№2.2021. Рами Гарипов. Всё больше тепла. Избранные стихотворения в новых переводах. Перевод с башкирского С. Чураевой

Рами Ягафарович Гарипов родился 12 февраля 1932 года в селе Аркаул Салаватского района Башкирской АССР. После окончания семилетней школы в родной деревне учился в уфимской средней школе № 9, ныне Башкирская республиканская гимназия-интернат № 1, носящая имя Рами Гарипова. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Работал в редакциях газеты «Совет Башкортостаны», журнала «Агидель» и редактором художественной литературы Башкирского книжного издательства. Автор книг поэзии «Юрюзань» (1954), «Каменный цветок» (1958), «Песня жаворонка» (1964), «Полет» (1966), «Заветное слово» (1969), «Рябинушка» (1974), книг переводов. Поэма «1937» опубликована в 1987 году. Член Союза писателей СССР с 1960 года, откуда исключён за стихотворение «Туған тел». Скончался 20 февраля 1977 года. Посмертно удостоен звания «Народный поэт Башкортостана» (1992). Посмертно присуждена Республиканская премия им. Салавата Юлаева (1988).

Рами Гарипов

Всё больше тепла

Избранные стихотворения в новых переводах

Перевод с башкирского Светланы Чураевой 

 

ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

 

В этой подборке – стихи молодого Рами Гарипова, здесь ему двадцать-двадцать два, максимум двадцать шесть. Он ещё ищет свой стиль, свой язык. Подбирает слова, чтобы передать ощущения нежности, умиления, грусти, надежды. Первый поцелуй, даже не поцелуй, а лишь грёза, мечта о щеках пока не встреченной девушки… Первая женщина, первенец на руках… – обыденно и прекрасно. Юный Рами Гарипов пишет точно и чисто – потому что не боится быть искренним, не пытается повторять за другими.

Вот в начале стихотворения «Первый цветок» – влажный снег, вкусно пахнущий близкой весной. Лирический герой переполнен любовью, ожиданием отцовства – первого. Поэтому снег похож на манную кашу. И солнце не просто подтапливает белый сугроб, а бережно сдвигает ткань с лица любимой беременной женщины:

 

Ярмаланған еүеш ҡар еҫтәрен –

Ярһып килгән яҙҙың һулышын

Бәрәләр ҙә тоя,

Бөрәләр ҙә саф һут йыя,

һоро тамсы һымаҡ тулышып.

Нур ҡулдары менән

Бөркәнсеген аса өҫтөнән.

Торған һайын ягымлыраҡ

һәм йылыраҡ шат бер төҫ менән

һөйөп ҡарай ергә...

 

(Запах влажных снежных круп –

Дыхание нахлынувшей весны –

Чувствуют и почки,

Вбирая сок земли,

Набухают, как коричневые капли.

Солнце

Лучами-руками своими

Открывает покрывало с лица земли.

Солнце

С каждым днём нежнее,

С каждым днём теплее

Смотрит на землю, любя…)[1]

 

Опытный советский переводчик поступил с этими строками, как профессионалка с мальчишкой – без сантиментов. В пронизанный тёплым солнечным светом стих он накидал «обветренные камни», напустил ночной темени, добавил ледяную воду безымянного водоёма с берегом и протоптанной кем-то тропой. Из покрывала сделал фату, хотя героиня вот-вот родит – далеко не невеста… Для рифмы к неуместной фате прицепил «высоту», набираемую отстраняющимся солнцем, хотя у поэта светило наоборот склоняется над любимой землёй. И вместо охваченного волнением и счастьем юноши с читателем начинает говорить декадент. Вместо лёгких, звенящих строк – северянинское гудение в нос:

 

На берегу обветренные камни

Покрыты ночью снежною крупой,

Но почки, как коричневые капли,

Нависли над прибрежною тропой.

Земля теплей, улыбчивее стала,

И солнце, набирая высоту,

Издалека снимает покрывало

С ее лица, как белую фату…[2]

 

В СССР поэтический перевод с середины ХХ века был поставлен на поток. Стали открываться высшие курсы по переводу, специализированные вузы, отдельные факультеты и кафедры, воспитывающие переводчиков. Художественный перевод постепенно стал верным куском белого хлеба с маслом и даже с икрой. За него принимали в Союз писателей, давали дачи в Переделкине, квартиры и гонорары. В итоге появилось много талантливых, творческих переводов, органично вписавшихся в русскую литературу. Но, как всегда «на потоке», было немало халтуры.

