№2.2023. Фёдор Шаляпин. Страницы из моей жизни

Предисловие

«Я считаю нужным предупредить читателя, что автобиография написана и печатается мною не в целях саморекламы – я вполне достаточно и всюду рекламирован моею четвертьвековой работой на сценах русских и европейских театров.

Я написал и печатаю правдивую историю моей жизни и не в целях самооправдания.

Мне хочется, чтоб книга моя внушила читателям несколько иное отношение к простому человеку низов жизни, возбудила бы больше внимания и уважения к нему. Я думаю, что только внимание и уважение к ближнему может создать для него те условия, в которых он с наименьшим количеством бесполезно затраченной энергии привнесёт в жизнь наибольшее количество красивого, доброго и умного.

Вот искреннее мое желание. Я знаю: никто не поверит мне, если я скажу, что не так грешен, как обо мне принято думать. И если порою у меня невольно вырывалась жалоба или резкое слово – я извиняюсь. Что делать? Я – человек и чувствую боль, как все. Я написал эти, может быть, скучные страницы для того, чтоб люди, читая их в это трудное время угнетения духа и тяжких сомнений в силе своей, подумали над жизнью русского человека, который хотя и с великим трудом, но вылез, выплыл с грязного дна жизни на поверхность ее и оказал делу пропаганды русского искусства за границей услуги, которые нельзя отрицать. Забудьте, что этого человека зовут Фёдор Шаляпин, и подумайте о тех сотнях и тысячах, которые по природе своей даровиты не менее Шаляпина, Горького, Сурикова и множества других, но у которых не хватило сил победить препятствия жизни, и они погибают, задавленные ею, может быть, каждый день. На этом я кончу. В книге моей много недосказано, о многом я нарочито умолчал. Это сделано не из желания спрятать себя – я ведь не исповедовался, а рассказывал, это сделано по силе некоторых внешних причин, и пока я лишен возможности устранить их своей волей. Я просил бы верить, что мне нет надобности кривить душою, прятать свои недостатки, оправдываться и вообще выставлять себя лучше, чем я есть».

 

 

Мне уже минуло 17 лет. В Панаевском саду играла оперетка. Я, конечно, каждый вечер торчал там. И вот однажды какой-то хорист сказал мне:

– Семёнов-Самарский собирает хор для Уфы – просись!

Я знал Семёнова-Самарского как артиста и почти обожал его. Это был интересный мужчина с чёрными нафабренными усами. Они у него точно из чугуна были отлиты. Ходил он в цилиндре, с тросточкой, в цветных перчатках. У него были эдакие «роковые» глаза и манеры заядлого барина. На сцене он держался как рыба в воде, и чрезвычайно выразительно пел баритоном в «Нищем студенте»[1].

 

Цэлово-ал гор-ря-чо-о,

Но вэдь только в плеч-чо-о!

 

Барыни таяли пред ним, яко воск пред лицом огня.

Набравшись храбрости, я подошёл к нему в саду, снял картуз.

– Что Вам? Ага! Придите ко мне в гостиницу завтра.

Пошёл я в гостиницу, а швейцар не пускает меня к Самарскому. Я умолял его, уговаривал, чуть не плакал и, наконец, примучил швейцара до того, что он, плюнув, послал к Семёнову-Самарскому мальчика спросить, хочет ли артист видеть какого-то длинного, плохо кормленного оборванца.

– Приказано пустить, – сказал мальчик, возвратясь.

Я застал Семёнова в халате. Лицо его было осыпано пудрой. Он напоминал мельника, который, кончив работу, отдыхает, но еще не успел умыться. За столом против него сидел молодой человек, видимо кавказец, а на кушетке полулежала дама. Я был очень застенчив, а перед женщинами – особенно. Сердце у меня ёкнуло: ничего не сумею сказать я при даме. Семёнов-Самарский ласково спросил меня:

– Что же Вы знаете?

Меня не удивило, что он обращается со мной на Вы – такой барин иначе не мог бы, – но вопрос его испугал меня: я ничего не знал. Решился соврать:

– Знаю «Травиату», «Кармен».

– Но у меня оперетка – «Корневильские колокола»[2].

Я перечислил все оперетки, названия которых вспомнились мне, но это не произвело впечатления.

– Сколько вам лет?

– Девятнадцать, – бесстыдно сочинил я.

– А какой голос?

– Первый бас.

Его ласковый тон, ободряя меня, придавал мне храбрости. Наконец он сказал:

– Знаете, я не могу платить вам жалованье, которое получают хористы с репертуаром...

– Мне не надо. Я без жалованья, – бухнул я.

Это всех изумило. Все трое уставились на меня молча. Тогда я объяснил:

– Конечно, денег у меня никаких нет. Но, может быть, Вы мне вообще дадите что-нибудь.

– Пятнадцать рублей в месяц.

– Видите ли, – сказал я, – мне нужно столько, чтоб как-нибудь прожить, не очень голодая. Если я сумею прожить в Уфе на десять, то дайте десять. А если мне будет нужно шестнадцать или семнадцать...

Кавказский человек захохотал и сказал Семёнову-Самарскому:

– Да ты дай ему двадцать рублей! Что такое?

– Подписывайтесь, – предложил антрепренёр, протягивая мне бумагу. И рукою, «трепетавшей от счастья», я подписал мой первый театральный контракт.

Вошёл еще хорист Нейберг, маленький, кругленький человек, независимо поздоровался с антрепренёром:

– Здравствуйте, Семён Яковлевич.

Этот подписал контракт на сорок рублей.

– Через два дня, – сказал Семёнов-Самарский, – я выдам вам билет до Уфы и аванс.

