Николай Переяслов. Прозрения и заблуждения «неистового» Виссариона

Вряд ли отыщется более удобная для взгляда на текущую литературу высота, чем плечи классиков, словно утесы, возвышающиеся среди разливанного моря нашей словесности. Сколько ни сбрасывай их с «парохода современности», а современность сама протягивает им руку и вновь поднимает на борт своего корабля.

А вот открыв том бронзового гения, вдруг обнаруживаешь, что отсюда видны почти все сегодняшние проблемы, так что для их анализа остается только озвучить себя цитатами из его собрания сочинений, и ответы готовы...

ВЗГЛЯД НА КОММЕРЧЕСКУЮ ЛИТЕРАТУРУ

Возьмем для примера такой вопрос, как отношение к пресловутой маскультуре — то есть ко всем этим переводным Чейзам, Гаррисонам, Кингам, а также нашим доморощенным Марининым, Корецким, Доценко и, как сказал Александр Трапезников, всему тому «мутному потоку парикмахеров, городовых, домохозяек и прочих графоманов, чьими однотипными романами завалены все книжные лотки». Для одних выход такой литературы на наш книжный рынок представляется не иначе как идеологической диверсией, направленной на подрыв и уничтожение русской духовности, для других — свидетельством творческой свободы и торжества демократических тенденций... А между тем, забытый первыми и низвергнутый с академических высот вторыми, составляя полтора столетия назад свой «Взгляд на русскую литературу 1847 года», «неистовый», как его называли современники, классик нашей отечественной критики писал по поводу так же, как и сегодня, наводнявших в его времена читательский рынок переводных романов, что их «нельзя считать <...> литературными явлениями. Они пишутся сплеча, их цель — выгодный сбыт. Они находят себе множество читателей, но по этому отнюдь не следует делать резких заключений о вкусе публики. Многие берутся за романы Дюма, как за сказку, наперед зная, что это такое, читают его с тем, чтобы развлечь себя на время чтения небывалыми приключениями, а потом и забыть их навсегда».

Как видим, великий критик вовсе не считал приток в русскую литературу переводных французских романов (и подражательных им — отечественных) ни достижением, ни трагедией русской культуры. Для него эти произведения вообще не имели литературного веса, так как они не были результатом того «исторического пути, который прошла отечественная литература». Они были вне русской литературной традиции, а потому он и не ожидал ни хорошего, ни дурного эффекта от появления таких произведений по той простой причине, что «если можно представить себе литературу, в которой хоть и являются от времени до времени сочинения значительные, но чуждые всякой внутренней связи и зависимости, обязанные своим появлением внешним влияниям, подражательности, — у такой литературы не может быть истории. Ее история — каталог книг <...> и появление нового, почему-нибудь замечательного произведения в ней не есть прогресс, потому что это произведение не имеет корня в прошедшем и не даст плодов в будущем...»

То есть произведения, стоящие вне исторической традиции, считал Белинский, остаются стоять и вне самой литературы, а потому и не могут рассматриваться ни как свидетельство ее успеха, ни как свидетельство ее упадка. И если в этом ключе мы посмотрим на русскую литературу года 1997-го, то станет понятно, почему воспринимаются как переводные романы Василия Аксенова, Михаила Попова, Виктора Пелевина и других адептов западной культуры.

Что же касается столь популярного ныне в России детективного жанра, то и он не совсем достоин представлять собой ту литературу, которую освящают имена Толстого и Достоевского, поскольку, по мнению Белинского, «хорошо и верно изложенное следственное дело, имеющее романический интерес, еще не есть роман». А большинство выплеснувшихся сегодня на прилавки детективов представляют собой именно смакование различных криминальных подробностей, выписанных из уголовных дел, но отнюдь не проникновение в психологию преступлений и не анализ общественно-политических и социальных причин, их порождающих. В подлинно художественном произведении, отмечает критик, «устраняется все случайное и постороннее и представляется одно необходимое и знаменательное, совокупленное в стройной картине, носящей на себе отпечаток единства и целостности...»