Поэты, желавшие увеличить аудиторию читателей за счёт русскоязычных читателей, присылали переводчикам – чаще всего столичным – подстрочные переводы с указанием количества в строках слогов и принципом рифмовки: а-а-б-б или а-б-а-б… В ответ получали бойкие стихи «по мотивам».

Пожалуй, Рами Гарипову не повезло с переводами больше, чем многим его собратьям по цеху. Если зачастую слагающих вирши на языке разных народов страны, переводчики «доводили до ума», подправляли, дотягивали до удобочитаемой формы, то Рами Гарипову они отсекали всё, что выше установленной планки. То есть – поэзию. Халтурщики-переводчики были благом для рифмоплётов-халтурщиков. А для настоящих поэтов, которых всегда единицы, подобный подход означал смерть.

Кроме того, в эпоху советской «уравниловки» – когда все народы и нации сплавлялись в едином котле в «советского человека» – Рами Гарипов отстаивал свою национальную идентичность. Ему было важно чувствовать ток родной крови в жилах, вкус родного языка на губах. Причём родная кровь для поэта – понятие не отделяющее от остальных, а, напротив, вводящее в большой многоцветный мир. Но он был выгнан коллегами из Союза писателей «за национализм».

Звание Народного и госпремию ему дали посмертно – не могли не дать, раз уж столько его бывших соратников, «выходили» себе награды, таскаясь по большим кабинетам. А вот переводов, по большому счёту, так и не случилось.

Перевод может быть – и часто становится – ремеслом. Но подлинный перевод, не устаю повторять, – это любовь. Стукнувшая внезапно, сбившая с шага, с вялого ритма будней. Просто обнаруживаешь вдруг, что сердце бьется не в такт настенным часам, а колотится в унисон чужому непривычному пульсу. Начинаешь замечать собственное дыханье – оттого что оно перестало быть только твоим.

Как всякая любовь, перевод – сладостный и мучительный труд, отчаянное, почти безнадежное движение сквозь блеклый песок стёршихся слов. Путь сквозь буран – когда обычное человеческое непонимание, сопротивляясь, поднимается, застилает глаза, забивается в уши. И единственный ориентир в опустившейся тьме – едва уловимые сигналы другого сердца далеко впереди. Дойдешь ли до цели? Случится ли чудо? Или, заплутав, ткнешься к ближайшему очагу, скомкав незавершенные строки своих и чужих следов?

Можно сказать, Рами Гарипов провоцирует на перевод. В его стихи так легко влюбиться – особенно если сердце уже источено ядом поэзии. Он – истинный поэт – искренний, неравнодушный. Великий. Большой человек с открытой детской душой. Который жил поэтом и поэтом погиб – в расцвете лет от разрыва сердца. В том числе ещё и поэтому у него так мало хороших переводов на русский язык: соответствовать трудно. И по-настоящему страшно пойти за ним – как бы ни любил! – до предела.

С возрастом поэзия Гарипова стала шире и глубже – он так и просил в раннем стихотворении «Юрюзань». В неё пришло не декадентское и манерное, подобно худшим переводам, а действительно трагическое осознание экзистенциального одиночества, скверного мироустройства. Бесстрашие и мудрость – вот «поздний» Рами Гарипов. Обтёсанный до совершенства: снаружи – невзгодами и предательством, изнутри – постоянным кипением мыслей и чувств, работой над собственной поэзией и над переводами классиков.

Как написано его последнее стихотворение «Февраль. Буран»! Оно и не написано вовсе – выдохнуто, предсмертно, прерывисто. Строки подобны снегу: словно сдувает одну за другой с каждым порывом ветра. Вот уже осталось в конечной всего лишь слово… А вот и его смахнуло –  вместе с автором. Буран. Февраль. Через несколько дней – 12 февраля – Рами Гарипову исполнится сорок пять.

