Андрей Егоров. Уфимские заложники

Институт заложников, то есть принцип наказуемости за деяния, совершенные другими людьми, имеет древнюю историю. В античном мире и в средние века кроме военного заложничества (то есть принудительного задержания представителей местного населения с целью, чтобы те своей жизнью отвечали за безопасность войск) часто прибегали к взятию заложников, как к средству обеспечения соблюдения международных договоров.

В новое время заложничество начинает применяться в качестве репрессий. Так в 1793 г. были объявлены заложниками все дворяне Парижа в ответ на военные действия дворян и крестьян в Вандее против Конвента. Во время Парижской Коммуны в 1871 г. взяли в заложники ряд видных версальцев (в том числе Архиепископа Парижского) после расстрела пленных коммунаров.

5 марта 1881 г. (через четыре дня после убийства императора Александра II) граф Комаровский в письме к Победоносцеву высказал мысль о групповой ответственности. Он писал: “…не будет ли найдено полезным объявить всех уличенных участников в замыслах революционной партии за совершенные ею неслыханные преступления, состоящими вне закона и за малейшее их новое покушение или действие против установленного законом порядка в России ответственными поголовно жизнью их”. Это предложение было отвергнуто, как противозаконное.

Но то, что казалось невозможным Александру III и Победоносцеву, осуществилось во время гражданской войны. Институт заложников был введен большевиками весной 1918 г. Одна из инструкций ВЧК того времени гласила: “Должны быть произведены массовые обыски и аресты среди буржуазии, арестованные буржуа должны быть объявлены заложниками и заключены в концлагерь, где для них должны быть организованы принудительные работы”. Несколько позднее В. И. Ленин отмечал, что использование заложников из классово чуждой среды в связи с прямой угрозой завоеваниям пролетарской власти является необходимой и справедливой мерой. Институт заложников был формой психологического воздействия и устрашения.

В первом издании “Большой советской энциклопедии” (ни во втором, ни в третьем этого уже не было) отмечалось: “…во время гражданской войны интервенты и белые чаще всего не брали заложников… Красная Армия же была вынуждена брать заложников из буржуазной (кулацкой) части населения с целью воздействия на антисоветские элементы населения”. Так что даже официальное советское издание подтверждает тот факт, что противники большевиков прибегали к взятию заложников очень редко.

Один такой исключительный случай, получивший в свое время достаточно громкий не только внутрироссийский, но и международный резонанс, произошел летом 1918 г., когда в ответ на взятие большевиками в Уфе заложников, местные власти арестовали несколько родственников видных большевиков.

Но если о контрзаложниках в советской литературе более или менее подробно рассказывалось, то о заложниках, вывезенных большевиками из Уфы, вообще не упоминалось.

Решение об аресте заложников, по свидетельству А. П. Гордеева, было принято IV съездом Советов Уфимской губернии (1-4 июня 1918 г., Уфа).

Как только 8 июня 1918 г. стало известно, что чехословаки и их местные союзники заняли Самару, уфимские большевики стали готовиться к эвакуации. На заседании губисполкома они создали специальную комиссию по эвакуации ценного имущества и учреждений города Уфы, которую возглавил коммунист В. Архангельский.

В соответствии с секретными циркулярными директивами из Москвы (которые были обнаружены и опубликованы после бегства большевиков из Уфы) в случае приближения к селу или городу белогвардейцев и чехов местные совдепы должны были вывозить деньги, товары, продовольствие, оружие, что нельзя вывезти — по возможности уничтожать. Кроме того предписывалось брать заложников. Поэтому на том же заседании 8 июня губисполком принял решение о взятии заложников, которые своей жизнью должны были обеспечить безопасность отступающих. Составление списков кандидатов в заложники было поручено эвакуационной комиссии совместно с ГубЧК. Списки уточнялись и дополнялись до конца июня. Всего к аресту было намечено около 200 человек общественных и политических деятелей, офицеров.

Аресты проводились, видимо, в соответствии с инструкцией ВЧК, о которой упоминалось выше. Эта инструкция предусматривала арест с последующим заключением в концентрационный лагерь.

“…11. Всех призывающих и организующих политические забастовки и другие активные выступления для свержения Советской власти, если они не подвергнуты расстрелу.

1. Всех подозрительных… и не имеющих определенных занятий бывших офицеров.
2. Всех известных руководителей буржуазной и помещичьей контрреволюции.
3. Всех членов бывших патриотических и черносотенных организаций.
4. Всех без исключения членов партий с.-р. центра и правых, народных социалистов, кадетов и прочих контрреволюционеров.
5. Активных членов партии меньшевиков… (активными членами считаются члены руководящих организаций — всех комитетов от центральных вплоть до местных городских и районных…)”.

Пока не удалось выявить документов, но с большой долей уверенности можно предположить, что первыми в качестве заложников были арестованы 67 чехословаков (3 офицера: Йозеф Каргер, Шмидт, Павел Глава и 64 рядовых), которые, видимо, оказались интернированными в Уфе, сразу после начала чехословацкого мятежа в двадцатых числах мая 1918 г.

Для ареста уфимцев был организован небольшой спецотряд, входивший в коммунистический полк. Этот полк располагался в здании Мариинской женской гимназии и состоял исключительно из большевиков. Спецотрядом командовал Рудольф Канеман (в августе 1918 года был взят в плен восставшими рабочими Ижевска и Воткинска и в ноябре казнен). Технологию ареста заложников Ф. Я. Першин, большевик, один из организаторов Красной Армии в Уфимской губернии, описывал так: “Список составлялся в течение не одного дня, а в течение нескольких дней. Сегодня, скажем, комиссия… намечала известное количество лиц, которых нужно было изъять, передавала список намеченных в [отряд тов. Канемана], который и приводил в исполнение это постановление, забирал этих лиц и отправлял в тюрьму”.

Первая волна арестов уфимцев прошла сразу после объявления в губернии военного положения — 8-12 июня 1918 г. Были арестованы лидеры правых социалистов — революционеров, меньшевиков и кадетов. Никаких допросов не проводилось, о причине ареста не сообщалось. Вторая полоса арестов началась через две — две с половиной недели, в двадцатых числах июня. На этот раз круг лиц, подлежащих аресту, значительно расширился. Стали арестовывать кооператоров, деятелей приходских советов, членов “Союза русского народа” (активно проявивших себя в 1905 г.) и, наконец, офицеров.

Журнал “Уфимский Церковно-Народный Голос” писал об этих днях: “Всюду производились усиленные обыски и аресты. Каждую ночь облавами ходили по городу вооруженные красноармейцы и каждую ночь арестовывали множество общественных работников. Никто не был уверен в завтрашнем дне. Все находились под угрозой ареста”.

Нежелание большевиков объяснить причины арестов породило множество слухов. В городе говорилось о расстрелах арестованных, о том, что большевики решили схватить до 1000 человек, что советские власти набирают в тюрьму заложников, чтобы при помощи их, в случае внезапного захвата Уфы чехословаками, спасти свои шкуры и жизнь своих сторонников (“Если кого-либо из нас убьют, успеем убить и мы арестованных”). Все те дни, что шли аресты, а также под воздействием слухов, из Уфы под видом извозчиков, мужиков с базара и т. п. бежали многие видные горожане”. Видимо, во многом благодаря этому большевики взяли заложников в два раза меньше, чем намечалось (98 человек вместо 200).

Кроме того большевиками не был арестован ни один из священнослужителей, в том числе епископ Андрей, не скрывавший своих антисоветских взглядов. Его авторитет был столь велик, что “во избежание брожения в темных массах духовных оставили в покое” (Р. Канеман).

Когда большевикам стало ясно, что у них остался только один путь к отступлению — вниз по реке Белой, они приняли решение поместить заложников на барже № 4 и эвакуировать из Уфы вместе со спешно нагружавшимся на баржи и пароходы имуществом.

Перевод заложников из Уфимской тюрьмы на баржу предполагался в ночь с 26 на 27 июня. В 23 часа 30 минут арестованным сказали, что они должны приготовиться к отправке. А. Успенский, один из заложников, вспоминал: “Проходит полчаса, час томительного ожидания, зачем, куда, что это значит? Наконец большинству камер было объявлено: ложиться спать: некоторые же заключенные, которым позабыли сообщить это, так и ожидали неизвестной участи часов до четырех утра. Как оказалось, в тюрьму не пришел конвой, который должен был сопровождать на баржу заключенных”.

На следующую ночь, в первом часу все арестованные: 67 чехословаков и 22 уфимских гражданина, — были выведены с вещами во двор тюрьмы. После переклички заключенных разделили на 2 группы (одна состояла только из чехословаков) и под сильным конным и пешим конвоем отправили к реке Белой на баржу № 4. Имущество везли на подводах. Заложники распределились по двум трюмам: чехословаки в одном, уфимцы и чехословацкие офицеры в другом. Вещи заложников были свалены в одну кучу, которую потом арестованные с трудом разобрали.

Баржа № 4 представляла собой типовое грузовое несамоходное плоскодонное четырехтрюмное судно. В трюм № 1 были погружены сырые невыделанные кожи, в трюм № 4 — соленая сельдь. В трюме № 3 большевики разместили чехословацких солдат. А. Успенский так описывает свое первое впечатление от трюма № 2, в котором расположили уфимцев и чехословацких офицеров:

“Несмотря на то, что железная крышка в две створки, закрывшая вход в трюм, была приподнята и несмотря на то, что скоро должно было взойти солнце, в трюме был полнейший мрак, так что пришлось зажечь свечи. Этот полумрак, при котором трудно различать лица, царил в трюме круглый день, хотя стояли ясные солнечные дни в это время... В потолке трюма, около самых стен баржи было два круглых от­верстия величиной с человеческую голову, закрытых вставленными в них деревянными крышками... И только вечером... нам разрешили открыть эти отверстия... Пол покрыт основательным слоем пыли, потому что в трюме баржи до сих пор возили товары... и об уборке пыли не заботились. От передвижения массы людей вся эта пыль поднялась в воздух и щекотала нос и легкие”.

На барже заложники находились более 10 дней. Ни кроватей, ни подстилок им не дали и заключенные спали на полу на голых досках. Днем металлические стены баржи нагревались до такой степени, что до них нельзя было дотронуться. Заложники на протяжении всего времени пребывания на барже вынуждены были дышать спертым, пропитанным селедочным рассолом и запахом сырых кож воздухом”.

Баржа простояла на виду города у Сафроновской пристани посреди реки Белой два дня. В течение первого дня 28 июня заложников по очереди выводили на несколько минут посидеть на лестнице, ведущей на палубу. На корму для умывания и для отправления других потребностей арестованных отпускали только по одному.

С первого же дня сложились довольно натянутые отношения заложников с конвоем. Когда, спасаясь от духоты, арестованные хотели посидеть на лестнице около люка, конвойные довольно грубо согнали их вниз. Тогда заключенные вышибли деревянную крышку из бокового отверстия. Конвойный, услышавший стук, тотчас каблуком сапога поставил открывшуюся на короткое время крышку на место и еще туже вбил ее в отверстие. Только после распоряжения начальника конвоя П. Зырянова вечером 28 июня заложникам разрешили открыть боковые отверстия. А. Успенский вспоминал: “Конвойные красногвардейцы проявляли большую грубость. Нецензурная ругань беспрерывно сыпалась из их уст, безразлично, говорили ли они с нами или между собой”.

Ни в первый, ни во второй день заключенным не давали даже кипятку. Пища покупалась конвойными на деньги заложников. Но большинство заложников денег при себе не имело. Вечером 28 июня Зырянов по распоряжению губисполкома освободил троих заложников.

Чтобы смягчить конвой, заложники упросили П. Зырянова привезти одному арестованному литр спирта по записке, “адресованной в надлежащее место”. Этот спирт был предназначен не столько для заключенных, сколько для конвоя. Результат сказался немедленно: заложникам разрешили прогулки внутри крытого надпалубного помещения баржи. (Прогулки, правда, не были регулярными.) Выводили по десять человек. Вечером 29 июня на баржу приехали три доктора (один тюремный и двое из городской коммуны). Врачи предложили конвою 8-10 заложников, как более слабых или больных, разместить на палубе, что и было исполнено. Так же врачи рекомендовали выводить арестованных на прогулку. Конвой выполнил и это предложение.

