Этим мелом черта на паркете.
И свобода есть послевкусие смерти.
В тонких нитях осенней тревоги.
И оплывшие вскормлены боги.
Тяжела и тепла, водит пальцем по мелу.
Обращают ландшафт в побледневшую стену.
Загибает в крюки заржавелые гвозди.
Только чай и брусничные грозди.
Надо было писать на девять минут раньше,
Надо было быть женщиной и без фальши –
Кажется, я предала человека.
Кажется, я продала человека.
Так много здесь слов и людей,
И все свято клянутся верить,
И желают отчаянно вверить
Себя кому-нибудь, кто посильней,
У кого помощнее зубы и ножики,
Кто может ими, не дрогнув, под кожу и
Тем, кто может ещё больнее,
Сокрушаться и маяться этим,
Они же наивные, они же – как дети!
А после: такие же верные, нервные,
Только жестокие, одинокие, глупые
Собираются мелкими группами,
Жалятся, впиваясь в бетон коленями.
Да, я могу быть ревнивой четвёртой женой,
Ты – кому-то неверным любимым мужем,
Ты ей, может быть, искренне даже нужен,
Только продан и предан ты все же мной.
Город фломастером нарисован на коже
И растекается пятнами по спине и затылку,
Кто-то верно думал про камни и розжиг,
Натирая тебя внутри и снаружи спиртом.
Пятки шуршат и стираются о потолок,
Это так страхи? Это они с тобой сделали?
Из человека без якоря и оков –
В существо, висящее лбом над стрелами.
Это они стальными канатами
По плечам, сквозь живот, за колени –
По бетону, грязи и гравию
До нутра и приступа откровений,
Вверх тормашками, вверх по лестнице,
Очень жутко лететь как маятник,
Мерно бить по тем, кому ещё весело,
Кто ещё пытается быть как правило.
И скрипеть, и нудеть иногда, мол, все уже ржавое,
И любить этот славный истошный ритм.
Отчуждённым быть так забавно,
Что безумство здесь быть живым.
Стреляй, мой милый, стреляй в упор,
Нет, я уже не чувствую, не желаю боли.
В тишине мне слышен церковный хор –
Это ты поешь, это ты топишь чаек в море.
Мне приснилось, как ты собирал цветы
И как плёл венки из мокрых еловых веток,
Как синицы гибли, касаясь твоей руки,
Как замирали, плавясь от яркого света.
Дай же мне 220 – я честно умею летать.
Я стану плечу твоему верным послушным вороном.
Знай, что с рук твоих я не буду брать
Ни нежности, ни любви, ни корма.
Мне приснилось, как ты собирал цветы
И как плёл венки из мокрых еловых веток,
Как синицы гибли, касаясь твоей руки,
Как синицы гибли, им всегда не хватало света.
Меня, пожалуй, здесь слишком много,
В слепой полоске пустых домов,
Могу стоять у каждого из порогов
И пачкать обувью пыль ковров.
Здесь, может, годами играет в прятки
Ребёнок, что не был никем рождён,
И ветер, у которого все и всегда в порядке,
Одиноко брюзжит, как старый аккордеон.
Да. Я лгу себе каждый назойливый вечер,
Да. Я тот человек, который ничем не стал.
Да. Обнимаю твои усталые бледные плечи
И возвожу на отсутствующий пьедестал.
Нет, это не блажь и не место казни,
Нет, не держат ни совесть, ни кандалы.
Нет, ты не обязан в скрипящие наглые пасти
Разбазаривать то, что так долго хранил внутри.
Все случилось отчаянно. В пятницу
Мы как-то выросли, и теперь
Нам все откровенно не нравится,
Мы так часто не любим людей.
Это случилось снова. Вторник
Есть такой же обычный день,
Ты садишься на ледяной подоконник
И все также не любишь стеклянных людей.
Это случается снова и снова. В среду
Ты почему-то звонишь домой,
Ты почему-то не рад обеду
И в пустой квартире словно чужой.
Все повторяется вновь. Суббота,
С антресоли – банку, на носочках – стопы.
Работа, работа, учеба, работа,
Каждое утро – мы не готовы.
Каждое утро – совсем понедельник,
Город стал неприлично сер.
Мальчик мой, а ты точно бездельник?
Мальчик мой, как ты? Ты уже повзрослел?