Аванс? Я не знал, что это такое, но мне очень понравилось это слово. Я почувствовал за ним что-то хорошее. Я вышел с Нейбергом. Он служил хористом в опере Серебрякова, куда я очень стремился попасть, когда мне было лет 15, и куда меня не взяли, потому что как раз в этот год ломался мой голос.

Славным товарищем мне оказался потом этот маленький Нейберг.

Дома, то есть у Петрова, я созвал друзей и с величайшей гордостью показал им документ, вводивший меня служителем во храм Талии и Мельпомены. Товарищи относились к моим стремлениям в театр очень скептически и обидно для меня. Теперь я торжествовал, припоминая им прежние насмешки. Бывало, играю в бабки, целясь биткой в кон, я запою фразу из какой-нибудь оперы, а они, окаянные, хохочут.

– Подождите, черт вас возьми! – обещал я им. – Через три года я буду петь Демона!

Через три года я действительно пел. Только не Демона, а Мефистофеля.

Прошло двое суток, и вот я, получив авансом две трёшницы и билет второго класса на пароход Якимова, еду в Уфу. Был сентябрь. Холодно и пасмурно. У меня, кроме пиджака, ничего не было. Мать Петрова подарила мне старенькую шаль, которую я надел на себя, как плед. Чувствовал я себя превосходно: первый раз в жизни ехал во втором классе и куда ехал! Служить великому искусству, чёрт возьми!

На реке Белой наш пароход начал раза по два в день садиться на мель на перекатах, и капитан довольно бесцеремонно предлагал пассажирам второго и третьего класса «погулять по берегу». Стоял отчаянный холод. Чтобы согреться, я ходил по берегу колесом, выделывал разные акробатические штуки, а мужички, стоя около стогов сена, которое они возили в деревню, глумились надо мной:

– Гляди, гляди, как барина-то жмёт! Чего выделывает, жердь!

«Барин!» – думал я.

Как-то ночью мне не спалось, вышел я на палубу, поглядел на реку, на звезды, вспомнил отца, мать. Давно уже я ничего не знал о них, знал только, что из Астрахани они переехали в Самару.

Мне стало грустно, и я запел:

 

Ах ты, ноченька, ночка тёмная…

 

Пел и плакал.

Вдруг в темноте слышу голос:

– Кто поёт?

Я испугался. Может быть, по ночам на пассажирских пароходах запрещается петь?

– Это я пою.

– Кто я?

– Шаляпин.

Ко мне подошел кавказский человек, Пеняев, славный парень. Он, видимо, заметил мои слёзы и дружески сказал:

– Славный голос у тебя! Что же ты сидишь тут один? Пойдём к нам. Там купец какой-то. Идём!

– А купец не прогонит?

– Ничего. Он пьяный.

В большой каюте первого класса за столом сидел толстый, краснорожий купец, сильно выпивший и настроенный лирически. Перед ним стояли бутылки водки, вина, икра, рыба, хлеб и всякая всячина. Он смотрел на все эти яства тупыми глазами и размазывал пальцем по столу лужу вина. Ясно было, что он скучает.

Пеняев представил меня ему. Он поднял жирные веки, сунул под нос мне четыре пальца правой руки и приказал:

– Нюхай!

Я понюхал.

– Чем пахнет?

Пальцы пахли вином, селедкой.

– Рыбой, – сказал я.

– Ну и глуп. Чулками пахнет! А ты – рыбой! Должен сразу угадывать.

Но, несмотря на то, что я не угадал сразу, он всё-таки сейчас же налил мне водки.

– Пей! Ты кто таков?

Я сказал.

– Ага! Тоже этот... Из этаких. Ну, ничего. Я люблю. Ты что умеешь?

– Пою.

– А фокусы показывать не умеешь?

– Нет.

– Ну пой!

Я что-то запел, а купец послушал и заплакал, сопя, подергивая плечами. Потом я попросил позвать Нейберга, и мы пели вдвоём, а купец угощал нас и всё хлипал, очень расстроенный.

Так впервые выступил я перед «серьезной публикой».

Наконец, рано утром пароход подошел к пристани Уфы. До города было вёрст пять. Стояла отчаянная слякоть. Моросил дождь. Я забрал под мышку мои «вещи» – их главной ценностью был пёстренький галстук, который я всю дорогу бережно прикалывал к стенке, – и мы с Нейбергом пошли в город: один – костлявый, длинный, другой – маленький и толстый. Вскоре нас обогнал на извозчике Пеняев с дамой и крикнул мне, смеясь:

– До свидания, Геннадий Демьянович!

Я знал «Лес» Островского и тоже захохотал, поглядев на себя и Нейберга.

В городе мы отправились в гостиницу, где остановился Семёнов-Самарский, но «услужающий» строго сказал нам:

– Таких грязных не пускаем!

Мы сняли сапоги и отправились к антрепренёру босиком. Он, как и в Казани, встретил нас в халате, осыпанный пудрой, посмеялся над нами и предложил чаю.

В тот же день я с Нейбергом нашел комнату у театрального музыканта по 14 рублей с головы. За эти деньги мы должны были получать чай, обед, ужин. Я тотчас же отправился к Семёнову-Самарскому и заявил ему:

– Я устроился здесь на четырнадцать рублей; шесть – лишние мне. Я пошёл к вам не ради денег, а ради удовольствия служить в театре...

– Вы – чудак, – сказал он мне.

Начались репетиции. Нас было 17 мужчин и 20 женщин в хоре. Занимались мы под скрипку, на которой играл хормейстер – милый и добродушный человек, отчаянный пьяница. Вдруг, к ужасу моему, начали говорить, что антрепренёр «перебрал» хористов и некоторые, являясь лишними, будут уволены. Я был уверен, что уволят именно меня. Но когда было предложено рассчитать меня, хормейстер заявил:

– Нет, этого мальчика надо оставить. У него недурной голос, и он, кажется, способный...

