Флюза Фаткуллина. Этносфера русской речи…

 «В кризисе не язык русский, а русская культура. Культура поведения, культура труда, культура жилища, еды, культура внутренней жизни — ну, и конечно, речи… Когда на таком языке-айсберге, как русский, перестают говорить грамотно и вразумительно, это не трагедия языка, тем более не трагедия речи, — речь, в принципе, сиюминутна. Это трагедия нации».

М. И. Черемисина, профессор, доктор филологических наук.

О БОЛЕЗНЯХ СОВРЕМЕННОГО ЯЗЫКА

Культура устной и письменной речи и язык средств массовой информации — тема, разумеется, не новая. О бережном и трепетном отношении к родному языку, о наиболее распространенных ошибках и путях их устранения, о необходимости соблюдать нормы русского литературного языка написано немало научных и научно-популярных книг, брошюр, статей и заметок. И все же удручающе низкий уровень культуры русской речи говорящих и пишущих заставляет вновь обращаться к этой теме. Более того, есть все основания полагать, что именно в наше время, когда языковая раскованность нередко подменяется языковой распущенностью, разговор этот особенно необходим. Как это ни парадоксально, но возможность свободно выражать свое мнение в печати, на радио и телевидении выявила чудовищную и одновременно унизительную скудость языка многих наших сограждан, приверженных к речевым штампам, косноязычие, безграмотность, неумение говорить и писать правильно на своем родном языке. Не говоря уже о жаргонах, которые хлынули на страницы периодических изданий, на трибуны, радио и телевидение. Планка языковой культуры с годами опускается все ниже и ниже. Вряд ли кого из нас, обычных зрителей и слушателей, устраивает та нарастающая волна агрессивности, которая выплёскивается из теле- и радиоэфира. Мы видим, как снижается уровень моральных требований и как утрата ценностных ориентиров отражается на языке. В связи с этим мне бы хотелось поговорить об экологии языка, подумать о формах противодействия процессам деградации, поскольку большая часть слушателей (и читателей) до сих пор считают письменную и устную речь в средствах массовой информации эталоном русского литературного языка. Похоже, эти вопросы вышли за рамки филологии и встали в ряд с общедуховными проблемами общества, и их решение сегодня становится одним из условий духовного и нравственного возрождения России.

ОБ ЭКОЛОГИИ СЛОВА

Термин «экология слова» впервые употреблен в работах английского ученого Хаугена в 1972 году. Позже уже в российских филологических изданиях появился целый ряд публикаций, посвященных лингвоэкологии, поскольку состояние современного русского языка, его дальнейшая судьба не могли не волновать лингвистов, литературоведов, культурологов, философов. Появилось целое культурологическое течение, которое в последние годы постепенно разрастается и все более набирает силу благодаря работам академика В. В. Виноградова, Л. И. Скворцова, В. П. Григорьевой, С. И. Виноградовой, В. В. Колесовой, Ю. Н. Караулова и других; концепции Ю. М. Лотмана о «семиосфере» и «онтокоммуникации» Г. Сатищева. Что такое экология слова — определить не просто ввиду широты и юности этого понятия. И хотя лингвоэкология пока еще только формируется, мы все же попробуем сказать, что это такое. Это сохранение родного языка, его словесного богатства, чистоты, здоровья. Это наука о целостности языка, о его связи с культурой своего народа и с земной семиосферой. Это наука об энергетике слова, о его творящей силе, о его отношениях с биосферой, с языком живой природы. Это, наконец, понятие о духовном значении слова, о глубокой взаимосвязи с личностью, с характером и судьбой народа, с высшими духовными сферами. Отсюда становится ясно, что биологической, земной экологии не обойтись без экологии слова. В свою очередь, она обнаруживает много родственного в биоэкологии и даже черпает оттуда «заготовки» для своих терминов, например, таких: «лингвоцид», «лексическая эрозия», «языковая аллергия» ...

Общеизвестно, что язык — это отражение действительности. Болеет общество, и на языке появляется нехороший «налет». Кроме техногенного загрязнения среды обитания, существует не менее разрушительное воздействие на нее человеческого слова, мысли, психической энергии, если они несут в себе отрицательный заряд. Мне часто приходится слышать высказывания истинных любителей родного слова о том, что одним из серьезнейших факторов риска для здоровья человека является брань, что степень засоренности современного русского языка вызывает у них апокалипсические настроения, ощущение близкой катастрофы. Это как бы одна из примет грядущего «конца света», стоящая в том же ряду, что войны и ураганы.

