пройти все круги ада, сохранить жизнь. Приспособился, может быть, но не перестал быть врагом, размышлял Лутфулла. Ему не верилось, что после таких мук Хальфетдин мог изменить свое отношение к Советской власти. Да и классовое чутье не позволяет верить. Враг не может превратиться в друга.

Да, пользу острого классового чутья он, Куланбаев, испытает на себе еще ни раз. После службы в армии его выдвинут в председатели сельского совета вместо старого Алтынбаева. За образцовое выполнение государственных заданий он не раз получит правительственные поощрения. Да и на войну ему суждено будет отправляться не сразу, а только тогда, когда враг будет остановлен. И то…

Хотя истекло много лет и зим, в памяти Лутфуллы хорошо сохранились эти дни. Прибыв по повестке в райвоенкомат, он обнаружил, что среди призванных нет ни одного рядового колхозника, а только партийные работники и руководители того или иного ранга. В Уфе их разместили в хорошо утепленные вагоны и отправили на запад. В это время в районе города Ржев Калининской области шли затяжные бои, потери в живой силе исчислялись сотнями тысяч. Новобранцев расположили в сухом и теплом блиндаже. Утром перед строем появился здоровенный усач с красным лицом.

– Товарищи! Вы знаете, что на фронте сохраняется тяжелая обстановка. Несмотря на потери, враг рвется в Москву. И с нашей стороны потерь много, особенно в живой силе. Поэтому главное командование решило бросить на фронт заключённых. Вчера позицию перед нами занял штрафной батальон. Среди них не только отпетые уголовники, но и политически неблагонадежные лица. В наступление, конечно, они не пойдут как один. – Усатый сделал паузу. Обвел глазами весь строй. – Дело даже не в этом, мы не должны допускать их отступления. Суток через три батальону будет дана команда на наступление. Дополнительные задания я поставлю перед вами чуть позже.

Перед взводом, куда был определен старшина Лутфулла Куланбаев, была поставлена задача обеспечить успех этого наступления. Располагался взвод в полукилометрах от передовой позиции на пересеченной местности. Подразделение вооружили пулеметом, пояснили задачу. Низкого роста, но плотного телосложения военный так закончил свою речь:

– От вас требуется сверхбдительность! Против паникеров и отступающих вы можете применить оружие. Мы должны выполнить приказ товарища Сталина «Ни шагу назад!»

4

…Отработав месяц на заводской стройке, Хальфетдин решил проведать родственников. Обычно к концу лета сельчане выходят на сенокос. И Ямгетдин и Шамсекамар – люди пожилые, а чтобы прокормить корову и мелкий скот, нужно запасаться на зиму кормами. Старик со старухой встретили парня как родного сына. От дочерей, повыходивших замуж в разные края, пользы было мало, они редко наведывались в родительский дом.

– Кому бы поклониться, голова идет кругом! – Шамсекамар была особенно рада. – Сами, как видишь, не пригодны к работе. Правильно сделал, что приехал.

А ее старика, как выяснилось, беспокоит совсем другое:

– Ты, браток, наверное, разучился косить?

– Да что ты, абзый! – Хальфетдин почти обиделся. – Косу держать я научился, как только начал ходить. А то, чему обучен, никогда не забывается.

Поднявшись чуть свет и взвалив на плечо старую старательно отбитую косу Ямгетдина, он направился на Большой луг. Ночью выпала обильная роса, значит, быть сухой погоде. Пожалуй, будет жарко, как и предыдущие дни. Хальфетдин рассчитывал до обеда помахать косой, а там видно будет. Однако встреча с секретарем сельсовета испортила все планы.

– Косить направляешься? – Прищурив зеленоватые глаза, осведомился Лутфулла, даже не поздоровавшись. – Только не забудь, о чем тебя предупредил Сабит-абзый. Попридержи язык!

– «Попридержи язык». Что ты этим хочешь сказать? – Хальфетдину стало тревожно. – Растолкуй!

– Сам должен догадываться. – Лутфулла держался высокомерно. – Кулацкие повадки. Может, подзабыл, а мы – нет.

– Учи уму-разуму своего отца! – Хальфетдин не сдержался. – Сколько же можно издеваться?! Кулацкие повадки! А ты помнишь, чтобы мой отец кого-то нанимал на работу? Говоря по-вашему, эксплуатировал? Мы свое собственным горбом заработали. Отец заставлял нас работать, как ломовых лошадей. Чего ухмыляешься, Лутфи? Это ты целое лето мог купаться в Кундряке, а мы, кроме вил да лопаты, ничего в руках не держали.

