Михаил Магид. Побережье

…Когда-то очень давно жители великой страны решили построить башню. Они хотели достичь небес. Бог разгневался на них и смешал их языки. И люди разбрелись по разным странам, потому что больше не понимали друг друга…

***

— Ты сказал: работать не там, а здесь. Ты сказал!

— Ты что, по-еврейски не понимаешь?

— Ля[1]

Рами понимает и еврейский, и арабский, как и они. Он из Йемена:

— Делайте свою работу! — беззлобно и устало приказывает он.

С нами он разговаривает не так. С нами у него речь делается вообще не человеческой, какой-то шипящей. Потому, что эти восточные люди ближе и понятнее ему, чем мы — мигранты из России. Они сосуществуют с ним в одном измерении, как сосуществовали их предки — иудео-арабские народы полуострова с арабами-мусульманами того же полуострова. А мы здесь чужие.

Мы — рабочие — едем на его машине, в кузове, разумеется.

— Сколько времени? Ни у кого нет часов? Блин, да сколько до конца-то осталось?

Стучу ему в окошко. Спрашиваю по-английски:

— Рами, сколько времени?

Я могу спросить на иврите, но мне неприятно говорить с ним на этом языке, а Рами, вроде бы, учился в университете. Учился или нет? Да какое мне дело…

— Рами, сколько времени?

— Два часа дня. Ты говоришь по-английски?

— Да.

— Садись в кабину.

Мне не хочется, но я сажусь.

— Ты работаешь с бухарцами, они такие же, как вы, русим?

— И да, и нет. Это сложно объяснить, у них совсем другая история.

— Они, вероятно, — потомки иранских евреев, а мы — ашкеназы. Правда, в советское время…

— Парсим?! Ты хочешь сказать, что бухарцы сродни персам, иранским евреям? Но это невозможно.

— Почему? Ведь бухарцы говорят на фарси.

— Да ведь иранцы (в смысле израильские иранцы, евреи иранского происхождения) ненавидят бухарских евреев!

Еще некоторое время он оживленно рассказывает о том, как сильно иранцы ненавидят йеменитов, а те — марокканцев и т.д.

— Погоди, я запутался. Иранцы ненавидят бухарцев, бухарцы — марроканцев, марокканцы — русских, все вместе — арабов, а те не будь дураками, отвечают вам взаимностью. При этом, сионисты говорят, что Израиль -— родина всего еврейского народа. Тебе не кажется, что происходящее немного ненормально?

Он задумывается, потом резко нажимает на тормоза:

— Полезай-ка обратно в кузов.

***

…Молодой араб, парень с подвижными, как ртуть, глазами, быстрыми уверенными движениями. Он и его друзья — палестинские подростки — забросали камнями наш пост на Ар-Ацофим, а потом предложили нам чай.

Это их родина, их дом. Почему бы не предложить чай гостям? Пусть даже непрошенным?

Худой, пожилой араб сидит возле клети с каким-то месивом: дома здесь строят арабы, строят вручную. Усталый взгляд, темная кожа, утомленные глаза.

— Еще немного и у тебя будет своя страна, — говорю я.

Пауза.

— Ты против этого, да?

Отвечаю:

— Я против оккупации.

В его глазах удивление, радость

— Подожди, я принесу воды.

— Не надо. Почему ты думаешь, что со своим государством будет лучше, чем с этим?

— Будет!

Он искренне верит. Нет смысла спорить. Чему научила жизнь его и таких как он за последние пятнадцать лет? Учит ли жизнь вообще? Не знаю.

***

— Поедем к нам в город, я познакомлю тебя со своей семьей. Я подвезу тебя, Михаэль, хочешь?

Это шофер-араб на Тахане-Мерказит. Его коллега приветствует меня бодрым кличем «Иззадин-аль-Кассам!». По-моему, он действительно симпатизирует ХАМАС. Судя по некоторым разговорам. В каждой шутке есть доля шутки... Вот интересно, будь у власти здесь, в Тель-Авиве, его партия, он бы так же улыбался, когда резал головы евреям?

Нет, этот никого бы не стал резать. Этот только смотрел бы по телевизору, как режут. И пил кофе. С чашечкой дымящегося вкусного арабского кофе сидел бы у экрана и смотрел. И улыбался. Да.

Между прочим, он и сейчас мой начальник. Формально он имеет право указывать мне, что и как делать, а если ему не понравится то, как выметен автобус, может пожаловаться начальнику-еврею, и меня уволят. Нет, он не станет жаловаться. Он сам подметает свой автобус, хотя вроде это должен делать я. Спокойный мужик, солидный, в возрасте, дома, наверное, семья, дети. У израильских водителей за редким исключением, нет такого самоуважения. Они кричат, гримасничают, кривляются. Вне зависимости от возраста, большинство из них ведут себя как подростки. Словно что-то сбилось в их воспитании, социализации, словно была упущена какая-то деталь, по причине чего они остановились в нравственном развитии в возрасте четырнадцати лет.

