Вячеслав Михайлов. «Гений» Рустама Нуриева

Творчество Нуриева понять трудно. Но сделать это нужно, поскольку Нуриев – это уже свершившийся творческий факт.

Не зря Салават Вахитов признается, что боится его стихов. Я тоже опасаюсь их. В свое время я был завален ими, как листьями в осеннем лесу. Но теперь – извините! При всяческом предложении Нуриева почитать сие, я протестующее верещу: «Только не это!!!». Естественная защитная реакция…

Читать их надо осторожно, иначе этот «поток сознания», сквозь который пробиться нормальному читателю не так-то просто, далеко унесет. Он и сам-то не понимает, что делает: «И если я на сцене, то я дискретно долдоню неизвестную мне самому семантику и никто ничего не понимает, ни слушатель, ни вслух читающий». В любом случае творения Рустама Нуриева заслуживают внимания. Поэтому и предлагаю непредвзято взглянуть на его творчество.

Основное – полное отсутствие сюжета: «Я не владею сюжетом, рифмой, круговорот событий владеет. Он же тянет резину – и это правильно… Чем дольше тянется нитка, тем вернее, тем сбалансированнее моё ровное счастье и я не знаю, когда же оно наступит».

У Нуриева нет стержня – темы, мысли, – который закладывается в основу образности. Но он обновляет метафору за счет расширения круга ассоциаций. Ошибка же поэта, преобразующая метафору в бессмыслицу, заключается в том, что из категории средства он переводит ее в самоценную категорию. Часто это простое пустословие, вывернутые метафоры, резонерство вместе с грамматическими, пунктуационными, орфографическими и прочими ошибками. Например:

«Простое смещение в давно известном-забытом и который построен дом, которым преобразился до неузнаваемости

Сияющей и сверкающей и только-то

Только круги по воде на реке или озере (что не принципиально

(в принципе (в принципе и о принципе не принципиально возводить в принцип)) на берегу которой или которой дом, который построен тем самым тем самым, дом, которого и есть

выстроенный, а вот везут ещё кирпичи по просьбе того, что построил дом, чтобы пристроить того, что построено тем, которым тем самым или ещё любопытный факт – «Через четыре года здесь будет город-сад», но к тому самому это не имеет отношения и если было бы таковое к дому, построенному тем, что строил, то и тут не принципиальная говорильня и всё это не более чем вариации на принципиальной основе слова “который”, которое играет не последнюю принципиальную роль в построении этого стихотворения тем, кто это стихотворение почти построил, неустанно говоря о доме, построенном, которым и тот, который построил и не знает, какие вокруг дома выстроены построения, тем, который стих писал-строил».

Или «калябализмы»:           

«Приближается…

            Ну, кто? Или что?

Утро? Нет, поезд.

Он грохочет и свистит сопротивлением воздуха.

Он везёт что-то, чего-то там.

Шурум-бурум. Шурупы-бурупы. Шураны-бураны.

Шарманки-барманки. Фокстроты-компоты.

У машиниста в кабине фотолицо киноактрисы

И литровая банка супа».

Не обладает он и особым даром композиции; целиком доверяясь интуиции, он редко заглядывает вперед, и во многих его стихах и рассказах чувствуется то какая-то неумеренность авторского воображения, то его истощенность.

Для отражения некоторых сторон действительности в языке просто нет слов. Поэтому Нуриев рождает новые понятия, я имею в виду неологизмы: «Изреченмя рек камнележали на берегу».

«Этот самый странный Автор, у которого опечатки в тексте хотят еще и дальше и вообще расширять звуки слов, ну например не “на коне”, а “нга конге”. И действительно случайная, как камешек в сапоге, эта буква “г” превращает коня в африканский ритм на бонгах, конгах, маракасах...».

Или просто, оригинальности ради, слитное написание: «И все это на руку “несторонницамжитьпрошлым” и этот прием слитного собирания слов под знамена кавычек я подглядел у Джона Леннона, вероятно, что и он стащил эту находку у какого-нибудь писателя-битника».

«Графомания спасительна знаете чем? Тем, что любые абсолютно буквы, и казалось бы автоматическое письмо, и казалось бы свобода, но эстетический самоцензор обрубает и то и это, и вновь получается сложная эстетика симбиоза Автора, Графомана, Самоцензора и плюс – “какая-то самотерапия”, которая, быть может, не нужна, как и не нужны эти небесе словес».

Верно отметил Салават Вахитов, говоря о его книге со странным названием «Тонкие швы бытия, или Чуть-чуть лыжешурша в ночи»: «Тексты Нуриева трудны для восприятия, но на концерте я понял, в чём их секрет: части книги напоминают то какофонию репетиции оркестра, то отдельную партию контрабаса в симфонии». Полностью согласен с ним: хотя Нуриев играет в симфоническом оркестре, он не человек оркестра, а творец собственной вселенной, пытающийся и в литературе сыграть собственную партию: «Чего я жду и небрежно собираю буквы? Кому подражаю я? Возможно, себе. Возможно, это невозможно. Даже топтание на месте – движение. Возможно, движение вперёд – налицо».

