№10.2021. Фардуна Касимова. Его улыбка и её смех. Ко дню рождения Мустая Карима

Фардуна Касимовна Касимова родилась 9 июня 1934 года в с. Старобалтачево Балтачевского р-на БАССР. Окончила в 1959 году актерское отделение ГИТИСа имени Анатолия Луначарского. Работала актрисой Кабардино-Балкарского государственного драматического театра, где сыграла ведущие роли в 27 спектаклях. В 1965 году параллельно с обучением в аспирантуре на кафедре мастерства актера в ГИТИСе начала педагогическую деятельность. В 1968 году ее направили в Уфимский государственный институт искусств (ныне – Уфимская государственная академия искусств имени Загира Исмагилова), где она организовала кафедру режиссуры и мастерства актера и стала художественным руководителем актерских и режиссерских курсов. В качестве режиссера поставила более 30 спектаклей в профессиональных и народных театрах Башкортостана. На театральном фестивале имени Карима Тинчурина в Казани была удостоена диплома I степени «За лучшую режиссерскую работу» за постановку спектакля «В ночь лунного затмения» по одноименной пьесе Мустая Карима. Лауреат премии Союза театральных деятелей России имени народного артиста СССР Михаила Царева. Заслуженный работник высшей школы РФ, заслуженный деятель искусств РБ. Член Союза театральных деятелей, профессор.

Фардуна Касимова

Его улыбка и ее смех

1

1964 год, конец июля или начало августа. Меня вызывают с репетиции. Выхожу – стоит Кайсын Кулиев в окружении балкарских артистов. Все сочувственно слушают его. Он встречает меня, обнимает и говорит: «Дорогая Фардуна, случилось большое несчастье – твои земляки, Мустай Карим с женой, попали в автокатастрофу под Эльбрусом. Рауза в тяжелом положении. Если вы приедете к ним, может, им станет легче – все-таки земляки, родной язык…»

Я тут же села в его машину, и мы поехали в городок Тырныауз, в 90 км от Нальчика, высоко в горах.

Каждый раз, возвратившись из Москвы, Кайсын Шуваевич передавал мне «от моего друга, а твоего земляка Мустая привет». Это, конечно, говорилось в шутку, ведь Мустай Карим не знал меня. Теперь я понимаю, почему Кайсын говорил так. Он, проведший многие годы в ссылке, как никто другой знал, каково это – быть в разлуке с родиной, как много значит на чужбине привет от земляка. На Кавказ же я попала потому, что, учась в Москве в ГИТИСе (Государственном институте театрального искусства), в башкирской группе, познакомилась с Петей, парнем из кабардинской группы. Мы полюбили друг друга, поженились, и, окончив курс, я поехала с мужем в Нальчик. Меня упрекали, дескать, я изменила своим корням, вышла замуж за «чужака», но… любовь есть любовь. В Нальчике играла в Русском драматическом театре.

И вот мы едем к Мустаю Кариму и его жене, и теперь нам не до шуток. Кайсын рассказал, что они приезжали на пятидесятилетие Алима Кешокова, поехали на Эльбрус, какой веселой была его жена Рауза, как она танцевала, как пела, как смеялась… А на обратном пути – авария. Каким-то чудом на самом краю пропасти шофер сумел направить машину на сосну. Больше всех пострадала Рауза, она вылетела через лобовое стекло и упала лицом на камни. У нее открытый перелом черепа в лобной части, раздроблено колено. Ее привезли в Тырныаузскую больницу. Молодой хирург Каранашев, Хасанби Баразбиевич, оказался мастером своего дела, не растерялся, провел операцию на высоком уровне, она шла всю ночь. Хасанби даже пришил на место оторванное веко, за ним съездили на место аварии и отыскали в залитой кровью машине. (Мне кажется, эту подробность Кайсыну Шуваевичу уже подсказало его воображение.) Прилетевшие из Ростова медицинские светила сказали, что операция проведена отлично, ничего переделывать не надо. Рауза долго была без сознания. И вот недавно пришла в себя…

Когда вошли в палату, я увидела на кровати комок, весь в бинтах и завернутый в простыню. Лица не было, чуть видны только губки бантиком, которые изредка чуть приоткрывались… больше ничего не двигалось. Приоткинув простыню, я нашла тонкие пальцы, которые уже никогда потом не забыла. Я взяла в руки эти пальцы, и они резко и сильно зажали мои пальцы, как клещи, и не отпустили до следующего дня. Я шепнула в область уха: «Исэнмесез, Рауза-апай» и поняла, что она меня, мой голос, приняла. Мустаю-агаю и Кайсыну я сказала, что отсюда не уеду. Так я осталась возле нее на месяц, заменяла сестер, мыла, кормила, сначала пипеткой, через несколько дней уже чайной ложечкой, а свободная рука всегда была зажата в ее сильных пальцах. Будто она боялась, что если отпустит, то потеряет меня.