Целый Урал свалился с души моей.

Сезон начался «Певцом из Палермо»[3]. Конечно, больше всех волновался я.

Боже мой, как приятно было мне видеть на афишах мою фамилию: «Вторые басы: Афанасьев и Шаляпин». Первым спектаклем шёл «Певец из Палермо».

Костюмы для хора разделялись на испанские и пейзанские. Пейзанский костюм – шерстяное трико или чулки, стоптанные туфли, коротенькие штанишки-трусики, куртка из казинета или «чертовой кожи», отороченная тесьмой, и поверх куртки – белый воротник. Испанский костюм «строился» из дешёвого плюша. Штаны были еще короче пейзанских. Вместо куртки – колет, а на плечах – коротенький плащ. К сему полагались картонные шапки, обшитые плюшем или атласом. Я надел испанский костюм, сделал себе маленькие усики, подвёл брови, накрасил губы, набелился, нарумянился во всю мочь, стараясь сделать себя красивым испанцем.

Я был неимоверно худ. Впервые в жизни я надел трико, и мне казалось, что ноги у меня совершенно голые. Было стыдно, неловко. Когда хор позвали на сцену, я встал в первом ряду хористов и принял надлежащую испанскую позу: выставил ногу вперед, руку – фертом положил на бедро, гордо откинул голову. Но оказалось, что эта поза – выше моих сил. Нога, выставленная вперед, страшно дрожала. Я опёрся на неё и выставил другую. Она тоже предательски тряслась, несмотря на все мои усилия побороть дрожь. Тогда я позорно спрятался за хористов.

Подняли занавес, и мы дружно запели:

 

Раз, два, три,

Посмотри

Там на карте поскорей...

 

Внутри у меня тоже все дрожало от страха и радости. Я был как во сне. Публика кричала, аплодировала, а я готов был плакать от волнения. Лампы-молнии, стоявшие перед рампой, плясали огненный танец. Черная пасть зрительного зала, наполненная рёвом и всплесками белых рук, была такой весело грозной.

Через месяц я уже мог стоять на сцене, как хотел. Ноги не тряслись, и на душе было спокойно. Мне уже начали давать маленькие роли в два-три слова. Я выходил на середину сцены и громогласно объявлял герою оперетки:

 

Человек из подземелья

Хочет видеть вас!

 

Или что-нибудь в этом роде. Труппа и даже рабочие – все относились ко мне очень ласково, хорошо. Я так любил театр, что работал за всех с одинаковым наслаждением: наливал керосин в лампы, чистил стекла, подметал сцену, лазил на колосники, устраивал декорации. Семёнов-Самарский тоже был доволен мною.

На святках решили поставить оперу «Галька»[4]. Роль стольника, отца Гальки, должен был петь Сценариус, человек высокого роста, с грубым лицом и лошадиной челюстью, – очень несимпатичный дядя. Он вечно делал всем неприятности, сплетничал, врал. Репетируя партию стольника, он пел фальшиво, не в такт, и, наконец, дня за два до генеральной репетиции объявил, что не станет петь: контракт обязывает его участвовать только в оперетке, а не в опере. Это ставило труппу в нелепое положение. Заменить капризника было некем.

И вдруг антрепренёр, позвав меня к себе в уборную, предлагает:

– Шаляпин, можете вы спеть партию стольника?

Я испугался, зная, что эта партия немаленькая и ответственная. Я чувствовал, что нужно сказать:

– Нет, не могу.

И вдруг сказал:

– Хорошо, могу.

– Так вот: возьмите ноты и выучите к завтраму...

Я почувствовал, что мне отрубили голову. Домой я почти бежал, торопясь учить, и всю ночь провозился с нотами, мешая спать моему товарищу по комнате.

На другой день на репетиции я спел партию стольника, хотя и со страхом, с ошибками, но всю спел. Товарищи одобрительно похлопывали меня по плечу, хвалили. Зависти я не заметил ни в одном из них. Это был единственный сезон в моей жизни, когда я не видел, не чувствовал зависти ко мне и даже не подозревал, что она существует на сцене.

Всё время до спектакля я ходил по воздуху, вершка на три над землей, а в день спектакля начал гримироваться с пяти часов вечера. Это была трудная задача – сделать себя похожим на солидного стольника. Я наклеил нос, усы, брови, измазал лицо, стремясь сделать его старческим, и кое-как добился этого. Но необходимо устранить мою худобу. Надел толщинку – вышло нечто отчаянное: живот точно у больного водянкой, а руки и ноги как спички. Хоть плачь!

И я подумал:

«А что, если сейчас вот, не говоря никому ни слова, убежать в Казань?» Мне вспомнилось, как меня гнали со сцены в Панаевском саду. Я был уверен, что и здесь мой дебют кончится тем же. Но бежать поздно было. А тут кто-то подошёл ко мне сзади, похлопал по плечу и дружески сказал:

– Бояться не надо. Веселей! Всё сойдёт отлично!

Я оглянулся. Это говорил Януш – Семёнов-Самарский. Ободрённый, я вышел на сцену. Направо стоял стол и два кресла, налево – тоже стол и два кресла. По сцене ходили товарищи, притворяясь поляками, беззаботно пошучивая. Я позавидовал их самообладанию и сел в кресло, выпятив живот елико возможно.

Взвился занавес. Затанцевали лампы. Жёлтый туман ослепил меня. Я сидел неподвижно, крепко пришитый к креслу, ничего не слыша, и, только когда Дземба спел свои слова, я нетвёрдым голосом автоматически начал:

 

Я за дружбу и участье,

Братья, чару поднимаю...

