№3.2024. Виктор Хрулёв. Сталин и мистификация Леонова

…современники имеют священное право на собственное суждение о личности вождя, который столько безумных дней и ночей беспощадно распоряжался судьбой, жизнью, достоянием их отчизны, чтобы завести её в цейтнот истории.

Л. Леонов

 Интерес к личности Сталина, его роли в историческом пути XX века, в победе над фашизмом обостряется сегодняшними событиями в мире. Противостояние России коллективному Западу, положение страны как осаждённой крепости вызывают ассоциации с опытом мобилизации общества,  духовного и нравственного сплочения народа. Нынешним поколениям важно понять обоснование действий вождя, его моральное право на твёрдость воли, решимость, готовность защищать страну ценой героического самопожертвования народа.

1

То, что Л. Леонов в романе «Пирамида» (1994) взялся за осмысление Хозяина Кремля на философском уровне, да ещё с точки зрения внутренней драмы вождя перед началом Великой Отечественной войны, – дерзкая и ответственная задача. Над последним романом писатель работал с перерывами 45 лет (с 1948 по 1994 год). Три обстоятельства способствовали тому, что писатель решил сделать фигуру вождя вершиной размышлений о судьбе России и современной цивилизации.

Первое. Леонов – единственный классик отечественной литературы, ставший свидетелем полного цикла развития советской России от революции 1917 года до крушения в 1990-е годы. Склонность к философскому мышлению и исследованию внутренних процессов в обществе побуждала писателя выходить к обобщениям исторической судьбы родины и человечества. Одновременно чуткость восприятия конкретной индивидуальности, неповторимости каждого мига жизни служила опорой и противовесом умозрительному абстрагированию. Отсюда сочетание «взгляда сверху» и психологической точности в изображении персонажей.

Второе. Писателю довелось лично общаться со Сталиным, и это стало предметом осмысления на всю жизнь. В 1932 году Леонов присутствовал на встрече Сталина и Горького и оказался свидетелем высокого признания Горьким его таланта. Позднее это защитило Леонова от репрессий. Горький тогда сказал: «Имейте в виду, Иосиф Виссарионович, Леонов имеет право говорить от имени русской литературы…» Реакция вождя была такова: «Сталин откинулся к спинке и секунд 40 неподвижно глядел мне в глаза. И я глядел ему в глаза. Нельзя было опустить глаза – это бы меня погубило, он подумал бы, что я в маске. Наконец Сталин медленно сказал: «Я понимаю…»1

Последующий обмен репликами показал, что Сталин знаком с творчеством писателя и знает, над чем он работает сейчас. Помощник вождя Двинский сообщал Леонову, что видел на столе роман «Вор», весь исчирканный красным карандашом… Возможно, Сталину был интересен взгляд Леонова с опытом прошлого на настоящее, желание связать историю России с новым строем. И мышление художника, его беспристрастность аналитика, свидетеля дореволюционной России, имеющего глубокие народные корни, могло вызвать ответную реакцию, заинтересованность лидера страны. Но сложность повествования «Вора», орнаментальность и подтекст могли насторожить.

Леонов находился в сфере интересов вождя. Эпизодическое общение со Сталиным произвело сильное впечатление на молодого писателя. Он неоднократно возвращался к лаконичным обменам суждениями, к тому испытанию, которому подвергался в разговорах с вождём. Впоследствии Леонову довелось обращаться к Сталину устно и письменно. Более того, обрести его поддержку в опасных ситуациях. Так, в октябре 1942 года Сталин позвонил писателю и сказал, что пьесой «Нашествие» очень доволен. Этот звонок отвёл очередные нападки на художника, вернул ему желание творить. В дальнейшем Леонов стремился избегать возможных контактов, сознавая их опасность.

Писателю пришлось в своё время выразить публичную хвалу Сталину. В конце 1945 года его вызвал заведующий отделом культуры ЦК КПСС Д. Поликарпов и настоятельно рекомендовал написать статью о вожде. Леонов вначале отказался, но затем, почувствовав опасность, согласился. 23 января 1946 года статья «Слово о первом депутате» появилась в газете «Правда». Она была профессионально написана, искренна по тону. А вскоре Леонову передали, что на заседании ЦК на рубеже 1945 и 1946 годов Берия в своём выступлении заявил: «Вот ещё есть неясный человек – писатель Леонов, надо как следует его проверить, посмотреть, кто он таков»2. В данной ситуации статья могла оказаться спасительной.

Писатель мучительно переживал этот факт как моральное насилие над собой. Он не включил статью «Слово о первом депутате» в Собрание сочинений в 10 томах (М., 1981–1984) и даже намеревался написать специальную статью и объяснить, как всё произошло. Позднее Леонов так определил позицию Сталина: «Он относился ко мне с подозрением, но имел некий изощрённый расчёт – не расправляться со мной, независимым писателем»3.

Третье. Сталин стал загадкой для Леонова как политик, стратег, который, подобно Ивану Грозному и Петру I, совершил решительный прорыв России в будущее. Вождь не отказывался от насилия и жестокости ради стратегических целей и достигал их. Являлся ли его способ мобилизации общества спасительным для страны? Или он таил в себе перспективу надрыва и угасания? Чем в итоге оказался социалистический путь для России: исторической неудачей или изначальной ошибкой? Ответы на эти вопросы Леонов не знал и настойчиво искал всю жизнь.

Обращаясь к образу Сталина, Леонов сознавал, что ставит себя в противоречивое положение, обусловленное личным и общественным опытом, сложившимся за многие десятилетия. Развенчание культа личности дало толчок к более глубокому постижению истоков и причин диктатуры Сталина. Писатель не мог удовлетвориться теми сведениями, которые были в его распоряжении, и попытался поставить эту фигуру в контекст всей русской истории и менталитета народа. В изображении вождя Леонов предстает и как исследователь, и как непосредственный свидетель, и как философ, осмысляющий глубинные корни явления с высоты исторического опыта и отношения к прошлому, которое было характерно для 80–90-х годов ХХ века.

При рассмотрении этой темы уместно учесть итоговые заключения современников вождя, среди которых назовём два. Одно принадлежит У. Черчиллю, который в 1959 году в связи с 80-летием со дня рождения Сталина выступил в палате общин английского парламента и, в частности, сказал: «Сталин был величайшим, не имеющим себе равного в мире диктатором, который принял Россию с сохой, а оставил её оснащённой атомным вооружением»4. Другое суждение принадлежит Леонову, который на последнем этапе завершения романа однажды заметил: «Когда человек убивает одного человека – он преступник, когда убивает троих – это маньяк, когда убивает миллионы – это национальная проблема»5.

Сталин для Леонова прежде всего диктатор, сосредоточивший в своих руках всю власть в стране и ставший хозяином шестой части мира. В «Пирамиде» он предстает властным и опытным политиком, лицедеем, расчётливым прагматиком, смысл жизни которого заключен в осуществлении доктрины социализма. В сюжетном развитии произведения этот образ долгое время пребывает в тени, являясь недоступным ни для персонажей, ни для автора. В то же время личность вождя служит ключевой проблемой романа, его загадкой, точкой пересечения многих размышлений, споров и аналогий. Писатель создает ощущение таинственности, неразрешимости и даже зловещести всего, что связано со Сталиным.