Позже, когда она уже начала слышать, видеть и говорить, посетителей стало много, она уставала, особенно частыми посетителями были мужчины-писатели, она боялась плохо выглядеть, пыталась поправить простыни и бинты на лице. Больше всего ей нравилось, когда мы оставались вдвоем и говорили на родном языке.

Кайсын и Расул Гамзатов, можно сказать, поселились в палате у Мустая-агая (у него было сотрясение мозга, правда, не столь серьезное, как у Раузы-апай).

Когда она засыпала, я что-нибудь готовила мужчинам, больше всего им нравились мои фаршированные овощи (перец, помидоры, баклажаны), пожаренные на одной сковородке. И потом многие годы, когда встречались в Москве, Кайсын с Расулом просили меня угостить этим блюдом.

Приезжали со всего Кавказа, из Москвы, только из Башкортостана не было никого. «Родной обком» позвонил один раз, все же удосужился. Мустай-агай сказал, что большой беды нет, самочувствие нормальное, он и успокоился. Приехали дети, Альфия и Ильгиз, но они еще были так молоды.

Когда Раузе-апай стало легче, ее перевезли в Нальчик. Ей уже можно было вставать, сидеть, говорить, мы разговаривали, она рассказывала мне о своем детстве, естественно, спросила, из каких я краев, а когда узнала, что из Балтачево, оживилась, начала расспрашивать, на какой улице я росла, кто мои родители. Оказалось, она, еще подростком, с семьей старшего брата Галимзяна, директора школы, жила некоторое время у моих родителей, нянчила ребенка брата, а потом им школа предоставила квартиру. Чудеса, я бегала по тем тропинкам, по которым ходила она, моя мама обнимала ее, заботилась о ней, ведь она была сиротой! Они в Балтачево прожили недолго, уехали, и моя мать их след потеряла. Хотя это было еще до моего рождения, это сблизило нас еще больше. Через столько лет, и где, мы встретились! Мы загадали: все будет хорошо, и мы с ней вместе съездим на мою родину. Мечта эта так и не осуществилась, мы все тянули, все казалось, что жизнь бесконечна. Хотя тот случай должен был убедить, что это не так…

Но Мустай-агай ездил в наши края. Когда его выдвинули кандидатом в депутаты Верховного Совета РСФСР, он поехал в наш район, и Рауза-апай наказала ему найти моих родителей, навестить мой дом. Мустай-агай исполнил ее просьбу и, даже отказавшись от гостиницы, остановился у моих родителей. Я не свидетель, о чем они говорили всю ночь за самоваром. Возможно, о моей судьбе, во всяком случае, они понравились друг другу.

2

…Они уехали из Нальчика. На прощанье Мустай-агай сказал хирургу Хасанби Каранашеву: «Вы спасли не только мою жену, но и мое творчество».

Шли дни, месяцы, а я все время чувствовала, как Рауза-апай тянет меня за руку. И меня уже потянуло на родину. Да и мое пребывание на Кавказе уже все больше походило на ссылку: детей у нас с Петей не было…

В 1965 году я поступила в ГИТИС в аспирантуру и встречалась с Каримовыми уже в Москве и в Уфе. После аспирантуры меня оставили работать на кафедре мастерства актера с моими педагогами О.И. Пыжовой и Б.В. Бибиковым. Но в Уфе открылся институт искусств, и Мустай-агай сказал: «Возвращайся к себе на родину и учи своих». По его подсказке ректор З.Г. Исмагилов пригласил меня на работу. Я все же поехала за советом к Раузе-апай, но она уже однозначно решила за меня, выбора не было, и я, завершив круг в пятнадцать лет, вернулась на родину. Первые недели жила у них, и дальше моя сложная жизнь проходила у них на глазах. Мое возвращение добавило им забот, к ним несла я свои трудности, заблуждения, ошибки – будь то физические недуги, творческие или сердечные дела.

На работе у меня пошли нелады. В аспирантуре в ГИТИСе я попала в среду выдающихся последователей Станиславского, они меня полюбили, им нравилось мое трудолюбие – ведь мы, деревенские, умеем, не жалея себя, работать. После такого коллектива попасть в среду… несколько иную (скажем так)… было нелегко. Но мудрые советы моих дорогих Каримовых помогали мне.

