№11.2021. Игорь Фролов. Николай Грахов: «Остаюсь ребёнком». Интервью с поэтом

Николай Грахов: «Остаюсь ребенком»

Интервью с поэтом Николаем Граховым

Игорь Фролов:

– Николай Леонидович, читатели ваших стихов, слушатели ваших песен хорошо знают творчество Николая Грахова. Но творчество – результат жизни поэта, и с ней поклонники вряд ли знакомы. Так что, начнем с истоков…

Николай Грахов:

Начать с того, что я – «ребенок Победы», родился в 1946 году. Отец пришел с войны, и они с мамой долго ждать не стали… Родители мои были знакомы с детства, хотя и родились в разных местах. Отец – сын железнодорожника, родом из Уфы, до сих пор сохранился дом в Нижегородке. Мама же родилась в Баку, ее отец был унтер-офицером жандармерии, еще за молодым Сталиным гонялся.

Так что маме её происхождение потом аукнулось – окончила филфак уже в Уфе. У них в доме была большая библиотека, и мама рассказывала историю её гибели. Еще до революции, будучи девочкой лет восьми, она увидела на улице пьяного, который уснул в снегу. Позвала соседей, погрузили на санки, отвезли домой. А потом этот мужик стал большевиком и однажды появился с красноармейцами у мамы в доме. Начали листать книги, прочитали «граф Лев Толстой» – и тут же постановили всю эту графскую литературу сжечь, что и было сделано во дворе... А отец, несмотря на рабоче-крестьянское происхождение, тоже пострадал, но уже перед самой войной. Был в командировке в Казани, там подрался с милиционером и отправился в лагерь. И сидеть бы ему по полной, если бы не война, не большие потери в самом начале. Пришла комиссия – за что сидим? – и всех, кто по подобным статьям залетел, выпустила – прямиком на фронт. Две недели в военном лагере под Алкино, потом на станцию «Дема», погрузили в теплушки – и вперед! Попал отец сразу под Сталинград, а закончил войну в Кенигсберге... Воевал он в артиллерии – до войны окончил Ленинградский политехнический, геодезию знал, вот и взяли сразу в этот род войск. И после войны уже начал преподавать в нашем уфимском автодорожном техникуме. Там преподавателям выделяли землю под картошку – по пять-шесть соток, и я с самого детства, лет с пяти, уже помогал родителям, на земле работал. Старший брат Марк в это время в нефтяном институте учился...

И. Ф.: – То есть он до войны родился?

Н. Г.: – Ну да. Я же говорил, мои родители были с детства знакомы, росли в Нижегородке, потом папа уехал в Ленинград учиться, потом мама там же оказалась, училась в педучилище; снова там встретились уже студентами, поженились, там и Марк родился в тридцать четвертом...

И. Ф.: – Вот мы и подошли к вашему детству, уже, как говорится, осознанному. Жили вы, наверное, в каком-нибудь доме для преподавательского состава?

Н. Г.: – Жили мы в частном домике в оврагах – район улиц Пархоменко, Сталина (сейчас Коммунистическая), Худайбердина, Детский переулок – район был далеко не элитный. Да и время было такое, что нас, пацанов, лет в десять учили драться до крови, а в четырнадцать – до потери сознания – потерял сознание, тогда ладно, лежи... Отцы вернулись с войны, старшие братья, вот они и учили нас – сам за себя не постоишь, никто не постоит. И бандитов было полно, и людей, которых бандитами считали, хотя они таковыми и не являлись… Просто несчастные люди... И все про всех все знали. Были и штатные осведомители – докладывали участковому, кто где с кем пил и на какие деньги, кто что украл, ну и вообще. Помню, иду я из школы, в классе втором был, школа деревянная еще, на углу Худайбердина и Чернышевского, и встречает меня наш участковый дядя Петя Трифонов. Он всех в районе знал – и старых и малых. Подошел ко мне, поздоровался и говорит: «Коля, будешь идти мимо дома Лапшиных, зайди к ним и скажи Вовке, чтобы сегодня же принес и сдал мне пистолет, пока не сел окончательно!» – «Сдали!» – подумал я огорченно. Мы из этого пистолета стреляли, я сам дорожный знак на улице Сталина из него прострелил. Оружия после войны было на руках много... Ну, делать нечего, собрались мы, к пистолету приложили свои перочинные ножички, пару заточек – за компанию, так сказать, – и отнесли в участок, это угол Цюрупы и Сталина, там еще вытрезвитель был, сейчас все давно снесено, конечно, – и сдали дяде Пете. Он тогда Вовке сказал, что, если тот будет продолжать в том же духе, обязательно сядет. Так в конечном итоге и случилось. Вовка Лапша в нашем районе был личностью известной. Однажды ребята с Ленина, 2, решили переделить сферу влияния...