2

Прежде чем сосредоточиться на фигуре вождя и его роли в романе, желательно в общих чертах представить сюжет «Пирамиды». В произведении можно выделить три уровня происходящего. Один – конкретно-исторический. События в нём приурочены к последнему предвоенному году (1940). В центре судьба бывшего священника Матвея Лоскутова и его семьи. Священника преследуют за веру, он проживает в домике на кладбище и трудится сапожником. У него верная терпеливая жена, два сына и дочь. Революция внесла раскол в его семью. Старший сын Вадим становится воинствующим атеистом, делает карьеру «комсомольского вожака», но попадает под нож репрессий. Младший сын Егор сохраняет преданность отцу и противостоит Вадиму. Дочь Дуня – девушка особенная, «блаженная». Она живёт своей внутренней жизнью. Чуткость души позволяет ей встретить, опекать, а затем и проводить небесного посланника – ангела Дымкова.

Этот «народный» круг персонажей отдалён от среды столичной интеллигенции, занятой самоутверждением. Здесь и успешный, циничный кинорежиссёр Сорокин, его спутница – тщеславная Юлия Бамбалски, мечтающая стать мировой актрисой, её отец – старик Дюрсо, использующий ангела Дымкова для своей выгоды.

Земную жизнь дополняют два персонажа с небес: ангел Дымков и резидент дьявола на Руси – Шатаницкий. Командировочный ангел приобретает человеческий облик и под опекой Дуни начинает осваивать земную жизнь. Со временем он выйдет из-под контроля своей покровительницы, начнёт самостоятельное существование с неизбежными просчётами. Вначале его привлечёт на цирковую арену прагматичный Дюрсо для демонстрации чудес. Затем он попадает в орбиту влияния его дочери и её грандиозных планов. В конце ангела Дымкова пригласит на беседу Хозяин Кремля и предложит стать союзником. Земная одиссея ангела проходит под неусыпным контролем резидента дьявола Шатаницкого, который стремится дискредитировать небесного посланника и сделать его невозвращенцем. Но ангелу удается с помощью Дуни покинуть землю. В результате Шатаницкий остается бесконтрольным тайным куратором страны.

Другой уровень – философский. Это размышление о человеке, его сути и эволюции, перспективе прогресса, участи России и цивилизации, месте планеты во Вселенной. Об этом раздумывают многие персонажи, включая и автора. Диалоги и монологи образуют интеллектуальное пространство романа. Иногда размышления автора становятся самоценными. Но они придают роману масштаб и высоту взгляда на мир.

Третий уровень – мифологический. Образы и архетипы этого круга помогают писателю изобразить путь человечества (размолвка Начал, чудо, восхождение к звёздам, золотой век и др.). В романе древние предания, темы, мотивы мировой литературы предстают в качестве «философской поэтики» (Л. Леонов). Миф привлекает писателя и творческими возможностями: ёмкой образностью, широтой обобщения, способностью представить картину мироздания в доступном виде. Как единство философии, религии и искусства, он служит универсальной формой мышления.

В «Пирамиде» активно использованы и преображены мотивы древних памятников (Веды, Библия). Прежде всего – это миф Древнего Египта о сотворении мира и наказании людей. В этой легенде есть две грани, которые находят отклик в романе. Одна – идея истребления людей Богом за их дерзость и сомнение. Она положена в основу мифологического сюжета романа. Вторая – истребление человеческого рода с помощью самих людей – представлена в «Пирамиде» как замысел дьявола извести людей и доказать Творцу, что они недостойны его милости. Мысль о необходимости нравственного преображения людей – центральная идея романа.

Другой аспект проблемы – противостояние дьявола Богу – уходит корнями в диалектику мышления древних, в их представление о паритете Начал жизни и необходимости постоянных усилий для удержания власти Создателя. Один из центральных героев романа – корифей Шатаницкий (резидент дьявола на Руси) развёртывает монолог о пользе зла для предостережения добра от излишнего милосердия и поддержания его в жизнеспособном состоянии.

Шатаницкий проявляет цинизм, искушает, запутывает, издевается над людьми, чтобы доказать правоту своего презрения к ним. Но в центральном поединке с о. Матвеем ему не удается сломить дух и веру человека. Шатаницкий не всесилен, но только постоянное сопротивление злу способно удержать его в отведённых границах. В романе видны переклички с апокрифическими памятниками христианства, эсхатологическими сказаниями о «конце мира» («Книга Еноха», «Слово об Адаме», «Слово Мефодия Патарского», «Откровение Иоанна Богослова»). В «Пирамиде» обыгрывается апокриф Еноха о фатальной при создании человека размолвке, расколовшей небесное единство на два враждебных лагеря.

Библейский сюжет и его интерпретация служат предупреждением человечества об ответственности за своё поведение, напоминают о реальной угрозе самоуничтожения.

Мифологические ассоциации вводят роман в общекультурный контекст. Леонов стремится понять историю человечества не через миф или с помощью мифа, а в содружестве с ним как формой поэтического обобщения. Миф для него – аналогия, компонент художественного мышления. Он призван вывести авторскую мысль к крупному обобщению. Мотивы и образы библейских преданий служат знаками и основой духовных ценностей, без которых современность лишена перспективы. Без исторической памяти цивилизация обречена на деградацию. Мифологический уровень создает духовный свод романа, под которым происходят все события.

К фигуре Хозяина Кремля писатель обращается в конце произведения. Это итоговое выражение проблем романа и их осмысление. До этого образ вождя чувствовался опосредованно через атмосферу воинствующего атеизма, страха перед репрессиями, взаимной слежки и доносительства. Вехой на пути к Сталину становится картина строительства его гигантской статуи.

Вождь в романе – это проекция духовных исканий автора, поиск ответов на ключевые вопросы. Леонов передоверяет властителю свои раздумья и сомнения по поводу доктрины социализма, её перспективы и разрушительных последствий для России. Одновременно он обнажает трагизм положения вождя, вызывающего всеобщий страх, затаённый протест и готовность к самопожертвованию.

3

При всей узнаваемости фигуры вождя (вплоть до физических примет, известных каждому современнику) Леонов использует опосредованные обозначения: «Хозяин», «вождь», «диктатор», «властелин», «тиран» и т. д. Лишь однажды позволяет назвать его официальным именем «Сталин», и это приобретает особую значительность. Подобное отношение не случайно: оно отражает историческую реальность и сложившееся восприятие Сталина как хозяина страны, вождя, которое закрепилось в словесном выражении в 1930–1950-е годы и в этике обращения.

Леонов не называет имени вождя и потому, что его интересует механика диктаторского режима, которая независима от национальности и времени. Он исследует идеологию обожествления личности. В романе проводится параллель между фараоном и вождём, несмотря на внешние их различия: «...если первый, дальний и плохой, проживал в безмерной роскоши, изображался с жезлом и плетью в скрещённых на груди руках, то второй, близкий и хороший, отличался похвальным аскетизмом, ходил в солдатской шинели без пуговиц и, по легенде, спал на походной койке»6.

Близость эпох, разделённых сорока веками, подчеркивается и повестью Вадима Лоскутова. Последний видит в Сталине кумира, претворяющего в жизнь заветные идеи человечества. Подобно египетскому фараону, Сталин выстраивает пирамиду тоталитарного общества и удостаивается канонизации при жизни: он объявляется «вождём всех времен и народов». Как и фараон, он увековечил себя в колоссальном памятнике, призванном вызвать всеобщее преклонение и страх: прочнее меди и превыше пирамид – «гора с человеческим лицом» (2, 189). Советский вождь также утверждает мысль древних о том, что великий человек и после смерти продолжает свой жизненный путь в царстве бессмертия. Иначе говоря, Сталин в «Пирамиде» уже при жизни обожествлен и произносить его имя всуе не положено.