В ночь с 28 на 29 июня 1918 года властями была проведена облава на уфимскую интеллигенцию. Арестовали несколько десятков человек. (По некоторым оценкам до 60.) Наутро арестованных, кроме 12 человек, отпустили.

Утром 29 июня комиссар по эвакуации В. Архангельский срочно отправил секретное уведомление в губернскую Чрезвычайную Комиссию по борьбе с контрреволюцией: “Сообщаем, что сегодня вечером будет закончена отправка всех судов, также будут убраны и пристани. Это обстоятельство необходимо иметь в виду при эвакуации задержанных Комиссией лиц, заподозренных в контр­революционных действиях”.

Это известие заставило ГубЧК поторопиться. Двенадцать задержанных отвели на берег Белой, посадили на небольшой баркас и отвезли на баржу № 4. У них не было с собой никаких вещей: ни белья, ни одежды, ни пищи, ни посуды и т. п.

Утром 29 июня жены и дети арестованных ночью бросились разыскивать “заложников”, чтобы передать им необходимые вещи. Но оказалось, что это не так то легко было сделать, тем более, что власти не говорили родным, где находятся задержанные. Наконец местопребывание этих заложников было установлено.

А. С. Пругавин в своей статье “Заложники” приводит рассказ жены одного из арестованных о тех мытарствах, которые ей и другим женам пришлось испытать: “Останавливаю первого попавшегося мне извозчика, нанимаю его отвезти меня на баржу, где заключены заложники... И вдруг извозчик говорит: “Да, я слыхал про это. Но ведь эту баржу сегодня утром большевики сожгли и всех арестованных утопили”... Можете представить какой леденящий ужас охватил меня при таком известии... Наконец мы приехали на пристань. К счастью, баржа стояла нетронутой; однако нас туда не пустили и даже не позволили передать привезенное нами белье, чай и прочее. При каждом нашем движении на нас направлялись штыки красногвардейцев, так что мы буквально не могли шевельнуться... “Достаньте разрешение трибунала, тогда мы передадим”, — говорили красногвардейцы. Мы поехали обратно в город, чтобы достать разрешение трибунала.

Там нас встретили крайне грубо и наотрез отказали в нашей просьбе. Но мы настаивали, убеждали, умоляли и в конце концов нам дали какой-то клочок бумаги, с разрешением конвою принять от нас вещи. Обрадованные этим, снова едем на пристань... Прочитав наше “разрешение”, конвойные солдаты начали явно ломаться и издеваться над нами:

— Не знай: разрешить вам передать вещи, не знай — нет, — говорили они.

— Но почему же вы отказываетесь... раз трибунал разрешил...

— ...должно полагать баржа сейчас тронется в путь.

— Но ведь пока она еще стоит на месте...

— Нет нельзя, потому все равно она сейчас пойдет...

Эти пререкания длились до тех пор, пока баржа действительно снялась с места. Так нам и не удалось передать заключенным... необходимые для них вещи”.

Вечером 29 июня в девятом часу к барже № 4 подошел большой пассажирский пароход “Урал”. Он взял баржу на буксир и отправился вниз по реке. За несколько минут до отхода на баржу привезли журналиста, венгерского подданного Григория Редера, который был широко известен своим остроумием в среде уфимской интеллигенции, так как его блестящие фельетоны печатались в популярной кадетской газете “Уфимская жизнь”. Появление Редера оживило жизнь заложников.

На пассажирском пароходе ехали советские работники и их семьи. А. Успенский вспоминал: “Сидя на лестнице, ведущей в трюм, появляясь на корме... я наблюдал этих советских деятелей, насадителее социалистического рая. Наглый взгляд их при виде нас вскоре потуплялся, и они стыдливо уходили на другой борт парохода, чтобы не видеть нас. Левый с.-р. Ершов, комиссар пристаней, на момент появившийся на нашей барже, по-видимому с целью показать свою власть, так и не решился посмотреть в нашу сторону и тотчас же скрылся”.

Уфимские старожилы рассказывали, что большевики широко распространяли свою угрозу (как с помощью листовок и газет, так и слухов), что в случае нападения на пароходы с комиссарами, баржа будет затоплена вместе с заложниками. Этот ультиматум привел к тому, что в Уфе периодически возникали страшные слухи о судьбе заложников: то всех потопили вместе с баржой под Бирском, то всех расстреляли под Николо-Березовкой. Старожилы рассказывали, что по некоторым из заложников, впоследствии благополучно вернувшихся, даже служили панихиды.

Несмотря на тяжелые условия и постоянную угрозу расправы, жизнь заложников на барже упорядочилась. Арестованные начали обживать место своего заключения, учились регулировать отношения между собой. Старостой для переговоров с конвоем о нуждах заключенных группа заложников выбрала П. П. Толстого, лидера уфимских кадетов, известного либерала. Остальные обитатели трюма № 2 молча одобрили это избрание. Толстой оказался достаточно деловым “хозяйственником” и способным дипломатом. Ему удавалось несколько раз успешно улаживать конфликты с конвоем. А. Успенский писал в своих очерках: “...курьезно было наблюдать, как Петр Петрович Толстой, обращаясь к какому-нибудь хулигану... одетому в красногвардейскую куртку, называл его: “товарищ”. “Ну, товарищ, нельзя же так строго... Да и Зырянов разрешил это...” И обыкновенно попетушившийся дружинник смягчался и уступал П. П. Толстому при такого рода переговорах. “Известно, кадет, дипломат и соглашатель, сторонник компромисса!” — шутили мы, эсеры, кивая в сторону Толстого”.

1 июля 1918 г. баржа с заложниками прибыла в Бирск. Известие об этом произвело большое впечатление на обывателей. Из города началось бегство людей, чье положение (общественное или профессиональное) могло послужить поводом к задержанию в качестве заложников. Несмотря на опасность быть арестованными, бирские кооператоры снабдили нуждающихся из числа уфимских заложников бельем и постелями. Кроме того они дали им ссуду в 5 тысяч рублей, прислали колбасы, чаю, табаку, мыла и отрывные календари.

В Бирске баржа простояла два дня. Накануне отплытия по телеграмме, полученной из Уфы, освободили еще троих заложников. Через одного из них, которому советские власти предоставили право въезда в Уфу, заложники передали письма к родным. Это были последние письма в Уфу. После этого в течение почти двух месяцев от заложников не поступало почти никаких известий.

Пробыв некоторое время у Пьяного Бора, баржа была отправлена дальше вниз по реке в село Николо-Березовку, куда и прибыла утром 3 июля 1918 г.

Сколько заложников было привезено в Николо-Березовку? Число может быть установлено достаточно точно — 98 человек (67 чехословаков и 31 уфимец). Эту цифру называют А. Успенский, заложник, чье имя установить не удалось и Г. Бусов, находившийся среди заложников. О 67 чехословацких заложниках почти ничего не известно, кроме имен трех офицеров — Йозефа Каргера, Павела Главы и Шмидта. Список 31-го уфимского заложника можно восстановить на основе свидетельств А. Успенского, анонимного заложника, Г. Бусова, а также данных, предоставленных Уфимским губернским Уполномоченным Комуча В. Гиневским М. Веденяпину, Управляющему Ведомством Иностранных Дел Комуча. Ниже приводится список и краткие сведения об этих людях:

1. Алгазин Сергей Сергеевич — гласный Уфимской губ. земской управы.
2. Ауэрбах Вениамин Федорович — начальник милиции Уфимского уезда.
3. Белобородов Федор Олегович.
4. Бусов Григорий Андреевич — лидер Уфимского отделения Союза русского народа.
5. Бусов Николай Григорьевич — офицер, сын Бусова Г. А.
6. Джалалов Константин Баратович — возможно, бывший председатель Уфимского губернского Революционного трибунала.
7. Зеленцов Анатолий Александрович — инженер; председатель правления дворянского общества [так в источнике — А. Е.].
8. Каминский Алексей Михайлович — председатель Уфимского Союза церковно­приходских советов.
9. Козелло (Ковелло, Коземло) — типографский рабочий (наборщик), анархист-террорист, приехал в Уфу из Самары или Саратова.
10. Колесов Федор Иванович — эсер, помощник присяжного поверенного, член Уфимской губ. земской управы, гласный Уфимской городской думы.
11. Коншин Николай Владимирович — кадет; инженер; председатель Союза торговли и промышленности.
12. Кронгольм (Кронголим) Василий Васильевич — финский подданный.
13. Маковецкий Антон Аркадьевич — бывший тюремный инспектор Уфимской губернии.
14. Манатов Шариф Азаматович — меньшевик-интернационалист; член Учредительного Собрания; 1-й Председатель Башкирского Шуро (дек. 1917 г.), член Наркомнаца (весна 1918 г.).
15. Маркин Александр И.
16. Маркин Василий Александрович — подпоручик, сын Маркина А. И.
17. Маркин Михаил Александрович-сын Маркина А. И.
18. Насонов Петр Алексеевич — поручик.
19. Ница Александр Федорович — директор Уфимской женской гимназии, депутат Российского Церковного Поместного Собора, член Епархиального Совета и редкомиссии журнала “Уфимский Церковно-Народный Голос”.
20. Пантелеев Иван Антонович — портной, деятель “Союза русского народа”.
21. Полидоров Анатолий Никандрович — кадет, присяжный поверенный, член редкомитета “Уфимской жизни”.
22. Порываев В.И. — солдат, член Союза инвалидов, продавец газет в киоске Союза инвалидов.
23. Разумов Михаил Михайлович — по некоторым данным, убийца лидера уфимских левых эсеров Е.Н. Юдина.
24. Редер Григорий Маркович — венгр, журналист, сотрудник “Уфимской жизни”.
25. Тарновский Давид Исакович — врач, председатель губ. Комитета партии с.-р.
26. Толстой Петр Петрович (1870-1918) — граф, лидер уфимских кадетов, издатель газеты “Уфимская жизнь”. Депутат I Государственной Думы. С 1903 г. —гласный уфимской губернской и уездной земских управ.
27. Успенский Арсений Павлович — эсер, лаборант при Уфимской губ. химико-бактериологической станции.
28. Форстман Ричард Робертович — кадет, затем правый эсер (1918 г.), кооператор, председатель союза торговых служащих, заведующий Уфимской продовольственной управой.
29. Хитровская София Павловна — совладелица женской гимназии с Ница А. Ф.
30. Шабрин Алексей Степанович — фельдшер, деятель Союза русского народа.
31. Шубин Николай Александрович — журналист.

Сразу по прибытии в Николо-Березовку утром 3 июля начальник конвоя П. Зырянов отправился за дальнейшими распоряжениями к волостному комиссару по военным делам Дееву. В полдень Деев и его помощник приехали на баржу.

Комиссара Деева хорошо знал один из заложников, В. Ф. Ауэрбах, так как тот некоторое время служил участковым начальником милиции в Уфимском уезде. От Ауэрбаха узнали, что Деев — офицер, причем получил офицерское звание, как георгиевский кавалер всех четырех степеней.

Деев осмотрел трюмы баржи и убедился, что условия содержания заложников невыносимы. Вечером того же дня, по распоряжению Деева, заложников перевезли на лодках с баржи на берег и поместили в каменном здании школы. В распоряжение заключенных было отведено три комнаты, в одной из которых был длинный стол со скамейками.

Деев заменил уфимский конвой местными красногвардейцами, которые и несли внутреннюю и внешнюю охрану заложников. Также был смягчен режим содержания заложников: они выходили из комнат в любое время, не спрашивая на то разрешения у конвоя; во дворе они могли собираться по несколько человек и беседовать” А. П. Успенский вспоминал о пребывании в Николо-Березовке: “Религиозные из нас читали здесь, как и на барже, евангелие, акафисты и другие церковные книги. А. Ф. Ница часто читал евангелие на греческом языке. Толстой читал трактат по высшей математике и решал задачи из него. Чехи играли в шахматы; другая группа стройно, но не в полный голос, пела песни. Редер, Ауэрбах, Тарновский часто винтили”.

