Ты стоишь явная, как запах кофе,
и есть ещё немного времени, пока ты не улетела.
Мы берёмся за руки, ты спрашиваешь, где я был раньше.
Раньше я отвечал на вопросы с ходу,
любуясь собственной логикой,
как ведущий одноимённой политической передачи.
В целом жил там, где ничего не разглядеть –
Раньше я обещал себе ни к кому не привыкнуть.
Теперь бы уткнуться тебе в шею,
Слушать волос твоих расчёсанную речь,
стараясь запомнить хоть что-нибудь,
что-нибудь о тебе сохранить,
насовсем в свою европейскую Россию.
Под холлофайберными одеялами
мы смотрим в экраны своих телефончиков.
Я пишу тебе, что рядом со мной
у стены в батарее шумит вода,
Постарайся найти хоть что-нибудь,
что сможешь сравнить с рекой,
тогда тебя унесёт как можно дальше от постели.
Дальше от обследований, диагноза
неизлечимой болезни, хотя бы от сегодняшнего дня,
прожитого в ожидании ещё одного,
на краю икеевской подушки,
начиная заново, просто пишу тебе:
Чтобы лишний раз не грузить.
Тем более неуместно и дико мечтать о наводнении
в конце лета две тысячи девятнадцатого года
Вечерний остывший воздух,
перепаханный заходящим солнцем.
перепутав координатные оси,
Хотя между урной и крыльцом
ты докуриваешь, красивая,
что над шифером облако порвалось,
О твоём уходе по собственному желанию,
о моих загонах, короне на голове,
о самом тайном, самом плохом
пустота спрашивает строго.
Несчастье случилось рывком,
несчастье шкрябнуло ножом о ребро,
спасибо, что не насмерть.
затряслось в своей тонкой курточке,
За то, что растерялось счастье,
я нисколько на него не злюсь.
Но наученный несчастьем и счастьем,
я поднялся на ноги кое-как,
неразборчивая тягучая маета
медленно, но, в принципе,
Я помню, что от Ленинградского моста
разбитая дорога, серый лёд.
Что за воротами закрытого рынка
и лучше никого не встретить
для необратимого для плохого
но за стеной устанут успокоятся к утру
на моём затылке птицы могут свить гнездо
это я проснулся только-только протёр глаза
на собственном куске земли
что творили ночью вы не знал
Краса воздушных стран, как стал он вдруг смешон!
Дорогой Шарль Бодлер, моя мама интересуется:
научился ли я готовить что-нибудь?
далеко ли мне до работы? обещают ли отпуск?
она рассказывает, что ей гораздо лучше,
чем в прошлый раз, когда мы созванивались.
Уточняет: когда обещают отпуск?
И так несколько раз в неделю:
когда в Питере я возвращаюсь с работы на съёмную квартиру,
в Омске папа ведёт маму к печке покурить.
По телефону слышно, как он подсказывает ей,
Их вопросы поднимаются в шесть тридцать
и крутят мне уши, чтобы я работу не проспал.
Я будто вижу их зимой у остановки,
когда автобусов пугаются воробьи.
Когда весенний ветер капли спелые и недоспелые
Но пока что, кроме грусти и тоски,
кроме невозможно больших расстояний, у моих ответов нет
Дорогой Шарль Бодлер, я читал вас только в переводе.
Может, поэтому не понял, беспокоился ли кто-нибудь
за больших непокорных альбатросов?
Давал ли им об этом знать?
За что держались океаньи птицы?
Что не давали себе забыть, исполинские вёсла по палубе волоча?
Пускай я готов к рассвету,
молчаливым и древним камням.
Я, мужая, тяну себя к счастью
как язычника к православию.
Как приходит зима, заметая
Ты однажды придёшь и ко мне,