– Так не я же сделал твоего отца кулаком. – Секретарь ответил в тон. – Чего тут распетушился? Если такой смелый, иди в райком и показывай свою смелость!

– А что толку? – Хальфетдин взял себя в руки. – Это им надо было наживаться за счет других, находить виноватых. Вот и нашли. Самых трудяг и сметливых прогнали из деревни. Остались одни лентяи да лежебоки. Поэтому ваш колхоз… – Он не закончил, остерегся, чтобы не сказать лишнего.

– Но, но! Я же предупреждал тебя. – Лутфулла поднял указательный палец вверх. – Как бы пожалеть не пришлось.

Не разгибая спины, почти до обеда Хальфетдин косил траву. После обильной росы она была такая мягкая, что косить было легко, как будто трава сама стлалась под ногами. Свежий воздух луга, пахнувший разнотравьем, веселил душу. Старый Ямгетдин, принеся ему обед, не мог не выразить восхищения:

– Ты, Хальфетдин, поработал, как джинн! Я и за два дня не смог бы столько накосить. Ай да молодец! – Присев под развесистым деревом, старик начал развязывать узелок. – Давай, подкрепись. Старуха моя сварила для тебя курицу с лапшой. Давай, сядь, работа не сбежит.

При последних словах на лицо старика легла тень беспокойства. Он разглядел подъезжающих на хорошей повозке двух мужчин в милицейской форме. Вскоре, оставив повозку возле одинокой ивы, они через овраг направились в их сторону. Чувствуя недоброе, Ямгетдин стал часто моргать глазами. Хальфетдин же, стараясь не замечать непрошеных визитеров, продолжал есть. Только сейчас он заметил, что сильно проголодался. Конечно, выпитого с утра чая с молоком не могло хватить надолго.

Милиционеры были из райцентра. Старший осведомился на татарском:

– Вахитов Хальфетдин – это, наверное, ты будешь? – Зеленоватые глаза смотрели прямо, не суля ничего хорошего.

– Да, это я. – Стараясь не выдать страха, косарь продолжал трапезу. Однако настроение уже было испорчено. До его сознания дошло, что пришли по навету Лутфуллы. Донес все-таки, сволочь. Интересно, каким образом? – Что вам нужно от меня, дяденьки?

– Что нам нужно? – На физиономии второго, рыжеусого, нарисовалась злобная гримаса. – Ты за кого нас принимаешь? Давай, живо собирайся! Мы тебя арестуем за антисоветскую пропаганду.

– Какая такая антисоветская пропаганда? – В разговор вмешался Ямгетдин. – Он вчера только приехал. Никуда не ходил, ни с кем не встречался. – Старик жалким взглядом переводил взгляд с одного милиционера на другого. – Это, наверное, ошибка. – Последние слова звучали как просьба.

– Абзый! Не встревай! – Рыжеусый приблизился к Хальфетдину, как будто тот собрался сбежать. – Он сам знает, какая пропаганда. Скажи родственнику, как ты сегодня клеветал на Советскую власть! Самому секретарю сельсовета.

– Я так и думал, что это он. – Хальфетдин пояснил старику, о чем речь: – Утром мы с ним обменялись мыслями. Жаль, дядя, что не смогу помочь. Не ждите меня.

Окружив Хальфетдина с обеих сторон, милиционеры повели его к повозке. У Ямгетдина из глаз брызнули слезы. Зашевелились губы, задрожали плечи, и старик разрыдался как ребенок. Стражи порядка не обратили не него ни малейшего внимания.

– Не плачь, дядя! – Племянник попытался его успокоить, оборачиваясь назад. – Слезами горю не поможешь.

Пока повозка не скрылась с глаз, Ямгетдин глядел ей вслед, не отрывая взгляда. В нем еще теплилась надежда, что вдруг что-то выяснится и племянника отпустят. Однако чуда не произошло. Через месяц дело Хальфетдина Вахитова было рассмотрено судом, и он за клевету на Советскую власть был приговорен к лишению свободы на пять лет. Его отправили в северные края СССР на лесоповал. Вспомнив предсмертные наставления отца, он всецело подчинился судьбе. Старался обрести покой на работе: выполнял норму, иногда даже перевыполнял. Это устраивало не всех, когда один из уголовников попытался угрожать «за подхалимство перед начальством», Хальфетдин ответил спокойно:

– Ты когда-нибудь слышал о черемховских шахтах? Если нет, то спроси у своих. Я вышел живым из этого ада. Ничего не боюсь.