Около 22-23 часов 4 июля комиссар Деев вызвал к себе В. Ф. Ауэрбаха. По возвращении последний сообщил заложникам, что Деев и его помощник готовы помочь заложникам “освободиться из большевистского плена”. Деев сообщил свой план Ауэрбаху, но тот прямо не принял его, сославшись на необходимость посовещаться с другими заложниками. Арестованные, обсудив этот план, посчитали его провокационным и единодушно отвергли. Такой исход голосования был, видимо, во многом предопределен словами Ауэрбаха о том, что Деев во время разговора с ним был пьян. Заложники должны были дать ответ на предложение Николо-Березовского комиссара. Для этой цели к Дееву направились В. Ф. Аэрбах и П. П. Толстой. Они заявили ему, что о побеге заключенные теперь не думают, что их единственное желание — это не попасть в руки уфимской “боевой организации народного вооружения”, для чего достаточно отправить заложников в лес на принудительные работы под охраной уфимского конвоя, и еще лучше николо-березовского. Деев согласился с Толстым и Ауэрбахом и обещал вопрос об отправке заключенных на принудительные работы провести через местный совет, который, по его словам, находится у него в кулаке.

В пятницу 5 июля заложники впервые за все время путешествия получили горячий суп. Но вскоре после этого, неожиданно для арестованных, в школе появился уфимский конвой. Все послабления заложникам были отменены. А. П. Успенский: “Начались строгости. “Закрыть окна”. — “Почему же? До сих пор можно было открывать?” — “Ну, а теперь нельзя!” На двор умываться стали выпускать по од­ному, по двое — не более”.

В субботу 6 июля Толстой и Ауэрбах в полдень должны были отправиться к Дееву, но начальник уфимского конвоя П. Зырянов не отпустил их. В 16 часов всех заложников снова отправили на баржу. Часть уфимского конвоя осталась на берегу. Заложники почувствовали, что конвойные чем-то возбуждены. Около 21 часа П. П. Толстого и В. Ф. Ауэрбаха вызвали на допрос в каюту на носу баржи, в которой размещались П. Зырянов и его помощник латыш Брунстрем. Допрос вел приехавший из Николо-Березовки офицер Пашкевич. Вызванных спрашивали, какого рода переговоры вели они с Деевым. И Ауэрбах, и Толстой сразу поняли, что заложников подозревают в попытке к бегству и что из переговоров с пьяным Деевым выходят серьезные для заложников последствия. О своих догадках они сообщили другим заключенным после возвращения с допроса.

А. П. Успенский так описывал ночь с 6 на 7 июля: “Конвой, еще более подвыпивший, начал бесноваться. Начались песни, танцы, отборная ругань. Сделалось жутко. Некоторые из больных, спавшие в предыдущие ночи на палубе, перебрались в эту памятную ночь спать в трюм. Беготня, топот, пляски усиливались. Пол палубы — потолок для трюма, буквально дрожал, и сквозь щели его на наши головы и лица сыпалась пыль... В конце концов большинство из нас все-таки заснули и под этот шум. Я и мой сосед Р. Р. Форстман проснулись, когда уже все стихло, от стука о железный борт баржи приставшей к барже лодки. Был первый час ночи. Спустя короткое время на палубе послышался небольшой шум по направлению к корме. Происходила какая-то возня. Кого-то тащили, а тот, по-видимому, сопротивлялся. Слышен был где-то за стенами палубы неестественный сдавленный крик, зовущий на помощь: “товарищи” и еще какие-то слова на полслове сдавленные. Все смолкло, наступила гробовая тишина, среди которой спустя некоторое небольшое время стали раздаваться обрывки фраз, доносившиеся в трюм: “товарищи, я не виновен”. По тону чувствовалось, что кто... оправдывается: он арестовал кого-то, но не по своей вине.

...Потом оправдывавшегося человека повели куда-то. Раздался глухой выстрел, и все смолкло”.

Утром 7 июля заложники узнали, что произошла казнь комиссара Деева. Один из заложников увидел, что его полотенце обагрено кровью. Заложники видели следы крови на корме. В крови был и багор. Во время прогулки заложники заметили сапоги Деева на одном из конвойных, которого товарищи называли в шутку “комиссаром юстиции”. У другого конвойного оказался бинокль Деева. Казнь Деева подтверждают и советские источники, не объясняя причин этого “инцидента”.

Сопоставляя случайно услышанные фразы, отрывки разговоров между конвоирами, заложники узнали, что Деев (и, возможно, его помощник) собирался арестовать уфимский конвой, предъявивший ему какое-то требование. Деев пытался пустить в ход пулемет. Кроме того, он у себя в комиссариате чуть не застрелил помощника начальника конвоя Брунстрема. Позднее А. П. Успенский прочитал в большевистском “Труженике” от 10 июля о том, что Деев собирался устроить побег заложников, но что его подчиненные не пошли на провокацию и выдали своего начальника уфимскому конвою.

Во второй половине дня 7 июля в старое русло реки перед хлебными амбарами, где стояла баржа с заложниками, вошел небольшой буксирный пароходик. Около 21 часа этот буксир отчалил от берега и направился к барже. При приближении буксира к барже всех заложников особенно строго на этот раз заставили сойти с лестницы в трюм. На пароходике приехал Воросцов (Ворожсцов), председатель Сарапульской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией. Его сопровождал отряд матросов-черноморцев. После непродолжительного совещания на палубе баржи Воросцов в сопровождении 4-5 матросов спустился в трюм к заложникам. Так как там было темно, он приказал зажечь свечи. Когда приказ был выполнен, Воросцов увидел в корзине на “столе” провизию: хлеб, колбасу, яйца, изюм, чай — все, что осталось у заложников. Он схватил эти продукты и, передавая конвоирам, сказал: “Ешьте все, контрреволюционерам есть не положено”. После этого Воросцов пошел вдоль стены трюма, где располагались “постели”; заложники стояли или сидели каждый на своем месте. Сопровождавшие Воросцова матросы со свечами осматри­вали стены. Расхаживая по трюму председатель ЧК и его охрана держали свои пальцы на курках револьверов, стволы которых были обращены на пол. Воросцов обошел кругом трюм, спрашивая каждого, кем тот является по своему социальному положению или должности. Подойдя снова к “столу” он “выругался нецензурно по общему адресу, и все удалились наверх” (А. П. Успенский).

Вскоре после этого обыска, ближе к полуночи, прибывший пароход взял баржу с заложниками на буксир и повел к Сарапулу. На палубе был поставлен почти весь конвой из уфимцев и приехавших матросов-черноморцев. По распоряжению Воросцова конвоиры выводили заложников по одному человеку на палубу и подвергали тщательному обыску. А. П. Успенский: “Ощупывали плечи, под мышками, выворачивали карманы, заставляли разуваться, предлагая при этом сесть... портмоне с деньгами, найденные деньги в карманах, кольца, часы, медальоны, брелки, всякие ценные вещи при этом отбирались без счету и без расписки и бросались в корзину”.

Обысканных направляли в трюм № 1, на носу баржи. Так как баржа шла в это время вверх по течению (кроме того на реке Каме были относительно высокие волны), пароход “плюхал” лопастями колес, людей обливало водой. Заложники спускались в трюм мокрые, раздетые и разутые. В трюме № 1 они провели около двух часов, после этого заложников снова перевели в “обжитый” трюм. Там они нашли свои вещи, разбросанные по полу. Это было около 1 часа ночи 8 июля.

Такой же обыск был произведен и у чехов в трюме № 3, при этом чехословаки были переведены в трюм № 4. С чехами производившие обыск обращались более деликатно, подчеркивая, что они видят в них рабочих, а отнюдь не буржуев. Чехам возвратили деньги.

И трюм уфимских заложников, и трюм чехов в первый раз за все время пути закрыли наглухо железными створами. Некоторое время спустя, железная створа трюма уфимцев открылась и к заложникам спустился один из матросов. Он спросил: “Кому принадлежат две пачки тысячных билетов?” Йозеф Каргер заявил, что деньги принадлежат ему одному, но это не его личные деньги, а для всего эшелона чехов. (Как оказалось, он бросил деньги в две щели пола, но, очевидно, матросы поднимали доски пола трюма и нашли их там.) На вопрос, сколько денег в пачках, Каргер ответил: “24 тысячи”.

О том, что происходило дальше, свидетельствует Арсении Успенский: “Снова спустили железную западню. Тишина на барже. Длинные минуты томительного ожидания. Наконец западня открывается. Сверху кричат в трюм: “Каргер. Иди получай деньги!” Каргер ушел по направлению к корме. Люк с треском закрыли”. Г. Бусов. “Когда [Каргера] повели… конвоиры производили разный шум, стуча винтовками и топая каблуками о железную крышку люка, но при всем этом шуме мы все же слышали два ружейных или револьверных выстрела и неистовый крик”. А П. Успенский: “Проходит две-три минуты. Не возвращается. Люк снова тихо откры­вается. “Александр Ница!” Уходит и Ница. Мы думаем, что и Ница ушел получать деньги, так как у него было отобрано около 4 тысяч общественных денег.

Раздался детский писк, плач… Что это? Было общее тревожное замечание. Проходит снова две-три минуты, и закрытый люк снова тихо открывается. “Толстой Петр!” Уходит медленной поступью Толстой. По уходе каждого топот по палубе и снова тишина... Тоже закрывание и открывание люка. “Полидоров!”, исчезает и присяжный поверенный Полидоров. Прежняя картина. Трехминутная пауза. “Тарновский!” Доктора Тарновского, председателя губернского комитета партии соц.-рев. мы соц.-рев. начали удерживать. “Нет, товарищи, я пойду”... Ричард Робертович Форстман рычал точно лев, запертый в клетку. “Расправляются, как с баранами, по одиночке, и мы молчим. Какая досада, что я не захватил браунинг. Два раза жена приносила в тюрьму и не решалась отдать мне. Я бы даром не отдал свою жизнь!” Он одел сапоги, кожаную куртку и картуз, закурил трубку и ждал своей участи. “Форстман!” — “Пусть придут сюда вызванные раньше, тогда, и я пойду!” — сказал он хриплым голосом. “Форстман!” — раздался кричащий, растягивающий его фамилию голос, Форстман продолжал стоять на своем. Команда “Возьми винтовки и гранаты! Вниз!”

Форстмана начали упрашивать идти на верх не доводить до расправы внизу. Правый соц.-рев. Форстман — кооператор... как бы нехотя пошел по лестнице на Голгофу.

Внизу после этого происходило нечто невероятное. Старик Бусов плачет, склонив голову на плечо сына: “Коля, Коля, что это? Господи, пощади!” Подпоручик Маркин утешает своего плачущего брата и отца. Редер подходит то к одному то к другому: “Да что же это такое? Неужели убивают?” Нотариус Каминский на коленях молится в угол, где горела в это время свеча. Порываев, рядовой солдат, как бы пряча голову в подушку, просил соседей: “Товарищи, скажите им, что я болен и не могу идти, — если будут меня вызывать...” “Лишь две минуты мучиться”, — успокаивал я себя и других, ожидая следующего вызова.

Во время вызова Форстмана и следующих за ним, некоторые из нас, почуяв недоброе, стали звать на помощь чехов из соседнего трюма постукиванием в железную стену, отделявшую нас. Другие отговаривали от этого, опасаясь всеобщей свалки, всеобщей гибели. Но чехи и не могли придти на помощь. Как мы потом узнали, они были заперты в трюм железным засовом, вставленным в ручки железных створов люка... Далее вызвали все так же по одиночке Ауэрбаха, потом Редера, направляя их, как и предыдущих на корму баржи... Потом вызвали Маковецкого и Козелло, тоже по одиночке. Когда вели последних, слышны были залпы... Что [на корме баржи] делали с вызванными, мы до сих пор не знаем”.

После того, как увели десятого заложника, оставшиеся вновь попытались протестовать, заявив конвою, чтобы показали вызванных заложников. На это им ответили, чтобы они “не смели этого поднимать, так как [их] товарищи на допросе, а если кто осмелится протестовать, то все погибнут”. В подтверждение своей угрозы конвойные продемонстрировали заложникам через люк винтовки со штыками и гранаты. Прошло еще около “пяти минут мучительного ожидания” (А. П. Успенский). Наконец люк вновь открылся, в трюм спустился помощник начальника уфимского конвоя Брунстрем и предложил заложникам спать спокойно: “Иначе все подохнете как собаки!” Проведя “успокоительную” беседу Брунстрем, удалился. Люк закрылся до утра. Больше никого не вызывали.

