Валентин Александров. Непарадные портреты. Продолжение

ТОСТ ДЛЯ КНИГИ РЕКОРДОВ ГИННЕССА

Заправский тамада может говорить столько времени, на сколько рассчитано застолье. Само слово «тамада» грузинского происхождения и означает «распорядитель», имеется в виду распорядитель пиршества. Из Грузии искусство тамады перекочевало в другие республики и регионы Кавказа, где обогатилось новыми красками.

В верхнем эшелоне власти советского времени установилась почти традиция, что когда выступали руководители закавказских республик, даже при самых серьезных обстоятельствах, от их речей ожидали искристости тоста.

И надо признать, что они понимали заданную роль и старались не обмануть ожиданий. Если сейчас почитать выступления Шеварднадзе, Алиева, Демирчана на торжествах, посвященных круглым датам в истории СССР, то для полного сходства их с тостами недостает только нескольких слов: «Так выпьем же за...»

Когда на трибуне один за другим оказывались Алиев и Шеварднадзе, два наиболее ярких представителя кавказского ораторского искусства, то между ними разворачивалось очевидное соревнование в красочности речи. И если грузинские составители текстов выступлений превосходили всех кудрявостью льстивых оборотов, то азербайджанская сторона демонстрировала высшее достижение патетики интернационализма.

Когда республики по очереди отмечали свои юбилеи, то и тут была видна соревновательность, особенно перед лицом главного гостя, каким на большинстве торжеств был Брежнев, который долгое время поровну уделял внимание праздникам союзных республик. После перенесенных в середине 70-х годов приступов болезни Брежнев был не в состоянии успеть на все торжества. Это создавало разномасштабность сходных по сути праздничных мероприятий. Причем такая асимметрия выражалась прежде всего в том, что в отсутствие первого лица союзного государства в большей степени хозяином положения чувствовал себя главный политический деятель той республики, для которой наступала очередь отмечать юбилей.

В присутствии Брежнева считалось недопустимым делать доклады длиннее, чем намечалось его «приветственное слово», которое обычно делалось в формате часового выступления.

Это, конечно, нигде не записывалось, но этика требовала, чтобы количество аплодисментов, которыми прерывалось прослушивание доклада местного начальника, ни в коем случае не превосходило тех восторгов, которые демонстрировали собравшиеся при прослушивании выступления Брежнева.

На торжественных приемах, где на смену докладам приходили тосты, также царил строгий неписаный регламент. В присутствии Брежнева только он сам отвечал на приветственный тост хозяев. Хозяйский же тост, каким бы красивым он ни был, не мог быть утомительным по времени. На него отводилось семь-восемь минут. И вместе с аплодисментами не более трех страниц текста.

Всю эту механику мне пришлось изучить буквально с карандашом и хронометром в руках. Причиной было не праздное любопытство, а рабочая необходимость. На ряде торжеств, особенно посвященных датам образования республик, главный представитель Российской Федерации, а им, естественно, был председатель Совета Министров РСФСР М. С. Соломенцев, оказывался на положении первого по старшинству лица. В этом была дань уважения к России как основе советской федерации. В таком случае при каком-то стечении обстоятельств Соломенцеву могла выпасть обязанность выступать с ответным тостом. Ну а мне, как его помощнику, — написать текст выступления в соответствующих политических параметрах и физическом объеме.

Именно так сложилось при торжествах, посвященных 60-летию образования Азербайджанской ССР. Празднование несколько раз переносили в ожидании приезда Брежнева. В конце концов, тот дал указание праздновать без него, пообещав приехать в другой раз, а главным гостем назначил Соломенцева.

Для Алиева, конечно, было большим разочарованием получить вместо Генерального секретаря ЦК КПСС председателя Совмина РСФСР. Ведь в ходе торжеств легче запудрить мозги грандиозностью свершений и планов, чтобы добиться увеличения капиталовложений, в которых нуждались республики.

Разочарование в одном Алиев решил компенсировать в другом. В отсутствие престарелого и больного Генерального секретаря ЦК КПСС можно было в максимальной степени и для собственного удовольствия проявить себя хозяином положения. Величественные парад, демонстрация, торжественное собрание, митинги на предприятиях, народное гуляние с рослой и статной фигурой Алиева на переднем плане, казалось, создавали максимум условий для самовыражения азербайджанского лидера.