Казалось бы – просто непогода разыгралась накануне дня рожденья, отсюда тоска. Но нет – сорокапятилетний мужчина пытается и не может смириться с неизбежным. Как вытерпеть эту жизнь? Как вытерпеть смерть? Ледяной буран сбивает с ног, за ним весна – но уже без поэта. Стихнет ветер, очнётся мир. Но – без Рами. Останутся только строки, между которыми скрыта мольба: «пронеси эту чашу мимо…»

Мы, читая, становимся нескромными свидетелями нестерпимой человеческой муки и пугающего величия. Невыносимой нежности и, наконец, силы смирения. Поэт с последним словом опускает голову под гильотину последнего в эту зиму бурана… И толпа читателей замирает в ожидании финального – фатального – порыва ветра в открытое сердце. Мы уже знаем: сейчас поэт упадет, а он писал – еще живой, предчувствующий, но живой.

Как передать это все на другом языке? Как пережить заново? И – уцелеть?

В тот день рождения – 12 февраля 1977 года – Рами Гарипов бился над переводом рубаи Омара Хайама «Тыква – разрешённый плод». Был недоволен своим вариантом: писал красной ручкой, зачёркивал, снова писал. Взял дату под переводом в скобки, явно собираясь его доработать. 17 февраля вернулся к этой странице, зелёной пастой записал поверх неудачных с его точки зрения строк новую версию.

18 февраля Рами Гарипов открыл чистую страницу рабочей тетради и, не приводя подстрочника, вывел ясный и чёткий вопрос – очередное рубаи Хайама в переводе Румера и, снизу, в своём – на башкирском. Ни единой помарки:

 

Когда Вселенную настигнет день конечный,

И рухнут небеса, и Путь померкнет Млечный, –

Я, за полу схватив Создателя, спрошу:

«За что же ты меня убил, владыка вечный?»[3]

 

20 февраля 1977 года он ушёл навсегда – внезапно для всех, но не для себя.

У него будут новые переводчики, снова и снова. Потому что слово его – живое и жаркое. Звучащее всё громче и громче, хотя со смерти поэта прошло почти полстолетия – сорок пять: ровно столько, сколько он прожил на Земле. Стихи Гарипова читаются наизусть и детьми, и взрослыми. Пока – больше на родном ему языке. В советских переводах его поэзия теряет непосредственность, начинает говорить порой выспренно и местами банально. Однако она пробивается и пробьётся сквозь чужие слова, родником через камни – слишком много в ней жизни.

Сегодня, когда уже в глобальном масштабе идут унификация, стандартизация всего и вся, обезличивание, лишение признаков пола, национальности, расы, – возрастает ценность уникального, настоящего. Мужская нежность к любимой женщине и забота о ней, любовь к ребёнку, колыбельная для малыша на языке прабабок и прадедов – всё это становится столь же редким, как чистая речная вода. Как искреннее – не на продажу, не для премий и званий – слово поэта Рами Гарипова.

 

 

Зимняя сказка

 

Зима под лыжами поёт,

Когда с холма летишь.

А надо мной луна вперёд

Скользит без всяких лыж.

 

Я словно в сказочном лесу,

Где в синеве густой

На лапах сосны снег несут

И пахнут тишиной!..

 

Сиянье жемчуга с берёз

Ведёт меня впотьмах –

Снежинки спят, каскадом звёзд

Сияя на ветвях.

 

И где-то в синей глубине

Летит передо мной

Та, что конечно станет мне

Любимою женой.

 

На скулах лучшей из девиц

Два яблока горят,

Из-под заснеженных ресниц

Блестит лукавый взгляд.

 

Охвачен счастьем, за мечтой,

Как вихрь, стелю лыжню.

Я буду гнаться за тобой,

И точно догоню!

 

Читай во сне, пока бегу,

Послание от меня:

«Люблю» – пять букв горят в снегу,

Там, где моя лыжня…

 

 

первый цветок

 

Уже набухла снежная крупа,

И влажный пар весны стоит над ней.

Весенний сок

Деревьями потёк –

На ветках капли почек всё крупней.

Вот солнце, от волненья чуть дыша,

Сдвигает шаль

С потеющего лба

Не до конца проснувшейся земли…

И взгляд его лучится от любви,

И с каждым днём

Тепла всё больше в нём.

