№9.2023. Борис Романов. Возвращающийся в У…

Читая Ли Бо

1

Воды Белой реки

Огибают наш город с востока.

Ли Бо

В красно-зелёной опушке сосен, закатов, полян,

с юго-востока на северо-запад, как ворот,

тянучи с катером рыжих плотов караван,

Белая плавно огибает наш город.

Телевышка на взгорье не спорит с мечетью.

Монумент – в небеса указующий перст –

встал, где ширь оглашал колокольною медью

тихий Троицкий храм и посверкивал крест.

Помню пристань плавучую, храма не помню,

к переправе Вавиловской тряский маршрут.

Впрочем, жил я не здесь и плестись далеко мне –

в Нижегородку…

Спуск по булыжникам крут.

Вот и бывшая старица – озеро, лодки

на цепях, отражения тонут. Бегу

через мосток, задержусь, оглянусь посерёдке,

но заждались меня на другом берегу.

2

Провожаю гостя,

возвращающегося в У.

Ли Бо

Я друзей провожал, возвращавшихся в У,

на покрикивающем Казанском вокзале.

Лица видел весёлые, как наяву,

знать не зная, что все навсегда уезжали.

В первой жизни, а может быть, и во второй,

как считать… ни одна ещё мной не забыта.

Город У на горе, а вокруг, под горой,

весноводье.

Как баржа проплыло корыто

и решётчатый тонущий плот из калитки.

Скрип уключин вдоль улицы, окна в воде

и вода на полу, на подмостьях пожитки.

С Колькой по утонувшей давно слободе

мы плывем в прохудившейся дедовой лодке,

нас встречают, но молча, соседки, отцы,

огоньки зацветают на каждой высотке,

даль открыта во все голубые концы.

*  *  *

Свою Нижегородку, как Помпею,

засыпанную пеплом дней и лет,

раскапываю ямбом. Вдруг успею.

И кто-то жив. Асфальтом залит след.

Погашен свет. Свихнулся наш сосед –

в дом сносит мусор. Ищет панацею

от времени больного. Это бред.

Но каждый псих найдёт свою Психею.

А я тащу брошюрки и тома,

пусть полки прогибаются – всё мало.

Наверное, и я схожу с ума.

Вчера приснилось – бабушка жива,

что, помню, лисапедом называла

велосипед. Весёлые слова…

За вечерней рекой

1

Проснулся, а где? Бессонница.

Тонко позванивает вода.

Проулок у озера вспомнится,

мёрзлая грязь и стекольца льда,

а на том берегу, как верили,

почками набухает весна…

Кран подтекает, время ли?

Кто его прикрутил? Тишина.

2

Работал мой отец в горячем цехе:

сойдёт за смену семью семь потов.

И я о лёгком не мечтал успехе,

но так пластаться вряд ли был готов.

Он сад возделал, поднял худо-бедно

трёх сыновей. А я чего достиг,

усевшись малахольно и победно

над стопами ненужных внуку книг?

3

И мама умерла, и мы давно

разъехались и редко приезжали.

Он делал из крыжовника вино,

чтоб запивать сентябрьские печали.

В саду, в раю и у молочных рек

в кисельных берегах, сквозь шелест сада

отец глядит, не поднимая век,

на землю, вниз – и с нас не сводит взгляда.

4

Повторяясь, как все старики

и романтические поэты,

вновь шатаюсь у Белой-реки –

не у метафорической Леты.

Плот качнув, прогудит пароход.

Берег в гравии сером нисколько

не изменился. И промелькнёт

дружок мой покойный, рыжий Колька.

5

Желтеет за рябящей Белою

дом бакенщика. Вёсел скрип.

Я по песку сырому бегаю

босой под чаек хриплый всхлип.

Кричу. Никто не возвращается,

и я на берегу один,

где утром в бочке просыпается

голодный Гекльберри Финн.

6

Я кружками глотал сырую воду

и приключения на море и на суше.

В печной трубе я слушал в непогоду

морзянки треск: «Спасите наши души».

И мыслями сквозь ноющую вьюгу

на зов невероятный ниоткуда,

на выручку неведомому другу

летел, рассчитывавшему на чудо.

7

Я звоню тебе в бестелефонное детство,

в дом в три окна рядом с озером и мельзаводом.

Но мобильник в руке не последнее средство –

сны всё подробней с каждым утекающим годом.

Вот и мы скоро станем словами и снами,

где, оставаясь поврозь, удивимся – ты вот с кем!

Лиц никто не узнает, склоняясь над нами,

над нашим озером-зеркалом нижегородским.

8

Все друзья мои там – за вечерней рекой,

а глядят без печали –

не спеши, мы увидимся! – машут рукой,

словно в юности, как на вокзале.

Ветер липы ломал и потряхивал дом,

всхлипы слышались, всплески,

тени дёргались в сумраке сине-седом

на льняной голубой занавеске.

Колесо

Вид колеса – неописуем.

Андрей Битов. Колесо

Мотогонки на льду и по гари,

стадион приснопамятный «Труд».

Самородова слава в разгаре,

и Кадыров прославленный крут…

Вознесённый всеобщим азартом

на трибунный промёрзший насест,

я, как взрывом, подхваченный стартом,

обгоняю глазами заезд.

Пар дыханий. Вверху индевеют

тополя, осадив стадион,

где надежды болельщиков греют,

как хрущёвских посулов трезвон.

Подвела беззаветная вера.

И, взбрыкнувшею силой несом,

гонщик врезался в доски барьера

с пролетевшим плашмя колесом.

Репродуктор, вверху результаты

откричавший, шумнул и притих.

Ещё не было клички «фанаты»,

но в тот час я торчал среди них…

Позже Битов, героев спидвея

воспевая, припомнил слова

Гёте: «Мир – колесо». А идея

обогнать его – вечно жива.