Но это только казалось. Кульминацией же стал заключительный аккорд торжеств, а именно государственный прием в честь гостей и участников празднеств.

В огромном банкетном зале собралось не менее тысячи человек. Часть пространства перед столом с главными гостями была освобождена, как оказалось, для выхода артистов.

Прием начался в семь вечера и закончился около полуночи. По ходу дела я поймал себя на том, что дважды на протяжении застолья захотел есть, потому что по протяженности вечер был соизмерим с рабочим днем.

На угощенье было бы грех жаловаться. Здесь было представлено все, чем богата азербайджанская земля и омывающие ее воды Каспия. Мясо молодого барашка с рубиновыми зернами гранатового яблока. Пушистый ханский рис бакинского плова, обильно покрытый золотом ленкоранского шафрана. Осетровая икра сиюминутного посола и свежий, с огня, шашлык из этой самой ценной рыбы на земле. Ко всему этому качественный коньяк. Столь щедрое угощение призвано было привести гостей в самое доброе расположение духа и дать им достаточно силы. Ибо предстояло внимать тосту, который по продолжительности, пышности слога, красоте сценарной аранжировки мог претендовать на увековечение в Книге рекордов Гиннесса.

Естественно, тост Гейдара Алиевича Алиева включал в себя целые разделы: за партию, ее генерального секретаря и ленинский ЦК, за братские республики, за каждую в отдельности, за их руководителей, за нерушимый союз рабочих и крестьян и за каждый из этих классов с прослойкой интеллигенции, за доблестные Вооруженные Силы, за передовую советскую науку, за выдающиеся достижения культуры нашей страны.

Тост был составлен так, что в него вплетались выступления звезд азербайджанской сцены, которые были не просто вставными номерами и не частью концерта, а как бы иллюстрациями отдельных положений речи Алиева. Например, он по ходу тоста говорил о русском народе и в подтверждение добрых чувств просил хор исполнить русскую песню. Так в потоке речи ее украшали своим мастерством и талантом Бейбутов, Магомаев, Бюль-Бюль-оглы.

Каждый фрагмент тоста был подлинным литературным шедевром. Здесь были цитаты из азербайджанской поэзии, произведений Пушкина, Шевченко и Руставели. Были экскурсы в историю, воспоминания, обращения к высказываниям сидевших в зале политических деятелей.

При этом, провозглашая одну за другой развернутые обширные здравицы, Алиев даже не держал в руках никакого текста. Казалось, что он живет тем, что говорит. Просто вроде бы положение хозяина позволило ему высказать наконец то, что копилось годами в его сознании.

По ходу речи Алиева я наблюдал, как сидящий чуть в стороне от него Шеварднадзе кидал на оратора взгляды, которыми нередко из-за кулис один эстрадный артист сопровождает удачное солирование коллеги. В этом взгляде и признание достоинств, и сарказм по поводу уловленных специалистом недостатков, и зарок на будущее: дескать, у меня будет лучше!

Под влиянием профессионального любопытства я дважды подходил к сидевшему рядом с Алиевым Соломенцеву. И тут мне раскрылась технология столь протяженного и красочного выступления.

Каждый раз, приглашая кого-либо из артистов принять эстафету здравицы, он опускал глаза к листам лежащего перед ним сценария. Читал текст очередного фрагмента и, как только артист уходил с подиума, продолжал прерванную было речь. Причем делал это артистично, с импровизацией, не оставляя и тени сомнений, будто для выступления ему не нужно никакой подсказки.

Это выступление в целом представляло образец высокого искусства, с точки зрения как замысла, так и исполнения.

Алиев тогда еще не пережил ни личного одиночества, ни тяжелого сердечного недуга, ни временной потери родины. Герой Социалистического Труда, кандидат в члены политбюро Гейдар Али Рза оглы Алиев был полон сил в свои пятьдесят пять лет. Историк по образованию, хозяин страны по общественному положению, демагог и лицедей по манере общения, он демонстрировал блестящее соединение ораторского мастерства с авторитетом олицетворяемой им власти.

Думаю, что все эти качества во многом предопределили органическое верховенство Алиева во властных структурах Азербайджана на долгий срок вперед. Даже когда развалился Советский Союз и кончилась власть КПСС, когда Алиев вернулся в Баку после тяжелейшей болезни, ореол избранника судьбы, сильного и мудрого деятеля помог ему не только вернуть себе Азербайджан, но и предотвратить гражданскую войну, снизить издержки военных неудач.

