№9.2021. Алексей Мартьянов. Звёздочка смысла. Стихи

Алексей Мартьянов

Звёздочка смысла

МЫ УХОДИМ – СТИХИ ОСТАЮТСЯ ЗА НАС…

Писать о друзьях всегда непросто, писать об ушедших еще и больно. 22 сентября 2003 года трагически оборвалась жизнь Алексея Мартьянова, которого мы – его друзья – звали просто Лёшей. Он ушел от нас осенью, в свое любимое время года, ясным холодным утром, словно сошедшим со страниц «Манъёсю». И теперь, когда его нет, нам остались только стихи и заметки, записанные им в маленькие блокнотики и просто на листы тетрадной бумаги. Ушедшего не вернуть – значит, уже никто не сможет объяснить нам ни причины создания того или иного стихотворения, ни их непростую символику. Достаточно ли стихов, чтобы адекватно понять человека, хотя бы чуть-чуть приоткрыть его внутренний мир? Как мне кажется, Алексей сам ответил на этот вопрос: «…если понять поэта – значит сопережить ему, услышать его молчание, всё сдержанное, и само онемение, – то немногого будет достаточно». И все-таки доля непонимания остается всегда. Тем более сложной представляется мне задача говорить сейчас за Лёшу, вместо него, об этих волнующих и часто трагических стихах, говорить, зная о том безжалостном отблеске, что бросает на них его смерть.

Для тех немногих, кто близко знал Алексея, его поэзия неотделима от него самого – она составляла не только важнейшую часть Лёшиного бытия, но и была единственным, что он отдавал окружающему миру. Судьба «одарила» его эпилепсией и через нее практически вычеркнула из большой жизни. Многое ли мог сделать в работе, карьере и прочих внешних вещах предельно ранимый и сложный человек? Стихи были оправданием Лёшиного существования, и звание поэта он заслужил по праву сердца. Поэтому лирика Алексея – это прежде всего рассказ о себе, и ее не понять в отрыве от внутренних, духовных исканий самого автора. А они были весьма разнообразны.

В формировании Лёшиного мировоззрения определяющую роль сыграл Восток, первоначально воспринятый сквозь теорию единоборств, а затем увиденный во всем многообразии его религиозно-философских доктрин. Причем в этой непростой сфере Алексею было присуще настоящее академическое чутье – не имея даже оконченного среднего образования, он не пошел по пути псевдовосточных мечтаний, столь модных сейчас в определенных кругах, но методично изучал первоисточники, пытался читать на санскрите, пали и китайском. Его интерес к буддизму был не только интеллектуальным – в учении Будды он нашел глубокие соответствия своему внутреннему опыту и духовной практике. Можно сказать, что и в поэзии сердце его принадлежало Востоку, однако при этом он хорошо знал и любил Запад. Форма его собственных стихов во многом ближе именно к западной и русской традициям. Алексей сам неоднократно говорил, что в концептуальном смысле для него важнее поиск новой метафоры, нежели следование канону, т. е. он определял себя в границах европейской поэтики.

Сказанное станет более понятным, если внимательно вчитаться в Лёшины стихи, вместе с ним пройти по важнейшим его темам. Их можно перечислить в нескольких словах: любовь, одиночество, отрешенность и угасание. В полном соответствии с буддийской доктриной, Лёша не метафорически, а совершенно реально был убежден в иллюзорности своего «Я»; но это самое «Я» – любящее, мятущееся, страдающее – парадоксально присутствует в его стихах. Более того, строчки эти производят впечатление глубокой исповедальности, несмотря на декларацию автора о смысле, ускользающем в «бель», т. е. в белизну, в небытие листа:

Господи… Храни пустоту

В сердце моём…

и далее:

Мне снится: мы вдвоем.

Ты – знаешь, о ком я…

Храни её. А я – для Тебя

хочу быть – пустым…

Вспомним и слёзы, которые надо скрыть, умалить тьмой строки из стихотворения «Не плачь», – не рождается ли из этого парадокса, при полном понимании правоты автора, настоящее сопереживание, со-чувствование ему? Таким образом, при всем восточном подтексте возникает настоящая лирическая поэзия, подразумевающая наличие героя, личности, субъекта переживаний. Причем автор нисколько не дистанцируется от своего героя, выдерживая исповедальность до конца. Это, кстати, одна из причин кажущейся небрежности Лёшиных стихов – соблюдение рифмы вовсе не было для него главным. Когда надо, он писал вполне гладко, и в большинстве случаев его ритмические сбои не являются свидетельством недоработки стиха или некоего мистического автоматизма («как услышано – так и записано»), основным для него была адекватность высказывания внутреннему состоянию автора. Отсюда мучительные попытки передать нюансы при помощи пунктуации, обилие знаков препинания и не всегда грамотная лексика. Вообще – и это важнейший момент для Лёшиной поэзии – его стихи подразумевают прежде всего авторский голос, они читаются, со всеми интонационными акцентами, самим автором, а без него теряют значительную часть своей прозрачности. Увы, так как читал он сам, уже никто никогда не прочтет.