Я старалась не утруждать их, но от Раузы-апай разве что скроешь. Она была в курсе всего, что происходило со мной. Вспомню только один случай. Глава «оппозиции моему величеству», женщина талантливая, но несколько вздорная, решила поехать на дачу к Раузе-апай с конкретной задачей: настроить ее против меня. Но только она завела, мол, эта интриганка… любовница Мустая-агая… как Рауза-апа тут же ее резко остановила: «Семейных друзей я сама выбираю и не позволю чернить их. Если ты приехала с такими разговорами, считай, что я тебя не приняла!» На другой же день та женщина поторопилась подробно рассказать мне о своем неудачном визите и добавила: «Смотри, как она вас любит! Ну ладно, я вас больше не буду трогать, оставляю в покое». Кстати, такое простодушие лишь украсило ее в моих глазах. Сама Рауза-апай об этом визите мне ничего не

сообщила, ни словом, ни намеком.

Сколько характера, мудрости, сил и ума было в этой маленькой женщине с тонкими сильными пальцами и звонким чистым смехом! На чужое не зарилась, но и своего не уступала. Незначительный эпизод. В один из зимних дней Рауза-апай позвала меня на обед, приготовила беляши. Сели. На трех тарелках по красной помидорке: у Мустая-агая большая, у меня средняя, у нее самая маленькая. Я тут же решила переставить их: побольше ей, поменьше себе. Проделать хотела это, когда она отвернулась к плите, но не тут-то было, Рауза-апай молниеносно накрыла ладонью свою помидорку и сказала: «Это мое!» Мы переглянулись с Мустаем-агаем и рассмеялись.

31 декабря мой тогдашний муж Алмас и брат Эдик доставили меня в роддом, начались преждевременные роды. Уже 11 вечера, персонал вовсю готовится к встрече Нового года, до нас никому дела нет. А воды отошли еще в 6 вечера, ребенок ведь может задохнуться! Тревога дикая, но криком делу не поможешь. Вдруг открывается дверь, и рослый профессор Кулавский в сопровождении целой свиты в белых халатах направляется к моей кровати. Василий Агеевич говорит: «Звонил ваш дядя Мустай Карим. Мы сказали, что вы держите себя молодцом! Правильно мы сказали? Как вы?» Я еле сдержала смех, говорю: «Правильно сказали! Но у меня воды давно отошли, а история моя не ординарная…» Тогда профессор потребовал мою историю болезни, и меня тут же положили на операционный стол, стали готовить к кесареву сечению. Но тут его снова вызывают к телефону. Он возвращается: «Ваш дядя просил, чтобы вы сами постарались родить, без операции». «Раз дядя просит, – говорю, – я постараюсь». Я понимала, чья железная рука направляет «моего дядю». Ведь Рауза-апай родила Альфию с помощью кесарева сечения и хорошо знает, какие могут быть последствия. Врачи сделали все возможное и невозможное. Я благодарна Василию Агеевичу за уважение к Мустаю Кариму, благодарна врачу Хайруллиной Рахиле Хабировне, которая держала мою голову, когда я теряла сознание, а когда приходила в себя, рассказывала, какой у меня чудесный дядя. И вот, наконец, я увидела на мощной ладони Василия Агеевича своего сыночка. «Вот ваша килька, жив, здоров и без патологий» А ведь не знали, что там растет и с чем?! Я проснулась через сутки…

Оказалось, что Рауза-апай начала действовать сразу, как только Алмас и Эдик, доставив меня в больницу, позвонили ей (она заранее сказала так). Зная, чем при моей истории болезни все это может кончиться для меня и ребенка, она сразу включила, как теперь говорят, «административный ресурс» Мустая-агая.

Я как-то задумалась: а в чем, собственно, состоял этот его «административный ресурс»? Ведь он не занимал никаких постов, никого не мог уволить, даже выговора дать не мог. Был депутатом? Но мы же знаем, как ловко чиновники уклонялись и уклоняются от депутатских просьб. А к Мустаю Кариму начальство всегда прислушивалось. Авторитет его в республике был огромен. Сотни людей шли к нему с просьбами, так почему хоть изредка не мог обратиться с просьбой самый близкий ему человек? У Раузы-апай все было, она никогда не просила для себя и лишь изредка прибегала к этому «ресурсу» – чтобы помочь другим.