Однако вернемся к тому государственному приему в честь 60-летия образования Азербайджанской ССР и тосту Алиева, который находится в центре этого рассказа. Около одиннадцати часов ночи, когда речь хозяина пиршества все больше выходила на финишные обобщения, Соломенцев через офицера охраны пригласил меня подойти к нему, кое о чем посоветоваться. О предмете переживаний догадаться было нетрудно.

— Ты видишь, какую речь закатил Гейдар Алиевич, — шепнул в мою сторону Соломенцев, когда я сел на стул за его спиной, но в дальней от Алиева стороне. — А у нас сколько заготовлено? Три страницы! С другой стороны, если так же обо всем говорить, так мы до утра не разойдемся.

Видимо, Соломенцев уже пришел к определенному выводу, но ему нужно было опереться еще на чье-нибудь мнение или поразмышлять вслух.

Для меня было очевидно, что соревноваться с Алиевым в красноречии и всеохватности тоста было бы бессмысленной затеей. В принципе, Соломенцев мог бы, конечно, и без бумажной шпаргалки произнести застольную речь. Однако импровизация в присутствии руководителей всех союзных республик, Москвы и Ленинграда, многих министров, военачальников несла бы немалый риск, поскольку кого-то можно было бы пропустить, что обернулось бы непременными пересудами. Да и вообще, каждый живет своей традицией, подстраиваться под чью-то манеру — гиблое дело. Такое мнение я и высказал на нашем своеобразном совете на «поле боя».

— Я тоже так думаю, — принял Соломенцев спасительную точку зрения. — С нашей стороны обо всем будет сказано — о партии, о руководстве, об Азербайджане, о дружбе республик. Только в общем плане. Это даже весомее, чем о каждом из этого по отдельности.

Так и было сделано. Речь Соломенцева никоим образом не соревновалась с выступлением Алиева. Резкий контраст по красочности и особенно продолжительности был воспринят, кажется, с признательностью уставшей публикой.

На следующий день речь Алиева заняла в газетах до двух с половиной полос. Это примерно 50 машинописных страниц. Подобного по продолжительности тоста мне больше услышать не пришлось.

Возможно, Шеварднадзе превзошел бы его на следовавшем за азербайджанским праздником 60-летии Грузии. Мне тоже довелось быть на том торжестве. Но только там главным гостем был уже слегка поправившийся Брежнев.

Так же проходил торжественный ужин. Гостей пригласили в самое, может быть, живописное место Грузии — ресторан на поднимающейся над Тбилиси горе, той, что чуть повыше пантеона, где погребен Грибоедов.

...В ожидании приема я спустился к мемориалу. Всегда на этом месте комок подступает к горлу, как только взгляд находит слова Нины Чавчавадзе, безутешной вдовы поэта: «Зачем любовь моя пережила тебя?»

Вот уже более полутора веков эта краткая эпитафия передает боль страдающей души, никого не оставляя равнодушным к трагедии двух любящих сердец. Искренность не рассудочна, и гениальность — не ремесло...

Участие Брежнева в праздновании 60-летия Грузинской ССР максимально подняло политический уровень события. Теперь уже о нем должны были трубить все средства информации.

Вместе с тем немощь Генерального секретаря ЦК КПСС налагала на торжества свой болезненный отпечаток. Будто величественный павлин приготовился распустить свой праздничный убор, а какой-то скучный канцелярист склеил ему перья.

Неизвестно, какой протяженности приготовил свой тост Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе. Скорее всего, он был готов пойти на побитие рекорда. Но только врачи жестко ограничили срок участия Брежнева в государственном приеме сорока минутами. В эти минуты должна была уложиться и речь самого Брежнева, и здравицы ансамбля в его адрес, и лихая пляска, и тост хозяина приема Шеварднадзе.

Слова были красивы, но им было тесно в отведенном пространстве. Было заметно потом, как сочувственно прощался с Шеварднадзе в аэропорту азербайджанский партийный руководитель Алиев.

Но было в этой сочувственности и некое торжество. Торжество тамады, сохранившего первенство в художественном соревновании. Хотя и за счет не зависящих от обоих обстоятельств.