Что же произошло на корме баржи? Оставшимся в трюме арестованным было сообщено, что все 10 заложников перешли в распоряжение Воросцова. Ситуация несколько прояснилась, когда в сентябре 1918 г. в Уфу вернулся Й. Каргер. Вот что с ним произошло. Когда Каргер вышел на корму, здесь стояло пять матросов и красногвардейцев с винтовками. Каргер оказался в их окружении и сразу понял, зачем его вызвали. Он был молодым (25-28 лет), хорошо тренированным офицером. Поэтому когда матрос сказал: “Начинай!” и красногвардейцы взяли винтовки на штыки, только один из конвойных успел кольнуть Каргера в грудь. Чех отшвырнул красногвардейца, вырвался из кольца конвойных и бросился в Каму. Несколько выстрелов с баржи не задели его и он, проплавав с полчаса, спасся.

Но, видимо, судьба остальных заложников была трагичной. Оставшиеся в трюме почти не слышали выстрелов (за исключением того момента, когда выводили Маковецкого и Козелло), криков тоже не было слышно, хотя просили уводимых кричать, если будет плохо. То, что эти девять заложников были убиты, подтверждают советские источники. Правда, в этих документах не говорится о том, как они были убиты. А. Я. Гутман (А. Ган), экономист, обозреватель и редактор крупнейших столичных газет России “Биржевые ведомости”, “Вестник финансов” и др. летом и осенью 1918 г. находился в Вятской губернии. Здесь он принимал участие в издании ряда повстанческих газет: “Прикамье”, “Воткинская жизнь” и “Ижевский защитник”. В своей статье “Ижевское восстание” А. Я. Гутман (А. Ган) вспоминал о том, что в газете “Прикамье” одним случайным свидетелем “была подробно описана ужасная смерть несчастных заложников, которых чекисты убивали по очереди топорами, ружьями и молотками... Экзекуция продолжалась всю ночь. Трупы замученных были сброшены в Каму”. Опровергнуть или подтвердить это свидетельство какими-либо документами пока не удалось.

Вскоре после расправы с заложниками пароход остановился, с баржи был брошен якорь, и буксир ушел. Утром мимо баржи шел пассажирский пароход, который конвоиры начали призывать к себе и даже несколько раз выстрелили из винтовки. Пароход подошел, причалил баржу с боку и доставил к пароходной пристани Сарапула. Было около 9 часов утра 8 июля 1918 г. Начальник конвоя П. Зырянов объявил заложникам, что их здесь высадят. Они вздохнули с облегчением, считая, что опасности пути остались позади. Заложники не подозревали, что в Сарапул привозили для расстрелов.

А. Я. Гутман (Ган), известный петербургский журналист, вспоминал: “С начала 1918 года [...] на Каме свирепствовали чрезвычайки [...]. Особенной жестокостью и зверствами отличались чрезвычайки пермская и сарапульская. В Сарапуле [...] орудовали большей частью черноморские матросы. Военным комиссаром был некий Седельников, молодой человек со звериными наклонностями, самолично убивавший арестованных [...]. Все тюрьмы города и уезда были переполнены. Каждую ночь там убивали [...] заподозренных в контрреволюции, не внесших сполна налогов или вообще чем-либо не понравившихся властям. Обреченные перед расстрелом подвергались страшным пыткам [...]. [Председатель Сарапульской ЧК] матрос Воросцов и комиссар Седельников лично по ночам приезжали в тюрьму и расстреливали намечен­ные по заранее составленным спискам жертвы. Каждый попавший в тюрьму знал, что оттуда он по всей вероятности уже не выйдет. После ночных кровавых оргий, оставшихся [в живых] арестованных заставляли мыть полы и стены тюрьмы, забрызганные кровью [...]”. Вот в эту тюрьму и должны были быть переведены с баржи уфимские заложники.

Когда на баржу приехали члены Сарапульской ЧК, то они приказали заложни­кам все вещи сложить в одно место и выходить без вещей, которые будут охраняться конвоем, и затем вещи привезут на телеге в тюрьму. (Эти вещи так и не были возвращены владельцам.) После этого арестованных повели в тюрьму. Конных и пеших конвоиров было более двухсот человек: конные были частично вооружены револьверами, они также вынули из ножен свои шашки; пешие держали наизготовку винтовки с примкнутыми штыками. Около 11 часов утра 8 июля заложников без денег и вещей привели в тюрьму.

За исключением С. П. Хитровской (переведенной в тот же день в земскую боль­ницу) и прапорщика М. М. Разумова (как подозреваемый в убийстве уфимского лидера левых эсеров Юдина он был посажен в камеру к уголовникам) всех заложников, 86 человек, поместили в одну тюремную камеру.

А. П. Успенский так описывает тюремный быт заложников: “Камера наша была большая, в четыре окна, обращенных на площадь между винным складом и винокуренным заводом, но [86-ти заключенным в ней] было тесно. Вдоль двух стен и посере­дине камеры имелись нары — голые доски. Немедленно все места на них оказались ра­зобранными. Не попавшие на нары разместились на полу вдоль остальных двух стен, под нарами и на столе четыре человека. Спали в вповалку, как овцы в стаде, плечом к плечу: повернулся один, будит, заставляет повертываться и своих ближайших соседей. Под тяжестью спящих три нары одна за другой рухнули [в первую же ночь], правда, без особых жертв, и почти вся камера стала спать на полу. На вторую [...] ночь и еще более на третью почувствовали появление отвратительных насекомых. Белье, постельные принадлежности, посуда, мыло, деньги — все у нас было отобрано при уходе с баржи [...]. Все время с 8 июля [до конца августа] спали на голых досках. То нет соломы, то нет наволочек для тюфяков и подушек [...]”.

Свидетельствует Г. А. Бусов: “Через три дня нас, уфимцев, привели в другую ка­меру, где условия были тоже не лучше [...]. Вещи нам так и не были возвращены. Все словесные и письменные заявления оставались без последствий. Нам отвечали, что арестанты ничего иметь не могут и должны лежать на голых нарах [...]. Мы просили начальника тюрьмы, чтобы нам принесли каждому по одному полену дров положить в головы, но и в этом было отказано. Лежать было невозможно: по нарам ползали вши, клопы, блохи и прочие насекомые [...]”.

А. П. Успенский: “[...] мы все обзавелись насекомыми. Сначала стеснялись, а потом пересилили стыд для занятий, которые немыслимы при культурном образе жизни. Только через месяц пребывания в тюрьме часть из нас получила пожертво­ванное [сарапульцами] белье”.

Г. А. Бусов: “[...] стекла в окнах были выбиты и во время ветра мы ночью не лежали, а сидели кучками, плотно прижавшись друг к другу, дабы несколько обогреть охолодевшие части тела. Пища выдавалась весьма плохого качества, хлеба выдавалось по одному фунту на человека самого плохого и сырого”.

А. П. Успенский: “На тюремном пайке жить голодно [...] У нескольких лиц, несмотря на тщательный обыск, деньги все-таки не нашли. Таких “принесенных” денег оказалось около 700 рублей, и 500 рублей с небольшим из них сдали в коммуну. На них мы выписывали молоко, хлеб, жестяные кружки и деревянные ложки [...]. Недостаток в табаке восполняли суррогатами. Курили крапиву, кору и листья тополя, душицу, ромашку [...]”.

Г. А. Бусов: “При таких тяжелых условиях жизни начались заболевания. Я и еще восемь товарищей были отправлены в земскую больницу на излечение, но и там жизнь была немного лучше тюремной: продовольствие давали очень скудное, а лекарства никакого совершенно в больнице не было”.

Но сильнее физических страданий для заложников были моральные страдания и душевные переживания. По словам А.П. Успенского, две последние ночи, проведенные заложниками на барже № 4, “терроризировали нас до крайней степени”. Об убийстве Деева и об исчезновении десяти заложников оставшиеся в живых уфимцы боялись говорить с кем-либо из лиц тюремной администрации. Даже чья-либо робкая попытка узнать хоть что-нибудь у кого-нибудь о судьбе исчезнувших товарищей вызывала активный протест со стороны остальных уфимцев-заложников.

А. П. Успенский: “Никто не соглашался сразу, нужно было оказывать моральное давление, чтобы заставить кого-нибудь вызваться к начальнику тюрьмы по общим нуждам. “Вон Толстой был старостой, а теперь не знай где”. Не высказывалось, но легко было читать по лицу отказывавшегося идти к начальнику. Расстроенные страхом нервы воспринимали повышенно, ненормально все, что хотя бы в малой степени могло угрожать нам [...]. Подъезжает ночью кто-нибудь к тюрьме, послышится шум по коридорам, раздастся щелканье затворов и ключей, посмотришь: кто-нибудь встает на нарах, садится или сходит на пол и чутко-чутко прислушивается [...]. “Ну сейчас вызывать будут!” — говорит он вслух [...]. Не слышно оклика. Но его страх передается спавшему до сих пор и только от его слов проснувшемуся соседу. Слышишь, по дрожанию досок ощущаешь, как его треплет нервная дрожь. Всей душой хочешь ему помочь, но боишься это сделать: разбудить других и усилить панику [...]. Проходит ночь, встаешь радостный, потому что благополучно прошла ночь. К вечеру в голову лезут опять неотвязчивые тяжелые думы: “А ну как сегодняшней ночью?..” Но после расстрела на заднем дворе тюрьмы в яркий солнечный день 27 июля взятого из “камеры уфимцев Ивана Ивановича Тетеркина — члена цен [трального] ком[итета] пар[тии] с[оциалистов]-рев[олюционеров], такие неотвязчивые думы не давали покоя и днем. И так изо дня в день целых полтора — два месяца”.

Заложники ожидали в любой момент вызова на казнь. От одного из сарапульцев, посаженных в камеру к уфимцам, заложники узнали, что большевики обещают “покупаться в буржуазной крови”: в случае падения Сарапула все заключенные в тюрьму будут убиты. Когда кого-нибудь из заложников вызывали к начальнику тюрьмы, он, проходя через двор, мог слышать шепот жен надзирателей: “Вот повели уфимских смертников...” Уголовники передавали заложникам, что на допросах Воросцов грозился: “А тебя вместе с уфимцами на задний двор отправить!” (то есть расстрелять). Среди сарапульцев было распространено мнение, что “в Сарапул привозят только для расстрела”. Кроме того накануне прибытия уфимской баржи с заложниками из Сарапульской ЧК заказали гробовщику 30 гробов (по числу уфимцев-заложников; документы, подтверждающие это, были обнаружены среди бумаг чрезвычайки после падения советской власти в Сарапуле в конце августа 1918 года).

Уфимские заложники имели все основания опасаться за свою жизнь, однако ни один из заложников, привезенных в Сарапул, больше не погиб. Заложники “благополучно” пережили не только разгул террора в Сарапуле, накануне бегства из города большевиков, но и пик красного террора осенью 1918 года (в это время часть из них находилась в московских тюрьмах).

Почему, казалось бы, обреченным на казнь заложникам удалось избежать расправы ? Мало того, почему об их безопасности беспокоились лично В.И. Ленин и Я. М. Свердлов? Ответы на эти вопросы можно найти, если обратиться к событиям, которые произошли в Уфе в июле-августе 1918 года.

Рано утром 4 июля 1918 года последние части красных оставили Уфу. Отряды рабочих-железнодорожников разошлись по городу, разоружая не успевших скрыться из Уфы красноармейцев. Около 12 часов дня в здании городской думы собрались гласные и находившиеся в Уфе члены Учредительного собрания. Они организовали Временный комитет по охране города, на основании которого позднее был создан Временный Исполнительный комитет Уфимской городской думы. Вечером 4 июля в Уфу вступили части Чехословацкого корпуса, приветствуемые населением города. В этот же день начались массовые аресты. Вооруженные железнодорожники подходили к домам, где жили большевики, и кого заставали дома — арестовывали.

