Борис Николаевич Романов родился 15 июня 1947 года в Уфе. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Автор более двух десятков книг поэзии, прозы и эссеистики. Стихи, переводы и статьи напечатаны во многих сборниках, альманахах, в журналах. Составитель и комментатор ряда антологий и изданий русской и зарубежной классики. Живет в Москве.
Куда невозможно вернуться
Из цикла «Ахиллес и стрела»
Издалека и сверху моя Нижегородка –
заплатки серых крыш среди зелёных клочьев
и куп, укрывших озеро, а вдалеке,
лесная синева уходит в облака.
поднимаясь по Трактовой, –
булыжный спуск трясёт трёхтонку,
трамвайное кольцо звенит,
хлебозавода сладкий запах.
почти столетней липовой аллеей.
Слева, над клумбой, бюст Аксакова –
А в конце аллеи, у пушкинского бюста
сворачивал к заветной цели –
в книжный магазин, старинный, как улица.
Потом, спустившись с взгорья,
устроясь между печью и окошком,
оказывался в мире приключений.
в конце апреля покачивала полая вода.
Не через Стикс или Ахерон,
а через разделявшее две улицы озеро Долгое,
и не Харон, а одноногий Маркел
перевозил, вернувшись с войны, нижегородских,
упираясь двумя ногами – деревянною и живой,
налегая на повизгивающие в уключинах весла,
от одного переулка к другому
на задиравшей нос плоскодонке.
Хмурый Харон сразу требовал свой обол –
плати за последнее плаванье! –
и никогда никого не вёз обратно.
ссыпал в карман двугривенные не глядя,
и всегда возвращался за нами.
Теперь Маркел с теми, кого перевёз, –
не трещит похмельная голова,
не саднит на культе мозоль
и с той стороны перевозчика не окликают.
топот по дощатому настилу
распугивает сорожек и окунишек.
Деревяшка ноги сгнила вместе с лодкой,
и немало загулявших Орфеев с гармошкой.
должны были вывестись денные бабочки,
описал висячую золотистую хризалиду –
из неё вывелась дневная душа,
и темную, лежачую, ставшую ночной душою.
Всё, что куколкам снилось, – случилось.
чтобы сниться снова и снова.
где торчал оливковый дебаркадер
того же мусульманского цвета,
над Архиерейкой и Нижегородкой,
у чугунного моста, по которому пробегали
зелёные вагоны, коричневые цистерны,
а между бетонных быков проплывали
над распластанными плотами,
над горами бельмастого гравия
и загорающими у их подножия пацанами,
над рыбаками в поплясывающих лодках,
над высоким берегом в рыжей глине,
среди золотых корабельных сосен,
а дальше – над черемуховой поляной,
над лугом с порослями дикого лука,
у дома бакенщика с поветью
в полусгнившей пегой соломе…
И над нами, тремя друзьями.
билась у окошка, глядевшего
на полёгшую под грушовкой картошку,
на драные сараи, на взгорье,
трепетала, не отвлекая от книги
об отверженных, униженных и оскорблённых
пускающем под откос английские эшелоны…
у непробиваемого стекла тёмного будущего,
в озарённое одинокой лампочкой прошлое,
склонённое вместе со мною
над желтеющими страницами.
Мой друг Леонард Абузаров
знал, что легко приписать к имени О
но стать или быть художником,
таким или сяким – другое дело.
под небезоблачным небом семидесятых.
Невысокий, быстрый и говорливый,
с карими тоскующими глазами,
и, читая мне самую грустную,
всхлипывал перед развязкой
так же горько, как плакал,
мы бессильно копали могилу Евгению,
нашему застрелившемуся другу.
В цирке, чьё большое стеклянное О
под ждущими публику уступами кресел,
поднимавшихся вверх кругами
над О арены под О купола,
дыбились короба реквизита,
покачивалась тень медведя, слышалось фырканье,
пахло навозом и затоптанными опилками.
Я туда забегал, в его мастерскую,
где Лёня изготовлял размашистые афиши
с А трапеций и с О велосипедов,
а свои картины писал между суетных дел,
после встреч и выпивок, или ночами,
тогда же сочиняя стихи и сказки.
Голубые холмы, одинокие березы,
грустно смотрели и смотрят с холстов и картонок.
О – петля или замкнутый круг?
О – одиночество, убегающее от себя,
О, которое мы иногда добавляли с ухмылкой:
на пятом этаже в коммуналке на улице Ленина,
Леонард родом из Караидели,
пребывавший, как всякий художник,
с Леонардо родом из Винчи.
куда невозможно вернуться,
проходил у затёртого новыми стенами домика,
с навеки запертыми перекошенными ставнями,
у того угла, где написан «Пустынник».
где в Сергиевском кладбищенском храме
служил вселюбимый отец Фёдор
и, помолясь, расписывал иконостас,
стихи сочинял, играл на скрипке
и пел чудесно, как вспоминал художник.
Вспоминал, но на родину не возвращался.
Я садился на скамейку в сквере
у балюстрады с чугунной цепью,
под памятником глобусу, опутанному цепями,
и вождю мировой революции,
устроившемуся на постаменте,
облицованном плитами старых могил
где покоилось нестеровское семейство.
взрытой железным ковшом там,
где стояла церковь Иоанна Предтечи,
окормлявший кружковыми музами наше детство,
пнул грязно-жёлтый череп,
А потом тот несчастный уфимский Вертер –
у статуи вождя застрелился.