Раскрытие образа диктатора осуществляется по принципу движения от внешнего к в н у т р е н н е м у, от опосредованного присутствия к непосредственной встрече с ним. Вначале в романе дан внешний аспект деятельности Хозяина: споры о нём, исторические аналогии, строительство гигантской статуи вождя и т. д. Затем, когда он исчерпывается, автор переходит к раскрытию внутреннего мира персонажа. На первом этапе не отказывается от привычного антуража, подробно изображает кремлевскую атмосферу и бытовые детали, психологически убедительно передает отношения Сталина с высшим надсмотрщиком страны.

Для воссоздания исторического облика вождя писатель вводит жанровые сцены полудетективного характера: розыск предполагаемого беглеца Вадима Лоскутова, слежка за Ангелом, выявление исторической подозрительности Сталина и его способности обнаружить в «безобидной служебной оплошности... расплод не менее чем эпохальных злодеяний» (2, 590). В романе обстоятельно прослеживается, как из конкретного случая в силу своей подозрительности и проницательности одновременно вождь делает далеко идущие выводы. В ситуации с Вадимом Лоскутовым, выпавшим из-под контроля органов, Хозяин усматривает проявление «аппаратных несовершенств, в совокупности образующих общегосударственную гангрену» (2, 586). Однако весь этот реалистически выписанный фон и предшествующая подготовка нужны Леонову для того, чтобы перейти к анализу внутреннего состояния вождя, его философии истории и исповедальному размышлению.

В монологе вождь предстает в состоянии духовного кризиса и ожесточения. Дважды в обращении к Ангелу ближайший соратник уведомляет о болезни Хозяина и вытекающей отсюда ответственности разговора с ним: «Его надо беречь, потому что другого у н а с уже не будет, а бывает, что можно убить н и ч е м» (2, 580). Кремлёвская тайна доверяется Ангелу в надежде на его помощь: «о н очень болен. Даже верит, что ты настоящий ангел, до такой степени болен он» (2, 580).

Леонов вскрывает противоречие внешнего благополучия лидера и внутреннего краха его идеи. То, что происходит при встрече с Ангелом, свидетельствует о смятении вождя, его готовности поступиться всем ради продолжения режима и спасения человечества от индивидуализма. Правитель страны оказывается в трагических обстоятельствах, поскольку предвидит крушение социалистической идеи из-за биологического неравенства людей и тех разрушительных процессов, которые оно вызывает. «Обоюдная неприязнь меньшинства и большинства» (2, 616) способна растворить «библейскую святость первочеловека» (2, 616) и взорвать мнимое благополучие. В то же время он не может поступиться своей идеей или отложить её воплощение на более поздний период, так как это стало бы крахом надежды, которую породили революционеры, и крушением деятельности самих вождей. Сталин становится заложником утопической доктрины и тех жертв, которыми оплачено её утверждение.

Драматизм положения и в том, что на Хозяина падает ответственность за репрессии. Крушение нового общества означало бы преступность мер, которые были предприняты ради его защиты. Всё это усугубляется и тем, что вождь не верит близким соратникам, их способности продолжить избранный курс. Отсюда его недовольство, прорывающееся в иронии и жёсткой язвительности, отсюда и кремлёвское затворничество.

Диктатор обречен на одиночество. Он знает жестокие законы политической борьбы, психологию соратников, которых ведет к цели, и потому не может позволить себе ни слабости, ни откровенности. Сохраняя дистанцию, держит свою команду в состоянии внутреннего напряжения и ожидания расплаты за каждый опрометчивый шаг. Свою непреклонность объясняет жестокостью обстоятельств, в которых происходит утверждение социалистических идей в России, несовершенством человеческой природы, ненадежностью идеологических установок, непредсказуемостью поведения даже самых преданных соратников. Именно поэтому, считает он, приходится идти на крайнюю меру, обеспечивающую гарантию выполнения намеченного – расплату собственной жизнью. В его представлении идея укрепления государства оправдывает средства, а конечная цель покрывает издержки расходов. «Любовь к дальнему» обеспечивается самопожертвованием современников.

Положение усугубляется тем, что Сталин должен до конца играть роль человека-легенды, в то время как его внутренний мир и сознание раздираются противоречиями и сомнениями. Из монолога видно, что он не строит иллюзий относительно своей исключительности и воспринимает культ личности как временную защиту и воспитательную меру.

По мысли автора, вождь уже в начале 1940-х годов предвидит свою судьбу и говорит о ней предельно трезво: «Посмертно побивая камнями усопшего тирана, потомки обычно не вникают в истинные причины его ожесточенья» (2, 611). Сталин оправдывает себя тем, что в ситуации политического противостояния у него нет иного способа защитить идею социализма и единство России. По его логике, «неизбежная схватка равнозначных сущностей привела бы к крушению цивилизации, если не подоспеет сменщик... похлеще, но как бы с обратным знаком» (2, 616).

В разговоре с Ангелом Сталин ироничен и самокритичен, позволяет себе язвительные оценки идеологической работы и прогнозов на будущее: «Штатные мои оптимисты сулят вековую отсрочку бури, а внештатные волхвы грозятся в ответ, что внуки их станут наподобие крыс ютиться в подвалах дедовских развалин» (2, 618). И одновременно безжалостен к окружающим, легко поступается человеческой жизнью ради общественных интересов. Сталин коварен, скрытен и непредсказуем в действиях. Мысль привлечь космического пришельца к выполнению своих планов возникла сразу же, как только был установлен и измерен потенциал его возможностей. Но впервые об этом вождь говорит после психологической подготовки Ангела. Гостю из космоса предлагается принять участие в совместной деятельности на благо человечества. Но Ангел воспринимает это предложение как вовлечение его в сомнительное кощунственное мероприятие: «Не покидало гадкое ощущенье, будто велели взорвать нечто громадней и святей любого храма» (2, 624).

Леонов исследует философию, идеологию и психологию диктаторства на материале жизни России конца 30-х годов ХХ века, а также исторического опыта страны за последующие 50 лет. Русская история всегда отличалась тем, что интересы государства осуществлялись за счет беспощадного отношения к народу, а величие идеи мерилось числом жертв, принесённых ради её осуществления. Дерзость замыслов и равнодушие к отдельной жизни стали не только особенностью исторического сознания, но и традицией менталитета, рождённого на пересечении европейского гуманизма и азиатского пренебрежения жизнью человека.

Своё диктаторство вождь рассматривает как естественную форму правления в России, подкреплённую жертвенностью народа и его безразличием к власти. Долготерпение и страх населения перед правителями позволяют ему манипулировать сознанием масс и обеспечить поклонение, граничащее с ненавистью.

Механизм создания культа личности представлен в романе в разных аспектах. Это и нагнетание атмосферы страха и виновности каждого в недостаточной преданности идее социализма и политической неблагонадёжности. Это и упрощённое мышление по типу «свой – не свой», и эксплуатация жертвенности русского характера, его готовности в момент отчаяния переступить через всё: «Мы потому и страшные в мире, что по нашим повадкам нам ничего не жаль, себя в том числе, никаких руин не боязно, как завтрашней, желанной фазы на пороге всемирно обетованного освобождения от напрасности земной...» (2, 194). В этом признании Вадима Лоскутова отражена готовность к самому худшему, в том числе и к самоуничтожению.

Преклонение перед вождём поддерживается знаковой благодарностью народа типа гигантского канала из Баренцова моря в Средиземное и соответствующей скульптуры вождя «с приданием ей религиозно-нравственного ореола для поддержания в потомках страха и послушания» (2, 177). Это, наконец, и непосредственное появление Сталина перед народом на концерте в Кремле, и преподанный урок великодушия и милосердия к гостю, допустившему опрометчивый поступок, за который ему надлежало расплатиться жизнью.