Уже 5 июля Исполнительный комитет чехословацких войск выступил с заявлением о заложниках, увезенных из Уфы большевиками. В этом заявлении говорилось о том, что Исполком, узнав о взятии “уфимскими комиссарами в качестве заложников “чехословаков”, предупреждает, что за благополучие и жизнь наших братьев ответят нам жизнью те лица, которые приказали арестовать и увезти наших братьев. Кроме них ответственность падет на представителей советского самодержавия из Пензы, Сызрани, Самары и Бузулука, которые следуют с нашими эшелонами. Судьба пленных чехословаков будет одинаковой с судьбою имеющихся у нас заложников”. С аналогичным заявлением о заложниках-уфимцах выступил также и Временный Исполнительный комитет Уфимской городской думы (далее ВИК УГД).

6 июля В. П. Гиневский, председатель ВИК УГД, сообщил на очередном заседании комитета: “Разведка на аэроплане выяснила, что около Бирска находится 5 пароходов и 15 барж, ниже Бирска — еще 3 парохода. Есть полные основания думать, что на одной из этих барж содержатся заключенные, меры для освобождения которых спешно приняты. Аэроплан, посетивший Бирск, разбросал там и около барж заявление от имени комитета и чешских войск”.

6 июля было опубликовано и заявление губернского комитета партии эсеров (центра): “если не будут освобождены все общественные деятели без различия партий, мы найдем средство заставить большевистских насильников считаться с общечеловеческими ценностями”. И такое средство действительно было “найдено”.

По сообщению в Уфимской городской думе на 16 июля 1918 года в Уфимской тюрьме и в арестном доме содержалось около 800 человек заключенных. В основном это были красногвардейцы и дружинники БОНВ, рядовые большевики и левые эсеры, совработники, просто сочувствующие советской власти (или подо­зреваемые в этом); также было много просто случайных арестов. Однако были арестованы и более “крупные” советские деятели: Кибанов (комиссар городской продовольственной управы), Е. Левитский (или Левицкий; комиссар губернского отделения государственного банка), Б. Чаплыгин (зам. председателя трибунала) и другие.

Среди арестованных оказались жены видных большевиков. Весной 1918 года в Уфу было эвакуировано около 3 тысяч детей петроградских рабочих. Комиссаром детских колоний в губернии была назначена Нина Подвойская. Кроме нее с детьми работали Вера Брюханова, Татьяна Михина и другие. Большевики спешно бежали из Уфы, не успев (а возможно, и не стремясь к этому) эвакуировать детей, с которыми остались их воспитатели, в том числе и жены комиссаров. Вероятно, они рассчитывали на то, что чехословаки остановятся в Уфе только на несколько дней транзитом по пути на Дальний Восток, но ошиблись. Большинство из женщин — “комиссарш” были арестованы и отправлены в арестный дом.

В первые же дни был арестован и Николай Самуилович Кадомцев — младший брат в семье Кадомцевых. Но по какой-то причине официальные биографы этой семьи о Николае даже не упоминают. Поэтому стоит рассказать о нем несколько подробнее. В июле 1918 года, на момент ареста, Николаю Кадомцеву было 24 года. До мировой войны он служил писцом в Уфимской казенной палате. Во время войны получил звание унтер-офицера и незадолго до комиссования служил в 225 пехотном Ливенском полку. В конце 1916 — начале 1917 года был контужен в левое ухо, в результате чего у него появились сильные головные боли, доводившие его порой до потери сознания. По этой причине, скорее всего, и был комиссован. Он прибыл в Уфу в конце января 1917 года, “освободившись от военной службы”. Сначала Н. Кадомцев не занимался ничем. После большевистского переворота в октябре 1917 года, когда его брат Эразм стал начальником губернского штаба БОНВ, Николай в качестве вольнонаемного поступил на службу в этот штаб на должность письмоводителя. 25 мая 1918 года Н. Кадомцев за халатное отношение был уволен председателем Высшей Военной Инспекции Н. Подвойским (находившимся в это время в Уфе), однако вскоре был восстановлен в должности. Видимо, не обошлось без вмешательства влиятельного брата Эразма, который к тому времени вступил в конфликт с Подвойским. В штабе БОНВ Николай проработал до бегства большевиков из Уфы. На первом, после ареста, допросе Н. Кадомцев говорил: “Мы, чинуши остались, а воротилы улизнули. Утром пришли и увидели, что только бумаги валяются в разных концах [...]. По убеждениям — я сам не знаю — кто я”. Н. Кадомцев жил в доме своего тестя А. А. Глухова, где и был арестован 6 июля. Попался он случайно: пришли арестовывать А. А. Глухова. Так как дома тестя не оказалось, то дверь военному патрулю открыл Николай. Когда он назвал свою фамилию, ему немедленно было “предложено отправиться с представителем “военной власти” в Штаб Народной Охраны”. Там Н. Кадомцева продержали под стражей до 21 часа, после чего он был допрошен и затем отправлен в тюрьму. Во время допроса выяснилось, что при аресте Николая приняли за его брата Михаила, а в Штабе Народной Охраны посчитали его за другого брата — Эразма. Но хотя недоразумение разрешилось, Николай освобожден не был.

Когда выяснилось, что среди арестованных не только второстепенные боль­шевистские и левоэсеровские деятели, но и жены “московских” комиссаров (Цю­рупа, Подвойская, Брюханова и другие), уфимские власти пошли на беспрецедент­ный для антибольшевистского лагеря шаг: около 20 человек из задержанных были объявлены заложниками, отвечающими своей жизнью за жизнь увезенных боль­шевиками уфимцев и чехословаков. В дальнейшем, чтобы не вносить путаницы, я буду называть этих заложников контрзаложниками, что соответствует той роли, которую им отвели уфимские власти во время переговоров с Москвой.

Одной из причин, побудивших местные власти сделать этот решительный шаг, была, безусловно, деятельность “Комитета по облегчению участи Уфимских заложников”. Сразу после падения в Уфе советской власти прошло собрание жен, родственников и друзей заложников, увезенных большевиками. На этом собрании и был создан вышеупомянутый Комитет. В него были избраны семь человек:

1. Колесова Анна Ефимовна — жена заложника Ф. И. Колесова;
2. Тарновский Сергей Исакович — брат заложника Д. И. Тарновского;
3. Блюменталь Юлий Юльевич — художник, член ВИК УГД, лидер уфимских кадетов (после ареста П. П. Толстого и А. Н. Полидорова), некоторое время был в числе заложников, но его отпустили;
4. Мизеров Михаил Михайлович — кадет, врач;
5. Глазырин Александр Васильевич — кадет;
6. Аптекарь Мирон Осипович — кадет, зубной врач;
7. Шишкин Сергей Сергеевич — присяжный поверенный, член ВИК УГД.

Комитет занимался сбором информации об уфимских заложниках. В августе 1918 года Комитет даже командировал в Сарапул Т. А. Голину, которой удалось добиться свидания с некоторыми заложниками и таким образом собрать сведения, которые затем были обнародованы в Уфе Комитетом. Когда на В. П. Гиневского (Губернского уполномоченного Комуча) и М. Веденяпина (Управляющий ведомством иностранных дел Комуча) был оказан нажим со стороны консульств ряда стран в связи со взятием в Уфе контрзаложников, Комитет направил в Самару ту же Т. А. Голину, которая проинформировала М. Веденяпина о положении заложников-уфимцев и передала ему копии писем из Сарапульской тюрьмы. Комитет не признавал никаких колебаний по вопросу об освобождении заложников и требовал от местных властей радикальных действий, чтобы добиться этого. Так как Комитет во многом определял общественное мнение Уфы, то В. П. Гиневский во многих своих решениях и постановлениях должен был принимать во внимание предложения Комитета.

Телеграмма о решении Исполкома чехословацких войск и ВИКа УГД объявить часть арестованных в Уфе лиц контрзаложниками была направлена в Николо-Березовку, где в это время находились эвакуировавшиеся из Уфы советские учреждения. Эта телеграмма заставила большевиков принять срочные меры по обеспечению безопасности заложников, так как они уже знали о трагических событиях 7 и 8 июля, произошедших на барже № 4 11 июля, вскоре после телеграммы — предупреждения из Уфы, Уфимский губисполком “в изгнании” поручил В. М. Алексакину провести расследование по делу комиссара Деева и 10 “исчезнувших” заложников. Ему также поручалось организовать “охранение арестованных, вывезенных из Уфы”. В. М. Алексакин немедленно выехал в Сарапул.

12 июля заложников-уфимцев отделили от чехословаков и поместили в отдельную камеру.  В первых числах августа 66 чехословаков днем вывели из тюрьмы и отправили на барже вверх по реке Каме в город Осу Пермской губер­нии. Если верить телеграмме А. Д. Цюрупы, которая была получена в Уфе в конце октября, вывезенные из Уфы как заложники чехословацкие легионеры были освобождены вследствие их эаявления, что они не будут бороться против Красной Армии”.

14 июля председатель Сарапульской ЧК Воросцов объявил уфимцам, что сарапульский совет дал расписку уфимскому совету (видимо, в лице В. М. Алексакина) в том, что они, то есть уфимцы, числятся за уфимским советом и что они находятся в Сарапульской тюрьме как заложники. Это заявление несколько успокоило уфимцев, которые поняли, что Воросцов теперь на некоторое время, возможно, оставит их в покое. Алексакин пытался узнать у заложников подробности инцидента 7-8 июля, но за исключением А. П. Успенского, остальные заложники рассказать что-либо не решились.

В. М. Алексакин возвратился в Николо-Березовку и доложил об итогах своей поездки в Сарапул. 18 июля Уфимский ревком организовал комиссию по расследованию инцидента 7-8 июля, в которую вошли три человека: Р. Канеман (руководивший арестами заложников в Уфе), Благин (губернский комиссар юстиции, левый эсер) и В. М. Алексакин. Комиссии предлагалось ввиду срочности расследования приступить к нему немедленно.

20 июля Уфимский губисполком отправил радиограмму Челябинскому Исполкому чехословацких войск и ВИКу УГД: “Уфимский губернский исполнительный комитет предлагает произвести обмен арестованных представителей советской власти на словацких офицеров и представителей буржуазии, захваченных в качестве заложников при оставлении Уфы”. Во время встречи с уфимскими заложниками Благин, Канеман и Алексакин пообещали им, что самое большее через неделю заложники будут отправлены в Уфу в обмен на арестованных там большевиков и совработников. А. П. Успенский вспоминал позднее: “Каждый день ждали с нетерпением [...] как родных [...] появления уфимских комиссаров. Но проходит неделя, другая, их нет и нет...”

Обмен не состоялся. Почему? Наиболее вероятную причину этого следует, видимо, искать опять-таки в уфимских событиях.

Массовые несанкционированные аресты и несудебные репрессии, происходившие в Уфе после 4 июля, вызвали широкую волну протестов со стороны уфимских демократов (в первую очередь меньшевиков, которые активно выступили против “необоснованных преследований”). Под давлением этих протестов ВИК УГД создал контрольную комиссию по проверке оснований несудебных арестов. Эту комиссию возглавил лидер уфимских меньшевиков, гласный УГД Ибрагим Ахтямов. Комиссия имела достаточно широкие полномочия. Вот одно из постановлений, принятое этой комиссией (здесь даты по старому стилю):

“1918 июля 5 дня Комиссия [...] принимая во внимание, что имеются основания предполагать возможность предъявления к названным лицам уголовного обвинения — [...] ПОСТАНОВИЛ: Чаплыгина, Захаржевского, Кадомцева, Кибанова и Малкина содержать в Уфимской тюрьме до выяснения обстоятельств их дела, однако не далее как до 5 октября 1918 года”.

Но комиссия Ахтямова не только подтверждала обоснованность задержания того или иного лица. Неожиданно и для большевиков и для своих коллег по работе во ВИК УГД Ахтямов своим приказом освободил значительную часть из 800 арестованных. Среди освобожденных оказались и жены и родственники московских комиссаров, объявленные незадолго до этого контрзаложниками. Большевики, уже согласившиеся на обмен, видимо, едва узнав об освобождении многих из контрзаложников, отказались от своего намерения.

27 июля 1918 года В. П. Гиневский был назначен Уфимским Губернским Уполномоченным Комитета членов Всероссийского Учредительного Собрания, то есть главой исполнительной власти на территории Уфимской губернии. Уже на следующий день, 28 июля, он отдает распоряжение:

“Начальнику формирования Народной Армии.