В Азербайджане и Грузии в ту пору разворачивались стройки заводов и плотин, расширялись плантации цитрусовых, чая и винограда, шла добыча нефти и марганца, миллионы людей были заняты ежедневным нелегким трудом.

Но, может быть, в час досуга искренние ценители застолья из грузин и азербайджанцев раскрывали местные газеты с отчетами о торжествах, вчитывались в слова тостов и говорили между собой: «А наш-то лучше!»

ЕСЛИ РСФСР ВЫЙДЕТ ИЗ СССР, ЧТО ЖЕ ОСТАНЕТСЯ?

Когда в 1977 году принималась очередная советская Конституция, в адрес конституционной комиссии поступила масса писем. Та часть из них, которая касалась России, была выделена в отдельный сборник, имевший гриф «Для служебного пользования».

Этот российский сборник был под расписку передан мне для изучения как руководителю рабочей группы по подготовке доклада председателя Совета Министров РСФСР о проекте российской Конституции.

Там было, конечно, много достойных внимания предложений. Но в памяти осталось письмо, которое прислал один харьковчанин, обеспокоенный судьбой единого советского государства.

Автор был категоричен. Выражая в принципе согласие с конституционным положением о праве союзных республик на добровольный выход из состава СССР, он вместе с тем требовал записать, что это право не распространяется на Российскую Федерацию.

«Если РСФСР выйдет из состава СССР, — рассуждал гражданин из Харькова, — что же тогда останется от Советского Союза? Ведь распадется вся страна, которая будет не в силах поддерживать связи между несколькими частями, разделенными российским пространством».

В 1977 году, когда в Москву поступило это письмо, и годом позже, когда принималась Конституция Российской Федерации, сама постановка вопроса о выходе РСФСР из СССР и обеспокоенность на сей счет казались абсурдными. К тому времени уже 65 лет существовал Союз Советских Республик, выйти из которого не пытались не только Россия, но и республики Прибалтики, чье пребывание в СССР было наименее обоснованным.

Однако не прошло и 15 лет, как кажущаяся нелепость оказалась пророческим предвидением. А ирония по поводу абсурда автора одного письма обернулась признанием господства политической слепоты, исключавшей возможность понять, что помпезный фасад в виде широковещательной Конституции прикрывает не дворец социализма, а его руины.

ГЕМОРРОИ ТРУДА

На рубеже двух периодов нашей истории — застоя и перестройки — в состав высшего руководящего органа страны, Политбюро ЦК КПСС, входило до восьми трижды и дважды, еще пять-шесть просто Героев Социалистического Труда и Советского Союза. В первом руководстве страны, сформированном М. С. Горбачевым после XXVII съезда КПСС в 1986 году, в составе тридцати одного руководящего деятеля было пятнадцать единожды, дважды и трижды Героев. Число членов КПСС тогда достигало восемнадцати миллионов человек. А выступить в защиту своей партии оказалось некому. Все умели голосовать «за» или «против» в зависимости от того, чего хотело начальство. Но проявить ответственность за партию без начальственного слова мало кому оказалось по силам и по душе.

Причины превращения в прах могучей в прошлом силы исследовались и еще долго будут изучаться специалистами разных направлений. Будет найдено много обстоятельств. С моей же стороны хотелось бы обратить внимание только на одно: те, кто руководил страной, мало были пригодны к решению стоявших перед ними задач при Брежневе, и ненамного лучше они были при Горбачеве.

Страной правила не политическая организация многомиллионной компартии, а конгрегация аппаратчиков, умевшая приспособиться к самым неожиданным обстоятельствам, но потерявшая способность к самостоятельным действиям. Это была партия приспособленцев внутри партии энтузиастов, партия номенклатуры внутри массового объединения двух разных, противоположных друг другу организаций. Право так судить дает мне понимание и собственной принадлежности к сформированному партийным руководством путем тщательной селекции слою партийной номенклатуры.

Такая «химера», где голова не соответствует телу, не могла существовать вечно. Она была обречена, хотя могла продержаться еще какое-то время. Оказавшиеся у власти «геморрои труда» ускорили ее гибель, ибо трансформировать политическую систему они оказались не в силах, так же, как не способны были преобразиться сами.