Обо всем этом очень точно выразилась профессор Л. В. Савельева: «Мощный напор низкосортной теле- и кинопродукции с полуграмотным переводом, а также наступление обезличенно массовой, денационализированной псевдокультуры планомерно и скрупулезно нарушают нашу языковую экологию, обесценивают родное слово, его духовную суть, его генную память о прошлом». Свою обеспокоенность судьбами родного языка высказывают очень многие известные деятели науки и культуры. Мне бы хотелось процитировать еще одного ученого — эколога, филолога и философа Валерия Миловатского: «Биосфера больна, потому что болен человек, потому что в беззаботной своей гордыне он думает, что и завтра, и послезавтра все так же будет тешить свою никчемность, и так же послушно будут крутиться колеса его фортуны. Изобретено множество проектов спасения биосферы. Но проекты проектами, а жизнь идет все туда же... Кто ждет готовых рецептов спасения — пусть не ждет. Их нет! …Да, да, все повинны в тяжком экологическом грехе, и придется его искупать всем поголовно. Сейчас, когда экологическое неблагополучие — будь то в виде волн сотовых радиотелефонов, химизации или смрада от машин — пронизывает каждую клеточку нашего тела, пришло время покаяния каждого в вине перед живыми существами вокруг нас, перед собратьями-людьми… Но в чем же главный экологический грех? Когда-то Христос сказал, что в человека входит все чистое и лишь выходит из него нечистое, и, прежде всего, скверные слова — от плохого сердца. И действительно, биосфера загрязнена прежде всего человеческим эгоизмом, тлетворным и разрушительным духом. И уже нечистое и входит в человека, и выходит из него, отравляя и плоть, и душу — потоки нечистот встретились, сомкнулись (выйдя из человека и осквернив природу, они к человеку же и вернулись). Именно так: корень необозримых человеческих бесчинств в его бездуховности, ведущей к самоистреблению, в невежественной гордыне, попирающей и природу, и людей».

Я бы лично не стала так драматизировать ситуацию, поскольку не являюсь сторонником радикальных мер по очищению языка, так как прекрасно понимаю, что все изменения закономерны и не подлежат рассмотрению с пуристской точки зрения, поскольку наглядно иллюстрируют общественные процессы и тенденции, будучи их проявлением, а не причиной. Давайте же попробуем разобраться, каково состояние здоровья нашего «великого и могучего», «живого великорусского» по В. Далю. А коли так, то появление в «живом» новых слов — закономерно. Кто был и есть их автор (или губитель)? Прежде всего и главным образом — народ. Заметьте: в спокойные времена народ безмолвствует, а если творит, то в самые трудные годы. Обычно плодоносят, к сожалению, катаклизмы: революции, голод, эпидемии, катастрофы, перестройки. Нужен, если угодно, «бульон», в котором вывариваются перлы (Ср.: слово «перл» в буквальном переводе с французского означает «жемчуг»). Именно они либо обогащают, либо обедняют нашу словесность. Вспомним хотя бы тотальное использование таких родных драгоценностей, как «беспредел», «бабки», «чайник,» «бухать», «зависать», «крутой, крутизна», «гнать пургу», «ловить кайф», «клево», «прикид» и подобных. Хотелось бы верить: как пришли они в лексикон звано, так же уйдут, когда поумнеет и станет культурнее народ. В данном случае меня беспокоит другое: эти слова стали знаком, меткой для того, чтобы представить себя «своим». Понаставили сленговые метки в бизнесе (отпиарить товар, кандидата на должность); эстраде (раскрутить, раскрутка); политике (разборка, беспредел, отстегивать баксы, тусовка); средствах массовой информации (челноки, дилеры, заказать, транш, хай, класс, штука, лимон, крыша), где угодно. Можно бесконечно дополнять этот список, при этом узнавать за каждым словом еще и собственную жизнь, и судьбу всего общества. Создается впечатление, что мы уступили толпе и улице литературный язык, наше бесценное богатство: оно сегодня «приватизировано» сленгом и жаргоном. Но каждый выражается так, как может. Или как думает. Культура в диком поле словесного чертополоха не может нормально развиваться и деградирует. Распространяется безъязыкость, резко снижается коммуникативность людей, особенно на духовном уровне. Ее вытесняет пошлость, хамство, грубость — атрибуты зоны, лагеря, вырождения. Отсюда рукой подать, как замечают филологи М. Л. Ремнева и Н. Г. Комлев, до языкового зомбирования: «Примитивность языкового мышления создает благоприятную почву для примитивизации логического мышления, этакой формы языкового зомбирования».

О СЛОВЕСНОМ ПРОСТРАНСТВЕ

Так какие же процессы происходят в языке за последние десятилетия и в чем суть концепции семиосферы и что, в конце концов, есть Слово?