Казалось бы, избитая истина, а читаешь, и становится понятным, что серьезная критика потому и не замечает появляющихся чуть ли не по десятку в год романов А. Марининой, Н. Леонова, П. Дашковой, Д. Корецкого и подобных им авторов, что в них практически напрочь отсутствует типизация. Ведь все эти выисканные в уголовных делах и высыпанные авторами на бумагу кровавые разборки и преступления хоть и сделались сегодня реальными фактами нашей жизни, но все же не перешли еще в категорию типичных для общества в целом, оставаясь в разряде ЧП и исключений (так же, кстати, как и наводнившие страницы современных романов миллионеры, их блистательные любовницы, шикарные авто, сверкающие алмазы, пышные презентации, рестораны, загранкруизы и тому подобная роскошь), тогда как читателю литературных произведений хочется узнавать в героях прежде всего самого себя и свою реальную жизнь, иначе ему просто нечему в этих произведениях сопереживать. Ну можно ли поверить, что не получающий десять месяцев зарплату читатель будет искренне сочувствовать герою, страдающему из-за того, что кто-то похитил из ювелирного магазина бриллиант, который он хотел купить в подарок своей подружке, даже если ради поисков этого бриллианта герой вступает в борьбу с похитившей его мафией?..

«Гений в груди своей носит страдания, радости, надежды и стремления миллионов», — говорит критик, объясняя причину отсутствия гениев в чисто развлекательной, элитной литературе и в другом месте добавляет: «Чтоб быть поэтом, нужно <...> могучее сочувствие с вопросами современной действительности».

Статья «Взгляд на русскую литературу 1847 года» создает такое впечатление, что написана не только для нас сегодняшних, но как бы и о нас сегодняшних тоже. Кратко характеризуя предшествующие рассматриваемому периоду времена, Белинский говорит: «Когда долго не бывает тех замечательных событий, которые резко изменяют в чем-нибудь обычное течение дел и круто поворачивают его в другую сторону, все года кажутся похожими один на другой...» — и думается, что в этом определении невозможно не узнать неотличимых друг от друга, как штакетины в заборе, годов нашего застоя. Но вот, отмечает критик чуть дальше, «всякий чувствует, что с такого-то времени точно произошла какая-то перемена, что и он как будто не тот, да и другие не те, да и несовместим тот порядок и ход самых обыкновенных дел на свете. И вот одни жалуются, что все стало хуже; другие в восторге, что все становится лучше».

Проницательности, граничащей с предвидением, писавшему эти строки было не занимать, а потому, наверное, было бы небесполезно перечитать все написанное им о литературе повнимательнее, тем более, что автора «Взгляда на русскую литературу» никак нельзя обвинить в симпатии ни к реформаторам, которых он укорял в стремлении «употреблять иностранное слово, когда есть равносильное ему русское», что, по его мнению, оскорбляет «и здравый смысл, и здравый вкус», ни к оппозиции, зациклившейся на упорном желании «уверить и себя, и других, что застой лучше движения, старое лучше нового и жизнь задним числом есть настоящая, истинная жизнь, исполненная счастья и нравственности».

ИМЕНА И ПРОИЗВЕДЕНИЯ

Увы, но сказанное Белинским о литературной ситуации 1847 года остается актуальным и для литературы года 1997-го, 1998-го и, кажется, следующих вслед за ними. Отмечая, в частности, «недостаток в оригинальных произведениях», способных соперничать с произведениями переводными, критик говорит далее о том, что в русской литературе есть замечательные имена, но нет замечательных произведений. «Громкое имя, конечно, и теперь заставляет каждого взяться за новое сочинение, — говорит он, — но уже никто не придет от него в восторг, если в нем хорошего одно только имя автора. Сочинения посредственные, слабые проходят незаметными, умирают своей смертью, а не от ударов критики». Именно так, не тронув ни умов, ни душ, промелькнули прямым ходом в забвение поэмы Андрея Вознесенского «Cazino «Россия» и Евгения Евтушенко «Тринадцать». Не оставили глубокого следа ни превозносимый концептуалистами роман Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота», ни экранизируемый ныне роман Чингиза Айтматова «Тавро Кассандры»... Да что там «Тавро Кассандры» — практически незамеченным и читателем, и критикой прошел главный роман жизни Леонида Леонова «Пирамида»! Не произвел общественного потрясения (хотя и вызвал некоторые споры) роман Виктора Астафьева «Прокляты и убиты». Остался невостребованным читателями Солженицын... И вообще, говоря словами Белинского, «не явилось ни одного из тех ярко-замечательных произведений, которые своим появлением делают эпоху в истории литературы». При всем вроде бы наличествующем сегодня поиске формальной новизны современная русская литература в последние годы «шла по прежнему пути, который нельзя назвать <...> новым, потому что он успел обозначиться <...>, когда в первый раз было выговорено слово: «натуральная школа...»

Посмотрим же: что за направление имел в виду критик под этим определением и насколько верна ему сегодня отечественная литература?