При всем при том, редкие по своей глубине моменты, сильные, оригинальные… Он старается написать обо всем на свете, смешивая тривиальное, бессодержательное, нелепое с редчайшей первоклассной рудой.

Парадоксы, неожиданности, недоговоренности, зубоскальство часто способствуют художественному эффекту. Задача его – все вывернуть, ехидно при этом посмеиваясь. Конечно, его ум гораздо свободнее от всяческих клише и условностей среды, «своей натуры» у него гораздо больше, чем «впечатлений со стороны». Сущность Нуриева выражается в совершенной естественности как его поведения, так и творчества. Движет им жажда свободы, жажда делать то, что нравится, а не идти по проторенным дорожкам: «Легко сочинять, не сочиняя».

То его заносит в околокитайскую тематику, то видятся ему «синие снега Сенегала», и, говоря его словами, «в упорных поисках Жень-шеня, с вином, сыром и халвой, через красную линию своего почерка, рвётся он на белой лошади за пределы мегастихотворения № 1». Не зря, я думаю, Александр Касымов, когда я принес журнал «Ветер» к нему в «Вечернюю Уфу» в 1999 году, выбрал из всех авторов только Нуриева, и, пожевав губами, так медитативно прочел текст «Жень-шеня», вслушиваясь в окончание: «А-га». И задумчиво повторил еще раз, как эхо: «А-га». Так я их и познакомил.

Образы Нуриева, даже абстрактные или собирательные, конструируются из неожиданных сочетаний и характеристик формы, фактуры, цвета, массы. Многое у него, как у музыканта, определяет слух: ритм, звучание, интонация, размер – все для слуха. Сюрреалист Иван Голль: «Самые прекрасные образы – те, что самым прямым и быстрым путем соединяют элементы действительности, далеко отстоящие друг от друга»[1]. Один из основателей сюрреализма Гийом Аполлинер однажды всего лишь записал предложения и слова, которые он слышал на улице, и сделал из них стихотворение. Нуриев же делает это постоянно. Например, у него есть песня вообще без текста, состоящая из букв для проверки зрения «ШБМНК…» или «Чтобы успешно решать задачи по общей физике… / Нужно взять в библиотеке / Сборник задач под редакцией Волькенштейн». Как он сам пишет: «Чего только не беру я за основу, чтобы рассказать сказку из красок».

Нуриеву удается иногда ёмкими и лаконичными средствами достигнуть той поэтичности повествования, где в неясных звуках поэзии он дышит привольно и легко.

Бесспорно также, что и Нуриев обладает оригинальностью, узнаваемостью стиля и даже глубиной содержания, что часто способствует художественному эффекту. Не будучи отягощен особым даром самоанализа, он бесстрашно переходит от философских глубин к прилегающим мелям эпатажа.

И, кроме того, его язык то сарказмом, то одушевлением, то неожиданностями душевного анализа и выразительностью рисовки волнует вас, занимает. Стиль его сложный, острый, чуткий к диалектальным нюансам, из язвительной иронии и едкого заумствования. И пусть эти заумствования иногда идут в ущерб содержательности, зато какая форма! Кстати: «Позвольте, я позволю себе съесть бисквит вальса.

Как-то что-то эдакое срифмовалось-срослось-напогрессировалось-пейджерово-сотовотелефонн-чернобелотелевизорово-серебрянносамолётово-восклицательнознаково».

Такую когнитивную перегрузку выдержать может, конечно, только сам Нуриев с его бесконечно-насмешливой игрой слов. Спасает Рустама Нуриева ирония. Как замечает Массимо Бонтемпелли[2], «ирония есть творческая разновидность застенчивости перед лицом наших чувств. Это возможный способ отойти от обстоятельств, освободиться от слишком тесного поверхностного контакта с предметами». Как говорит и сам Р. Нуриев: «Я спокоен до благодушия, я обаятелен, иногда до безобразия, у меня неясная пунктуация и ясная попытка найти в себе новые возможности – возможности крутить в руках слова». Отсюда и импульсивные порывы Рустама Нуриева обнажиться. При этом он не пыжится, стремясь выглядеть писателем, он просто является им.

«Там, где моя буйная фантазия ходит как оранжевая лошадь, там и звезда цвета твоих глаз горит, и так оно и будет, потому что вымышленность серьезности несерьезна по мере похожести на вымысел, и ничего не попишешь» («Снега Сенегала»).

Его переменчивая, неопределенная техника приближается к свободной ассоциативности.