Хор ответил:

«На счастье!»

 

Я встал с кресла и ватными ногами, пошатываясь, отправился, как на казнь, к суфлёрской будке. На репетиции дирижёр говорил мне:

– Когда будешь петь, обязательно смотри на меня!

Я уставился на него быком и, следя за палочкой, начал в темпе мазурки мою арию:

 

Ах, друзья, какое счастье!

Я теряюсь, я не смею, –

Выразить вам не сумею

Благодарность за участье!

 

Эти возгласы стольник, очевидно, обращал к своим гостям, но я стоял к гостям спиною, не только не обращая на них внимания, но даже забыв, что на сцене существует еще кто-то, кроме меня, очень несчастного человека в ту минуту. Вытаращив глаза на дирижёра, я пел и всё старался сделать какой-нибудь жест. Я видел, что певцы разводят руками и вообще двигаются. Но мои руки вдруг оказались невероятно тяжёлыми и двигались только от кисти до локтя. Я отводил их на пол-аршина в сторону и поочередно клал на живот себе то одну, то другую. Но голос у меня, к счастью, звучал свободно. Когда я кончил петь, раздались аплодисменты. Это изумило меня, и я подумал, что аплодируют не мне. Но дирижёр шептал:

– Кланяйся, чёрт! Кланяйся!

Тогда я начал усердно кланяться во все стороны. Кланялся и задом отходил к своему креслу. Но один из хористов – Сахаров, человек, занимавшийся фабрикацией каучуковых штемпелей и очень развязный на сцене, зачем-то отодвинул моё кресло в сторону. Разумеется, я сел на пол. Помню, как нелепо взлетели мои ноги кверху. В театре раздался громовой хохот и снова грянули аплодисменты. Я был убит, но всё-таки встал, поставил кресло на старое место и всадил себя в него как можно прочнее.

Сидел и молча горько плакал. Слёзы смывали грим, текли по подусникам. Обидно было и за свою неуклюжесть, и за публику, которая одинаково жарко аплодирует и пению, и падению. В антракте меня все успокаивали. Но это не помогло мне, и я продолжал петь оперу до конца уже без подъема, механически, в глубоком убеждении, что я бездарен на сцене.

Но после спектакля Семёнов-Самарский сказал мне несколько лестных слов, не упомянув о моей неловкости, и это несколько успокоило меня. «Галька» прошла раза три. Я пел стольника с успехом, и уже когда пятился задом, то нащупывал рукою, тут ли кресло. Потом мне поручили партию Фернандо в «Трубадуре»[5], а Семёнов-Самарский прибавил пять рублей. Я отказывался от прибавки, говоря:

– Мне уже достаточной наградой служит тот факт, что я играю.

Но антрепренёр убедил меня:

– Пять рублей – деньги не лишние.

В «Трубадуре» я пел увереннее и даже начал думать, что, пожалуй, я не хуже других хористов: хожу по сцене так же свободно, как и они.

Очень хорошо относился ко мне кавказский человек Пеняев.

Он жил с какой-то дамой, чрезвычайно ревнивой и сварливой, а сам он был хотя и добродушен, но тоже очень вспыльчив. Каждый день почти у них бывали драмы. Почти каждую неделю они разъезжались на разные квартиры, а потом снова съезжались. И каждый раз я должен был помогать им разъезжаться и съезжаться: таскал с квартиры на квартиру чемоданы, картонки и прочее.

Стояла зима, но я гулял в пиджаке, покрываясь шалью, как пледом. Пальто себе я не мог купить. У меня даже белья не было, ибо деньги почти целиком уходили на угощение товарищей. Сапоги тоже развалились: на одном отстала подошва, другой лопнул сверху.

Как-то раз, примирившись со своей дамой, Пеняев на радостях подарил мне пальто. Оно было несколько коротко мне, но хорошо застёгивалось – его хозяин был толще меня. Но вскоре после этого случилась уличная драка, в которой и я принял посильное участие. В бою у меня вырвали из рукава пальто всю подкладку вместе с ватой. Тогда, для симметрии, я выдрал подкладку из другого рукава и стал носить пальто «внакидку», как плащ, застегивая его на одну верхнюю пуговицу. Это делало меня похожим на огородное пугало. Была у нас в хоре одна певица «из благородных», как я думал. Она одевалась не хуже наших артисток, от неё всегда пахло хорошими духами, и у неё была своя горничная, не менее красивая, чем сама госпожа. Однажды, увязывая в огромный узел костюмы своей барыни, горничная сказала мне:

– Чем шляться зря по закулисам, Вы бы, господин актёр, отнесли мне узел домой.

Я рыцарски выразил полную готовность служить ей. Приятно было мне, что она назвала меня актёром. Было морозно. Идти далеко. В сапоги мои набивался снег. Ноги мёрзли. Но горничная интересно говорила о браке, о женщинах, о том, что она лично никогда не выйдет замуж, даже за актёра не выйдет. Когда дошли до дома, она выразила сожаление, что не может пригласить меня к себе и угостить чаем: во-первых, очень поздно, во-вторых, надо идти через парадный ход, а это не очень удобно для её скромности.

Чай? Это очень заманчиво, а сама она – того более.

– У Вас комната отдельная?

– Да.

– Чёрный ход есть?

– Да. Но ворота заперты.

– Так я через забор.

– Если можете, перелезайте!

Я перелез. А чтобы не шуметь в доме, я снял сапоги и оставил их на крыльце, внизу чёрной лестницы. С удовольствием напился я чаю, закусил. Потом горничная предложила мне ночевать у неё. Всё шло прекрасно, очень мило и счастливо, но вдруг, часа в 3 ночи, раздался звонок.