Выражение «натуральная школа» было впервые употреблено в 1846 году Фаддеем Булгариным в отношении писателей реалистического направления, склонных к изображению «грязной» натуры. Подхватив это выражение, Белинский придал ему положительную окраску, подведя под его определение все то литературное направление, которое изображало не приукрашенную, а «натуральную» — то есть лишенную идеалов действительность. Поставив во главе этой школы Н. В. Гоголя, Белинский отметил, что и он, и вся натуральная школа смогли достигнуть успехов «только через исключительное обращение искусства к действительности, помимо всяких идеалов», благодаря, главным образом, тому, что они смогли «обратить все внимание на толпу, на массу, изображать людей обыкновенных, а не приятные только исключения из общего правила».

Отсюда — из понимания важности обращения к подлинной жизни народа — вытекает и характерная для Белинского социальная (надо признать, что иной раз до крайности) направленность его критики. Но надо также признать и справедливость многих утверждений Белинского, как впрочем и не совсем опровергнутую жизнью методологическую правоту его метода. «Не может быть никакого примирения» с той действительностью, «где все человеческое, сколь-нибудь благородное, талантливое осуждено на угнетение, страдание», где таланты пребывают в «нищенстве», а гречи и булгарины «заправляют литературою <...> и живут припеваючи», — писал, например, критик в начале 40-х годов своего XIX века, и сказанное им, к сожалению, не утратило своей актуальности и сегодня.

А разве не имеют отношения к сегодняшней действительности вот эти его слова? «Горе государству, которое в руках капиталистов. Это люди без патриотизма, без всякой возвышенности в чувствах. Для них война или мир значат только возвышение или упадок фондов — далее этого они ничего не видят», — писал он, словно бы провидя из своего времени нашу недавнюю Чеченскую войну, превращенную олигархами в обычное доходное дело.

Нет, не природа человека, а социальные порядки причина того, что «гоголевские типы у нас — пока самые верные русские типы», — писал он, подходя к главному убеждению своей жизни, о котором в 1841 году в письме к Боткину сообщал: «Итак, я теперь в новой крайности, — это идея социализма, которая стала для меня идеею идей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания...»

Так давайте же поглядим, к чему, при всей социальной прозорливости критика, привело русскую литературу столь горячо пропагандируемое им «исключительное обращение искусства к действительности, помимо всяких идеалов»?

Следы этой методики видны сегодня в творчестве целого ряда современных литераторов — Дмитрия Пригова, Олега Павлова, Натальи Медведевой, Дарьи Асламовой, Виктора Ерофеева, но особенно — Виктора Астафьева, героем романа которого «Прокляты и убиты» становится не какой-то отдельный персонаж, а целый полк — эта «толпа», «масса», при описании которой он сосредотачивает свое творческое внимание не на тайне поднимающего людей ввысь духа, а на, так сказать, физиологии военного быта, показывая жизнь не в героическом или романтическом, а в лишенном идеалов, гипернатуральном (точнее даже сказать — фекально-генитальном) свете, в котором у него оказываются видны не душевно-психологические движения героев, а только «застарелые коричневые и свежие желтые кучи» человеческих испражнений.

В чем же, спрашивается, причина того, что сознательно или бессознательно, но действующая по заветам именно «натуральной школы» современная наша литература не может сегодня похвастаться ни одним «эпохальным» произведением и только множит «злонамеренные карикатуры» (типа, скажем, фигурирующего в стихотворениях Дмитрия Пригова «милицАнера») да живописует «убежище всяческой безнравственности», чем, какие бы побуждения ею ни двигали, «клевещет на общество и унижает его умышленно»?

БЕЗ ИДЕАЛА

Виной всему, как подсказывает выше сказанное, является тот самый отказ от идеала, который Белинский поставил во главу творческих принципов «натуральной школы», приписав его своей волей заодно со всеми еще и Гоголю. Тому самому Гоголю, чей Чичиков должен был, по авторскому замыслу, пройдя цикл задуманных для него искушений и испытаний, в конце концов очиститься от греха и достичь идеала положительного героя. Гоголю, все творчество которого таит в себе скрытую (а в «Выбранных местах из переписки с друзьями» и откровенную) проекцию на идеалы христианской морали. Гоголю, величайшей заслугой которого как раз и является соединение в своем творчестве категорий реального с идеальным и создание в результате этого некоего уникального жанра — реалистического идеализма или, может быть, точнее — идеалистического реализма, в котором он защитил идеализм от выхолащивания из него реалистической основы, а реализм — от превращения его в физиологические очерки.