Во второй части монолога представлено философское размышление о «национальном монолите», на котором выстраивалось Российское государство. Вождь ставит под сомнение упрощённые интерпретации прошлого, которые преподносятся школьникам для воспитания «беззаветного интернационализма» (2, 603), предлагает взглянуть на всё объективнее и глубже. Его интересуют духовные основы русского народа, знание которых необходимо в практическом плане. Речь идет о «пригодности русского племени как главного инструмента в решении поставленной задачи» (2, 603). Логика размышления сводится к тому, что задержка в осуществлении конечных целей перестройки разрушительна для страны. Она размагничивает волю и идеалы, вызывает недовольство масс своим существованием, рождает движение вспять. Поэтому необходима «новая сила, способная оживить ржавеющие поршни. Ею может стать только та же энергия отбора, осуществляемая с ещё большим свирепством...» (2, 601).

Сталин приходит к мысли о необходимости масштабного самопожертвования народа и намеревается «пересмотреть будущую роль человека на земле» (2, 601). Он видит в нём «инструмент для некоего великого задания, для выполнения которого дана была ему жизнь» (2, 601), и считает, что «нечего щадить глину, не оправдавшую своего основного предназначенья» (2, 601).

Цинизм в осуществлении политических амбиций сочетается у него с признанием трагичности развития цивилизации, когда прогресс достигается жестокой конкуренцией и мобилизацией самых сильных и низменных страстей, далёких от гуманистических представлений: «Истории ни к чему столпы кротости и милосердия вроде Тихона Задонского, слезливого Франциска или того Юлиана Милостивого, который, по преданию, возвращал вошь в свои густые вьющиеся дебри, когда она падала из его бороды» (2, 602). «Любовь к ближнему они объявят заповедью каменного века...» (2, 602). Размышления вождя о самопожертвовании народа во имя идеи справедливости заканчиваются итоговым выводом: «Крупные операции истории производились сильными людьми в красных по локоть рукавицах» (2, 602).

Диктатор отвергает христианское представление о страдании как пути самоусовершенствования и очищения человека в любви к ближнему, ставя на его место идею самопожертвования во имя любви к дальнему. Милосердие он предлагает заменить жестоким отбором, самоценность жизни – отношением к человеку как инструменту реализации высших интересов. Более того, мудрость правителя и искусство совмещения разнонаправленных интересов он заменяет на беспощадность и непоколебимость в движении к поставленной цели.

Практическая цель вождя состоит в том, чтобы вмешаться в природу человека, ослабить биологическое неравенство и снять источник нарастающих социальных коллизий. Дымков представляет возложенное на него поручение следующим образом: «…руку просунув в тёмное нутро человеческое, поослабить одну там заветную, перекрученную гаечку, пока с нарезки не сорвалась» (2, 637). Технически преображение человека видится в том, чтобы бескровно, под видом чуда, закрепить мозговой потенциал людей «на уровне... евангельской детскости, то есть в стадии перманентного безоблачного блаженства» (2, 637).

Грандиозная задача по унификации природы человека и манипуляции его сознанием содержит в себе не только антигуманный, но и дьявольский смысл, так как противостоит божественному творению человека: «…ибо любая насильственная операция над мыслью означала развенчание возлюбленных-то сынов Божиих в обыкновенное быдло, избавленное от мук и ошибок свободного выбора между добром и злом» (2, 640). Более того, она объективно стыкуется в романе с замыслом Шатаницкого дискредитировать человека, вовлечь Ангела в неблаговидные поступки и сделать из него невозвращенца. В этом контексте замысел вождя предстает одним из рычагов «адского сценариста», стремящегося спровоцировать человечество на самоуничтожение. В результате цель дьявола и намерение диктатора оказываются объективно связанными и вождь предстает инструментом практического воплощения дьявольской задумки.

Художественная интерпретация Сталина в «Пирамиде» опирается и на бытовавшее в народе представление о нём как Антихристе, пришедшем погубить Россию с её духовными корнями и потенциалом, обречь её на самопожертвование ради всечеловеческого эксперимента. Замысел Сатаны и революционное преображение мира с нормативным стандартом благ для каждого оказываются звеньями одной цепи. Поэтому в художественном плане писатель неоднократно подчёркивает незримое присутствие дьявола в кабинете Хозяина и контроль за небесным посланником.

Так, среди артистов, приглашённых на Кремлёвский концерт, замечается «затесавшийся меж ними... под акына загримированный Мефистофель с домброй для отвода глаз...» (2, 571). Когда Хозяин Кремля приглашает Ангела расположиться по-домашнему и придвигает гостю почётное кресло у стола, происходит досадная заминка: «чего-то испугавшийся Дымков предпочел стоявшую на отлёте табуретку стенографистки» (2, 584).

При выяснении в кабинете вождя загадочного исчезновения Вадима Лоскутова делается авторское замечание: «Немного смахивало, будто кто-то, по соседству присутствующий, в кошки-мышки играет с великим вождём» (2, 591). В конце беседы появление горничной также приобретает оттенок мистификации: «Давешняя горничная пришла сменить давно остывший чай на свежий и, почудилось, снова сгинула ещё до двери» (2, 612).

Ещё раз это ощущенье возникает после скрытого ультиматума вождя на прощанье. Ангел содрогнется не столько от произнесённой угрозы, «как от зловещего присловья, которым уже не впервые обозначилось чьё-то активное и незримое присутствие…» (2, 620). Коварно обходительная фраза вождя «не так ли?» свойственна Шатаницкому, тень которого как бы нависает над Хозяином, а подчас и сливается с ним. Напоминание об этом дано и в конце аудиенции с вождём. Выходя из кабинета, Ангел «не отрывал устрашённого взгляда от чего-то вдруг проступившего над головой Хозяина» (2, 622). Наконец, при комментировании встречи в Кремле автор прямо замечает, что «устами вождя... оборотистый корифей (Шатаницкий. – В. Х.) делал оскользнувшегося Ангела невозвращенцем в пику Всевышнему» (2, 621).

Тень дьявола нависает над вождём. Подчас она сливается с ним так, что невозможно определить, кто ведет данную часть монолога. Вождь проговаривает не только свои представления и размышления автора, но и озвучивает волю дьявола, приобретающую в этом случае как бы государственное значение. Эта смена смысловых оттенков в монологе и варьированье разных точек зрения (вождя, автора, дьявола) создают впечатление мистификации, заложенной и в самом содержании речи, и в многоликости образа диктатора.

Мистический ракурс помогает Леонову рельефнее оттенить зло, заключённое в идеологии вождя. Но одновременно он сглаживает подход к нему как к исторической личности, как порождению национального бытия и менталитета народа. Конкретно-исторический анализ культа личности и намёки на космический оттенок оказываются разнородными, не стыкующимися между собой. В результате возникает ощущение мистификации в изображении самой фигуры Сталина и снижения философского анализа природы «вождизма» в России.

4

Сложность монолога состоит в том, что в него включены  а в т о р с к и е размышления, которые укрупняют и обогащают суждения вождя, наполняют их публицистической глубиной и образностью. В исповеди озвучены крамольные идеи автора, которые немыслимы в устах политического лидера того времени.