– Это барин, – сказала моя дама и пошла отпирать дверь.

Я знал «барина». Он был богат, кривой, носил синее пенсне и сидел у нас в театре всегда в первом ряду. Я слышал, как он вошёл в дом, как горничная разговаривала с ним, и спокойно дожидался её, лёжа в тёплой, мягкой постели, под ватным одеялом из пёстрых лоскутков. Вдруг около постели явился огромный пёс, вроде сенбернара, понюхал меня и грозно зарычал. Я омертвел. Вдруг этот человек, постоянно бывающий в нашем театре, увидит меня здесь? Раздались шаги, дверь широко открылась, и «барин» спросил:

– Чего он рычит?

Горничная ударила собаку ногою в бок и ласково сказала ей:

– Иди прочь! Прочь, Султан...

Собака отошла, а горничная объяснила барину:

– Не знаю, что ему показалось.

«Барин» ушёл, а я остался, восхищаясь присутствием духа моей дамы.

На рассвете я собрался домой. Через забор лезть было опасно: город проснулся.

Горничная предложила выпустить меня парадным ходом. Я пошёл за сапогами, но, увы, они смерзлись и не лезли на ноги. Кое-как я разогрел их и стремглав бросился домой, дав себе слово никогда больше не ходить к прелестным дамам в худых сапогах.

В театре дела шли великолепно. Труппа и хор жили дружно, работали отлично.

Случалось, и не редко, что после спектакля мы оставались репетировать следующий до 4 и до 5 часов утра. Дирекция покупала нам по бутылке пива на брата, хлеба, колбасы, и мы, закусив, распевали. Хорошо жилось! Недели за две до «прощеного воскресенья» Семёнов-Самарский сказал мне:

– Вы, Шаляпин, были очень полезным членом труппы, и мне хотелось бы поблагодарить вас. Поэтому я хочу предложить вам бенефис.

Я чуть не ахнул.

– Как бенефис?

– Так. Выбирайте пьесу, и в воскресенье утром мы её поставим. Вы получите часть сбора.

К концу сезона у меня развилась храбрость, вероятно граничащая с нахальством. У меня уже давно таилась в душе мечта спеть Неизвестного в «Аскольдовой могиле»[6]– роль, которую всегда пел сам Семёнов-Самарский. Я сказал ему:

– Мне бы хотелось сыграть в «Аскольдовой могиле».

– Кого?

– Неизвестного...

– Эге! Ну, что же! Вы знаете роль?

– Не совсем! Выучу!

– Играйте Неизвестного!

В «прощеное воскресенье» я приклеил себе чёрную бороду, надел азям, подпоясался красным кушаком и вышел на сцену с веслом в руке.

Роль Неизвестного начинается прозой, и, как только я начал говорить, мне сразу стало ясно, что я говорю «по-средневолжски», круто упирая на «о». Это едва не погубило меня, страшно смутив. Но за арию «В старину живали деды» публика все-таки аплодировала мне.

Ужасно было слышать мне самого себя, когда я читал во втором действии монолог:

– Глупое стадо! Посмотрим, что-то вы заговорите.

Публика улыбалась.

После этого я решил, что мне необходимо учиться говорить «по-барски» на «а».

После бенефиса Семёнов-Самарский принес мне в конверте 50 рублей – подарок от публики, да кто-то из публики же подарил закрытые серебряные часы на стальной цепочке. Кроме того, от сбора «с верхушек» мне очистилось рублей 30. Я стал богатым человеком. Никогда у меня не было такой кучи денег. Да еще и часы.

Сезон кончился. Труппа разъезжалась. Дирижер подарил мне новенький жокейский картуз с пуговкой на макушке и с длинным козырьком. Я купил себе верблюжье пальто, мохнатое, тёмно-коричневое, кожаную куртку с хлястиком – такие куртки носят машинисты, – купил сапоги, перчатки и тросточку. Напялив на себя всё это великолепие, я отправился гулять по главной улице Уфы, и каждый раз, когда встречный человек казался мне заслуживающим внимания, я небрежно вытаскивал из кармана мои часы и смотрел, который час. Очень хотелось, чтоб люди видели, что я при часах. Чувствовал я себя человеком совершенно счастливым, а тут ещё позвал меня к себе Семёнов-Самарский и говорит:

– Я с некоторыми из артистов еду в Златоуст. Хотим сыграть там несколько отрывков из опереток и дадим концерт. Вы знаете какие-нибудь романсы?

Разумеется, я неистово обрадовался. Я знал арию Руслана «О поле, поле», «Чуют правду», «В старину живали деды»[7] и романс Козлова «Когда б я знал».

– Вот и превосходно! – сказал Самарский и добавил с легонькой усмешкой, что едет и Таня Репникова.

Я почувствовал себя окончательно счастливым человеком. Таня Репникова, второстепенная артистка нашей оперетки, была женщина лет тридцати, шатенка, с чудными синими глазами и очень красивым овалом лица. Я был неравнодушен к ней, но не только не смел ей сказать об этом, а даже боялся, чтоб она не заметила моих нежных чувств. Она же относилась ко мне ласково и просто, как старшая сестра.

Я тотчас отправился к ней с предложением помочь ей уложить вещи и выпросил разрешение устроить её в поезде, на что она благосклонно согласилась. В вагоне я уложил её спать в купе, затем вышел в коридор и ушёл на площадку. Я впервые ехал по железной дороге. Было интересно следить, как мимо поезда течёт земля серым потоком, мелькают деревья, золотыми нитями пронизывают воздух искры. Шёл снег, но было довольно тепло. В снегу вспухали крыши деревень, двигались куда-то церкви, по полю плыли стога сена. Я любовался всем этим до утра, думая о Тане, о счастье любить женщину.