Начнем, пожалуй, с общеизвестного утверждения, что кардинальная связь природного и духовного ныне становится очевидной для всех. А слово и судьба человека, а взаимосвязь языка и характера народа? И насколько разрушительны для природы сквернословие, пошлость реклам или засилье чужеземных слов? И так ли безобидна кибернетизация слова? И можно ли быть безразличным к нескончаемым переименованиям улиц, городов, земель? Только ли это неуважение к себе, к своей земле и истории? Только ли это беспамятство?

Начнем, пожалуй, с концепции семиосферы Ю. Лотмана. Миллиарды лет назад никто не говорил. Потоки биологической информации с отдаленнейших времен омывали земной шар. Сгущаясь, они порождали все новые и новые, более сложные организмы, и, наконец, появился человек. В биосфере возник биологический язык (гены, медиаторы, нейронные коды), который и воссоздал всю живую природу — от вируса до человеческого организма. Но биосферному «Солярису» необходим был кто-то, кто бы вместил слово — воспринял, понял, обрадовался ему, сказал его. Слово и создало человека. Концепция семиосферы — о реальном пространстве смысловых знаков, охватывающих Землю. Она определяет языки народов, без нее не может существовать никакая культура, никакая человеческая информация. Она, как и биосфера, целостна, глобальна, имеет память и род «самосознания». Семиосфера неуклонно расширяется, включая в себя крики животных, стихи, позывные спутника. Экология слова как раз и призвана заниматься этим пространством.

Мы живем в удивительном мире, мире слов. Нам дана языковая среда, которая для нас не менее важна, чем воздух для всего живого. Но что есть слово? Что-то невидимое, неуловимое, эфемерное, почти нереальное, как призрак, как сон? И да, и нет: оно — реальность нашего земного мира и мира иного. Слово — это не просто единица информации. Числом оно неисчислимо: как его ни «компьютеризуй» и не кодируй — оно все равно удержит в себе еще какой-то неведомый смысл. Это такая «сущность», многослойный смысл которой может «декодировать» и постигать лишь человек. Тут хочется вспомнить Вольтера, сказавшего, что все наши споры основаны на «многозначительности слов».

Итак, одна из важнейших его характеристик — энергетика. Для начала надо четко уяснить, что для мысли человеческой нет преград ни во времени, ни в пространстве. Любая мысль-форма, набрав определенное количество энергии, становится самостоятельной и начинает работать. Человек произносит слово, — и идут в смертный бой войска; говорит другое — и друг протягивает ему руку; волнуясь, выговаривает третье — и расцветает любовь; ребенок впервые лепечет его — и мать наполняется счастьем! А как нас поражает сквернословие: мы подвергаемся стрессам, подскакивает давление, появляются сердечные боли, портится настроение — наносится огромный вред здоровью. Следовательно, можно сделать вывод о том, что слово обладает творческой энергией. Оно — особая форма жизни, жизни более концентрированной. Таким образом и появилось представление о планетарной семиосфере, сфере знаков и слов.

РУССКИЙ МАТ…

Все в нас и вокруг нас — живое: и леса, и воды, и каждая клеточка, и каждое слово. Мы не всегда это видим, не всегда понимаем. Экология учит, что вокруг не пустая, мертвая среда, а все являет собой живой организм той или иной степени сложности. Язык — сложнейший живой организм. И он может быть отравлен. Прежде всего, матом. По моему глубокому убеждению, сквернословие разрушает личность. Оно настроено на заурядность и стремится всех подогнать под нее, сделать серой массой. Теряется оригинальное, выдающееся.

В последнее время в русском литературном языке наблюдается разрушение культурной и языковой конвенций. Как пишет филолог В. Калабугин, «лексикон… (современного россиянина — Ф. Ф.) не превышает двухсот — трёхсот слов. Примерно наполовину это мат». К великому сожалению, употребление «современных» бранно-матерных слов расширило свои границы. Их много и они везде. Мат становится популярным средством выразительности даже у современных российских писателей. «Многие писатели, — пишет В. Распутин, — поддались на приманку: книги на языке сленга пользуются спросом, на них можно заработать. Но даже ради денег… — лучше обойтись без этого. Не напрасно ведь говорят: непечатное слово».

И самое ужасное зло: сквернословие порождает безымянность. Для сквернословов не требуется знать и величать по имени-отчеству. Какое отчество, когда даже имя заменяется кличкой, а то и вовсе человек никак не называется, он «эй-ты». Что может быть горше — стать безымянной чуркой. Это сродни безликости. Безликое стадо, безликая масса, безликая тьма...

Полагаю, напрасно многие россияне в последние десятилетия стали считать мат признаком силы, мужественности, удали, «крутости», не подозревая, что в этих бессмысленных, примитивно-вульгарных «выражениях» скрывается большое зло.