Прошло три года. О том, что на западе не спокойно, гитлеровская Германия захватывая европейские государства одно за другим, подошла к границам Советского Союза, стали поговаривать и в лагере. Война неизбежна – многие в этом не сомневались. Надежда на пакт между СССР и Германией о ненападении таяла с каждым днем. О начале боевых действий заключенные узнали в тот же день. Каждый воспринял его по-своему.

– Советам – каюк! – ликовали уголовники, которые ненавидели комиссаров.

– Враг силен. Говорят, он воюет техникой, – беспокоились другие. – Смогут ли противостоять наши?

– Гитлеру не поставить Советский Союз на колени. – Это была точка зрения «политических», которых также было немного. – Россию еще никому не удавалось победить.

Были и такие, кому все было нипочем. В основном те, кто по чьему-либо навету получил срок. Для них не было разницы, на чьей стороне окажется победа. Некоторые надеялись, что немцы, если победят, выпустят их на волю. Хальфетдин размышлял примерно так же. У него не было ни тени сомнения в том, что отца его преследовали новые власти, лишили потом и кровью нажитого добра и заставили умереть на чужбине. Война, которая шла на западе, им воспринималась как неизбежная расплата за грехи новоявленных правителей. Он не находил ни одного аргумента, чтобы поддержать тех, кто жаждал мстить врагу.

Работы на лесоповале прибавилось. Для воюющего государства лесоматериала требовалось все больше и больше. А в это время гитлеровская армия, словно мощное весеннее половодье, круша и смывая все на пути, проникала все дальше вглубь страны Советов.

– У немца, говорят, танков и самолетов уйма. Даже пехоту свою посадили на мотоциклы. Армия большевиков драпает. В плен сдаются батальонами, да что там – полками. Сталин издал приказ «Ни шагу назад!». Тех, кто не подчиняются, расстреливают на месте.

Такого рода горячие новости можно было слышать всюду.

Близилось к исходу лето. Стали поговаривать, что мол, на войну скоро погонят и заключённых, потому что некому защищать Советский Союз. Многие этой новостью были обескуражены, не хотелось менять тихую и относительно приемлемую лагерную жизнь на сырые и холодные окопы, где любой миг для тебя мог стать последним.

Слух подтвердился. В конце лета всех заключенных выстроили на площади. Откуда-то появившийся худой и казавшийся от этого долговязым военный с очень бледным лицом держал звонкую речь:

– Заключенные! Ни для кого не секрет, что вас сюда направили за нарушение социалистической законности. Но не время толковать об этом. Враг рвется вглубь Родины. Мы должны его остановить! – На этом месте оратор преднамеренно выдержал паузу. Он выбрал ее для того, чтобы объявить о цели своего приезда. Сказать об этом внушительнее, чтобы ни у кого не оставалось сомнений.

– И погнать дальше на запад. Родина дает вам шанс искупить вину перед ней своей кровью! Кто хочет добровольно вступить в ряды доблестной Красной Армии, два шага вперед!

Никто даже не шелохнулся. Наоборот, раздались возмущенные голоса.

– У нас нет родины!

– Сами воюйте!

– А-а! Дал вам Гитлер в морду!

У военного от приступа гнева перекосилось лицо, наливаясь кровью, мелко задрожали губы.

– Кто сказал? Кто сказал про Гитлера? – заорал он изо всех сил. – Пусть покажется.

– Ну, я сказал. – Перед строем появился тщедушный мужичок, густо обросший щетиной. Это был отпетый уголовник по прозвищу «Штырь» – орловский мужик Тимофей Кудашкин. – Что со мной сделаешь, начальник? – Губы его скрывали наглую усмешку.

– Что я с тобой сделаю? – В том же духе продолжил военный. – Я тебя раздавлю как таракана!

Лихорадочными движениями он расстегнул кобуру и, вынув револьвер, почти не целясь, выстрелил. От пули, угодившей в самый лоб, Кудашкин тут же рухнул на пыльную землю. Строй вмиг превратился в муравейник, поднялся галдёж. Вторую пулю военный направил в воздух.

– Молчать! – Долговязый от злости подпрыгнул на месте. – По законам военного времени я могу застрелить каждого из вас. За вражескую пропаганду. Еще раз повторяю, кто желает искупить свою вину перед Родиной, два шага вперед!

Перед строем появились около двух десятков заключённых. То были «политические».

– Всего-то?! – Военный обратился к начальнику колонии. – Огласи весь список!