В видах сохранения жизни так называемых заложников (лиц, арестованных и увезенных на барже Сов. властью), считаю безусловно необходимым арестовать или жен или членов семьи следующих большевистских деятелей: ЦЮРУПА. ЭЛЬЦИНА. БРЮХАНОВА. КАДОМЦЕВА. ЮРЬЕВА, СЕДЕЛЬНИКОВА. ГАЛАНОВА. БЛАГИНА. ЛАЗОРЕВА и КИБАНОВА. [...]. Прошу мое постановление об аресте привести в исполнение. [...]”

В Уфе вновь начались аресты родственников видных большевиков, только недавно освобожденных после первого ареста.

Дней через пять после этого распоряжения Гиневского состоялось собрание Уфимской организации эсеров. На этом собрании В. П. Гиневский (один из лидеров уфимских эсеров) сообщил собранию о своем приказе арестовать контрзаложников. Большая часть собрания “восстала” против этого решения, но никакой резолюции принято не было. 4 августа в газете “Социалист — революционер” была помещена передовая статья “По поводу арестов”. Газета поддержала Гиневского:

“Несомненно к большинству из арестованных обвинений предъявить нельзя, и арест их является мерой чисто политического характера, ответом на захват советскими властями [...] заложников [...]. Не должно быть ни малейшего сомнения в правильности сделанного шага ни с моральной, ни с практической точки зрения. В лице руководителей советской власти мы видим людей, с которыми невозможно говорить о вопросах права, нравственных требований и прочем [...] Мера воздействия на них может быть одна: внушить им убеждение, что от карающей руки мстителя никуда не уйдут ни они сами, ни близкие им”.

29 июля была арестована Мария Цюрупа; 1 августа — Любовь Юрьева; 5 августа — Вера Брюханова; 6 августа — Елена Муравьева (жена бывшего командующего Восточным фронтом красных); 8 августа — Татьяна и Виктор Михины. После этого в Москву была передана радиограмма, сообщавшая об аресте в Уфе в качестве контрзаложников некоторых комиссаров (в том числе и секретаря Ленина, некоего Пориша) и родственников видных большевиков. Эта радиограмма была немедленно доставлена В. И. Ленину и Я. М. Свердлову.

Вести переговоры об освобождении контрзаложников было поручено Народному комиссариату иностранных дел. НКИД начал с того, что попытался оказать давление на Самару и Уфу по дипломатическим каналам. В консульства ряда так называемых нейтральных стран НКИД направил обращение, в котором сообщалось, что в Уфе арестованы жены и дети видных большевиков и что всем им грозит расстрел. Основываясь на сведениях, содержавшихся в этом обращении, консульства Дании, Швеции, Норвегии, Нидерландов и Швейцарии заявили протест, через французское консульство в Самаре переданный Комучу:

“Вследствие заявления об аресте в Уфе чехословаками многих женщин и детей русских советских комиссаров и должностных лиц, консульства иностранных государств из Москвы просят заявить кому следует, что они заявляют протест против подобного действия и обращают внимание на то, что подобные действия противоречат международному праву [...]”.

Но этот протест был оставлен без внимания как уфимскими, так и самарскими властями, если не считать опровержения ряда мест из самого протеста: арестовывали не чехословаки, а уфимские власти; дети комиссаров не арестовывались, и т. п.

В начале августа по предложению подполковника Б. И. Солодовникова (на­чальника Штаба формирования частей Народной Армии по Уфимской губернии, в чьем ведении находились в тот момент контрзаложники) В. П. Гиневский и М. Веденяпин приняли план обмена заложников, который заключался в следующем: заложники и контрзаложники освобождаются одновременно, доставляются на нейтральную территорию, где и производится их обмен. Предложение об обмене было передано в Москву через Н. Г. Цюрупа.

Нина Григорьевна Цюрупа была женой брата А. Д. Цюрупы Виктора Дмитриевича. 8 августа около 16 часов она явилась к Уфимскому городскому голове Александру Иосифовичу Верниковскому, ближайшему сотруднику В. П. Гиневского. Жена А. И. Верниковского Софья Николаевна была родной сестрой Веры Николаевны Брюхановой, которая была арестована как контрзаложница. Н. Г. Цюрупа сказала Верниковскому, что она могла бы выступить в роли посредника, если ей позволят выехать в Москву, где она лично изложит А. Д. Цюрупе условия Комуча по обмену заложниками. Верниковский отнесся к предложению Н. Г. Цюрупа весьма серьезно. Он заявил, что эта поездка “имеет большой смысл” и, может быть, действительно прекратит всякое взятие “заложников”, но решать вопросы подобного рода он, Верниковский, не правомочен; для решения необходимо договориться с соответствующими организациями в Самаре и Уфе. Попросив Цурюпа подождать у него в кабинете и извинившись, что оставляет ее одну, Верниковский отправился переговорить с необходимыми инстанциями. Переговоры с властями продолжались около 5 часов, в течение которых городской голова несколько раз возвращался в свой кабинет и вновь уходил. Наконец в начале 10-го часа вечера Верниковский объявил Н. Г. Цюрупа, что ей разрешен выезд в Москву, но поедет она не одна: до Самары ее будет сопровождать врач М. М. Мизеров, член Общественного Комитета по облегчению участи заложников.

9 августа Верниковский дважды приглашал Цюрупа к себе для уточнения тех или иных деталей ее миссии в Москву. 10 августа она получила за № 390 “Удостоверение” для проезда через линию фронта Народной Армии. 11 августа рано утром Н. Г. Цюрупа и М. М. Мизеров выехали на поезде в Самару. Комендант Самары без промедления отправил ее дальше. До линии фронта Н. Г. Цюрупа сопровождал специально для этого прикомандированный чешский офицер. Линии фронта красных и Комуча разделяла простреливаемая неширокая полоса в 5-7 километров. Цюрупа пересекла этот отрезок на предоставленной для этого крестьянской телеге. На ближайшей занятой красными железнодорожной станции она пересела на небольшой паровозный состав, который, получив, очевидно, соответствующее распоряжение из Кремля, довез ее до Москвы. А. Д. Цюрупа немедленно сообщил В. И. Ленину о приезде Н. Г. Цюрупа и об ее переговорах с уфимскими властями об условиях обмена заложниками. Вскоре была получена радиограмма из Уфы, которая подтвердила готовность Комуча пойти на обмен. В тот же день Совнарком принял решение немедленно приступить к обмену.

Однако обмен опять не состоялся. 8 августа 1918 года против власти большевиков восстали рабочие Ижевского и Воткинского заводов. Восставшим удалось отбить атаки красных и перейти в наступление. Вскоре под угрозой оказалась советская власть и в Сарапуле.

В Москве понимали, что жизнь уфимских заложников в Сарапуле подвергается смертельной опасности. Связь с сарапульскими большевиками была крайне ненадежной: телеграммы, телефонограммы и радиограммы передавались с большим опозданием, а нередко не доходили до адресата вовсе. Между тем местные большевики, оказавшись в отчаянном положении, могли расправиться с заложниками в любой момент. Чтобы предотвратить это 20 августа в Сарапульский совдеп была отправлена срочная телеграмма. В ней предписывалось ввиду обмена содержащихся в Сарапуле заложников на арестованных в Уфе большевиков принять меры к ограждению жизни уфимцев. Более того, не без основания опасаясь, что эта телеграмма может опоздать, Ленин поручает Свердлову лично связаться со штабом Пятой армии и продублировать по телефону содержание телеграммы. Свердлов по прямому проводу распорядился принять “строжайшие меры их [уфимских заложников] безопасности ввиду предполагающегося в ближайшее время обмена”.

Вмешательство Ленина и Свердлова, возможно, спасло уфимских заложников от гибели. 24 августа началась спешная эвакуация советских учреждений из Сарапула. Часть заключенных из тюрьмы была освобождена, часть эвакуирована, остальные заключенные были расстреляны. В ночь с 24 на 25 августа 14 заложников-уфимцев, находившихся в тот момент в тюрьме, были увезены комиссарами Халпионовым и Севериным на пароходе “Бородино”. После непродолжительных стоянок в Елабуге и у Вятских Полян заложники были доставлены в Вятку и помещены в тюрьму. Среди этих 14 заложников были: С. А. Алгазин, Ф. О. Белобородов, Н. Г. Бусов, А. А. Зеленцов, Н. В. Коншин, В. В. Кронголим, Ф. И. Колесов, В. А. Маркин, А. И. Маркин, В. И. Маркин, П. А. Нассонов, В. И. Порываев, М. М. Разумов и Н. Н. Шубин.

8 заложников (Г. А. Бусов, К. Б. Джелалов, А. М. Каминский, Ш. А. Манатов, И. А. Пантелеев, А. П. Успенский, С. П. Хитровская, А. С. Шабрин), переведенные в разное время на лечение в Сарапульскую земскую больницу, при эвакуации большевиков были, вероятно, попросту забыты в спешке. 31 августа в Сарапул вступили повстанческие отряды ижевско-воткинских рабочих. В первых числах сентября заложники (за исключением Манатова и, возможно, Джелалова) вернулись в Уфу.

Тем временем судьбой и заложников и контрзаложников заинтересовались правительства США, Великобритании и Международный Красный Крест. Сообщения об уфимских заложниках появились в mass media Запада. 28 августа исполняющий должность Генерального Консула в США в Москве Пуль (Pool) после просьб НКИД о помощи в обмене, послал американскому вице-консулу в Самаро-Оренбургском округе Ховарду Д. Хадлею (Howard D. Hadley) запрос: “действительно ли многие женщины и дети задерживаются в Уфе как заложники?” Хадлею поручалось узнать также об условиях содержания контрзаложников, так как кремлевские комиссары в своих нотах утверждали, что эти условия просто ужасны. По просьбе X. Хадлея М. Веденяпин выяснил через В. П. Гиневского количество, фамилии и условия содержания контрзаложников.

Официально Комуч заявлял, что в качестве контрзаложников было арестовано 12 женщин и 8 мужчин. Существует по меньшей мере два списка контрзаложников, которые несколько отличаются друг от друга. Возможно, это объясняется тем, что некоторые из перечисленных лиц по той или иной причине были освобождены. Ниже приводится список всех контрзаложников: №№ 1-17 упоминаются в обоих списках; №№ 18-20 — в списке В. П. Гиневского; №№ 21-23 — в списке М. Веденяпина.

1. Архангельская Мария Викторовна — сестра В. В. Архангельского, комиссара по эвакуации имущества из Уфы;
2. Архангельская Нина Дмитриевна — жена В. В. Архангельского;
3. Брюханова Вера Николаевна — жена Н. П. Брюханова, заместителя Наркома по продовольствию;
4. Дудник Евгения — жена председателя Коллегии Губпродуправы Дудника;
5. Захаржевский Виктор — член Судебно-следственной комиссии;
6. Кадомцев Николай Самуилович;
7. Кибанов — комиссар уфимской городской продовольственной управы;
8. Ильина Зиновия — инструктор Красной гвардии (БОНВ);
9. Левитский Евгений — комиссар Государственного губернского Банка;
10. Михальский — комиссар Уфимской Казенной Палаты;
11. Михина Татьяна Николаевна — жена председателя ж.-д. комитета, левого эсера Д. Михина;
12. Савченко Дионис Александрович — делопроизводитель Уфимской городской управы;
13. Холкин Александр Павлович — член комиссии Губ. рев. трибунала;
14. Цюрупа Мария Петровна — жена А. Д. Цюрупа, Народного Комиссара по продовольствию;
15. Чаплыгин Борис — зам. председателя Губ. Рев. Трибунала;
16. Эльцина Софья Михайловна — жена А. А. Юрьева, комиссара труда;
17. Юрьева Любовь Федоровна — жена А. А. Юрьева, комиссара труда;
18. Брегетов — левый эсер; комиссар в губ. коллегии;
19. Волкова Мария Николаевна;
20. Зведер Ева — инструктор Красной гвардии (БОНВ);
21. Муравьева Елена Петровна — жена бывшего командующего Восточным фронтом красных М. Муравьева;
22. Эльцина-Гохберг Мария Михайловна — меньшевичка, сестра Б. М. Эльцина;
23. Петрова Мария — жена комиссара по военным делам.