Считается, что мат как нельзя лучше подходит для передачи эмоций (чаще всего отрицательных) в конфликтных ситуациях. Даже из уст некоторых ученых и политиков можно услышать, что на Руси так заведено, что ей без «выражений» никак нельзя. Еще и гордятся, что иностранцы часто, еще не зная русского языка, вовсю матерятся. Существуют даже мастера «фигурного», «трехэтажного» мата. А в наше время, как уже отмечалось, он проник и в художественную литературу, которая (в незначительной ее части) решила, что без этого ей не выжить.

Использование непристойной лексики в языке художественной литературы многие объясняют задачами реалистического изображения военного или лагерного быта (произведения В. Астафьева, В. Шаламова), необходимостью правдивой передачи жизни эмигрантов «третьей волны» (роман «Это я — Эдичка» Э. Лимонова), а также попытками поэтизации обсценной* лексики и фразеологии (Ю. Алешковский). Об этом пишет Л. И. Скворцов: «Некоторые писатели видят в матерщине часть национальной русской традиции, чуть ли не как свойство русского характера вообще, подобно, например, пьянству. В такого рода оценках немало преувеличений, однако связь сквернословия со склонностью к пьянству несомненно есть».

—————

* От анг. obscene («непристойный», «грязный») — ненормированная, татуированная лексика, нецензурное выражение, мат, непечатная брань.

Особняком стоит проблема матерщины в масс-медиа. Помимо сомнительной необходимости натуральной передачи речи персонажей, здесь есть и другое. В результате почти трехвекового ханжества в русском языке практически не осталось разрешенных слов для описания человеческой физиологии. Такие слова, как коитус, дефекация и т.п., хотя формально и ассимилированы языком, остаются чуждыми народу. Обратите внимание, как мгновенно распространилось введенное кем-то слово «трахаться», какое облегчение все почувствовали, получив, наконец, в свое распоряжение вполне «цензурное» слово для обозначения самого естественного процесса. Вполне возможно, оно и закрепится в нормативной лексике. Что касается других «выражансов», то придется либо признать их нормативными вопреки сопротивлению филологов, педагогов и родителей, либо создать нормативные заменители. Последнее, правда, очень непросто: у языка свои законы, ему невозможно навязать слово, он как бы сам решает, принять его или нет. На самом деле решает, конечно, народ, причем делает это стихийно — правительственные постановления тут бессильны.

Вне языка мат ничего не значит, он лишь паразитирует: в «Войне и мире», например, есть все, но нет мата; то же и в «Евгении Онегине». Не зря русская художественная литература избегала его, как чумы; всегда изгоняла из своих пределов, начиная от «Слова о полку Игореве» до Пушкина, Толстого, Чехова. Высокая, истинная литература и черное низкое слово не могут сосуществовать — они из разных миров.

За последнее столетие подготовлено и издано огромное количество «словарей русского мата». Их качество говорит о том, что эта область языка по-прежнему остается вне поля зрения профессиональных лексикографов. Сделаны они совершенно безграмотно любителями и дилетантами, чтобы удовлетворить вполне естественную потребность напечатать «непечатное», употребить «непотребное». Это «лубочные» издания, рассчитанные на читателя, который вертит книжку в руках, тычет в неприличное слово пальцем и хихикает, читателя, который приравнивает включение непристойного слова в словарь к самому акту сквернословия, к его кодификации и забавляется, таким образом, освящением непристойного. Такие книги имеют более общего с порнографией, нежели с лексиграфией (наукой о словарях).

Являясь суррогатом языка, мат, прежде всего, обличает языковое убожество его носителей. Они пытаются возместить им личностную несостоятельность и неполноценность, лишь усугубляя ее. Дети, вырастающие в такой среде, по наблюдениям психологов, развиваются ущербными психически, умственно, культурно. Вообще-то я не вижу смысла упрекать их за то, что они говорят на языке окружающих взрослых, у которых в наши дни «ненормативная лексика», матерщина, фактически стала языковой нормой. Причем не только бытовой: есть немало деятелей культуры, серьезно проповедующих право на публичную нецензурщину как необходимый атрибут свободы слова, поскольку оно должно-де отражать реальную жизнь. Сама я, однако, принадлежу к поколению бронтозавров, которых это новомодное явление культуры ужасает. Я прекрасно понимаю, что в нашей жизни порой невозможно не «выразиться», — но делать это походя, а тем более в присутствии других, мне кажется отвратительным. А уж когда мы слышим такие слова от женщин и детей, у нас, бронтозавров, «уши вянут». Я прекрасно отдаю себе отчет, что бороться с этим так же безнадежно, как, например, с плохой погодой. И все же заслоны и средства есть и против стихии матерщины — это свет культуры и веры.