Есть такая система, которую устанавливают на военной технике: «свой-чужой». Ракета с головкой самонаведения не может поразить «свой» танк или самолет. Здесь (может быть везде?) у людей такая же система.

Для арабов я — свой. Они не станут ябедничать начальству. Они даже пытаются включить меня в систему своих моральных норм и начинают поучать, как это любят делать израильтяне, но по-своему.

— Михаэль, зачем ты смотришь на девушек? Я видел, как ты провожаешь их иногда взглядом. Я даже видел, как ты разговаривал с одной. Гладил ее по руке! Как тебе не стыдно!

— Что с того? И вообще она — полька. К вашим делам не имеет касательства.

— Не важно. Разве ты не понимаешь? Ведь ты отличаешься от этих (кивок в сторону конторы). Когда ты смотришь на девушку, ты имеешь ее глазами. Грех…

Один эмигрант из России, математик, доктор, поселился в Хевроне. Он сознательно принял ислам, и арабы приняли его. Не могу понять, он что, из ненависти к Израилю так сделал, или по какой-то другой причине? Наверное, все-таки были другие причины. В противном случае, как же надо ненавидеть…

***

— Я не стану показывать тебе документы. Ты — не полицейский, а здесь — мой дом!

Через полминуты его, молодого араба, положили лицом на пол, приставив к затылку пистолет. Честно говоря, я остолбенел. Мне нужно было сказать им, что я каждый день еду с этим человеком на работу, что этот парень из Яффо живет недалеко от меня. Но приставленный к его голове пистолет и скорость, с которой произошли перемены в душном, переполненном людьми автобусе, парализуют меня.

Мелькнул квант времени, и человека буквально выдернули из пространства. Только что стоял рядом, теперь нет. И автобус мирно едет дальше.

Молниеносная операция. Черный пистолет. Затылок. Вывернутые руки в наручниках. Сознание прокручивает кадры как в замедленной съемке.

Поражают две вещи: сочетание высокой эффективности действий Службы Безопасности и бессмысленности этих действий. Будь он шахидом, автобус взлетел бы на воздух как раз в тот момент, когда они входили, а может быть и раньше.

Я встречаю этого парня на следующий день.

— Прости! — говорю, — я не знал, что делать. Все случилось так неожиданно…

— Все нормально, я их не боюсь.

— Может быть, так и становятся шахидами? Тогда я могу их понять.

Только одного я не могу понять: почему надо взрывать мирный автобус, а не полицейский участок, группу солдат, какой-нибудь гнусный мисрад, на худой конец?

***

— Я не могу слышать иврит больше чем пять минут. Для меня это язык надзирателей. Наверное, я не прав. Я знаю, так нельзя.

— Они же все дети! — говорит Рита. — Они по-детски мыслят. А ты принимаешь их всерьез. Не надо так.

— Угу. Да ведь они — мои начальники. Не примешь их всерьез, потеряешь работу. И на новой будет то же самое.

Рита — полурусская-полукраинка, с какими-то непроверенными еврейскими корнями. Не сказать, чтобы она была слишком серьезна, нет. Но она действительно кажется взрослой, несмотря на свои семнадцать лет. Очень милая, веселая девушка.

Мы сидим с ней и ее молодым человеком в баре на Побережье. Ночь. Как все-таки здесь хорошо бывает по ночам, когда затихает адское пламя дня, исчезают, проваливаются во тьму городские строения. Теплое средиземное море, отличный чай или кофе, теплая музыка какой-то древней поп-группы 70-х. Но Рите не нравится музыка. Вот она даже говорит, что ненавидит эту группу. Шутит или серьезно? Тут же переключается на политику:

— Это ты написал статью в...?

— Да. Читали?

— Читали. Мы не интересуемся политикой, но мы согласны. Мы хотим, чтобы был мир.

Они — оптимисты. Им хорошо здесь, на берегу теплого Средиземного моря. У них есть деньги. Они оба закончат университет. Потом, наверное, найдут неплохую работу, а если нет — найдут ее где-нибудь за границей, в Америке или в Австралии. Почему-то мне кажется, что у них все будет хорошо.

Они хотят, чтобы был мир…

***

Каждое утро у меня такое чувство, будто я проснулся среди душной жаркой ночи оттого, что кто-то включил режущее глаза электрическое освещение. Но и ладно, не просплю работу. И вот опять надо идти.

Да нет, не пойду я сегодня на работу, шабаш. То есть, шабат.

Мертвый выходной.

Я пойду на море. Я хочу прогуляться пешком по самому берегу до Тель-Авива.