Среди контрзаложников некоторое время числился двадцатилетний Виктор Дмитриевич Михин, сын Д. Михина. Этот факт позволил большевикам утверждать, что арестованы не только жены, но и дети большевистских комиссаров. В “Удо­стоверении”, выданном на имя Н. Г. Цюрупа подполковником Б. А. Солодовниковым, среди заложников упоминаются также “секретарь Ленина Пориш С. С. [...]. Комиссар почты Яковлев [...], секретарь Народной Охраны Садченко [...]”.

Выше уже говорилось об условиях содержания уфимских заложников в Сарапульской тюрьме. Каковы были условия содержания в заключении контрзаложников?

Мужчины содержались в губернской тюрьме. О том, что представляло собой это заведение в период власти Комуча, рассказал в своих мемуарах А. Зеленецкий, возглавлявший в мае — июне 1918 года информационный отдел Уфгубпродколлегии. После вступления в Уфу чехословаков он выступил с противочехословацкой речью на собрании служащих губпродколлегии, за что и был 8 июля арестован и препровожден в тюрьму. Зеленецкий пишет:

“Приведя нас в тюрьму, нас поместили сперва в общую камеру, а на следующий день рассадили по камерам “1-го одиночного корпуса” — небольшого кирпичного домика между большими корпусами. Эта “1-я одиночка” была предназначена исключительно для политических заключенных [...]. Первое, что поразило меня в тюрьме, — это то, что средний и низший состав администрации Уфимской тюрьмы остался почти без изменений, несмотря на происшедшую смену власти в городе [...]. Большинство младших и старших надзирателей продолжали служить в этой тюрьме еще с дореволюционного времени, автоматически выполняя все полагающиеся процедуры над заключенными — независимо от изменений политического состава последних [...]. Вследствие изолированности тюрьмы от внешнего мира, ее внутренняя жизнь продолжала течь по привычному руслу, и ни одна из сменившихся властей еще не успела заняться внутренним распорядком тюрьмы, рассчитывая на профессиональные навыки “специалистов” этого дела и на тюремное “обычное право” [...]. С заключенными не церемонились. В то время, как заключенным, под угрозой отобрания тюфяка или наказания карцером, запрещались в ночное время всякие разговоры [...], сами надзиратели и заходившие к ним караульные позволяли себе среди ночи громко разговаривать в коридоре, хлопать дверями, хохотать, стучать и вообще всячески шуметь [...]. Жилось нам в тюрьме не плохо — в смысле как материальных условий, так и обращении администрации с нами [...]. Передачи извне допускались свободно, и моя жена ухитрилась даже посылать мне записочки [...]. Считаю не лишним отметить, что за месяц своего сидения в Уфимской тюрьме [...] я не слышал ни об одном случае избиения заключенных [...]”.

Валентин Батурин, секретарь военного отдела Белебеевского Исполкома Совета рабочих и солдатских депутатов, был арестован еще в июле 1918 года. Накануне занятия Самары Красной армией, в начале октября 1918 года он с группой других заключенных был переведен из Белебея в Уфимскую тюрьму, где его поместили в камеру, в которой содержалась часть контрзаложников. В. Батурин вспоминал: “В Уфимской тюрьме условия были сравнительно сносные [...]. Камера № 6 считалась в тюрьме самой “аристократической”, в ней преобладала интеллигенция. Здесь уже находилось до 20 человек арестованных, среди них Кадомцев Николай, Чаплыгин [...] и др. Эта камера пользовалась преимуществом у тюремной администрации и некоторыми поблажками со стороны надзирателей и исключениями. Арестованным этой камеры разрешалось ходить по двору до церкви и хлебопекарни, а не по кругу, как арестованным других камер [...]. Ужин дают рано — около 4 часов дня, а вскоре производится и поверка. Выстраиваемся по два — по военному”.

Контрзаложницы — женщины были размещены в арестном доме, где условия содержания были лучше тюремных. Вот, например, два прошения контрзаложниц, которые по распоряжению В. П. Гиневского были немедленно удовлетворены:

1) “Прошение от заложниц В. Брюхановой, М. Архангельской и С. Эльциной. Ввиду того, что за последнее время наши нервы совершенно расшатались, мы просим Вас разрешить нам пригласить сюда врача-психиатра г. Ванновского.

1918 года 28 сентября”.

2) “От заложницы Софьи Михайловны Эльциной. Ввиду того, что у меня нет теплого пальто (все мои вещи находятся в Самаре), разрешите мне пойти купить пальто.

2/15 октября 1918 года”.

Так как все контрзаложники — и мужчины, и женщины — считались политически­ми заключенными, то условия их содержания были тождественны условиям, уста­новленным царским правительством для политических арестантов: то есть они имели право пользоваться своей одеждой, бельем, регулярно получать из дома пищу, имели “улучшенный стол” (то есть рацион питания отличался от норм для уголовников). Контрзаложники вели свободную переписку, им разрешались продолжительные и частые свидания с родными и друзьями, они могли выписывать себе помимо доставляемых бесплатно “Уфимской жизни” и “Отечественных ведомостей” другие газеты и книги и т. д.

Когда в начале сентября из Сарапула в Уфу возвратились семеро заложников, они рассказали о тех испытаниях, через которые им пришлось пройти. Эти рассказы сильно обеспокоили уфимские и самарские власти. 12 сентября М. Веденяпин через Х. Д. Хадлея обратился к Пулю: “имеем честь просить Вас [...] не отказать принять на себя труд известить Совет Народных Комиссаров, что получение сведений о плохом содержании [...] заложников [может] вынудить и власть Комитета Учредительного Собрания применить соответствующие, вопреки его желанию, репрессии и в отношении большевистских заложников”.

13 сентября вице-консулы США и Великобритании в Самаре от имени своих правительств обратились к Комучу с призывом “проявить одностороннее благородство и освободить [...] женщин, чтобы положить предел таким приемам [как взятие заложников]. На этот призыв ответил М. Веденяпин: освобождать контрзаложников в одностороннем порядке Комуч не намерен, так как “1) Это единственное средство сохранения жизни лицам, заключенным Советской властью в качестве заложников; 2) среди задержанных в Уфе женщин имеются лица, принимавшие деятельное участие и активно поддерживавшие Советскую власть; 3) освободим, если Американское Генеральное Консульство в Москве гарантирует жизнь Уфимских заложников; 4) сожалеем, что вынуждены прибегнуть к заложникам”.

12 сентября в Самару из Москвы приехала Международная комиссия Красного Креста в составе: Джон Кетчпуль (John Catchpool), представитель консулов нейтральных государств; А. Ф. Клафтон (известный кадетский деятель), Н. А. Бородин и А. А. Щербаков. Вместе с этой комиссией в Самару приехала и Нина Цюрупа, о чем она телеграфировала в Уфу В. П. Гиневскому. 17 сентября комиссия прибыла в Уфу. Сразу по прибытии членам комиссии были выписаны удостоверения “на право свидания в любое время с находящимися в Уфимском арестном доме в качестве заложников лицами”. Такое же удостоверение было выписано 21 сентября и Н. Г. Цюрупа.

12 сентября контрзаложники распоряжением Комуча были переданы в ведение Губернского Уполномоченного В. П. Гиневского. Поэтому вести переговоры об обмене заложников комиссия Красного Креста должна была с ним. Переговоры велись 18 сентября в присутствии М. Веденяпина. Правда, сразу же выяснилось, что делегация приехала по поручению консулов нейтральных государств и поэтому никаких полномочий от Кремля она не имела. Несмотря на это, Управляющим ведомством иностранных дел Комуча, Уфимским Губернским Уполномоченным и членами Международной комиссии Красного Креста был подписан совместный протокол. Этот протокол обязывал местные власти “освободить из под стражи взятых в качестве заложников (женщин) [...] с отдачей их под гласный надзор милиции с тем, чтобы комиссия Международного Красного Креста выдала соответствующее обязательство настоять перед Советской властью на немедленном освобождении задержанных в качестве заложниц (в Москве и Петрограде) Керенской (с сыновьями 10 и 14 лет), Рудневой и других женщин, равным образом и тех лиц, кои были увезены из Уфы и других городов Уфимской губернии незадолго перед падением Советской власти и на обмене их впоследствии на лиц, задержанных в Уфе по распоряжению Уфимского губернского уполномоченного”. Порядок и способ обмена было решено “выработать на следующем заседании Комиссии и представителям власти”. Но следующее заседание не состоялось.

Делегация Красного Креста в тот же день информировала Москву о подписанном протоколе; О. Л. Керенская с детьми Глебом и Олегом были освобождены. 19 сентября В. П. Гиневский уже подписал приказ об освобождении контрзаложниц, когда позвонил М. Веденяпин и передал распоряжение В. К. Вольского — председателя Комуча — приостановить освобождение. Вскоре Гиневский получил и письменный приказ Вольского “задержанных в качестве заложников Цюрупа и др. оставить под стражей впредь до особого распоряжения”. При этом Вольский считал, что условия освобождения заложников остаются неизменными: освобождение заложников с той и другой стороны должно произойти одновременно на нейтральной территории, куда эти заложники будут доставлены. Когда члены комиссии Международного Красного Креста узнали о распоряжении В. К. Вольского, они посчитали себя обманутыми и оскорбленными и покинули Уфу, заявив: “Мы снимаем с себя ответственность”.

Содержавшиеся в Уфимском арестном доме В. Брюханова, Н. Архангельская, М. Архангельская, М. Цюрупа, Т. Михина, Л. Юрьева и С. Эльцина обратились 21 сентября к В. П. Гиневскому со следующим заявлением:

“Получив известие о несогласии Комитета членов Учредительного собрания на наше освобождение из-под ареста до получения радио из Москвы, мы, заложники, требуем немедленного нашего освобождения под расписку о невыезде, до получения таковой. Свое требование мотивируем тем, что почти все мы обременены семьей, некоторые из наших детей больны и брошены на произвол. Если же наши требования исполнены не будут, мы отказываемся от прогулок и свиданий, объявляем голодовку с воскресенья 9/22 сентября с. г.”.

Так как со своим заявлением контрзаложницы выступили в субботу, текст его был передан В. П. Гиневскому только в понедельник. Однако в воскресенье голо­довка все же началась. Почти все газеты Уфы сообщили о голодовке. В. П. Гиневский будучи демократом и социалистом помнил о голодовках заключенных в дореволюционное время и не хотел, чтобы его ставили в один ряд с “царскими палачами”. Он решает пойти на компромисс. 23 сентября Гиневский переправляет в Самару заявление контрзаложниц и настаивает на их временном освобождении “с отдачей под гласный надзор милиции, без права выезда за пределы города Уфы”. Видимо, его обращение было удовлетворено.

26 сентября Гиневский отдал распоряжение смотрителю Уфимского Арестного дома об освобождении на недельный срок М. Цюрупа, Л. Юрьевой и Т. Михиной “для устройства домашних дел, отобрав у них подписку [...] о том, что во время нахождения на свободе они состоят под гласным надзором милиции и в силу этого обязаны ежедневно в назначенный Начальником милиции час являться в Управление милиции на проверку. Вместе с тем при освобождении названных лиц отберите от остальных, содержащихся в Арестном доме заложниц, подписку, общую для всех, коей они ручались бы в том, что Цюрупа, Юрьева и Михина никуда из Уфы не отлучатся и по окончании срока, на который они освобождены, своевременно явятся в Арестный дом. Дача таких подписок является необходимым условием освобождения названных заложниц”. В этот же день, согласившись с условиями Гиневского, Цюрупа, Юрьева и Михина были освобождены. Через неделю они вернулись в Арестный дом.

30 сентября прошло собрание Уфимской организации партии эсеров. В. П. Гиневский выступил на собрании с сообщением о своей деятельности в должности главы исполнительной власти Уфимской губернии, в том числе он рассказал о переговорах с комиссией Международного Красного Креста и об освобождении заложниц на недельный срок. Распоряжение Гиневского о Цюрупа, Юрьевой и Михиной вызвало резкое осуждение со стороны А. П. Успенского (эсера, бывшего уфимского заложника, вернувшегося из Сарапула) и еще ряда выступавших. Гиневский твердо отстаивал правильность своего решения. Он заявил: “Организация должна одобрить мои действия”. Собрание эсеров постановило 19-ю голосами действия Гиневского одобрить, против — 3, воздержалось 8 человек.