ОБСТРУКЦИЯ НОУ ХАУ В ЛИНГВИСТИКЕ

Не менее яркой чертой сегодняшнего языкового развития является засорение речи заимствованиями. Современный русский язык даже стали называть интеррусским, англо-русским сленгом, а то и вовсе кратко — русангл.

Абсолютным лидером среди «поставщиков» новых иностранных слов является английский язык. Факторы, являющиеся причиной активизации подобной лексики, как известно, следующие: отсутствие соответствующего понятия в когнитивной (понятийной) базе языка-рецептора; отсутствие соответствующего наименования (или его «проигрыш» в конкуренции) в языке-рецепторе; обеспечение стилистического эффекта; становление позитивных (негативных) коннотаций (дополнений), которыми не обладает эквивалентная единица в языке-рецепторе; «престижность» иноязычного слова; коммуникативная актуальность понятий, обозначаемых заимствованными словами и т.д.

Открытость современного российского общества, доступ к явлениям мировой культуры, высокое доверие к западным системам и технологиям послужили причиной активизации этого процесса. Это привело к тому, что отдельные носители языка, средства массовой информации и особенно реклама начали злоупотреблять заимствованиями. Можно даже говорить о языковой «моде» (которая является, конечно же, следствием увлечения западным образом жизни, как интерес к церковнославянским элементам и конфессиональной лексике — следствие вошедшей в моду «религиозности»). Многие носители русского языка, слушающие устную речь или читающие газеты, даже не понимают значения этих слов или с трудом догадываются о них, отталкиваясь от контекста. Некоторые журналисты избыточно употребляют англицизмы, не заботясь о том, чтобы быть понятыми.

«Иностранизация» русского языка вызывает обеспокоенность не только у языковедов. В прессе время от времени появляются сатирические стихи и пародии. Приведу стихотворение Н. П. Колесникова:

У торговцев, у послов

(да в любой газете)

Появилось много слов

Непонятных умных слов,

Вот таких, как эти:…

Шоу, таймер, бизнес,

Брифинг, картридж, фиттнес,

Фьючерс, дайджест, клиринг,

Селинг, лизинг, дилинг,

Плоттер, триллер, дилер,

Пейджер, рэкет, киллер…

Нет от них покоя мне

Наяву, да и во сне,

И никак я не пойму,

Что к чему и почему…

Чтобы определить правильное, научно обоснованное отношение к заимствованиям, обратимся к истории русского языка: в начале много слов пришло из греческого и латинского. Далее — из татарского. С IX века русский язык обогатился старославянизмами, а в XVI веке образцом ему служил польский. Во времена Петра в русский язык вошло много голландских, немецких, французских слов. То есть, на всем протяжении своей истории он обогащался не только за счет внутренних ресурсов. Но в какие-то периоды это влияние оказывается чрезмерным, захлестывает язык, переполняет его. Подобное явление мы, похоже, наблюдаем и сейчас.

Слова (особенно заимствования) живут от нескольких месяцев до нескольких десятков лет. В некоторых случаях их вхождение в речь и выпадение из языка происходит буквально на наших глазах. Так, с провозглашением приватизации в нашу жизнь вошло заимствование «ваучер» и его производные: «ваучеризация», «ваучеризировать». После неудачной попытки приватизации денотаты (предметы), обозначаемые данным словом, исчезли, а в течение нескольких лет вышло из употребления и само слово с его производными. Этот пример наиболее наглядно демонстрирует связь общественных и языковых процессов.

Основная причина заимствований, как уже указывалось, — отсутствие соответствующего наименования в языке-рецепторе. Лексика языка-источника включает некоторые значения, которые не имеют стилистически корректного, «удобного» эквивалента. В ряде случаев заимствования используются только для обозначения иноязычных реалий (инаугурация, пиар, ток-шоу, презентация, консалтинг, рэкет, имидж, рокер, брифинг, мониторинг, спикер).

Но чаще мы встречаем сыплющиеся как из рога изобилия, к месту и не месту, заимствования, которые порой затуманивают, искажают смысл сказанного или написанного («Наш дайджест» — название статьи; «Я полагаю, мы придем к консенсусу», «Тут неуместны ваши инсинуации»). Всем этим словам в русском языке есть вполне приемлемые и широкоупотребительные эквиваленты (дайджест — краткое изложение, резюме; консенсус — согласие; инсинуация — злостный вымысел, клевета).