3

У Раузы-апай было хрупкое здоровье – сказывались травмы, полученные в кавказской автокатастрофе, да и потом она перенесла несколько серьезных операций. Я знаю, как часто ее мучила жестокая головная боль, как она умела справляться с ней, создавать себе настроение – в этом ей помогало ее необычайное жизнелюбие. Меня поражало то, с каким юмором она относилась к своим «болячкам».

В последние годы жизни Рауза-апай страдала тяжелой формой склероза.

…Она опять в больнице, днем я на работе, а быть около нее хочется, и я прошусь на ночь, ночь я возле нее, ее руки в моих ладонях. Спать она не хочет, задаешь вопросы, она с удовольствием рассказывает, вспоминает детство, потом я ей рассказываю, особенно ей нравилось слушать мои былые любовные истории, ведь она кроме Мустая-агая ни с кем и не целовалась. Тут мы вспоминаем один ее безвинный «грех» и долго смеемся…

В одну из ночей я поняла, что рассказывать уже нечего, а Раузе-апай не спалось. Была поздняя осень, я пришла в норковой шубе, она уже давно видела ее, но, зная, что она уже этого не помнит, начала рассказывать, как ее приобрела. Она внимательно слушала, говорит: «Можно померить?». Я подняла изголовье кровати, с трудом натянула на нее шубу. Она ручками гладит мех и говорит: «Мне тоже такую нужно! Нет ли зеркала?». Я говорю: «Рауза-апай, у вас же есть такая шуба!». Она громко засмеялась. Она смеялась над собой – что она ничего не помнит, что шуба уже ей ни к чему, ведь она все равно ходить не может… Потом смеялись вдвоем, а было уже 3 часа ночи. Вдруг в палату тихо входит Роза Усмановна Асадуллина (они много лет дружили семьями), которая лежала в соседней палате, и с испугом спрашивает, что случилось. Она подумала, что Рауза-апай умерла, и я плачу. Потом Рауза-апай крепко заснула и спала до утра.

После нескольких месяцев больницы она вернулась домой и еще почти три года оставалась с нами… Но постепенно отдалялась от реального мира, часто возвращалась в детство, плакала по своему усатому отцу, жалела, что он голодный или вдруг уходила в годы войны и просила новорожденного Ильгиза покормить, завернуть, даже однажды крикнула: «Он же в крови! Умойте, заверните! Он мерзнет!» И звала на помощь его, своего Мустая. Она многих не узнавала, но его узнавала всегда и помнила до последнего вздоха…

Сколько помню, в доме Мустая Карима всегда было многолюдно, даже с болезнью Раузы-апай, казалось, ничего не изменилось. Мустай-агай, дочь Альфия, зять Алик старались сохранить всё как было раньше, до болезни мамы – отмечали праздники, приглашали гостей. Наверное, и это помогло Раузе-апай продержаться дольше. И, может быть, этому способствовала также и ее природа – даже в тяжелой болезни она сохраняла осанку. Закрываю глаза и вижу, как она пьет чай, изящно держа чашку тонкими пальцами. В те годы я часто вспоминала больницу в Тырныаузе, когда вокруг нее, такой маленькой, больной и беспомощной, кипела жизнь, было много людей, Расул, Кайсын… И она, вся в бинтах, пыталась прихорашиваться, ей было небезразлично, как она выглядит.

Мы с моим мужем Фангатом, да и все, кто был рядом в ее последние дни, поражались ее стойкости. Утро всегда начиналось одинаково – она просила зеркало и, как могла, причесывалась. Приходили люди, всем она говорила: «Здравствуйте!» Иногда Альфия тихонько подсказывала: «Мама, скажи «здравствуй». – «Здравствуй», – поправлялась она. Удивительно, она объединила всех родственников и друзей, в эти годы они стали ближе друг другу. Я еще больше полюбила Салису Сафиевну, младшую сестру Мустая-агая, которая терпеливо и с любовью ухаживала за своей невесткой.

В один из вечеров я решила как-то развлечь Раузу-апай, спрашиваю: «Хотите, я вам спою?». «Хочу!» – сказала она. Я начала петь, я не поющая, ее не стеснялась, все, что знала, спела, а где слов не знала, сочиняла по ходу. Она, закрыв глаза, слушала и в конце сказала: «Хорошо поешь, а сочиняешь еще лучше!». И опять смеялись, но уже не так заразительно, как бывало в прежние годы.

…Они ушли. Я говорю своим внучкам: «Вот люди, благодаря которым

вы есть». А я всегда буду помнить его мудрую улыбку, её звонкий смех…