На сей раз никому не удалось избежать своей участи. Заключенные направились на выход и вечером того же дня были посажены в товарные вагоны, которые взяли направление на запад. Обучив их элементарным «азам» военного искусства – рыть окопы, стрелять из винтовки и так далее, их погнали на фронт. В одном не сомневался Хальфетдин: никто не рассчитывал на то, что эти несчастные останутся в живых. Наоборот, действия командования подтверждали его подозрения, что их гонят на верную гибель.

Воевать заключенным предстояло на Центральном фронте около города Ржева. Через два дня командование планировало послать штрафников в атаку. Осужденный по 58-й статье комбат Музыченко, бывший бригадный комиссар, распределил их по ротам, взводам и отделениям, назначил командиров из числа заключенных.

Утром 1 октября накрапывал мелкий дождь. Ничто не напоминало о том, что еще вчера стояла по-летнему теплая погода. Было тихо, даже слышно как летают птицы. Деревья стояли голые, сырая трава прилипала к ногам. Вот прозвучала команда приготовиться к наступлению. Те заключенные, у кого были винтовки, проверили их на боеспособность, пересчитывали патроны. Гранат ни у кого не оказалось.

– За Родину! Вперед, братцы! – Прижимая винтовку к правому боку, взводный вышел из окопа и побежал вперед. За ним, как цыплята за наседкой, последовали другие. В течение двух-трёх минут поле боя покрылось серыми фигурами вчерашних заключенных. «Ура» кричали немногие, и вскоре вовсе перестали.

В этот миг загрохотала вражеская артиллерия. Друг за другом стали рваться снаряды, взметая в воздух огромные куски земли и человеческие тела. С ужасом кричали те, в ком засели осколки снарядов. Штрафники попадали на землю, а некоторые, побросав винтовки, побежали назад. Атака захлебнулась. У Хальфетдина винтовки не было, но, воочию видя, как товарищи улепётывают, он решил присоединиться к ним. Однако их встретила пулеметная очередь. Как подкошенные упали несколько штрафников.

– Братцы, это заградотряд! С наших позиций стреляют, – пояснил кто-то. Для него это показалось верхом дикости: как так – убивать своих?

Что же делать? Его мозг работал лихорадочно. Идти против немца нет никакого смысла, снаряд разорвет его на части или автоматная очередь. «А почему он должен идти на верную смерть? Защищать власть, которая нанесла ему, его семье столько страданий? Себя защищать? Для меня что немец, что свои, – оба хотят моей смерти. Нет уж, я лучше отправлю на тот свет здешнего врага!» Хальфетдин решительно пополз туда, откуда только что пошёл в атаку. Желание мести стало усиливаться: быстрее, быстрее. За ним последовали другие. Но пулеметной очереди больше не последовало. Из окопа заградотрядцев доносилась человеческая речь.

– Ты кого жалеешь? – Видимо, ругался командир, густо мешая в разговор отборный русский мат. – Это же преступный элемент!… Уголовники! … Другой раз я тебя … самого отправлю на передовую… Понял?

Другой голос, несмелый что-то бормотал, видно, оправдывался. Но Хальфетдин не разобрал. Наконец ему удалось добраться до окопа. Впрыгнув в траншею, он с глазу на глаз столкнулся с пулеметчиком, и лицо его ему показалось знакомым. Смущала только военная форма.

– Лутфулла? – Глаза бывшего зэка округлились. – Ты почему стреляешь в своих?

Заградотрядовец не отвечал, его глаза, не мигая, уставились на откуда-то взявшегося односельчанина. В тот же миг кто-то сильно ударил по затылку штрафника, и он, потеряв сознание, распластался на дне окопа. Очнулся Хальфетдин в холодном блиндаже. Было похоже, что успели выяснить его личность, потому что пускать в расход не стали. Допросив в особом отделе еще раз, предоставили возможность «искупить вину перед Родиной своей кровью» и отправили в другую штрафную роту. Такие случаи на фронте встречались крайне редко, в виде исключения. Возможно, над его несчастной участью сжалилась сама судьба.

Во время первого же наступления рядовой штрафной роты Вахитов желал себе смерти, чтобы навсегда избавиться от нескончаемых мук. Однако вышло как в поговорке: «Смелого пуля не берет». Сколько он поднимался в атаку, глядя смерти в глаза, из всех боев выходил целехоньким. Ранение мелкими осколками снаряда в ногу и другой раз в руку – не в счет.