Наибольший же интерес, с нашей точки зрения, представляет так называемая псевдоэквивалентная лексика. Эта группа имеет соответствия в переводных словарях, например, barbecue — шашлык, thriller — боевик, know how — секреты производства, killer — убийца. Однако эти лексические единицы являются источником заимствований. Причина этого — то, что эквивалентность в данных случаях является лишь внешней. На самом деле соответствующие единицы языка-источника и языка-рецептора обладают денотативными и, как следствие, семантическими различиями. Barbecue — это не шашлык, a lawyer — не адвокат. Английское killer (в русском языке) представлено двумя значениями: исконным «убийца» и заимствованным «киллер», значения которых у нас разошлись: киллер обозначает наёмного убийцу и соответствует по значению уже не английскому killer, а, скорее, assassin. Семантический сдвиг приводит к тому, что возникает потребность в заимствовании. Оно занимает ранее пустовавшую нишу (составное наименование «наёмный убийца» проигрывает более короткому и более фонетически адекватному, зловещему по своему звучанию иноязычному «киллер») и, следовательно, легко осваивается лексической системой.

Лингвисты по-разному оценивают процесс языкового заимствования и глубину проникновения новейших англицизмов в русский язык, но сама эта тенденция является объективной, и активизация этого процесса вызвана историческими и языковыми факторами, и, следовательно, лишь дальнейшее развитие русского языка покажет, как будет развиваться этот процесс.

ТАК ОТЧЕГО ЖЕ ЕДЕТ КРЫША?

Приходится констатировать, что «наркологическая безграмотность» россиян ликвидирована полностью... Всякий теперь знает, зачем нужна «машина» (шприц), какое безобразие «сломать кайф», что такое «ломка» (абстиненция). «Торчать», «подсесть», «соскочить» — эти слова из сленга наркоманов давно перекочевали в лексикон широких масс.

Жаргон, как социальная разновидность языка, был всегда. Другое дело, что в последнее время непомерно разросся пласт слов, пришедших из лексики наркоманов. Я ощутила это непосредственно на своих занятиях в университете. Когда мы изучали жаргон, в качестве примера я услышала от студентов слово «баян». Оказывается, у наркоманов «баян» значит «шприц».

Сленг наркоманов так прочно угнездился в наших головах, что уже другие узкие социальные группы — компьютерщики и автолюбители — заимствуют из него выражения. Но самое интересное в том, что все происходит неосознанно. Странно, когда такие элементы приходят в язык без семантического мотивирования.

Те, кто никогда не употреблял наркотики, не вращался среди барыг, оперируют десятками, а то и сотнями понятий, даже не догадываясь, насколько это смешно. Жаргон предназначен для того, чтобы очертить «кружок по интересам», так с какой стати здоровым и не имеющим отношения к криминальному миру людям выдавать себя за посвященных? Ведь наркота никогда не была атрибутикой шикарной жизни, а всегда ассоциировалась с борделями, психбольницей и бомжатниками. Ее не смогли возвысить ни псевдоэлитарное кино больных режиссеров, ни пелевинские сказки про грибы.

Причина же популярности наркотической лексики у широкой аудитории кроется, на мой взгляд, в сочности и незатертости образов. Лексический запас людей, употребляющих и распространяющих наркотики, в последнее время стал привлекать внимание исследователей, причем не только лингвистов, но и работников органов внутренних дел. Так, подполковник милиции А. Ломтев, защитивший на этом материале диссертацию, пишет, что «...в языке наркоманов процесс мышления выражается картинами, признаками, чертами и определенными абстракциями. Их сленг апеллирует к чувствам, ощущениям, восприятию наркотического состояния, и через это — к разуму».

Заметим: теперь вдруг стало модно носить одежду из конопляных волокон, но характеристики текстиля здесь ни при чем, просто лейбл с листиком марихуаны кажется кому-то невероятно «крутым». Давайте попробуем «раздеть» слова и рассмотреть их с другой точки зрения.

Попав в среду живого общения, чаще всего молодежную, язык наркоманов метафорически переосмысляется и приобретает более общее значение. Лексика наркоманов обслуживает довольно узкое семантическое поле, описывая наиболее важные для этого микросоциума предметы и ситуации: названия наркотиков, манипуляции с ними, а также ощущения, связанные с состоянием опьянения. Молодежный же язык не привязывает ее к какому-либо смысловому диапазону. При этом заимствуются преимущественно слова, которые обрисовывают чувства и состояния, и этот процесс носит спекулятивный характер, то есть жаргонизм прикрепляется к понятию, которое уже имеет словесное выражение в литературном языке.