Утром приехали в Златоуст.

Я устроил Таню Репникову в гостинице и сам снял номер рядом с обожаемой женщиной.

Вскоре я услышал в её номере мужской голос, радостные восклицания, веселый смех. В душе моей вспыхнуло ревнивое чувство. Но когда Таня позвала меня к себе и познакомила с мужчиной, чувство ревности сразу погасло. Соперник мой оказался очень милым и славным человеком, и при этом он был муж Тани, что, конечно, ещё более увеличивало его достоинства. Наконец, он был актёр-комик, а мне в ту пору хотелось знать всех актёров мира, и знакомство с каждым из них было для меня честью и радостью.

Спектакль мы устраивали в арсенале. Решено было поставить акт «Синей бороды»[8], но вдруг оказалось, что Семёнов-Самарский забыл взять с собою волосы и ему не из чего было сделать «синюю бороду». Тогда я отрезал солидный клок моих длинных волос, выкрасил их в синий цвет и предложил Самарскому. Он был тронут этим жестом. Он не знал, что, если бы ему потребовался мой палец или ухо, я охотно предложил бы ему и ухо, и палец.

– Но, Шаляпин, – сказал он, глядя на меня с улыбкой, – в концерте нельзя выступать таким машинистом в кожаной куртке, да ещё с неестественной плешью на голове. Возьмите мой фрак и завейте себе волосы.

Я сделал всё это, и вот первый раз в жизни я стою перед публикой во фраке. Публика смотрит на меня очень весело. Я слышу довольно глумливые смешки. Я знаю, что фрак не по плечу мне и что я, вероятно, похож на журавля в жилете. Но всё это не смутило меня.

Я спел «Чуют правду». Меня наградили дружными аплодисментами. Понравились публике и ария Руслана, и романс Козлова. Я очень волновался, но пел хорошо. В антракте ко мне подошёл какой-то военный человек, толстый, с одышкой, потный, лысый, с огромными усами, подошёл и говорит не без удивления:

– А я думал, что Вы дискантом поёте.

– Что вы, – говорю, – сколько же мне лет, по-вашему?

– Лет пятнадцать...

Я даже обиделся:

– Двадцать скоро.

– Скажи на милость! Здоровый голосище! Вот бы нам такого парня!

– Куда вам?

– В полицию! Я же исправник!

Семёнов-Самарский дал мне за концерт 15 рублей.

«Пятнадцать целковых за один вечер, – думал я, – чёрт знает, как меня балуют!»

Возвратясь в Уфу, я почувствовал себя одиноко и грустно, как будто на кладбище. Театр стоял пустой. Никого из актёров не было, и весь город создавал впечатление каких-то вековых буден.

Жил я на хлебах у прачки, в большом доме, прилепившемся на крутом обрыве реки Белой. Этот дом, уснащённый пристройками и флигелями, был, точно банка икрой, набит театральными плотниками, рабочими, лакеями из ресторанов – беднотой, искавшей счастья в пьянстве. Невесело жилось среди них мне, человеку, вкусившему радости призрачной, но яркой театральной жизни. Но мою жизнь немножко скрашивало то обстоятельство, что за мною сильно ухаживала дочь прачки, солдатка, очень красивая, хотя и рябая. Помню, она кормила меня какими-то особенными котлетами, которые буквально плавали в масле. Это было не очень вкусно, даже приторно, но, чтобы не огорчать солдатку, я ел котлеты. Прошла неделя, другая. Деньги быстро таяли. Надо было искать работы. Но вдруг на наш грязный двор въехала отличная коляска. В ней, правя сытой красивой лошадью, сидел превосходно одетый человек. Я обомлел от изумления, услыхав, что он спрашивает именно меня.

Я вышел к нему и увидал, что это адвокат Рындзюнский, которого я не однажды видел в театре. Он поздоровался со мною, заявив, что желает говорить со мной «по делу». Не решаясь пригласить его в мою убогую комнату, я столбом встал перед ним среди двора, а он объяснил мне, что местный кружок любителей искусства затевает устроить спектакль-концерт и рассчитывает на моё благосклонное участие. Я был польщен, обрадован, немедля согласился, начал усердно готовиться к спектаклю, но вдруг, к ужасу моему, за два дня до спектакля простудился и охрип.

Как быть? Чего только ни делал я с горлом: полоскал его бертолетовой солью, глотал сырые яйца. Ничто не помогало. Тут, на горе моё, я вспомнил, что от хрипоты помогает гоголь-моголь, в состав которого входят сырые яйца, коньяк и жжёный сахар. Я тотчас же отправился в трактир, купил за 35 копеек полбутылки рома, вылил его в чашку, выпустил туда несколько штук яиц, затем растолок в тряпке сахар и стал поджаривать его на огне свечи в металлической ложке. Сочинив некое, сильно пахучее и отвратительное на вкус пойло, я начал глотать его и пробовать голос. Мне показалось, что хрипота исчезает, а к вечеру, к репетиции, я был уверен, что голос звучит у меня совсем хорошо. Рындзюнский прислал мне фрак. Я оделся, сунул в карман бутылку с остатками гоголь-моголя и отправился к месту действия.

Но на улице я вдруг почувствовал, что пьянею, почувствовал, но не сделал из этого должных выводов, а храбро явился в дворянское собрание и, кажется, очень развязно заговорил, встретив Рындзюнского на лестнице в зал:

– Здравствуйте, господин Рындзюнский! Как поживаете? Вот я и приехал! А!

Адвокат пристально оглядел меня и спросил – с испугом, показалось мне:

– Что с вами?