Отстаивая преимущества «натуральной школы» и исключая из нее идеал (понимаемый им как украшение реальной жизни, а следовательно, и как ложь, «опиум для народа»), Белинский говорит приверженцам идеала: «Вам ложь — нам истина», — упуская при этом в пылу защиты своих принципов из виду тот факт, что истина заключается не в предпочтении изображения грязи — идеалу или наоборот, а в показе того, что как раз и помогает человеку пройти через любую грязь жизни и сохранить в себе то, что мы называем образом Божьим.

«...Что может быть интересного в грубом необразованном человеке? — задается вопросом критик и сам же себе отвечает: — Душа», — тут же, впрочем, забывая об этой «идеалистической» категории. А следуя по его стопам, забыли о ней и многие другие (может быть, даже и не подозревающие об этом) последователи его учения.

Не забыл о ней только тот, кого Белинский, понимая, что без имени настоящего писателя ни одному творческому направлению не выжить, словно «свадебного генерала» усадил во главе своей «натуральной школы». Чем дальше, тем больше творческий интерес Гоголя поворачивался от изображения картин окружающей действительности к анализу глубин человеческой души и поиску такого идеала, которому могла бы следовать вся Россия, что в конце концов вылилось в сожжение второго тома «Мертвых душ» и публикацию вызвавших негодование Белинского «Выбранных мест из переписки с друзьями».

Но даже и «дезертирство» Гоголя в проповедничество христианства не поколебало позиций критика относительно выбора между идеалом и расчетом. «Высочайший и священнейший интерес общества есть его благосостояние, равно простертое на каждого из его членов, — говорит он и уточняет: — Путь к этому благосостоянию — сознание...»

Как видим, и здесь присутствует все тот же отказ от идеалов в пользу рационалистичности, что и в обосновании принципов «натуральной школы», но мы-то сегодня знаем (как на опыте 70-летнего сознательного переустройства общества, так и на примере реалий нынешней, отбросившей всякие идеалы жизни), что отказ общества от милосердия, совести, человечности и других критериев из этого же нравственного ряда и упование на одну только сознательность (или же пришедшую ей сегодня на смену материальную заинтересованность) оборачиваются народу либо принципом «все люди — винтики», либо же законом «человек человеку — волк».

Говоря, что «в наше время литература сделалась выражением общественных вопросов», Белинский не учитывал того обстоятельства, что в лишенном идеалов обществе все общественные вопросы представляют собой не более как механическую совокупность вопросов частных, базирующихся на удовлетворении каждого — опять-таки — лишенного идеалов индивидуума. В результате — не «прямой путь к самобытности», который предсказывал критик литературе будущего, а как раз отметаемые им «преувеличение, мелодрама, трескучие эффекты» и другие литературные приемы, позаимствованные нашими сегодняшними писателями через голову истории русской литературы у представителей так называемой неистовой словесности (Франция), изображавшей во всех натуралистических подробностях ужасы различных убийств и преступлений (что как раз и стало сегодня характерной чертой всей западной — а с недавних пор и нашей собственной — масскультуры).

КУДА Ж НАМ ПЛЫТЬ?

...Ну так где же тот благодатный путь, который выведет русскую литературу к ее былому величию? За кем ей следовать? За Белинским? За Басинским? За Курицыным?..

Думается, что следовать нужно все-таки — за Гоголем. За Гоголем, как мы уже отмечали выше, сочетавшим в своем творчестве как идеальные, так и натуральные начала. Ибо именно на этом пути русская литература достигла чего-то стоящего, явив читающему миру такие вещи, как «Война и мир», «Мастер и Маргарита», «Доктор Живаго», «Разгром», «Защита Лужина», «Лето Господне», «Призрак Александра Вольфа», «Василий Теркин», «В окопах Сталинграда», «Темные аллеи», «Поэма без героя», «Белые одежды», «И это все о нем», «Пирамида»... Нет смысла сталкивать лбами сегодняшних литературных традиционалистов и новаторов, русофилов и западников, патриотов и демократов — особенно гордиться пока что в плане литературных достижений нечем ни тем, ни другим. Потому что, как сказал бы наш неистовый критик, и там, и там «явилось несколько имен, новых талантов и действователей по разным частям литературы. Но...»

Оборвем цитату на этом спасительном многоточии. Хоть оно и носит сожалеющий характер, но зато и оставляет надежду на продолжение разговора. И если наша литература не побоится время от времени забираться на бронзовые плечи классики, то нам еще будет о чем поговорить в дальнейшем. А главное — что почитать.

Из архива: июнь 2000 г.