В конце сентября по радио в Москву из Уфы были сообщены уточненные условия обмена заложников и контрзаложников, но до конца октября эта радиограмма так Кремлем получена не была.

2 октября в Москву по собственной инициативе отправился уфимец Петр Егорович Померанцев “для переговоров с представителями советской власти по вопросу об обмене заложниками”. П. Е. Померанцев вез с собой копию радиограммы с условиями обмена. Однако при переходе через линию фронта эта копия была у него отобрана и затем кем-то затеряна. В Москве Померанцев встретился с Цюрупой и сообщил ему по памяти содержание радиограммы. Помимо непосредственно заложников-уфимцев Совнаркому предлагалось освободить также заложников из Бирска и Мензелинска, 66 чехословаков, задержанных в Уфе и вывезенных в Сарапул, и ряда общественных деятелей из Москвы, Саратова и других городов. Такое предложение расширенного обмена поставило Совнарком в трудное положение. Цюрупа сказал Померанцеву, что это “ставит перед нами вопрос совершенно в новой плоскости, положительное разрешение которого является практически неосуществимым”. В то же время Цюрупа сказал, что Москва по-прежнему готова к переговорам. Более того, Советом Народных Комиссаров решено произвести обмен заложников, вывезенных из Уфы.

10 октября председателю Вятского губисполкома была направлена следующая телеграмма:

“В связи с переговорами об обмене немедленно вышлите (в) Москву (в) распоряжение Ц. И. К. (под) надежной охраной всех заложников, вывезенных из Уфы (и) заключенных (в) Вятской тюрьме. Примите все меры их безопасности (в) пути [...]. За их безопасность и неприкосновенность возлагаю личную ответственность (на) начальника конвоя. Исполнение телеграфируйте. Председатель ВЦИК Свердлов”.

В течение октября из Москвы в Уфу отправлялись радиограммы, которые, однако, в Уфе получены не были. Четверо из привезенных в Москву заложников (Алгазин, Зеленцов, Коншин и Шубин) как люди преклонного возраста в 20-х числах октября были освобождены. Померанцеву было позволено встретиться не только с этими заложниками, но и с восемью другими, содержавшихся в заключении. В Уфу Померанцев отвез письма заложников.

Возможно, именно Померанцев был тем “нарочным”, который должен был по поручению Цюрупы разыскать в Уфе “красного князя” В. А. Кугушева, чтобы тот любой ценой немедленно выехал в Москву по поводу обмена заложниками для получения инструкций и мандата от Советского правительства. Кугушев перешел линию фронта и в середине ноября прибыл в Москву и сразу же принял предложение Ленина и Цюрупы “стать посредником в переговорах по обмену”.

Сразу по возвращении Померанцева в Уфу в газетах было опубликовано письмо одного из заложников Н. Шубина от 2 ноября: “Наша группа уфимцев-заложников состоит из 12 человек, из которых четверо освобождены [...]; все они обязаны подпиской о невыезде из Москвы [...]. Остальные 8 человек: Ф. О. Белобородов, Н. Г. Бусов, В. В. Кронголим, трое Маркиных, П. А. Насонов и В. И. Порываев — они находятся в арестном доме, но продовольствие им улучшено и им выдано белье и подушки. Вышеназванные лица все здоровы, хотя, конечно, немного похудели, а старички больше прежнего поседели, да и не мудрено — время идет, но в настоящее время, когда посылается письмо, все здоровы. У Зеленцова, как и прежде, слабое сердце, у Бусова малокровие и головокружение, но это было и раньше, у Кронголима болезнь печени”. Ф. И. Колесов был освобожден раньше. О судьбе М. М. Разумова ничего выяснить не удалось.

В сентябре 1918 года были освобождены и некоторые контрзаложники:

3 сентября — освобождена по ходатайству уфимской организации меньшевиков Мария Гохберг-Эльцина;

14 октября — освобожден комиссар Госбанка Евгений Левитский;

16 октября — освобожден Николай Кадомцев;

17 октября — по ходатайству рабочих-железнодорожников, а также в связи с болезнью освобождена Татьяна Михина, ее сын Виктор Михин был освобожден еще раньше.

8 ноября Совет Управляющих ведомствами Комуча постановил освободить всех заложниц “в связи с полученной радиотелеграммой об освобождении в Со­ветской России некоторых заложников, взятых с территории освобожденной от большевиков”; “требовать от Советской власти освобождения остальных заложников”.

В ночь на 18 ноября 1918 года в Омске произошел военный переворот. Власть Всероссийской (Уфимской) Директории была свергнута, Верховным правителем России был провозглашен А. В. Колчак. Вскоре Уфа осталась одним из немногих “островов” демократии на огромных пространствах бывшей Российской империи. Московские большевики прекрасно понимали, что нужно спешить с обменом заложников: с Колчаком даже просто вести переговоры об этом было вряд ли возможно.

28 ноября Кугушев с мандатом делегата Международной комиссии Красного Креста отправился в Уфу. Накануне Кремлем была отправлена следующая телеграмма: “Симбирск. Штабу Пятой армии. Завтра выезжает (в) Симбирск Кугушев, уполномоченный Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета для обмена заложников с Уфой”. Далее в телеграмме предлагалось оказать ему всяческое содействие, выдать надлежащие документы для беспрепятственного переезда через фронт совместно с сопровождающим его бывшим заложником Н. А. Шубиным.

В тот же день Кугушев по поручению Ленина отправляет в Уфу радиограмму, которая была передана открытым текстом радиостанциями Москвы и других городов: “Радиотелеграмма. Уфа. Комитету Учредительного Собрания. Находившиеся в Вятской тюрьме шестнадцать заложников из Бирска и Мензелинска все освобождены (это была ложь; бирские заложники были освобождены не ранее последних чисел января 1919 года. — А.Е.). Также освобождены заложники, вывезенные из Уфы и находившиеся в Москве [...]. Завтра 29 ноября выезжаю вместе с Шубиным, настоятельно прошу немедленно освободить всех находящихся в Уфе под арестом уфимских заложниц и предоставить им, если они пожелают, полную возможность отъезда из Уфы. Делегат Международной комиссии Красного Креста Кугушев”.

В лютый мороз Кугушев и Шубин перешли линию фронта. 30 ноября или 1 декабря они прибыли в Уфу. После непродолжительных переговоров с Советом Управляющих ведомствами все контрзаложники были освобождены в самый последний момент. В ночь со 2 на 3 декабря Совет Управляющих ведомствами был разогнан специально прибывшим из Омска в Уфу особым отрядом колчаковцев. Этот отряд арестовал многих деятелей Комуча, членов социалистических партий, находившихся в тот момент в городе. Так в Уфе была первый раз установлена власть Колчака. Начались репрессии, однако освобожденным контрзаложникам удалось избежать нового ареста. После того, как в ночь с 30 на 31 декабря 1918 года Уфа была занята Красной армией, семьи Цюрупа, Брюханова и другие женщины получили возможность вернуться к своим мужьям.

В январе-феврале 1919 года все бывшие уфимские заложники (возможно, за исключением М. М. Разумова) получили возможность вернуться из Москвы в Уфу. Но в городе по-прежнему не знали о судьбе 9 заложников, исчезнувших во время “инцидента” на барже № 4. Жены, родные и друзья этих заложников верили в их спасение, в то, что они живы. Такую надежду давали различные слухи: говорилось о пребывании заложников в концентрационных лагерях, их видели в Кронштадте и под Самарой. Наконец от разных людей, “заслуживающих доверия”, стало “известно”, что якобы в августе 1918 года в Смольном официально докладывалось, видимо, Петроградской ЧК о том, что в Петроград доставлены 8 уфимских заложников. Своего рода надежду давали и “мрачные” сообщения большевистских комиссаров, которые уверяли, что 9 этих заложников были убиты, но никто не мог сказать точно, как именно это произошло: одни говорили об убийстве заложников на барже, другие считали, что их для казни увезли на берег, третьи утверждали, что заложники были расстреляны в Сарапуле. Разноречивость всех этих показаний и отсутствие документальных свидетельств давали родным и друзьям надежду, что все эти “мрачные сообщения” — вымысел.

Поэтому, когда весной 1919 года в Уфе на короткое время установилась власть Колчака, в первом номере возобновленной “Уфимской жизни” появилось объявление:

“Продолжая верить в то, что мужья наши живы, что не было совершенно бессмысленного и ничем не оправдываемого убийства заложников [...]. Мы, жены этих заложников, умоляем всех лиц, возвращающихся из “советской” России в Уфу и знающих что-либо об участи и местопребывании уфимцев: Ница, Толстого, Полидорова, Тарновского, Форстмана, Ауэрбаха, Редера и Маковецкого, — сообщать все имеющиеся у них сведения — письменно или лично — в редакцию газеты “Уфимская жизнь” [...]. Жены заложников: Толстая, Ауэрбах, Форстман и Ница. Апрель 1919 года”. Но никаких откликов на объявление, судя по всему, не было.

После окончательного утверждения советской власти в Уфе в июне 1919 года жена П. П. Толстого Екатерина Александровна Толстая решает обратиться лично к В. И. Ленину, который в свой приезд в Уфу летом 1900 года встречался с Толстым. (Н. К. Крупская в разговоре с А. Зеленецким вспоминала “гуманное отношение к ссыльным со стороны известного земца-кадета Толстого, который будучи земским деятелем, помог многим из ссыльных устроиться на службе в земстве (по статистике, страховому делу, агрономии и т. д.) [...]. Владимир Ильич и я были очень огорчены, узнав о самочинном расстреле Толстого летом 1918 года на Каме конвоем [...]

В июне 1919 года В. И. Ленин получил письмо:

“Владимир Ильич!

Вам пишет гражданка города Уфы — Екатерина Александровна Толстая. Цель моего письма — желание получить сведения о муже моем — заложнике Петре Петровиче Толстом.

Когда-то Вы, Владимир Ильич, вместе с ним учились в Симбирской гимназии, хотя Петр Толстой был моложе вас классом, но брат мужа Владимир Петрович Толстой — Ваш одноклассник. Он рассказывал нам много страничек из Вашей школьной жизни [...]. Узнали мы, что Вы были первым учеником [...] и, несмотря на это, были любимы классом. Не считали Вас сухарем: Вы всегда охотно делились своими знаниями с товарищами — мальчуганами и т. д. Но [...] прошло детство и юность. Далеко Симбирск, Волга, цветущие вишневые и яблоневые сады и беззаботные времена...

17-го июня (ст.ст.) 1918 года [...] мужа моего увезли из Уфы в качестве заложника [...] с тех пор я не имею никаких точных сведений о Петре Петровиче [...].

...Не буду говорить Вам о том мучительном, тяжелом моральном состоянии, в котором я и мои дети (мальчики 7 и 5 лет), а также и семьи остальных товарищей мужа, живем этот год ! Сейчас я пишу Вам, Владимир Ильич, в надежде через Вас получить весточку о моем муже и его товарищах [...]. Вам, конечно, удастся получить исчерпывающие сведения о судьбе Петра Петровича Толстого и его товарищей-заложников. Дайте, пожалуйста, возможность мужу и остальным уфимцам написать нам — женам — хотя бы по строчке. Я все надеюсь на то, что все они живы! [...]. Мне верится, что это письмо дойдет до Вас, Владимир Ильич. Вспомните тогда Симбирск, гимназию, коллегу — Толстого, аромат симбирских садов, вольный воздух Волги и дайте возможность семье Толстого и его товарищам вздохнуть полной грудью и стряхнуть с души тяжелое бремя томительного неведения! Думаю, что не надо говорить Вам о том, как тепло поблагодарим Вас все мы, получив весточку от дорогих нам людей! А, может быть... может быть, благодаря Вам, Владимир Ильич, нас ждет еще большее счастье — свидание с ними!..

 Екатерина Толстая”.

 ...Из “Биографической хроники” В. И. Ленина:

“Первая половина июня 1919 года.

Ленин читает письмо Е. А. Толстой из Уфы с просьбой сообщить сведения о ее муже [...]; после наведения справок делает на письме пометку: “в архив”.

Из архива: сентябрь 1999 г.