– Ничего! А что?

– Вы нездоровы?

– Нет, ничего, здоров!

Но я уже почувствовал в его вопросах нечто, угрожавшее мне неприятными последствиями. Так и случилось. Адвокат строго сказал мне:

– Вы положительно нездоровы! Вам следует сейчас же ехать домой и лечь!

Тогда, смущённый, я вынул из кармана бутылку проклятой бурды и объяснил:

– Я, ей-богу, здоров! Но вот, может быть, этот гоголь-моголь...

Он всё-таки уговорил меня отправиться домой. С болью в сердце вышел я на улицу, чувствуя, что всё пропало. Дома с горя завалился спать и дня два не решался показаться на глаза Рындзюнскому, печально поглядывая на его фрак, висевший на стене моей комнаты. Наконец, собрав всю храбрость, я завернул фрак в бумагу и понёс его хозяину. К моему удивлению, Рындзюнский встретил меня радушно, смеясь и говоря:

– Ну, батенька, хорош гоголь-моголь выдумали вы! Нет уж, в другой раз я не советую вам лечиться домашними средствами. А то ещё отравитесь! Пожалуйте завтра на репетицию.

Я ушёл домой, окрылённый радостью, и через два дня с успехом пел Мефистофеля.

Любители, публика и даже сам председатель уездной земской управы очень хвалили мой голос, говорили, что у меня есть способности к сцене и что мне нужно учиться.

Кто-то предложил собрать денег и отправить меня в Петербург или Москву учиться, потом решили, что лучше мне не уезжать из Уфы, а жить здесь, участвовать в любительских спектаклях и служить в управе, где председатель даст мне место рублей на 25–30. Я буду петь и служить в управе, а тем временем доброжелатели мои соберут кучу денег на мою поездку в столицу для учения.

Мне очень не хотелось служить в управе, но, соблазненный перспективой учиться, я снова начал переписывать какие-то скучнейшие бумаги неуловимого для меня смысла и с первых же дней заметил, что все другие служащие относятся ко мне крайне недоверчиво, почти враждебно. Для меня, человека весёлого и общительного, это было тяжело, не говоря уже о том, что это было совершенно ново для меня: никогда я ещё не испытывал столь недружелюбного отношения.

Замечая, что служащие остерегаются говорить при мне, прерывают беседы, как только я появляюсь среди них, я страдал от обиды и всё думал – в чём дело? Уж не принимают ли они меня за шпиона от начальства?

Когда мне стало невмоготу терпеть это, я откровенно заявил одному из служащих, молодому человеку:

– Послушайте, мне кажется, что все вы принимаете меня за человека, который посажен для надзора за вами, для шпионства. Так позвольте же сказать вам, что я сижу здесь только потому, что меня за это обещали устроить в консерваторию. А сам я ненавижу управу, перья, чернила и всю вашу статистику.

Этот человек поверил мне, пригласил меня к себе в гости и, должно быть в знак особенного доверия, сыграл для меня на гитаре польку-трамблан.

После сего отношение управцев ко мне круто изменилось в мою пользу. А кто-то из служащих даже сказал мне с чарующей простотой:

– Мы действительно думали, что ты – шпион. Да и как не думать? Сам председатель управы протягивает тебе руку, здороваясь с тобою. Ведь никому же из нас он не подаёт руки. Вот чем начальство может скомпрометировать служащего!

Жил я тихо и скучновато. Товарищем моим по квартире у прачки был какой-то чиновник на костыле. Одна нога у него была отрезана по щиколотку. Это был ласковый и тихий человечек, видимо очень больно ушибленный жизнью. Ложась спать, он всегда просил меня:

– Шаляпин, помурлыкай что-нибудь!

Я вполголоса напевал ему разные песенки. Он незаметно засыпал под них, а иногда и сам подтягивал мне замечательно фальшиво.

Эх, господи! Вспоминаешь сотни и тысячи этих кротких, запуганных жизнью людей, одиноких пустынножителей, и так грустно становится на душе. Плохо живут люди! Дочь прачки была тоже очень несчастная женщина и, видимо, истерическая. Она мало говорила, смотрела на всё хмурым взглядом и много, как лошадь, работала. Но иногда она напивалась пьяной, пела песни, плясала вприсядку и ругала мужиков словами, которые цензура совершенно не выносит. Грешен, у меня с ней был «роман».

Но однажды к нам во двор ворвался здоровенный слободской парень, в одной рубахе без пояса, в тиковых штанах, босый, с оглоблёй в руках.

Он размахивал этой оглоблёй, как Васька Буслаев тележной осью, бил окна, вышибал филенки дверей и орал:

– Передушу всех актёров! Передушу!

Так как актёр в доме был один я, то я сразу догадался, что парень охвачен припадком свирепой ревности. Я тотчас же выскочил в окно на крышу сарая. За мною полез хромой товарищ, и едва мы успели отбежать от окна, как парень ворвался в нашу комнату и начал сокрушать всё, что попадало под буйную руку его: столы, стулья, посуду, гитару. Что нам делать? Хромой, кое-как спустившись с крыши на улицу, нашёл полицейского и вскоре вернулся с ним во двор. Страж общественной безопасности, сопровождаемый нами, вошёл в нашу комнату. На полу посреди её, на черепках посуды, в обломках мебели мирно спал сокрушитель, обнажив живот.

Будочник ткнул его ногою:

– Вставай!

Парень не шелохнулся. Тогда городовой отстегнул свой ремень и со словами:

– Притворяется, сволочь! – начал хлестать парня пряжкой ремня.

Утомленный парень замычал, почесался, встал и, поглядев на будочника, качаясь, пошёл к двери.