• Прежде всего, это суждение о биологическом неравенстве людей и невозможности преодолеть его даже в условиях процветающего социалистического общества. Отсюда, считает вождь, неизбежность бунта «черни», «стихии большинства» против «элитарного меньшинства», вечная зависть и недоброжелательность одних по отношению к другим. Биологическое неравенство становится камнем преткновения на пути социального преображения жизни и психологии людей.
• Далее, мысль об общественной значимости таланта и опасности его в системе планового государства: одарённость одного становится раздражителем остальных, вызывает потребность в унификации всех до уровня казарменного коммунизма, «где универсальное райское блаженство жителей достигалось отсутствием соблазнов» (2, 596). Вождь сетует на то, что инициативный ум не может у нас пробиться в верхние этажи, так как встречает на своём пути ревнивое сопротивление. В то же время «послушные ничтожества», заполняющие государственные органы, способны, по его мнению, пустить по ветру целую державу.
• Рассуждение о невозможности нейтрализовать и преодолеть индивидуалистический инстинкт человека, его сопротивление социальному изменению своей природы и психологии: «Горе в том, что чем глубже забираешься с ножом в общественный механизм, тем ловчее, застилаясь кровью, зараза ускользает от лезвия в сокровенные генетические недра» (2, 597), – констатирует Хозяин страны.
• Признание с т р а д а н и я, «боли земной» как источника развития человечества, как истока христианства и одновременно идеи социального равенства и справедливости в земной жизни. Вождь признает, что путь «к праведному царству» осложнился запоздалым осознанием несовершенства человеческой природы и реальной опасностью расплаты за радикализм революционной идеи, которая обернется нигилизмом и нравственным обнищанием людей. Фанатизм революционеров, по его мнению, не учел того, что «разбуженная стихия, смывшая прочь все преграждавшие ей путь обветшалые авторитеты – Бога, Родины, государства, семьи, родителей, возраста и даже таланта, когда-нибудь замахнется и на наш в том числе» (2, 599–600).

По мысли вождя, волна народной ярости, движимая неравенством низов, приведет к «главному бочонку с порохом, ожидающему её впереди» (2, 600). Не довольствуясь социальным и материальным равноправием, людской род потребует равенства духовного, и тогда «подожжённое изнутри горючее... имеет свойство полыхать, пока не выгорит дочиста» (2, 600–601).

• Констатация того, что учение о равенстве людском противоречит закону естественного отбора и развращает человеческую природу: «Лишь жёсткая конкуренция с её мобилизацией самых сильных и низменных страстей возвела человечество на высоты нынешнего могущества. Но если сильные пожирали слабых, то станет ли лучше, если наоборот» (2, 601), – размышляет Хозяин Кремля. Вождь против того, чтобы законом жизни стал «примат обделённых природой» (2, 601). Он ищет новую силу, «способную оживить ржавеющие поршни» (2, 601), и видит её в энергии отбора и отбраковке неудавшегося материала.
• Интерпретация «н а ц и о н а л ь н о г о монолита» (2, 603), на котором выстраивалось тысячелетнее российское государство, разрушенное революционерами (2, 603–605). Мысль автора очевидна и в признании исторической миссии церкви, и в понимании легендарного долготерпения русских. Вождь уступает место автору романа, и тот, используя возможность, произносит высокое философско-публицистическое слово, обращённое к читателю от имени персонажа.

В своём размышлении перед Ангелом диктатор, не замечая этого, вскрывает расчётливость политиков, использующих извечное стремление русских к добру и правде в качестве подпорки революционной программы. Вождь опирается на особенности менталитета народа и «легендарное долготерпение русских» (2, 604). Он задается вопросом о причинах их безропотности и связывает её «не с мнимой приспособляемостью к иноземной, медком подслащенной плети» (2, 605), а с вековым укладом жизни, с континентальными крайностями и вечной борьбой за выживание, в ходе которой воспитывалось племя: «Колыбель и нянька создают черновую человеческую болванку, из чего история ваяет характер нации» (2, 604), – замечает он.

• Диктатор раскрывает Ангелу технологию использования русского народа в осуществлении задач революции, объясняет то, как подменялись вековые заветы нации новыми представлениями: «Я исходил из обманчивой надежды, что к тому времени подоспеет всечеловеческое слиянье в одноязычное обезличенное братство. Но всего разумней было бы привить новизну в корень срубленного дерева, то есть пустить в дело обречённые на сгниванье их заветы, чаянья и традиции старины, то есть всю совокупность духовных накоплений, некогда именовавшуюся национальным русским Богом... Осталось убедить русских, что... их вселенские исканья этого дефицитного продукта целиком вписываются в нашу программу. Попутным разрушением старины и памяти о прошлом мы помогаем им укорениться на новой почве» (2, 606).

В то же время Хозяина Кремля настораживает та «подозрительная быстрота», с какой русские поверили ему: «Любые перегибы власти принимаются ими без ропота, и даже периодические ч и с т к и тотчас перекрываются встречным планом – в смысле прибавить под себя огоньку» (2, 606). Анализируя эту ситуацию, он усматривает в тактике русских способ самозащиты, унаследованный ещё от степняков: «не махать руками против очевидности, а благоразумно прилечь вровень с травой, пока не взойдет чёрным ветром шайтанова плеть» (2, 605). И одновременно вождь понимает, что люди, вынужденные приспосабливаться к условиям насилия, под личной восторженностью таят выжидание конца монарха: «…эти с детским бесстрашием смотрят мне в лицо, а в сущности сквозь меня, примериваясь к поре, когда меня не станет» (2, 607).

Через подобные сокровенные признания (за которыми очевидна мысль автора) выявляются не только истоки характера русской нации, но и уязвимость её психики, даже ущербность, заключенная в безропотности, в готовности принять любую участь, которую определят правители, в восполнении попранного достоинства смирением и отчуждением от власти. Принципиальное недоверие к верхам и равнодушие к собственной судьбе создают благоприятные условия для манипулирования народом и использования его в политических целях. Эту внутреннюю механику отношений писатель вскрывает через размышления вождя.

По существу, автор «Пирамиды» пытается понять исторические и психологические причины о б о л ь щ е н и я русского народа идеями революции, выяснить то, какие обстоятельства сопутствовали использованию его в губительном эксперименте, вызвали культ личности и диктаторский режим в стране. В исследовании этих вопросов исповедь вождя предстает удачным художественным решением, позволяющим обнажить истоки явления, раскрыть версию автора и сохранить видимость независимости его от персонажа.

В финале монолога вождь разворачивает перед Ангелом сцену своей беседы с Грозным на его могиле в Архангельском Соборе. Царь упрекает вождя в жестокости к неповинным и предвещает ему проклятье современников. В ответ Хозяин Кремля оспаривает упрёк, утверждая, что продолжает его дело, пользуется его способами, но вынужден доделывать то, что царь не успел: «Ты главных гнезд злодейских недовырубил, так они не только племя твоё извели, татарина на престол отчий посадили. У меня Курбских поболе твоего, но я после себя шалунов не оставлю» (2, 610).

Вождь России видит в Иване Грозном и Петре I своих учителей и считает, что только страх и кровь цементируют общество, позволяют довести начатые реформы до завершения. В условиях России ХХ века только эти меры, по его мнению, способны превратить государство в крепость, защитить его от враждебного окружения. Лидер социализма чувствует волю истории и следует ей, не считаясь с жертвами. Морально он оправдывает себя тем, что иные способы управления Россией привели бы к ещё большим потерям, вызвали бы распад и крушение державы.