И. Ф.: – Ленина, 2? Я всегда думал, что это дом творческой интеллигенции, судя по обилию мраморных досок на нем...

Н. Г.: – Ну да, дом творческой интеллигенции, но ребята с того дома тогда тоже были не промах, наводили шороху по Ленина только так... Так вот, собрал Лапша нас, пацанов, человек пятнадцать, сидим ждем. Лапша из горла полбутылки водки выпил, закусил луком с ближайшего огорода, топор в бревно, на котором мы сидели, воткнул. Но ребята с Ленина, 2, были неглупые, послали разведку – пацанов лет десяти. Те покрутились, нас увидели, топор – а все знали, что Лапша психой, может и бошки посрубать, – и ленинские решили передел пока отложить... Вот в такой системе я и вырос. И не только я: в той компании со мной был Петров – контрабасист, один из первых джазменов города, он меня и на халтуру брал уже лет в четырнадцать, я уже на гитаре играл, так что на контрабасе тоже подыграть мог...

И. Ф.: – Вот к этому моменту я и вел, когда о детстве спрашивал. Интересно, как в такой «системе», как вы выразились, возникла поэзия, гитара?..

Н. Г.: – С гитарой все просто. Мой старший брат Марк Леонидович Грахов был одним из первых джазовых музыкантов в Уфе, гитаристом. Он еще в Ленинграде учился в музыкальной школе, потом в Уфе продолжил, по классу скрипки. Скрипку он потом забросил, а вот гитара... Он был учителем многих людей, которые до сих пор играют – кто в Германии, кто в Америке. Знал девять языков, переводил. И увлекался джазом, как я уже говорил. Он меня азам гитары и научил, и уже лет в четырнадцать я играл на танцах в парке Матросова. Вернее, играл он, а меня брал с собой, чтобы я учился работать. Кстати, в те времена была такая установка – музыкантов не трогать. На сходке хулиганов и бандитов города Уфы было решено: музыкантов не бить и не грабить. Мол, музыкант сам поделится с кем надо...

И. Ф.: – Хорошо, как гитара появилась, мы поняли. А откуда появилась поэзия? Через песню под гитару?

Н. Г.: – Да одновременно все как-то получилось. У нас дома была приличная библиотека, я с детства много читал. Со второго класса я был записан в четыре библиотеки. Читал я очень быстро, глотал книги, поэтому, когда в библиотеке, куда я сначала записался, начались расспросы – почему так быстро книгу возвращаю, расскажи, о чем она, я, чтобы времени на эти разборки не тратить, записался еще в три... А конкретно с поэзией вышло так. Когда мне было пятнадцать, у нас проездом остановился мой двоюродный брат. Он только что окончил в Ташкенте военное училище, получил лейтенанта и ехал в Москву служить в Московский кремлевский полк. И у него в руках я увидел книжку неизвестного мне автора. Это был Сергей Есенин, которого тогда не очень-то разрешали читать, между прочим. Я взял книжку, раскрыл – и утонул в Есенине. И тогда-то и началось. Я просто понял, что такое поэзия, какой это огромный мир. Тогда пошли все эти пастернаки и все-все-все, тогда я начал пробовать писать, окунулся во все это и до сих пор не вынырнул...

И. Ф.: – А как поэзия соединилась с гитарой, стала песней?