Безусловно, это обстоятельство всегда сужало аудиторию Лёшиных стихов, сводило ее к чтению «один на один». Всегда чуравшийся больших компаний, Лёша предпочитал читать стихи одному слушателю. Так он пытался установить тот доверительный контакт, который единственно в состоянии создать предпосылки для взаимопроникновения и взаимочувствования двух разных людей. Еще раз подчеркну: поэзия Алексея – глубоко внутренняя, личная, исповедальная, и поэтому принципиально негромкая.

Каждый настоящий поэт одинок. Лёша очень остро переживал свою инаковость, но не стремился стать понятнее. Его мышление всегда было парадоксальным, в его стихах много темных мест. Многие привычные нам символы и чувства он осмысливал по-другому. В частности, смерть у него ассоциируется в первую очередь со снегом, с белым цветом, а любовь отнюдь не подразумевает страсти или обладания, но есть лишь предельно трагическое переживание того, как сгорает наше бытие, сгорает, чтобы исчезнуть, перейти в нирваническое отсутствие, в небытие погасшей свечи:

Истление любви… Невыносимо жжёт.

И пепел в горле, как в пустыне вод…

И это небытие, это угасание присутствует в Лёшиных стихах практически всегда, предвещая его раннюю смерть. Но наряду с ним есть удивительно чистая надежда на некую запредельную нежность, на конечное прощение, на то, что

…жизнь,

                  корабликом бумажным, –

К истокам,

                    ветром ледяным, однажды…

И свидетельством по-настоящему зрелого принятия духовной судьбы звучат пронзительные, достойные быть классическими строки, которые Лёша поставил вступлением к сборнику «А сокровенное – невыразимо…»:

Всё так,

               как есть, –

И в этом –

       прелесть…

Вдумайтесь: многие ли могут присоединиться к нему в этом принятии? Нам, как правило, есть чего желать, чего требовать от жизни. Наш удел – банальная неудовлетворенность…

Конечно, Лёше еще многое предстояло сделать для совершенствования своего мастерства как поэта. Он шел интересной и очень сложной дорогой, пытаясь выработать, по сути, свою собственную поэтику. Судьба не дала ему этого. И все-таки, в каком-то печальном смысле его творчество есть законченный феномен. Он сказал все, что мог, и ушел тогда, когда перестал писать, ибо жизнь без поэзии не имела для него смысла. Любое стихотворение есть послание и исповедь души, и это Послание и эту Исповедь он оставил нам – чтобы мы помнили о нем и, каждый раз читая его строки, приобщались к тому, что он так хотел донести до других.

Все сказанное выше – лишь заведомо неполное вступление к его стихам. Пусть дальнейшее скажет сам автор.

Владислав Абдулов

*  *  *

Душа моя – дитя;

Наелась пьяных ягод,

И спит – наивным сном –

В две дырочки сопя…

Иллюзию – нельзя

Понять – как только шалость…

Но – как прекрасно жить –

От горечи – любя!..

Осенняя прогулка

…И красота деревьев сонных,

когда листы парят застывшие,

напоминает дев влюблённых, –

печальных, строгих, и –

                                не бывших…

*  *  *

Солнечный день – как сон…

Ясен детским блаженством.

От сознания – отрешён,

Ощущаешь себя младенцем…

Из неведенья – ты рождён

И беспомощен сердцем.

*  *  *

И радость, и грусть –

                               жизнь глубока…

И не всегда

                     есть звёздочка смысла;

Но – лодка беспамятства

                      опустит устало, легко

закатом окрашенные паруса –

и воды чуть коснется рука…

Всхлип ожидания

                   в объятиях тупого ветра;

А он уносит, уносит

                                  тебя…

*  *  *

Мгновенье жизни –

                                   век надежды.

И счастье слёзно

                               горем хлынет…

Пустой цветок

                           восторгов нежных

С зарей –

               остынет неизбежно.

Теснее станет

                         дней пустыня,

А взгляд

                  безмерно – в небе канет;

И только капельки,

                                   преснея,

тебя напомнят…

Как будто лучшее –

                                       приснилось, –

Пропало, криком,

                                с петухами;

Затихшим Господом

                                     в молитве

Прошло меж нами…

За то, что были

                            бессердечны,

Что всю любовь –

                                 простили…

Мы, в то мгновение, –

                                        прожили

Нечаянную вечность

                                   боли.

Одиночество, одиночество

тайному другу, тебе

…Ты думаешь, я один засыпаю?.. – Вообрази…

Бесплотно я обнимаю её, тоскующую, немую,

доверчиво прижимающую мою ласковую простоту,

слабость, сладостно-детскую… Бессонно я прохожу

муку дневную и вновь бессилия жду, засыпая

обнимающим пустоту, забывая разлуку и мглу.

Мои сны – это сны о смерти в сиянии, лето,

покой солнца и поле, цикорий в полном цвету.

*  *  *

Всё так,

               как есть, –

И в этом –

                   прелесть…

Лет полунежность,

                          полустрасть –

Над прежним будущим

                              склонилась,

И взвесь тревоги

                               улеглась…

Как мило,

                что мечта сбылась –

Не та, что мнилась

                                 на авось,

Не та, которой

                          имя есть,

Но тайно, – тайною

                                  осталась,

И только глубже слёз

                                     впиталась,

И горькой мерой

                              эта сласть…