Весь монолог выполнен в философско-публицистической манере Леонова с развернутыми метафорами, ёмкими образами, пространными конструкциями, образующими целые периоды повествования. В своей речи вождь употребляет выражения и понятия писателя, являющиеся знаками его художественного мира: «чернь», «боль земная», «талант», «блестинка», «сон золотой», «перевал», «спуск в долину», «пламя», «глина», «праведные царства», «любовь к ближнему», «волчьи ямы» и ряд других. Он использует его афористическую хлёсткую манеру.

Художник становится как бы поэтическим переводчиком вождя и одновременно вносит в его размышления склонность к философским обобщениям, аналитичности и психологической углублённости. Благодаря этому в монологе сочетаются логичность и чёткость мышления с публицистическим пафосом и образностью изложения. Используя персонаж для озвучивания своих сокровенных мыслей, автор придает им статус официального признания, почти государственной значимости.

Механизм соотношения мнения автора и персонажа в романе труден для исследования, поскольку Леонов предельно осторожен и гибок в выражении своих представлений; на пути выявления их он создает ложные отвлекающие ходы, ставящие в тупик неискушенного читателя.

Сам авторский комментарий неоднозначен по своему содержанию и форме. Он может быть прямой оценкой суждений вождя, отражающей действительное отношение к его идеям. Но комментарий может стать и декоративным приложением с охранительной целью. Более сложен комментарий, который имитирует благонадёжность автора или солидарность его с нынешними оценками, но по сути содержит в себе лукавство, таит надежду, что читатель не будет излишне доверчив к авторским уточнениям7.

Монолог вождя – это сложный сплав размышлений диктатора и сокровенных раздумий писателя, озвученных Сталиным. В главах, излагающих позицию Хозяина Кремля, автор стремится сохранить дистанцию, разделяющую его и персонажа. Он вводит разъяснения, догадки, призванные подтвердить объективность сказанного, укрепить доверие к нему.

Мы видим, что изображение вождя вызывает комплекс идей и положений, характеризующих философию и историю человеческого общества, место России в обновлении мира, а также анализ сложности и противоречий, которые встают перед лидерами социализма. В исповеди диктатора происходит многократная замена персонажа автором, использование откровений вождя для критики стратегии большевиков, для саморазоблачения тирана, поставившего себя в трагические обстоятельства. И одновременно этот монолог используется как трибуна автора, как способ озвучивания его еретических суждений, утверждаемых тайно в прежнем творчестве и открыто выраженных теперь в итоговом романе.

Сложность исповеди в том, что выявление исторических и национальных истоков идеи революции поднимается к философии человека. И на этом этапе резидент дьявола Шатаницкий стремится довести мысль вождя о несовершенстве человеческой природы до идеи н е у д а ч н о с т и человека вообще и обречённости на провал даже самых высоких и сокровенных его помыслов. Невозможность достижения социальной справедливости и целей христианства воспринимается Шатаницким как подтверждение краха самой идеи человека, как свидетельство бесперспективности надежд, возлагаемых на него Творцом при создании. Тем самым монолог вождя является по сути скрытым диалогом и даже полилогом, в котором незримо присутствует третий персонаж – Шатаницкий, искушающий вождя своей интерпретацией человека, побуждающий его к безумному намерению предать огню современный мир.

Иначе говоря, монолог Хозяина Кремля – тонкий интеллектуальный розыгрыш, в котором позиция автора искусно завуалирована и защищена от простодушного истолкования. Для своего постижения она требует филигранного анализа произведения с учётом творческого контекста писателя и особенностей его художественного мышления.

5

После завершения сцен с вождём Леонов осуществляет поэтапное снижение и перевод всего изображённого на уровень художественной мистификации. Механизм этого снижения в романе отработан и использован неоднократно.

Прежде всего автор решительно дистанцируется от философской исповеди вождя и начинает критический анализ изображённых событий с точки зрения профессионального писательского взгляда: «На приведённом эпизоде выпукло прослеживается характерная для иноземного правителя утрата национальных черт по мере погруженья в русскую стихию вплоть до самого произношенья. Перебранка с Грозным почти полностью была выдержана в тоне мужицкой лексики» (2, 612).

Уже в финале монолога автор неоднократно включается в повествование с ироническими разъяснениями, призванными ослабить впечатление от речи вождя. Комментарии, следующие один за другим, фактически отстраняют персонажа от продолжения исповеди и заменяют её иной версией будущего. При этом писатель получает полную свободу в выражении своих взглядов на перспективы человечества и развёртывает их в художественно-публицистической форме на протяжении нескольких страниц. Такова версия морального и физического старения человечества и его самоуничтожения, представленная на стр. 616–618. Она заканчивается саркастическим выводом: «...нестерпимая людская теснота в очередной фазе бешенства вынудила бы осатаневшее человечество применить самое надёжное из убойных средств и тем самым завершить победу над самим собою» (2, 618).

Вслед за тем автор ставит под сомнение источники информации о происходящем. Он указывает на недостоверность версии Никанора Шамина, который склонен «увязывать воедино реальные и едва подозреваемые сущности мирозданья» (2, 620), вплетать в канву действительности фантастические прогнозы своей подружки. Попутно обесценивает и авторитетность сведений Дуни, которую писатель характеризует как «бедную подружку» «с расстроенным воображением» (2, 620).

Далее он оставляет на совести студента подробности, связанные с приглашением Ангела к вождю: «вроде скандала на концерте или кремлёвских подземелий» (2, 621), и, в частности, причину тогдашнего дымковского испуга. В результате прямо заявляет, что Ангел не уловил истинную суть монолога Хозяина, дает понять, что вся эта встреча является как бы мистификацией.

Автор даже признает необходимость сохранения человечества как «земного оазиса, хотя и загаженного шлаками старости людской, но сложившегося на руинах бывшего рая и потому небезразличного Создателю как творческое воспоминанье» (2, 621). И хотя последующие уточнения окрашены лёгкой иронией, что создает двусмысленность истолкования, Леонов целенаправленно «размывает» произошедшие события и дистанцируется от их изложения. Он заявляет, что монолог кремлёвского диктатора нельзя считать достоверным документом эпохи, тем более что он произнесен «без свидетелей и стенограммы» (2, 621). Сам портрет вождя вызывает у него неудовлетворенность бытовым ракурсом и отсутствием «должной политической подоплёки» (2, 621). По мысли писателя, этот незамысловатый портрет выглядит «всего лишь рукоделием пылкого и не бесталанного... почитателя из смятенной, безличной толпы, на коленях аплодирующей своему кумиру, только что осознавшему жуткий апофеоз доктрины» (2, 621). Правда, уточняет, что современники имеют право на собственное суждение о личности вождя, который столько дней и ночей беспощадно распоряжался судьбой, жизнью, достоянием их отчизны.

Писатель даже полагает, что ещё уместней и правдивей бы тут оказался «судебно-патологический анализ его мертвящей деятельности» (2, 621) на основе «бессчётного множества и причудливого разнообразия казней» (2, 621). Венцом исследования, считает он, мог бы стать «мистический аспект этой незаурядной личности» (2, 622), как она представится однажды прозревшему потомку.

Иначе говоря, от художественного изображения вождя Леонов переходит к нейтрализации того впечатления, которое оно способно вызвать у читателя. Комментарий автора предстает самоиронией, с помощью которой завуалируется его истинное отношение к предмету изображения. Однако это открытое, демонстративное дистанцирование от эпизодов вызывает скорее обратную реакцию. Оно воспринимается как художественный приём, с помощью которого автор получает право сказать то, что считает необходимым, и одновременно защитить себя от упрёков тех, кто готов обвинить его в терпимости к сталинской диктатуре и нежелании разделить нигилистический пафос по отношению к 1950-м годам.