Н. Г.: – Наверное, с Галича все пошло. В начале шестидесятых мы с братом скинулись и купили магнитофон «Днипро» – большой такой, бобины пятисотметровые. Слушали Галича, Визбора...

И. Ф.: – Высоцкого еще не было?

Н. Г.: – Нет, Высоцкого мы еще не слышали. Хотя была одна история... Прибежали ко мне как-то старшие, попросили гитару, мол, московский артист там на квартире, петь хочет, а гитары нет... Ну, я дал, конечно, а когда вернули, оказалось, струна порвана! А в те времена струны достать почти невозможно было. Я ужасно разозлился на того неизвестного московского гостя, а потом слух прошел, что это и был Высоцкий. Так что Высоцкого я возненавидел раньше того времени, как он стал знаменит, – за порванные струны... А тогда о нем никто ни сном ни духом. Тогда известным был Рыбников – «не кочегары мы, не плотники...», – тоже к нам приезжал, давал попойные концерты на квартирах. Но нас, пацанов, туда не пускали… А в 67-м я ушел в армию. Служил два года – до моего призыва все служили три, так что повезло, можно сказать. Служил на Байконуре, на Тюратаме, радистом-механиком БП-связи (буквопечатающая связь) на приемной площадке. Смена двенадцать часов, сидишь, слушаешь эфир, каждые два часа меняешь частоты... На приемной площадке я прослужил год, потом полгода – на бахчевых. Это повышение было – следить за поливом бахчи. Ты – сам себе хозяин, проследил с утра, что подача воды в норме, выбрал себе арбуз, а еще и бассейн был! Приезжали генералы, купались, пили, ели, обслуживали девушек, которых с собой привозили, потом уезжали с громом и свистом – и ты снова сам себе господин. Между прочим, я там еще и библиотеку построил. Просто помыл и окультурил старый заброшенный туалет, привез туда из городка двести списанных книг – вот тебе и библиотека. Туда и офицеры захаживали, иногда с девушками – почитать. Однажды сижу, налил себе вина в стакан, и тут замполит заходит. Я быстро в стакан кисточку макнул и говорю, мол, нужно «Молнию» выпустить – и делаю по бумаге первый мазок. «Хорошее дело, – кивает замполит. – А чего у тебя так винищем тянет?» – «Только что капитан N заходил», – говорю я с невинным видом. «Понятно», – говорит замполит и уходит... А ключ от библиотеки я преемнику торжественно передал, когда демобилизовался...

И. Ф.: – Кстати, о культуре... А самодеятельность в армии была? Это я опять к гитаре возвращаюсь...

Н. Г.: – Так я и был той самодеятельностью: начиная с поезда, моя гитара всех обслуживала. И уже в армии я писал и стихи, и песни, и песни эти пело мое отделение. Как там...

Начиналась одна песенка так:

По пескам, пыли и грязи

Мы идем, солдаты связи,

Степи Казахстана широки.

Начинаются ученья,

Начинаются мученья,

Что-то ждет нас впереди...

И заканчивалась:

С нашей помощью ракета

облетела так с полсвета,

опустилась в заданный район.

Смех, веселье, шум и песни,

Что же может быть чудесней,

Целый день смеется полигон!

Самое смешное, что, когда лет пятнадцать назад я в сельхозинституте выступал и спел эту песню, ко мне подбежал один студент: «А вы там служили? Это ваша песня? Так ее до сих пор там поют!»

А перед самым призывом я написал – и записал на магнитофон – песню – вроде прощального послания призывника друзьям. Там были такие строчки:

У меня здесь девчонка осталась, симпатичная и очень строгая,

Люди, вы посмотрите, пожалуйста, чтоб ее там пижоны не трогали…

И вот мой брат мне в армию в письме писал: «Мои друзья с большим удовольствием слушают твою песенку и с еще большим удовольствием трогают твою девушку...» Словом, издевались над защитником Родины пижоны…

И. Ф.: – А после армии вы сразу пошли по культурной стезе или поначалу устроились на обычную работу?