Гуш-Дан — индустриальное сердце страны. Здесь на узкой прибрежной полосе расположено большинство предприятий, здесь проживает свыше 2,5 млн. человек — почти половина населения Израиля.

Тянется земляной вал, от него спиральный спуск к берегу. Если идти поверху, то через час пешего хода выйдешь к пустой площадке метров 600 в длину и 20 в ширину. Черная ровная земля, на которой ничего не растет. Как будто взорвалось что-то очень мощное и ядовитое. Справа — пространство между Яффо и Тель-Авивом. Слева — обрыв и море. Внизу циклопических размеров масса ржавого железа. Техника, сброшенная с обрыва, наполовину ушла в песок. Волны средиземного моря, откатываясь от нее, делаются рыжими. Саракш.

Вдоль Побережья летит патруль (именно летит): четыре вертолета «Апач». Крайний делает неожиданно плавное движение, отваливается вправо и зависает прямо надо мною. Огромное, смертоносное насекомое.

Неприметные прелести святой земли...Кстати, автор «Сосны и Оливы», Исраэль Шамир живет недалеко отсюда. Но я еще не читал тогда «Сосну и Оливу» — великую книгу и не знал, где живет Исраэль Шамир. Зато читал статьи Роберта Давида в журнале «Наш Современник»: они тоже произвели на меня неизгладимое впечатление, но, увы, совсем по другой причине, нежели описание красот Нагорья.

Выхожу к набережной Тель-Авива. Там, где она начинается, растет колючий кустарник, внизу на сером песке какие-то грязные палатки, помойные ящики. Там валяются отходы — груды отходов — кучи мусора: строительного, пищевого, железного, непонятного. Возле палаток и мусорных куч в разных позах застыли десятки кошек черной масти. А прямо на меня идет шеренга: четыре черных пушистых котенка в ряд! Даже тут есть жизнь.

***

— Почему у вас в Польше не любят евреев?

— Ты же видишь, что за люди…

Сколько ей лет? Тридцать или больше? Она следит за собой, хоть и работает в гостинице посудомойкой, или уборщицей, или же… Как та веселая девочка на Побережье… Не хочу даже думать.

— А сегодня что ты делаешь после работы?

— Я не сказала тебе, я не одна, у меня здесь муж. Нет… — Она гладит меня по руке, и наши пальцы сплетаются.

— Скоро я вернусь домой, я устала.

— Приходи сюда еще.

— Я каждый день теперь буду приходить. Мы увидимся. Еще много раз.

— Но всего на 5 минут. Пока не подойдет автобус.

— Как романтично. Я запомню… Вон уже идет водитель автобуса. Похоже, он чем-то недоволен.

— Михаэль, какого черта ты делаешь? Мой автобус облевали, его надо почистить, а тебя нет. Если ты будешь так делать, я скажу Хаиму, и тебя уволят.

— Ты из России?

Пожилая женщина в сверкающей белизной одежде на остановке.

— Да. А ты? (В иврите нет местоимения «Вы» в единственном числе, отчего все беседы немного напоминают диалоги из повести Урсулы ле Гуин «Обездоленные». А может быть, наоборот, книга «Обездоленные» напоминает Израиль. Урсула ле Гуин вполне могла заимствовать этот языковой принцип отсюда вместе с кибуцами и использовать для своих диалогов-монологов.О, суровое киббуцное братство!).

— Ирак. — Она устало откидывается на спинку сидения. — Поздравляю с алией!

— -Спасибо. Но не слышно радости в твоем голосе.

— -Радости? Тебя тут не ждали. Или ты думал иначе? Зря так думал.

— Я вижу, ты настроена весьма критично по отношению к окружающей действительности, и твое настроение мне не совсем понятно.

— Бахур[2], я настроена так потому, что прожила здесь большую часть жизни и имею для подобного настроя достаточно оснований. Впрочем, очень скоро ты все поймешь сам.

— Если ты из Ирака, ты должна знать о взрыве синагоги в Багдаде, после которого начался массовый выезд евреев в Израиль из этой страны.

— Разумеется.

— Кто, по-твоему, взорвал синагогу?

— Кто? Сионисты, кто же еще…

— Как же ты живешь тут?!

— Куда я денусь…

Они очень приветливы, эти пожилые сефарды. В сущности, типичные левантийцы или жители Междуречья, у которых простота сочетается с какой-то врожденной, впитанной с молоком матери отзывчивостью.

Знаменитая израильская хуцпа[3] им не свойственна. Они, все еще, люди традиционной культуры.

— Шломо, откуда ты?

— Марроко!

Шломо — пожилой рабочий, у которого я периодически стреляю сигареты. В своей шапке он похож на Абу Мазена. Самый приятный человек во всей нашей конторе.

— Шломо, а что ты думаешь о стране, в которой живешь?