ГЛАВНЫЙ ТЕОРЕТИК ПАРТИИ

Молвы о себе как о главном теоретике партии член политбюро и секретарь ЦК КПСС Михаил Андреевич Суслов удостоился в силу случайных обстоятельств. При Сталине, конечно, никаких главных теоретиков не могло и быть. Хотя именно на сталинский период приходились первые идеологические выступления Суслова, особенно с осуждением так называемого югославского ревизионизма. Пришедший к власти после смерти Сталина Хрущев на роль теоретика не претендовал. Вместе с тем в его докладах и были изложены подсказанные секретарем ЦК Отто Вильгельмовичем Куусиненом и собранными им молодыми идеологами Арбатовым, Беляковым, Брутенцем, Красиным, а также разработанные группами спичрайтеров во главе с Федором Бурлацким, Елизаром Кусковым идеи мирного сосуществования, мирного перехода от капитализма к социализму, отмирания государства при социализме и многие другие идейные новации.

Поскольку Хрущев не рвался в теоретики, а говорить на этот счет надо было, главным докладчиком КПСС по теоретическим вопросам постепенно становился Суслов, которому в ЦК КПСС было поручено руководить идеологическим направлением. Одно время чуть было не затмил его Леонид Федорович Ильичев, которого Хрущев за три года до своей отставки назначил еще одним секретарем ЦК, ответственным за идеологию. Но Ильичев успел только облить грязью наиболее популярных поэтов — Евтушенко, Вознесенского, а заодно с ними и абсолютно просоветского Рождественского, затем художников и скульпторов-авангардистов (Неизвестного — в первую очередь). На этом погромная деятельность Ильичева завершилась, поскольку его сняли вслед за отставкой Хрущева как оголтелого проводника хрущевского субъективизма.

Суслов же изгнания из политбюро избежал, поскольку поддержал антихрущевских заговорщиков во главе с Брежневым. Противники Хрущева были заинтересованы иметь на своей стороне старого идеолога, одного из немногих, работавших при Сталине.

Мне пришлось еще в студенческие годы в начале 50-х читать доклады Суслова, поскольку они изучались в курсе истории партии и по ним строилась пропаганда, направленная против югославского лидера Иосипа Броз Тито. Первое соприкосновение с Сусловым не как с небожителем, а как с вполне конкретным партийным деятелем произошло у меня весной 1965 года, когда готовился доклад Брежнева о 20-летии Победы над Германией.

На какой-то стадии подготовки доклада, после очередной проходки текста уже не в рабочей группе, а в кабинете первого секретаря ЦК КПСС, Леонид Ильич при нас, участниках этой работы, нажал кнопку на телефонном пульте, сказал в трубку:

— Слушай, Миша. Мы тут подготовили текст. Пока я не буду рассылать его по политбюро. Ты его в рабочем порядке посмотри. Тебе его занесут. Потом скажешь мне свое мнение.

На следующий день Михаил Андреевич зашел к нам в рабочую комнату, бывшую этажом выше и его кабинета, и кабинета Брежнева. Поздоровался, сказал две-три банальные фразы о значении празднования Дня Победы. Скорее всего, хотел посмотреть, нет ли среди нас кого-нибудь, чья позиция могла вызвать у него сомнения. Таковых не оказалось. В комнате находились лишь помощники Брежнева, они были вне подозрений, меня же по молодости лет и значившейся за мной привязке к МИДу в расчет можно было не брать.

В тот же день при очередной вечерней проходке текста Брежнев сказал, что Михаил Андреевич похвалил проект, никаких замечаний не высказал. И это утверждало Брежнева во мнении, что он может предлагать коллегам по политбюро свое первое крупное выступление после назначения на пост руководителя КПСС.

То, что Михаил Андреевич не высказал никаких замечаний ни нам, рабочей группе, ни Леониду Ильичу, представлялось первоначально естественным, как проявление такта в отношении высшего партийного руководителя. Однако в дальнейшем стало очевидно, что здесь есть и другие обстоятельства.