Н. Г.: – Я пришел в самом конце шестьдесят девятого из армии, месяца три погулял, потом сунулся в СУ-3, там мастера нужны были. Работал мастером, потом прорабом... А в семьдесят втором пришел в литобъединение при газете «Ленинец». Познакомился там с Муратом Рахимкуловым, Газимом Шафиковым, Станиславом Шалухиным… да со всеми, кто тогда уже был в местной литературе. И это событие подтолкнуло меня к поступлению на филфак БГУ. Учился на вечернем – днем по стройкам бегал, вечером грыз гранит... Я, когда писать стихи начал, сразу понял, что без знаний ничего хорошего из этого не выйдет. До филфака поступал в Литинститут, даже конкурс прошел... Необходимые для полноценного творчества знания самообразованием, я считаю, не получишь, нужно систематическое образование. В процессе учебы я понял такие вещи, которые сам, без системы, не понял бы. Система все раскладывает по полочкам, становится ясна общая картина. И на стройке точно так же... Самое смешное, когда я в университете делал диплом, то брал за основу те знания, полученные в автомобильном техникуме, который окончил до армии. Специфика знаний не так важна, как важна сама система. А тема диплома у меня называлась: «Структуральный анализ поэтического текста». Тогда структуральный анализ еще толком не применялся, но я оттолкнулся от Лотмана, привнес свое техническое видение... Потом Рахимкулов мне рассказывал, что комиссия разделилась – ставить «отлично» за новаторство или «неуд» за непривычные для филологии методы... У меня было пять листов ватмана графиков и схем, что их и удивило, но я сказал, что слова тоже требуют пояснений... Между прочим, у меня тогда уже первая книжка в государственном издательстве «Китап» вышла, «Я просто здесь живу» называется. И ее редактором был Юрий Андрианов, будущий главред «Бельских просторов». Во время работы над той книжкой мы подружились, и он-то и позвал меня в «Китап» редактором. После защиты диплома на филфаке я и пришел в «Китап». И проработал там, пока Андрианов не позвал меня в «Бельские просторы», когда редактор отдела поэзии, мой друг Станислав Шалухин погиб в автомобильной катастрофе летом 2002 года. И проработал я в редакции «Бельских» до 2015 года. Потом была детская библиотека, где и сейчас служу...

И. Ф.: – Кстати, о детях... Какое место в вашей жизни занимает детская поэзия?

Н. Г.: – Детские стихи я начал писать года в 22–23, и никогда не переставал. Отношения с детьми у меня всегда были прекрасными, я с удовольствием для них писал. Я и сам в большой степени ребенок и стараюсь им оставаться. Дело в том, что у детей – чистое сознание, оно не замутнено разными догмами, ребенок еще чистый лист, он еще ничего не знает, и это хорошо. И такое детское незнание полезно поддерживать и во взрослом состоянии, чтобы всякие взрослые дяди не могли навязать тебе свои взгляды и ценности, например, что смысл жизни – в деньгах. Я сам никогда не упирался, чтобы заработать как можно больше денег. Да, на мне и государство и отдельные люди много заработали, но все эти деньги не изменили сути этих людей....

И. Ф.: – ...Однако и творческому человеку иногда бывают нужны деньги. Вот вы долгое время хотели создать детский журнал, но на это благородное дело все равно требовались немалые средства, которыми гордый, но бедный поэт не располагает...

Н. Г.: – Да, детский журнал долгое время был одной из моих любимых идей, но оказалось, что люди, которых я хотел привлечь к работе над журналом, опять же хотели на этом деле заработать... Поначалу у них что-то получалось, были какие-то идеи, но все в конце концов кончилось тупым зарабатыванием «бабок»... Деньги – это бумажки, но я знаю им цену, ведь я вырос в такое время и в таком районе, где за три рубля могли убить... Те, кому нужно много этих бумажек, пусть занимаются их добыванием, а я буду лучше литературой заниматься...