Таким образом, истолкование Леоновым своего персонажа неоднозначно и противоречиво. Писатель стремится запечатлеть атмосферу сурового и жестокого времени, в котором беспощадность и преданность идее были естественными нормами, а вся жизнь страны была нацелена на укрепление мощи Родины и готовности совершить ради неё личный и общественный подвиг. Эта ориентация на самопожертвование и приоритет общественного долга над личной жизнью рассматривается как историческая реальность, разрушительная для народа и страны в целом. Восприятие СССР как осаждённой крепости создавало милитаризованное общество, рождало психологию, изуродованную страхом и лицемерием. Судьбы семей Лоскутовых, Филументьевых, Тимофея Скуднова служат аргументом, противостоящим идее «любви к дальнему» и оправданию тягот, выпавших на долю нескольких поколений народа.

Противоречивость отношения к своему времени и общественному сознанию вызвала колебания позиции автора, неоднократную корректировку её, побуждала вновь и вновь возвращаться к изображённым сценам, уточнять их смысл и своё понимание действий вождя. Так, в конце XIV главы (стр. 624–626) появляется дополнительный комментарий, отчасти повторяющий суждения прошлого (см. с. 620–622) и в то же время содержащий новые оттенки авторской интерпретации.

Однако снижение событий, происходящих в ХШ–ХIV главах, и даже постановка вопроса об их подлинности обесцениваются дальше. Мы узнаем, что ангел Дымков встречается с Никанором Шаминым и рассказывает ему о тайной встрече с Хозяином Кремля, затем Никанор раздумывает над «еретическими откровеньями» (2, 628) вождя. Писатель отмечает озабоченность студента тем, что эти признания расходятся «с общеизвестными воззреньями беспощадного догматика» (2, 628), что программные замыслы вождя характеризуются «вопиющими отступлениями от генеральной линии предшественников» (2, 628). Иначе говоря, сам факт встречи и содержание беседы восстанавливаются в правах и служат о с н о в о й для развития заключительных глав романа.

Можно предположить, что данная ситуация возникла потому, что при подготовке XIV и XV глав у автора или редактора произошла логическая неувязка. В результате возникла смысловая нестыковка в последовательности событий.

Если же считать, что текст скомпонован так, как хотел этого Леонов, то объективный смысл его свидетельствует об отсутствии твёрдо проводимой авторской линии. Неустойчивость отношения к событиям и переколебания создают ощущение не только рискованной игры с читателем, но и некоторой игривости по отношению к материалу, в результате чего он обесценивается. Неуверенность и уклончивость способны испортить всю картину.

Автору статьи довелось разговаривать с Леоновым о главах, посвящённых вождю. Прочитав раздел, занимающий в машинописном варианте около ста страниц, я поделился первыми, чисто визуальными впечатлениями, которые были далеки от глубокого постижения материала, но в то же время фиксировали то, что сразу бросалось в глаза. Суть этих соображений сводилась к следующему. Во-первых, монолог Хозяина по объёму был очень пространным, мало сообразовывался с лаконичной и сжатой манерой Сталина говорить. Он показался неорганичным для стиля вождя и избыточно литературным. Во-вторых, метафорическая речь диктатора, его образность, обширные размышления соответствовали скорее самому художнику, нежели его персонажу. Это был монолог писателя Леонова, имитирующего строй мысли Сталина, монолог художника, переводящего политические понятия на язык поэтической образности. Вождь превращался как бы в двойника автора, озвучивающего леоновские суждения. В-третьих, в монологе представлен уровень сознания 90-х годов, перенесённый на Сталина 1939 года, в то время как он не мог ещё предвидеть ни исход социализма в России, ни свою судьбу после смерти.

Как читатель, я рискнул предложить сократить монолог или разделить его на небольшие главы для удобства чтения и осмысления. Леонов выслушал эти суждения, но не стал их комментировать и ничего не предпринял для изменения глав... В это время шла интенсивная работа над первой частью романа, и до раздела о Сталине было ещё так далеко! Время не позволяло писателю переключаться на то, что в его представлении было уже завершено.

В течение полугода работы над романом Леонов никогда не возвращался к правке этой главы. И мне кажется, она вошла в текст без изменений, в том виде, как была в машинописном варианте. В то же время отдельные дополнения, даже оценки продолжали возникать в воображении автора и просились наружу для обговаривания. Мне известно его желание дать более живые, непосредственные эпизоды, характеризующие Сталина. Эскизы этих эпизодов уже прорисовывались. Творческая деятельность никогда не ограничивалась тем, над чем автор трудился в данное время. Параллельно шла подспудная работа над другими эпизодами, которые незримо от окружающих вызревали в глубине сознания, обретали рельефность и требовали озвучивания.

При всей закрытости творческого акта Леонов нуждался в проницательном отзыве и поддержке, иногда делился возникающими картинами, как бы испытывая их реакцией слушателя. Однажды, прервав обычную работу, писатель заметил:

– Представьте: кабинет Сталина... Напряженная тишина... Тихие шаги из одного конца в другой. Входит горничная с подносом: чай, лимон, печенье. Идет, в голове одна мысль: «Только бы не споткнуться. Донести». И вдруг падает, поднос – в сторону. Тут же из-за портьер выбегают двое, хватают горничную, волокут. В глазах ужас. С мольбой смотрит на Сталина. Но тот продолжает идти. Молча и тихо.

Леонов проверял на слушателе эффектность и целесообразность эпизода. Немая сцена отражала выдержку и неумолимость вождя в требованиях к подчинённым, подчёркивала неотвратимость расплаты за допущенный промах. В романе есть упоминание о буфетчице, которая неслышно приносит в кабинет протокольный чай с лимоном и затем так же незаметно уходит. Возможно, возникшая в воображении писателя сцена могла появиться в этом месте или позднее. Но художник не ввёл её. И причина здесь, видимо, не только в недостатке времени для включения новых эпизодов. В самом замысле сцены содержалась иллюстративность, не соответствующая природе дарования Леонова. Кроме того, подобная ситуация в апартаментах Сталина была бы просто невозможна, поскольку аппарат управления и обслуживающий персонал работали отлаженно. И, наконец, подобная знаковая, но бытовая сцена отвлекла бы от главного: раздумья вождя, которое требовало предельной собранности и отрешения от всего случайного.

Монолог вождя явился з а в е р ш а ю щ и м звеном в цепи философских размышлений Леонова о судьбе России и её нынешнем состоянии. Он обнажил не только тупиковость идеи революционного преображения человечества, но и готовность её лидеров пойти на безумные действия ради конечной идеи: превратить Россию в жертвенный костер мирового пожара, привлечь космические силы для поддержания своих возможностей. Волюнтаризм и жестокость замысла вождя обнажают масштабность авантюризма, заложенного в самом механизме государственной системы и сосредоточения власти в руках диктатора.

Обращение к исторической судьбе Сталина вызывало повышенную требовательность, продуманность художественных решений и взвешенность оценок. Писатель сознавал, что созданный им образ и его интерпретация будут одним из последних свидетельств современника вождя и крупнейших событий ХХ века. Как мыслитель, Леонов стремился сохранить объективность и независимость от крайних точек зрения. Он понимал, что должен оставить потомкам не просто ещё одну версию, но память, обладающую исторической достоверностью и философской глубиной, память, дающую основание для следующего этапа осмысления этого явления.