Летом 1968 года, при нарастании кризиса вокруг Чехословакии, но еще задолго до ввода ряда участников Варшавского договора в эту страну, была создана комиссия политбюро для анализа складывающейся ситуации и выработки предложений. Возглавил ее Суслов. Понятно, что вошедшие в комиссию руководители КПСС и советского правительства ничего сами анализировать не могли. Поэтому сразу же была создана рабочая группа, которую собирал лично Михаил Андреевич. Эта рабочая единица, как и комиссия, просуществовала недолго. Михаил Андреевич с трудом выносил у себя в кабинете встречи сразу более чем с тремя-четырьмя собеседниками. Но несколько заседаний рабочей группы по Чехословакии состоялось, и в них довелось участвовать и мне, в ту пору консультанту отдела ЦК КПСС по социалистическим странам.

— Времени у нас мало, — начинал Суслов совещание с рабочей группой, — поэтому сразу займемся делом, работать надо засучив рукава.

И Суслов, как бы демонстрируя энергичную рабочую манеру, снимал пиджак, вешал его на спинку кресла, подтягивал длинные рукава рубашки. Эти движения и сопровождающие их слова о малом времени повторялись на всех совещаниях. Собравшиеся поспешно раскрывали блокноты, перебирали листы бумаги, брали в руки карандаши, демонстрируя, что понимают необходимость быстрых действий и готовы выполнять поручения.

— Ну, что нам предстоит? — вопрошал Михаил Андреевич, хотя все считали, что именно он и собрал их с намерением чем-то озадачить.

Не получив ответа на свой вопрос, Суслов сразу включал в дело своего помощника, к которому обращался кивком головы, не называя, как и всех работников аппарата, ни по фамилии, ни по имени-отчеству:

— Каков у нас план мероприятий?

Зачитывался план. Естественно, его проект был заранее согласован между участниками рабочей группы. Если вдруг возникал у кого-либо вопрос, то тень болезненной гримасы, пробегавшая по лицу Суслова, гасила желание делать новые уточнения.

— у, что же? — подытоживал сразу же Суслов. — Всем ясно, что надо делать. Сроки определены. Времени нет. Леонид Ильич уже спрашивал. Я доложил. До свидания, товарищи.

Ссылка на Брежнева была непременной и в начале работы, и при ее завершении. Впрочем, обе эти стадии мало отличались одна от другой. Менялся только вопрос к помощнику: «Ну, что там сделано?»

Если речь заходила о поручении Брежнева, то Михаил Андреевич подробно, сверяясь с записью, излагал, что сказал генеральный секретарь. И это было главным содержанием речи Суслова. Минимум слов от себя.

Случился как-то эпизод, когда вроде бы без собственного суждения по проекту не обойтись, потому что никаких указаний Брежнева не было, но и тут Суслов ограничился ничего не значащими фразами. Хотя обстоятельства требовали иного.

Когда закончились советско-чехословацкие переговоры 2 августа 1968 года в пограничном городе Чиерна-над-Тисой, между Брежневым и Дубчеком было согласовано решение созвать совещание с участием других стран Варшавского договора. Эта международная встреча должна была состояться через двое суток в Братиславе, столице Словакии. Условились также, что советская сторона подготовит проект будущего итогового документа, который был бы построен в виде развернутого заявления. Вечером 2 августа Брежнев дал это поручение, вызвав оказавшихся рядом Блатова, Загладина и Александрова-Агентова. Потом секретарь ЦК по связям с компартиями капиталистических стран Борис Николаевич Пономарев дал единственное пояснение по содержанию проекта: «Должен быть большой-большой пузырь». И нарисовал обеими руками в воздухе круг. На написание проекта выделялось то время, которое поезд будет идти от станции Чиерна до Братиславы, — шесть часов.

Утром нам, группе из восьми человек, выделили вагон-салон в брежневском поезде с оборудованным машинописным и стенографическим бюро. Работа началась сразу же. Чтобы окрестные пейзажи не отвлекали своей красотой, мы задернули шторки на окнах. Составив контуры проекта, сразу же стали сообща диктовать содержание. К середине пути сделали первый вариант. Это был абсолютно сырой, малосодержательный набросок. Вдруг в салон входит Суслов: «Ну, как тут у вас? Давайте посмотрим». Мелькнула мысль, что Михаил Андреевич, ехавший вместе с Брежневым, намерен высказать какие-то мысли по содержанию. Но нет. Посмотрев первый вариант, который пока не содержал ничего, кроме набора банальных фраз, Суслов закончил: «Основа есть, я так и скажу Леониду Ильичу. Продолжайте».