И. Ф.: – Да, лучше вернемся под занавес к творчеству. У каждого поэта, наверное, есть какие-то удобные, если так можно выразиться, желаемые условия для поэтической работы. Время суток, время года, место…

Н. Г.: – Я могу писать в любом месте и в любое время дня и ночи. Могу проснуться, записать, снова уснуть... Этому процессу – у меня, во всяком случае, – не мешал даже зеленый змий. Бывало, напишешь что-то, потом по трезвому прочитаешь, и вроде ничего; а бывает, что по трезвому напишешь такое, что потом без стакана не разберешь...

И. Ф.: – А какая из поэтических линий вам ближе – есенинско-рубцовская или «Мандельштам-Цветаева», предположим?..

Н. Г.: – Конечно, Есенин с Рубцовым мне ближе, но и Мандельштам с Цветаевой необходимы – поэзия хороша и в простоте и в сложности, если и то и другое сделано хорошо...

И. Ф.: – Каждый поэт – дитя своего времени, и, как правило, в этом времени и остается, если говорить о предпочтениях. Но какое-то мнение о современной, о молодой поэзии у вас есть?

Н. Г.: – Конечно, я дитя своего, послевоенного времени. Но я знаю и современную поэзию – даром, что ли, столько лет проработал редактором. Трудность восприятия молодой поэзии заключается в разнице жизненных реалий разных поколений поэтов. Я, как представитель старшего поколения, просто не знаю, чем и как живет современная молодежь, и поэтому мне трудно судить о её поэзии. У нас разный, как говорится, культурный код, мы говорим на разных языках, а сидеть и разгадывать ребусы мне неинтересно. И очень часто в погоне за оригинальностью молодые поэты упускают какие-то элементарные, но базовые знания, без которых нельзя сделать хорошую поэзию. Впрочем, я не зарекаюсь: бывает, кто-то сделает такой зигзаг, нанесет такой мощный удар сбоку, что все хулители забудут все свои претензии...

И. Ф.: – Знаю многих людей, которые не любят бардовскую песню. Еще больше людей ее любят. Я считаю, что даже простой гитарный аккомпанемент добавляет стихотворному тексту дополнительное измерение…

Н. Г.: – Песня, конечно, особый жанр. Симбиоз музыки и текста – уже и не стихи и не музыка. Сложные стихи трудно сделать песней. С другой стороны, взять песни Визбора – у него есть и слабые стихи, но песни на них до сих пор любят и поют… Тексты для песни должны быть, по возможности, максимально просты. У слушателя нет времени раздумывать над стихотворением, он должен воспринять песенный текст сразу и целиком, в тот короткий интервал времени, когда песня звучит... Специально я песен никогда не писал. Бывает, напишешь стихотворение, смотришь, а оно звучать начинает. Я как-то попытался подсчитать, сколько у меня песен, после двух сотен понял, что нужно перестать этим заниматься, у меня часто не понятно, где песни, а где стихи... Я этот вопрос просто решаю: смотрю, хочется мне петь это стихотворение или нет. Если хочется – пою, и получается песня, если не хочется – читаю как стихотворение... Вообще, музыкальная форма, в которую облачен текст, восполняет его простоту. Музыка сразу дает дополнительную информацию, указывает, как воспринимать текст, – мажорность, минорность и прочее...

И. Ф.: – Только что в государственном издательстве «Китап» вышла ваша очередная книга стихов…

Н. Г.: – Да, это моя шестнадцатая книжка. Называется предельно просто – «Избранное». Там есть, конечно, как и полагается в «избранном», и старые стихи, но вошло и много новых. Как ни странно, довольно активно пишу. Этот год был очень урожайным на яблоки, делали много заготовок на зиму. И вот я резал яблоки – руки заняты, голова свободна – стихам ничего не оставалось, как рождаться. Нарежу яблок, иду стихи записывать…

И. Ф.: – Остается пожелать вашей новой книге такой же счастливой судьбы, как и предыдущим, – быть читаемой и перечитываемой! Между прочим, читатели нашего журнала прямо сейчас могут перелистнуть страницы, найти подборку стихов из новой книги Николая Грахова и тут же познакомиться с ними. А вам, Николай Леонидович, мы желаем долгих и здоровых лет, и чтобы каждый год был таким же урожайным, как и этот, – не только на яблоки, но и на стихи!..