И пусть из того, что здесь написано

Я обрадованно попустительствовал всё те же обороты речи

И пусть так захотелось мне

Подчиниться или подчинить автоматическое письмо

И кому-то уже не покажется, как бы там ни было,

Что авторство принадлежит пишущему автомату.

Мы недостаточно пользуемся свободой духа, уклоняясь от того, что в глубине нашего существа. Только в творчестве, в широком его понимании, мы можем реализовать возможности нашего воображения. Здесь, конечно, мы можем обмануться. Однако где же та грань, за которой воображение начинает приносить вред, и где те пределы, за которыми разум более не чувствует себя в безопасности? Когда воображение становится иллюзией? Как не стать его жертвой и совсем не оторваться от реальности?

«Калейдоскопичность рассказа найдена давно.

Ну, что, Автор, дорвался до безбашенной ассоциативности?».

Вряд ли стоит удивляться тому, что в некоторых стихах и рассказах вихрь абстракций часто уводил его в сторону. Мелькание теснящих друг друга образов, нарушение структуры в предложении, бессмысленная игра словами, показывает, как далеко заходил Нуриев в своем «лунатизме ума».

Но время вместе с авторским ростом берут свое: «Роман из разрозненных рассказов» – это уже другой уровень (часть его издана в Санкт-Петербурге – издательство «Скифия», серия «Антология живой литературы»). То у него Ильф и Петров встречаются с Данте в 4-м общежитии авиационного института, что на ул. Мингажева в Уфе, чтобы порассуждать, а Гомер и Вергилий отправились за пивом, вот-вот вернутся, только вот сфотографируются для скульптуры «5 минут до закрытия магазина» вместе с Петькой и Чапаевым. Хотя внешне все склоняется к банальному пьянству и попыткам уйти от реальности, но главное в том, что автор находится наравне с мэтрами, он свой среди них. Это только прием отождествления себя с гениями. Он расщепляет себя, по его словам, на множество героев, говоря, что стремление напиться – это попытка уйти от активных действий, пассивность существования. Но, я думаю, то, что он создал нечто более объемное и продвинутое, это уже шаг вперед по сравнению с более ранними стихами и рассказами, это большее действие. К тому же здесь отражается тема судьбы поэта, творчества, литературы, как российской, так и уфимской, которая ждет своего воплощения во втором его романе.

Конечно, если рассуждать о форме и сюжете, то они крайне расплывчаты. Здесь стоит вспомнить об Эдгаре По, который говорил о «построении» вещи и ее «верности основному тону», «о строгом подчинении частей целому» и «единстве эффекта». Разумное расположение» мебели в комнате не менее важно, чем архитектоника любого произведения, в котором каждое слово необходимо делать значительным. А это требует рационального подхода к построению произведения.

В конце концов совсем в тупик я зашел, пытаясь осмыслить какофоническую гармонию Рустама Нуриева, да продвинуться помогло высказывание Александра Иликаева по поводу рассказа Оноре де Бальзака «Неведомый шедевр». Художник в нем написал такую картину, где среди невообразимого месива красок в нижнем углу едва виднеется женская пятка, которую мало кто мог разглядеть. Суть в том, что художник ушел за грань искусства. Он достиг таких его пределов, когда человеческое восприятие не поспевает за автором. Так и у Нуриева – что-то в этом есть, но люди не поймут, что!

Как бы там ни было, во всем этом мы видим расширяющуюся власть разума Нуриева над миром, покорение им неизведанных областей и преодоление собственных заблуждений: «Как будто от того, что пишу, кажется, что что-то эдакое осваиваю в пространстве “Я”».

Желаю вдумчивого, осторожного, но в умеренных количествах чтения стихотворений Нуриева. Бесспорно одно: Рустам Нуриев – один из своеобразнейших поэтов современности. Это и заставляет нас с величайшей надеждой смотреть на «гения» (намеренно ставлю в кавычки), который как мощный конь рвется на берег, силясь выйти из мутного потока своих словесных ухищрений, сопровождаемых, по его словам, «треньканьем смысла».

Я убежден, что гений заключается в богатстве внутренней энергии и в силах, реализующихся, но остающихся пока не до конца тронутыми, что говорит о верном направлении творческого роста Рустама Нуриева. Для того чтобы мысли и чувства его не расплывались сумбурно во всех направлениях, он должен создать такую структуру, которая могла бы соединить в себе все в целости, где ритмы его поэзии и прозы, обрели бы органическую основу. Что ж, ждем-с!

[1] Y. Goll. Gedichte. 1924 – 1950. Hrsg. Von H. Bienek. Munchen, 1976.

[2] M. Bontempelli. L’aventura novecentista. Firenze, Valecchi editore, 1974.

Из архива: июнь 2014 г.