– Скорее уходи, дьявол! – кричал будочник. – Скорее, а то я тебя в полицию сведу!

Парень ускорил шаги, а городовой, надевая ремень, предложил нам:

– Ну, теперь надобно дать мне на чай!

Так закончился этот героический эпизод, внушив мне уважение к полиции и сострадание к бунтующим людям. Я съехал с квартиры от прачки, наняв комнату у какого-то столоначальника. Он тоже играл на гитаре. Мне кажется, что в ту пору все обыватели Уфы играли на гитарах. Столоначальник музицировал тихо и мечтательно, подняв глаза к небу и не моргая ими, точно деревянная кукла. Жил он с женой. Детей у них не было. Жизнь текла скучно и спокойно.

Казалось, что и они оба, и я с ними медленно засыпаем. Узнав, что я пою, столоначальник немедленно научил меня петь очень странный романс – «Не для меня придет весна». В этом романсе были удивительные слова:

 

Не для меня, в саду растя,

Распустит роза цвет душистый.

Погибнет труд мой безызвестный!

Не для меня, не для меня!

 

Когда я пел эту заунывную песню, столоначальник делал какие-то порывистые жесты, смахивал с глаз пальцами навернувшиеся слезы, уходил в переднюю за дверь, снова являлся и вообще вёл себя очень нервно. Особенно же сильно волновало его пение, когда он был выпивши, а бывало это с ним не только 20-го числа. Однажды он грустно позавидовал мне:

– Счастлив ты, что можешь петь! У меня смолоду тоже был голос, да пропил я его.

Эта тихая жизнь начала душить меня. Я чувствовал, что из обещаний любительского кружка ничего не выйдет. В кружке начались какие-то нелады. Спектакли и концерты не устраивались. А уже подошёл май.

В театре летнего сада появилась малороссийская труппа. Я тотчас же отправился в сад и завёл знакомство с хористами. Всё это были очень веселые люди в свитках нараспашку, в вышитых рубахах, с яркими лентами вместо галстухов. Говорили они языком не вполне понятным для меня. Раньше я слышал слова малороссийского языка, но почему-то не верилось, что это самостоятельный язык. Я думал, что так мягко говорят нарочно, из кокетства. А тут вдруг целые спектакли играют на этом языке.

Приятно было мне видеть этих новых людей, таких неподходящих к тихой, серой Уфе, приятно слушать новые славные песни.

Я рассказал хористам, что и я тоже актер в некотором роде, играл в этом самом театре, даже имел бенефис и получил подарок – вот эти часы!

Кажется, они не очень верили мне. Все щелкали языком и тянули:

– Да-а... Мм...

Сказал я им, что меня хотят отправить в консерваторию. В это уж я и сам не верил.

Консерватория тоже не увеличила интереса хористов ко мне. Тогда я однажды в трактире спел им что-то.

– Слухай, – сказали хористы, – чего ж ты не поступаешь к нам?

– А консерватория?

– Да ну её к бесу, ту консерваторию! У нас вот какая консерватория: ездим из города в город, вот и всё! Хорошо, весело!

«Да, заманчиво», – подумал я.

Пошёл к управляющему труппой. Он послушал меня и сказал:

– Что ж, поступайте! Сорок рублей дадим...

Хорошее жалованье! Я совсем было решился поступить к малороссам, но вдруг мне стало жалко столоначальника с гитарой, его добрую жену, которая ухаживала за мною, как мать, и молодую, красивую учительницу, которая обыкновенно выходила на двор с книжкой в руках, как только я начинал петь. Я не был знаком с нею, даже голоса её никогда не слыхал, но оставить её в Уфе мне было жалко.

А тут ещё председатель управы подтвердил, что меня всё-таки решено отправить учиться.

Труппа сыграла несколько спектаклей и уехала в Златоуст, откуда должна была перебраться в Самару. На другой день после её отъезда я проснулся рано утром с ощущением гнетущей тоски о театре. Я чувствовал, что не могу больше оставаться в Уфе. Но уехать мне было не с чем. Но в тот же день я взял в управе ссуду в 15 рублей, купил четвертку табаку, а вечером раньше обыкновенного отправился спать на сеновал. Я не решился сказать столоначальнику о том, что ухожу из города, но, перед тем как идти спать, почувствовал такой жгучий прилив нежности к нему, к его жене и крепко, благодарно расцеловал их.

Невероятно жалко мне было этих людей – и не только потому, что они прекрасно относились ко мне, но так как-то, помимо этого. Пролежав на сеновале часа полтора, я тихонько слез, забрал с собой табак, гильзы и, оставив одеяло, подушку, всё моё «имущество», отправился на пристань, «яко тать в нощи».

В 7 часов утра я уже сидел на пароходе, терзаясь тем, что взял в управе ссуду, которую едва ли сумею возвратить…

 

[1] «Нищий студент» – оперетта австрийского композитора К. Миллёкера.

[2] «Корневильские колокола» – оперетта французского композитора Р. Планкета.

[3] «Певец из Палермо» – комическая опера австрийского композитора А. Замара.

[4] «Галька» – популярное произведение польского композитора С. Монюшко. 18 декабря 1890 г. в роли стольника в опере «Галька» Ф. И. Шаляпин впервые выступил в сольной оперной партии.

[5] «Трубадур» – опера Д. Верди.

 

[6] «Аскольдова могила» – опера А. Верстовского. Первое выступление Ф. И. Шаляпина в этой партии состоялось 3 марта 1891 г.

[7] «В старину живали деды» – начальные слова речитатива перед арией Неизвестного из оперы «Аскольдова могила».

[8] «Синяя борода» – оперетта французского композитора Ж. Оффенбаха.