Самым популярным является, пожалуй, слово «кайф». Оно вовсе не английское по происхождению, как, наверное, многие думают. Восходит к арабскому «kaif», что означает — «отдых, приятное безделье». Однако по-арабски это слово звучит не «кайф», а «кэф». Впервые слово «кайф» («кейф») в русском языке официально зафиксировано в 1821 году. Именно в этом году О. Сенковский, рассказывая о своих путешествиях по Египту, объяснил тогдашней петербургской публике, что такое «кейф»: «Путешественники, бывшие на Востоке, знают, сколь многосложное значение имеет выражение кейф. Отогнав прочь все заботы и помышления, развалившись небрежно пить кофе и курить табак называется — делать кейф. В переводе это можно было бы назвать наслаждаться успокоением». К 1837 году слово «кейф» (в значении «нега») широко распространилось, а в 1838 году его в одном из писем употребил Ф. Достоевский. Помимо Фёдора Михайловича слово «кейф» в своих сочинениях использовали такие писатели, как Д. Григорович, Н. Лесков, Вс. Крестовский, И. Гончаров.

Именно от слова «кейф» произошло слово «кефир». В первой половине ХХ века о «кейфе» как-то забыли. В словарях тех лет это слово сопровождалось пометкой «устаревшее». Второе «рождение» оно (теперь уже в форме «кайф») получило лишь в начале 60-х годов, после прошедшего в Москве Всемирного фестиваля молодежи и студентов (1957). В это время появилось много английских по происхождению слов, обозначавших разные явления «буржуазной культуры». А слово «кайф» было похоже на английское, поэтому быстро распространилось и стало модным, наравне с появившимися в русском языке словами «битник», «джинсы» и «рок-н-ролл». Позже, в 70-е годы, слова с корнем «кайф» были настолько популярны, что использовались в разных несвойственных им сегодня значениях, например: «кайфануть» — потерять сознание, «откайфоваться» — умереть и т. д.

Очень быстро слово «кайф» проникло в жаргон наркоманов в значении «любой наркотик, наркотики вообще». Отсюда возникают малопонятные окружающим фразы типа «У него в сумке полно кайфа», «Он променял плейер на кайф» и т. п. Соответственно, «кайфовать» в речи наркоманов означает «находиться под воздействием наркотиков», «кайфовый» — «оказывающий наркотическое воздействие».

Мы в повседневной жизни очень часто, нисколько не задумываясь, употребляем глаголы, заимствованные из языка наркоманов. Широта их применения обуславливает даже некоторые грамматические изменения в их использовании. Так, многие глаголы, которые в языке наркоманов употребляются только в односоставных безличных предложениях, в речи обычного носителя языка могут выполнять роль сказуемого. Например, наркоман скажет: «Меня прет от этой дури», — а от молодого человека можно услышать: «Меня прет эта музыка», «Его так приперло» и т.д.

Некоторые глаголы, переместившись из жаргона наркоманов, меняют способы управления второстепенными членами. Например, глагол (за)грузить в речи употребляющих наркотики может иметь дополнения в творительном падеже (т.е. не говорится, чем можно (за)грузить — это, на взгляд жаргонирующего, очевидно). Однако обычные носители языка могут расширить высказывание: «Не загружай меня своими проблемами»; «Достал грузить тупыми байками» и т.п. Подобным образом слово «гнать» у наркоманов используется без дополнения в винительном падеже, хотя в обычной речи вполне приемлемо сочетание: гнать пургу (врать, выдумывать). Молодежная речь не только использует готовые языковые единицы жаргона наркоманов, но и создает новые слова из заимствованных продуктивных корней. При этом активно действуют префиксальный (грузить — (нарк.) > прогрузить (молодежный сленг) и суффиксальный (децил — (нарк.) > децильный (мол.) способы словообразования.

Отдельно следует отметить каламбур как средство освоения заимствованной лексики. Полученное таким методом слово, как правило, имеет форму общелитературной единицы и значение освоенного жаргонизма. Например: «грузить» (нарк.) — в состоянии наркотического опьянения упорно и напористо высказывать свои мысли, навязываясь слушателю. «Грузить» (мол.) — напористо и упорно высказываться на тему, не интересующую слушателя, который тяготится разговором. «Груз» — тягостная речь, которую приходится выслушивать; «грузило» — человек, который постоянно навязывается с долгими неприятными разговорами, обычно о своих проблемах; «грузчик» — то же, что грузило. Кстати, слово «грузить» пришло вовсе не из хакерско-компьютерного лексикона, когда машина с треском переваривает информацию и требует подождать несколько минут. «Грузиться» — приобретать наркотическую дурь для личного пользования и сам процесс принятия препарата.

Часть слов, проникнув в молодежную речь, приобретают переносное значение и начинают обрастать фразеологическими выражениями и новыми метафорами. Например: «крыша» (нарк.) — сознание, рассудок. «Крыша» (мол.) — разум. «Без крыши», «безкрышный» — неразумный, непредусмотрительный, чрезмерно рисковый (определение). «Крыша в пути» — о неразумных, неадекватных мыслях, поведении; «крыша протекает» — то же. «Кровельщик» — психиатр; «кровельные работы» — психиатрия. На молодежном сленге много интерпретаций: «крыша» может отъехать, протечь, быть в отпуске, ее может снести. И все будет означать примерно одно и то же — неразумные, неадекватные мысли, девиантное поведение.