Тем не менее, конца его страданиям всё не было. В одном из тяжелых боев штрафники попали во вражеское окружение и, потеряв сознание, Вахитов оказался в плену. Фашистский концлагерь на польской земле – это был ад, даже худший, чем ему приходилось испытать в шахтах Сибири. Совершил побег, но безуспешно – выдали польские крестьяне. Били до потери сознания. Опять попытка обрести волю, и опять неудача. На сей раз его направили дальше на запад, в самую Германию. А куда убежишь в чужой стране? Языка он не знает, не говоря уже о местности.

Война близилась к концу. Из фашистского плена их освобождали американцы. «Большевики погонят вас в Сибирь, – уверяли они. – Переходите к нам!» Однако Вахитов им не доверял, чужие все-таки, настаивал на своем: поеду домой. Желание-то сбылось, но, оказывается, американцы оказались правы. «Вы сами сдались в плен, и за это следует наказывать как врагов народа», – сказали комиссары и отправили на Колыму. Опять на шахту. У Хальфетдина здоровье уже было подорвано, он с трудом переносил новые страдания. Не хотел, чтобы его кости, как у отца, матери и сестер, лежали на чужбине. Когда его выпустили на волю, душа еле держалась в теле. Он решил вернуться в родные края.

Вернувшись в тот же город, поступил на работу в заготконтору. Встретившись с такой же, как сам, обиженной судьбой женщиной, Хальфетдин переселился к ней. Не было почему-то желания посетить родную деревню, даже после скорого выхода на пенсию. Видимо, сказалась горькая обида.

Как-то в руки попала районная газета, где в связи с 50-летием Победы была размещена заметка: «Ветераны встретились с молодежью». В ней был упомянут и Лутфулла Куланбаев. «Выжил, оказывается, душегуб!» – стиснул зубы Хальфетдин, и ему захотелось плюнуть в лицо бывшему заградотрядовцу. Но не поедешь же только ради этого в деревню.

И вот представился случай. Однако два старика так и не поняли, почему они, дети одного народа, юность которых прошла на одной улице, стали друг другу врагами.

5

Неожиданная встреча оказала сильное воздействие на Лутфуллу. Он внезапно захворал. Часто поднималось давление, без причины стал быстро утомляться. Осмотр врачей ничего не дал, старик на глазах хирел и через полгода совсем слег. То теряя сознание, то приходя в себя, пролежал около недели и навсегда закрыл глаза. На его похоронах присутствовал представитель райкома партии. Когда машина с телом покойного коммуниста подъехала к кладбищу, дорогу ей преградил незнакомый и очень худой старик.

– Односельчане! Лутфулла не имеет права лежать на этом кладбище, – сказал он слабым и уставшим голосом. – Тут похоронены наши отцы и деды, уважаемые нами люди. Куланбаев на прошлой войне служил в заградотряде и стрелял в спины таких, как я. – Прервав свою речь, старик огляделся по сторонам. – Может, многие из вас меня не припоминают. Хальфетдин я Вахитов – сын Хуснетдина. В 30-е годы нашу семью раскулачили и сослали в Сибирь. Кроме меня, все там и умерли.

Старший сын Лутфуллы коренастый, огромного телосложения Хатмулла, вытаращив глаза, подошел к Хальфетдину. От него остро пахло спиртным.

– Ты что тут бредишь? Кто тебе поверит? Уйди с дороги! – Он грубо толкнул старика. – Кулацкое отродье! Чего вмешиваешься?

Однако Хальфетдин и не думал уступать.

– Односельчане, вы допускаете ошибку, – с мелкой дрожью в голосе он пытался отговорить. – Этот человек…

Он не закончил, Хатмулла так сильно толкнул старика в грудь, что тот, ударившись головой об каменный забор кладбища, опустился на землю.

Лутфуллу все-таки похоронили на кладбище. А могилу Хальфетдину выкопали за изгородью, где в конце 20-х годов нашёл последнее пристанище расстрелянный красноармейцами деревенский богач Афтах Вахитов. Поставили на могиле кол, но не стали обозначать фамилию, имя и год рождения, смерти покойного.

*  *  *

Прошли годы. Страна услышала про такие понятия как «перестройка», «демократия», «рыночная экономика». Начали восхвалять дореволюционную жизнь, богатых, религиозных деятелей. В деревне были восстановлены прежние обычаи и традиции. Появились муллы, праздники Ураза-байрам и Курбан-байрам. Но о двух могилах Вахитовых никто так и не вспомнил…

Из архива: май 2017 г.