Мы опешили. У главного теоретика не нашлось что сказать по существу. А ведь это был проект, под которым должны были поставить подписи руководители шести стран. Он должен был связывать общими позициями Чехословакию и ее союзников, быть обязательным к выполнению и не оскорбительным для взбудораженного общественного мнения чехов и словаков.

В конце пути, когда проект был передан всем официальным членам советской делегации, опять от Суслова не последовало ничего. Его память цепко держала лишь давно сложившиеся и повторяемые как заклинания постулаты марксизма-ленинизма. Он мог фиксировать их наличие или отсутствие. Искажение, как и забвение набора обязательных догм, вызвало бы его реакцию. Увидеть же мир в новом свете и дать ему адекватную оценку Михаил Андреевич был не в состоянии. Таким, собственно говоря, он и нужен был Брежневу, который мог не опасаться заговорщицких действий, если приходилось на срок отпуска или иной отлучки оставлять «на хозяйстве» Суслова.

...В те годы я жил в Староконюшенном переулке, в доме «сталинской» постройки, куда после брежневского переворота переселили и семью Хрущева. Путь мой на Старую площадь проходил через арбатские переулки, Волхонку. Удостоверение личности работника аппарата ЦК КПСС позволяло проходить через территорию Кремля от Боровицких ворот до Спасских, чтобы потом по улице Куйбышева идти к Ильинским воротам.

Не скажу, чтобы очень часто, но уж в месяц раз, как правило, в моем поле зрения в Кремле или на улице Куйбышева появлялся и останавливался черный лимузин марки «ЗИЛ». Выходили Суслов и немолодой уже сопровождающий офицер охраны, который нес коричневую папку с бумагами своего подопечного. Сопровождающий шел в двух шагах позади Суслова. Больше никто из охраны следом не ходил. Вместе с тем видно было, как офицеры «наружки», которые в штатском стояли на всех перекрестках этой главной в брежневские времена магистрали, встречали взглядом и провожали до следующего поста высокопоставленного подопечного.

Суслов шел прямой как штык и вместе с тем отяжеленной годами, шаркающей походкой. Всегда в старомодном длинном пальто в зависимости от сезона: от светло-серого габардинового, летнего, до цвета маренго из плотного драпа с каракулевым воротником, зимнего. Постоянно в головном уборе — шляпе или каракулевой шапке пирожком. Ну, и от осени до весны — в калошах, ставших символом его консерватизма.

Шедшие навстречу люди часто с ним здоровались, даже если не были знакомы лично. Он в таком случае кивал в ответ, едва ли задумываясь, знает встречного или нет. Обогнать его было почему-то неловко, по крайней мере я себе этого не позволял.

При взгляде на Суслова со стороны невольно думалось: почтенный человек, вполне мог бы заниматься каким-нибудь тихим делом, зачем же он остается в руководстве партии, задача которой быть в гуще жизни общества? Впрочем, и сама партия своих задач не выполняла. Калоши сдерживали ее шаг, и вместе со своим «главным теоретиком» партия не могла вылезти из обветшавших от времени идеологических одежд.

ПЕРЕКРЕСТНОЕ НЕДОВЕРИЕ

Мой товарищ и коллега Ф. Ф. Петренко написал книгу, выдержавшую много переизданий, — «Секреты руководства». Один из таких секретов, как явствует из книги, — проверка исполнения принятых решений. Написано там было и о том, как надо организовывать проверку. Это и создание проверочного аппарата, и контрольные записи в рабочих дневниках, требование промежуточных докладов и прочее, и прочее...

Но жизнь богаче любых теорий, разнообразнее всяких рецептов. Тому пример наш с ним общий начальник, секретарь ЦК КПСС по социалистическим странам К. В. Русаков, у которого мой товарищ, а затем я работали какое-то время помощниками.

Моя очередь настала, когда самые главные начальники — генеральные секретари ЦК — один за другим сменяли друг друга с годичным интервалом: Брежнев, Андропов, Черненко. Мое назначение на должность состоялось при Андропове.

Руководители коммунистической партии тогда были почти все старческого возраста, а Русаков — один из самых старших из них, ему было семьдесят три года.

Видимо, в молодости он обладал прекрасной памятью. И все, что по книге «Секреты руководства» надо записывать в рабочую тетрадь, он держал в голове, точно зная, в какой день и час спросить с подчиненных о выполнении данных им поручений.