Если бы Эллочка Людоедка знала, что для выражения бурной радости есть слово «чума», то обгрызла бы, наверное, себе ноготочки, хотя именно так называют кокаин. Антоним чумы — отстой, нечто плохое, жуткого качества. Все то, что у наркоманов именуется «отстоем», — это некачественные остатки раствора наркотика для инъекции после фильтрации. Излюбленный глагол «мутить» употребляется во множестве значений: делать, организовывать что-либо, начать ухаживать за парнем или девушкой. Истинное значение — добывать наркотик.

Одним словом, молодежь пытается социально дистанцироваться. Соответственно, заимствование лексем одного жаргона другим демонстрирует социальные связи между носителями этих подъязыков, а не бескультурие и безнравственность, как считают некоторые. Широкое распространение лексики наркоманов подтверждает наличие культурных связей между людьми, вовлеченными в употребление наркотиков и свободных от зависимости. Причем хотелось бы надеяться, что активное использование наркотических жаргонизмов в прямом и переносном значении как-то оградит «пограничный» контингент молодежи от употребления зелья. Поскольку для многих из них видимость «сопричастности» уже достаточна для приобретения авторитета у сверстников и высокой самооценки.

В данном случае есть повод встревожиться и родителям. Если вы услышите из уст вашего ребенка вышеназванные слова, звучащие в нестандартно построенных выражениях, то нужно насторожиться. Дети выражают сумасшедший восторг порой такими словами, что у нормальных людей волосы дыбом встают: «меня проперло, торкнуло, колбасит, я торчу», самое нейтральное — «улетаю». Есть и производные «расколбас», «улет» — это когда радость переполняет. Понятно, что все эти глаголы в реальности имеют одно значение — ощущение наркотического опьянения. Человека, замученного проблемами и находящегося в тяжелой депрессии, охарактеризуют такими эпитетами, как «замороченный, удолбанный, запаренный, загруженный», и все эти страдательные причастия рассказывают о последствиях наркотического опьянения. Использование детьми подобных слов и выражений должно насторожить вас, поскольку поиск таинственных ощущений, сенсорная жажда, групповой конформизм, свойственный подросткам, подталкивает их попробовать действие наркотиков. Опиаты же вызывают ощущение немыслимого счастья, возможности осуществления любых желаний: «что захочу, то и увижу». Эрих Фромм в своей книге «Анатомия человеческой деструктивности» писал: «Прибегая к героину, человек получает возможность «покупать счастье, как товар». Это кажется желанным и соблазнительным, как правило, именно молодым людям, которые себя счастливыми не чувствуют. Ощущение заброшенности и одиночества, собственной несостоятельности и неясности перспектив, утрата смысла жизни — все это молодежь чувствует особенно остро. Все чаще и чаще подростки в качестве мотива тяги к наркотикам называют скуку, отсутствие интересов и мучительное чувство пресыщения жизненными впечатлениями. Как отмечают врачи, к наркотикам подростки нередко прибегают, когда хотят снять эмоциональное напряжение, «забыться», уменьшить тоску, избавиться от скуки повседневности.

Я уже указывала, что все изменения в языке более или менее закономерны, поскольку наглядно иллюстрируют общественные процессы, происходящие в последние десятилетия. Народ и отечество дают человеку язык, традиции, историческую память, преемственность — целостность во времени. Без этого человек выпадает из временной цепи, из исторического бытия — и оказывается в ничейном, пустом времени. В предлагаемой статье мне хочется уточнить понятия, которые в своем языковом воплощении воздействуют на нашу речевую культуру, и выяснить, осознаем ли мы источники происхождения данной лексики или же используем бранные слова, необоснованные заимствования, не задумываясь? И вообще, прежде чем произносить слово, может, надо хорошенько подумать, стоит ли это делать, потому что в нашей повседневной жизни мы видим, как низкие, грязные, пошлые слова разрушают нравственные опоры и уничтожают духовное; разрушается язык — разрушаются души. «Нет, мы не сможем восстановить экологическую целостность природы, если не поймем, что условием целостности природы является целостность человеческого духа и человеческого родства разных уровней (семьи, народа). А для этого необходима целостность языковая. Необходимо полнокровное, безущербное развитие родного языка. Слова ведь преисполнены жизни, как и все живое в природе. Слова не менее живы, нежели травы, деревья и реки» (к.ф.н. В. Миловатский).

Из архива: июнь 2006г.