Возлюбленная скоро удивит –

Подарит солнцу первый свой цветок…

Ах, чудо бытия! –

Ведь так и я

Невыносимой нежностью объят,

На ту смотрю, не отрывая взгляд,

Что первенца вот-вот подарит мне…

Ладонью прикасаюсь к ней – боюсь… –

И сердце чувствую её, и в глубине

Второго сердца ощущаю пульс!..

 

 

*  *  *

                               Наде

 

Тебе со мною будет нелегко –

Я в горы пру, стоящие стеной,

Я лезу вверх, до самых облаков,

До чёрных туч, до молний надо мной…

 

Тебе со мною будет нелегко –

Среди бессчётных дел моих, малыш,

Нехватку во внимании мужском –

Однажды ты с досадой ощутишь.

 

Тебе со мною будет нелегко…

Чего не обещаю – скукоты:

С каким придётся жить весельчаком,

Пока и не догадывалась ты…

 

 

Отцовское золото

 

Вы мне дороже, чем зеница глаз,

Вы – рана вечная на сердце у меня.

Я точно не смогу прожить ни дня,

Когда вдруг у меня не станет вас.

 

И если я вам ласки не додам,

И если вас не доцелую я,

Зачем нужна мне голова моя?

Зачем вообще на свете жить тогда?..

 

Сиротству цену точно знаю сам.

И золоту: оно без близких – пшик.

И смерть – пустяк, ведь жизнь – бесценный миг,

В который я макушки глажу вам.

 

 

Юрюзань

 

Юрюзань моя, Юрюзань,

Как же я скучал.

Колыбелью снова мне стань –

Покачай.

 

Посмотреть на мир невтерпёж,

Как он величав, –

Ты с груди Урала течёшь,

Горячась.

 

В восхищении, как дитя,

От небес и гор

Затихаешь ты, выходя

На простор.

 

Салавата славишь на весь

Благодатный край –

Ты поёшь протяжную песнь,

Как курай.

 

Утолял я жажду в любой

Стороне земли,

Но не смог к истокам любовь

Утолить.

 

Не пойму, чего я искал

В каждой росстани?

Отчего на сердце тоска,

Объясни…

 

Может быть, ответ в месте том,

Где мой первый всхлип?

Пуповину мне где серпом

Отсекли?

 

Может быть, ответ там, где мать

Чуть быстрей пошла,

Когда я впервой был поднят

До седла?

 

Может быть, в ворчании твоём

Разберу ответ?

Ведь с истоков общих идём

Столько лет.

 

Ты идёшь, растёшь в глубину,

Ты идёшь, растёшь в ширину,

Ты вошла уже в Агидель.

Я б, конечно, тоже хотел

Так же без боязни, как ты,

От верховья к устью пройти,

Чтоб слова пошли во всю ширь

Из души.

 

 

Журавли

 

В осенней выси, выстроившись в ряд,

Идут, перекликаясь, журавли.

Как будто трубы медные гудят,

Тоскуя, над поверхностью земли.

 

Их звук стоит завесою густой

В прозрачном воздухе, не опадая вниз.

И ты настолько полон их тоской,

Что сам как будто в воздухе завис.

 

И жаль тебе покинутых вдали

Полей поблёкших, выцветших лесов…

Но ты стоишь и ждёшь, что журавли

Весну, вернувшись, прокурлычат вновь.

 

 

Последний лист

 

Последний лист, от ветки отлетев,

Спокойно лёг на свежий лёгкий снег.

Остатки зелени давно иссякли в нём,

Он, полностью отдавшись желтизне,

Спокойно лёг на свежий лёгкий снег.

 

И ты однажды вспыхнешь на ветру,

И прочь сорвёшься, как последний лист,

И наземь ляжешь, выгорев дотла.

Ты тоже станешь толикой земли,

Когда сорвёшься, как последний лист.

 

Но в почве той вновь вызреет росток,

Возобновляя жизни круговерть,

Листва зашепчет, птицы запоют...

И может только лжец сказать посметь,

Что ты не юн, что торжествует смерть.

 

[1] Подстрочный перевод Рами Гарипова

[2] Перевод Я. Серпина

[3] Перевод О. Румера