Но у него был свой начальник — Генеральный секретарь ЦК КПСС, который тоже контролировал выполнение своих поручений.

Не знаю, как обстояло дело у генеральных секретарей, но цепкая память Русакова помогала ему всегда точно и в полном объеме доложить о ситуации на вверенном ему участке ответственности.

Возможно, надежная память помогла Русакову, не обладавшему особыми качествами ни аналитика, ни мыслителя, высоко подняться по лестнице партийной иерархии. Однако расчет на память стал подводить его с приближением возраста к внушительной цифре 75.

Хорошая память не дала возможности сформировать привычку пользоваться рабочей тетрадью. Но и без записей было уже не обойтись. Русаков стал делать какие-то пометки на листах настольного календаря. Но площадь листков была мала, записи наслаивались друг на друга, грозя перепутать указания ему самому с поручениями подчиненным.

И тогда Русаков включил в свою работу метод, до которого не мог додуматься ни автор книги «Секреты руководства», ни другие специалисты теории управления. Я бы назвал его методом перекрестной проверки или перекрестного недоверия.

Например, Русаков получал задание подготовить записку для политбюро о состоянии межнациональных отношений в социалистических странах. Он тут же, подчас не вешая телефонную трубку, звонил одному из своих заместителей и перепоручал это задание. Затем сразу же звонил своему первому заместителю, которому поручал проверить, как быстро заместитель подготовит нужную записку. Сразу же он звонил и мне, чтобы я на всякий случай знал, какие поручения он только что дал двум другим подчиненным.

Естественно, каждый из нас слова секретаря ЦК, что называется, брал на карандаш. И если не хватало рвения у одного, то кто-нибудь из двух других «толкал» выполнение поручения.

Комбинации выполняющих задание и надзирающих за этим могли быть самые различные, и одновременно каждый из подчиненных Русакова оказывался в сложной системе взаимоконтроля. Причем подчиненные Русакова должны были и между собой строить отношения так, чтобы поручения начальства не забыть и доверие друг к другу не потерять.

Используемый Русаковым метод исключал возможность давать задания в присутствии нескольких человек. Поэтому он отказался почти полностью от разного рода совещаний и контакты с подчиненными перевел на телефонную связь, при которой каждый раз он говорил с человеком один на один.

Допустим, звонит мне, своему помощнику, и говорит: «Мне надо выступить такого-то числа перед избирателями, пожалуйста, подготовьте проект речи за неделю до этого». Вешает трубку.

Ровно через две минуты телефонный звонок. На этот раз слышу голос его первого заместителя О. Б. Рахманина: «Валентин, тут К. В. мне сейчас сказал, что поручил тебе подготовить его выступление, я не знаю, как ты его будешь писать, но не забудь сказать мне, как у тебя пойдет дело».

Еще через несколько минут звонит Г. Х. Шахназаров, заместитель Русакова, примерно с такой же речью: «Слушай, Валь, что-то мне начальник о речи его сказал, я ничего не понял, но ты там, когда разберешься, дай мне знать».

Все. Чувствую, что я не только на крючке, но и на растяжке. Теперь нужно будет показать проект в положенный срок не одному начальнику, а еще и двум его замам, причем не ясно, в какой последовательности. И не дай бог они начнут рвение проявлять, поправки вносить. Тогда никакого срока не хватит.

Давно уже ушел из жизни бывший секретарь ЦК КПСС Константин Викторович Русаков. Еще раньше он оставил свое рабочее кресло. Нет уже и самой КПСС. Я не боюсь обнародовать метод Русакова и потерять таким образом унаследованное от него в моем качестве помощника «ноу-хау» на перекрестное недоверие и взаимную проверку.

Не боюсь такой потери, потому что семидесятипятилетние деятели едва ли в ближайшее время займут руководящие позиции в стране. Людям же помоложе, скорее всего, метод не пригодится, поскольку новую генерацию руководителей учат другим приемам управления, в частности умению пользоваться органайзером, карманным и настольным ноутбуком, где должна быть графа или кнопка «контроль».

Но если какая-то фирма введет в ноутбук кнопку «контроль за контролем», то это прошу сделать только с моего согласия. Я же на средства, поступившие от реализации этого «ноу-хау», обязуюсь создать специальный фонд для оказания помощи всем потерявшим память начальникам.

Из архива: октябрь 2008 г.