— Все политики- сволочи. Кроме Голды (имеется в виду Голда Меер). Има шеляну (наша мать)! Она нам пенсии дала. И арабов держала. Не то, что нынешние. Мало того, что воруют, так еще и с арабами снюхались. Переговорщики!

— Шломо, что тебе сделали арабы?

— -Они взорвали моего друга и мою подругу в 194… здесь в Тель-Авиве.

Пожилой йеменит по имени Шолом ведет войну с кротом. Хотя, может быть и не с кротом, я не знаю: на иврите животное называется «афорферет». Оно разрыхляет почву, выбрасывая из нее комья земли. Шолому это не нравится и он велит нам заравнивать землю. Крот мстит ему: регулярно оставляет на полу склада, где теперь спит Шолом (его выгнала из дому жена) крохотные кучки зеленого дерьма.

Шолом целыми днями сидит на стуле и подолгу варит суп, иногда приготовляет какие-то странные кушанья с резким, неприятным запахом. А иногда его обед состоит лишь из хлеба и хумуса.

— Ты не подвез других в центр. Рабочие там не справляются. Так нельзя с людьми поступать, — говорит он, обращаясь к Рами.

Первый раз вижу, чтобы начальник заступался за рабочих, да еще рабочих из другой этнической группы. Впрочем, какой из Шолома начальник.

— Мой дед был в отряде самообороны, с гордостью рассказывает молодой человек о старике, что сидит с нами рядом на скамейке. Там в Ираке саба (дед) был в отряде самообороны. Он убил двух арабов!

Высокий, грузный, темнокожий старик смотрит на него тяжелым взглядом. Он молчит.

— В самом деле? — спрашиваю.

— Да. Это были погромщики. Я убил их. Мне не жаль.

— Вы хотели бы жить дома, в Ираке?

— Да…

***

— Я работал с ними два месяца и понял кое-то, — говорит вдруг Дан — дитя весьма не бедного родителя из Рамат-Авива. Его друг молчит. Он вообще по жизни молчит.

Родители отправили обоих на летние заработки в нашу контору — по американскому обычаю. Пусть, мол, детишки поработают, узнают, какова она — жизнь трудового пролетария-чернорабочего.

— Я понял. Они — люди с очень маленьким умом (сейхл), но с ними можно иметь дело. Их можно использовать.

— Я так и думал, что ты это скажешь.

— Но, почему ты работаешь здесь? Почему не продолжил учебу? Зачем уехал из Иерусалима?

Мне сложно это объяснить.

***

Рами- марокканец, его товарищ Дрор — ашкеназ. Им по двадцать два года. Они зашли ко мне на работу.

— Ну, как ты тут?

— Как обычно. А ты? Как твоя учеба, работа?

— Знаешь…бабушка говорит: «Рами, ты все равно всю жизнь будешь черным (шахор)».

Эти ребята ходят на антивоенные демонстрации. Там мы и встретились. Они — из тех, у кого нет и налета расизма. За годы жизни в этой стране я понял, что не выношу расистов на каком-то даже физиологическом уровне.

Они оба — нормальные люди, столь редкие в Эрец Исроэль. Хотя их взгляды…

Мы часто спорим.

— Рами, почему ты называешься себя троцкистом? Ты знаешь, что сделал Троцкий в России?

— Ну, я не историк. Но надо же как-то себя называть.

— Странная логика, тебе не кажется?

— -Послушай, «Мацпен»[4] — уже много лет является единственной антисионистской левой организацией в Израиле. Все остальные в большей или меньшей степени националисты. Только мы против мейнстрима. Здесь нет других диссидентов.

— По взглядам ты скорее анархист.

— Не знаю, может быть.

— А почему вы не ведете работу в арабских кварталах Яффо?

Дрор вмешивается в разговор:

— Если в Яффо начнется интифада, вся страна взлетит на воздух!

— Хм, но ведь это все равно рано или поздно произойдет.

— Возможно. Но мы хотели бы этого избежать.

— -Каким образом?

— Сопротивление сионизму должно быть интернациональным.

— Да ведь я говорю о том же самом…

Сколько их тут, таких чудиков? Двое, трое, шестеро?

— Но почему в Израиле нет внесистемной оппозиции?

— Потому что Израиль — страна эмигрантов, — отвечает Рами. — Почти все, кому не нравится существующий порядок, уезжают.

***

Спокойно Побережье, с прозрачных небес струится мягкий свет. Зима здесь — райское время. Российское бабье лето. Тихо зыблется сине-черное море, набегают на берег полукруглые волны, какие-то нездешние, с белыми кручеными гребешками. Может быть когда-то сюда, к этому вот берегу подходили триеры из земли Яван. И, главное, все было совершенно таким же, как сейчас: и небо, и день, и Средиземное море.

[1] Нет (араб.)

[2] Парень

[3] Наглость

[4] «Компас»

Из архива: июнь 2008г.