Автору «Пирамиды» важно было найти центр координат, образующих противоречивость диктаторства и его истоки в русской истории. В этом плане монолог явился творческим открытием романа, ключом к отражению внутренней драмы Сталина и его идеи. Духовный крах вождя накануне великих испытаний – это знак беды, вызревавшей внутри «железного» руководства, беды, задержанной вначале Отечественной войной, потом смертью лидера, затем проявившейся в бестолковых и путаных попытках реформировать социализм, в застое и крахе великой державы.

Заслуга Леонова состоит в том, что он показал истоки грядущего краха, связал их с историческим путем России и природой диктаторской власти. Роман является по сути художественным исследованием советской эпохи, её разрушительного воздействия на духовные и нравственные основы России. Сам образ пирамиды применительно к судьбе России ХХ века служит знаком «иронии истории», безжалостно отметающей благие намерения властей, высокие, но нереальные идеи, вскрывающей трагедию народа, совершившего подвиг во имя демонов, овладевших им. И как итог – идейное и нравственное пепелище, оставленное потомкам в назидание и поучение.

Горек конец этой книги. В ней спрессовалась боль писателя за судьбу России, за неустроенность настоящего, неопределённость будущего, за ту жестокую цену, которой оплачена жизнь народа, за те утраты, которые принесли революционные эксперименты ХХ века. И одновременно в книге звучит грустное раздумье о неповторимом и никому не ведомом предназначении России в современной цивилизации.

6

Сегодня неизбежно истолкование Сталина как трагической фигуры, соответствующей жестокому XX веку. Вождь был призван защитить Россию от надвигающихся бед, сохранить народ и страну ценой неимоверных усилий. Это миссия была выполнена, хотя и обрекла его на проклятие. И здесь возникает вопрос к тем, кто по своей недальновидности или из-за страха предал его на поругание: «А был ли иной путь развития России в условиях 1917 года и был ли другой вариант в 1920–1940-е годы создания прочного государства, способного одержать победу во Второй мировой войне?»

История не знает сослагательного наклонения. И главным аргументом здесь становится конечный результат. А он в том, что СССР, руководимый Сталиным, стал победителем фашизма, спасителем Европы. И это противостоит обвинениям в тирании, культе личности и неоправданной жестокости. Противостоит, но не отменяет. Осмысление этого ключевого вопроса проходит через весь роман Леонова «Пирамида». Хозяин Кремля в нём предвидит свою участь, но поступиться своим назначением не может.

Представление о личности Сталина сегодня включает широкий спектр подходов: от конкретно-исторического до философского, от частного до метафизического. И ракурсы могут быть различны. Даниил Андреев в книге «Роза Мира» подвергает жестокой критике деятельность Сталина, отмечает её прямолинейность и малоэффективность. По его мнению, Сталин обладал «гениальностью особой, специфической: тёмной гениальностью тиранствования. Гениальность же тиранствования слагается в основном из двух сил: величайшей силы самоутверждения и величайшей жестокости»8. 

Рассматривая основные этапы деятельности вождя от коллективизации, индустриализации страны до создания военной машины, политической и государственной системы, Д. Андреев указывает на крупные просчёты, которые привели к подрыву деревни, свёртыванию производств средств потребления и лёгкой промышленности, «замораживанию» строительства железных дорог, провалов в дипломатии. Итоговое заключение звучит как развенчание культа личности вождя: «Итак, носитель своеобразной тёмной гениальности, которая проявлялась во всём, что имело отношение к тиранствованию, оказался обладателем государственных способностей никак не выше среднего. Сталин был дурным хозяином, дурным дипломатом, дурным руководителем партии, дурным государственным деятелем. Полководцем он не был вообще. Но мы знаем некоторые проявления его личности, в которых сказалось качество ещё более низкое, чем “дурной”. Это относится к его так называемой культурной деятельности»9.

Сегодня отношение к Сталину вызывает более взвешенное и объективное отношение, учитывающее опыт последних 70 лет. Так, в романе А. Сегеня «Волшебный фонарь»10 вождь предстает как взыскательный зритель зарубежного и отечественного кино, как строгий ценитель знаменитых фильмов его времени. Сталин пристально следит за развитием мирового киноискусства. Он хорошо понимает идеологическое, воспитательное и эстетическое значение кино, способствует его развитию и популяризации. Требует от кинодеятелей высоких художественных произведений. Сталин не принимает показной оптимизм, демонстративную политкорректность, прямолинейность коллизий. В ближнем кругу Хозяина Кремля смотрят и обсуждают самые значительные картины Запада, извлекают уроки, учитывают их в профессиональной работе.

В романе А. Сегеня показана твёрдость позиций Сталина в международных отношениях, отстаивание интересов страны в общениях с Черчиллем и Рузвельтом в Ялте. Одновременно изображено одиночество вождя, переданы его внутренние сомнения и тревоги. Исследователи стремятся рассмотреть личность правителя страны в контексте исторического запроса и тех испытаний, которые вставали перед Россией в начале XX века.

Володимир Шарапов статье «1917. Заговор царских генералов» пишет следующее: «Не покидает ощущение, что Сталин и сам порой осознавал себя лишь орудием или бичом в руках божьих. Как коммунист и руководитель великой социалистической державы, разумеется, он не мог ни с кем поделиться тем, что с ним происходит. Быть до конца честным Сталин мог лишь наедине с самим собой. И в такие сокровенные минуты полного одиночества он изливал свою душу в стихах, которые потом уничтожал. Вот стих Сталина, который он не успел сжечь и который был обнаружен в его рабочем столе после внезапной кончины:

Поговорим о вечности с тобою:

Конечно, я во многом виноват!

Но кто-то правил и моей судьбою,

Я ощущал тот вездесущий взгляд.

Он не давал ни сна мне, ни покоя,

Он жил во мне и правил свыше мной.

И я, как раб вселенского настроя,

Железной волей управлял страной.

Кем был мой тайный высший повелитель?

Чего хотел Он, управляя мной?

Я, словно раб, судья и исполнитель –

Был всем над этой нищею страной.

И было всё тогда непостижимо:

Откуда брались силы, воля, власть?

Моя душа, как колесо машины,

Переминала миллионов страсть.

И лишь потом, весною в 45-м,

Он прошептал мне тихо на ушко:

,,Ты был моим послушником, солдатом,

И твой покой уже недалеко!ʻʻ»11.

Если это действительный факт, а не литературная мистификация, то можно говорить об исповедальности Сталина в поэтическом слове. «Раб, судья и исполнитель», – так определяет вождь своё положение. Но для Творца, возможно, является «послушником» и «солдатом», выполнившим волю свыше. И надежда на это служит самооправданием лидера страны.

В дискуссии 2020-х годов о роли Сталина М. Любимов – профессиональный разведчик и писатель, в частности, отмечал, что «это был крупный революционер и политический деятель мирового уровня <…>. Конечно, в назидание грешному человечеству он заслуживает памятника, как Чингисхан, Иван Грозный, Кромвель, Наполеон, но не в данный момент, когда в стране бушуют страсти, да и пора вернуть на место “Сталинград” как символ народной победы и перелома в войне»12.

 В «Пирамиде» в изображении вождя есть также скрытый мистический ракурс. Хозяин Кремля – не просто иноземный вождь, который стремится понять природу и психологию вверенного ему народа. Он поднимается в размышлении к горним вершинам, связывает собой человеческое и вселенское. Эта надмирность проявляется не только в том, что в кабинете вождя незримо присутствует дух дьявола, который пугает Ангела и следит за происходящим. Она чувствуется в точке зрения на исторические события, в восприятии вождём себя как посланца свыше, как некоей жертвы, которой предстоит выполнить задание Неба. Вождь мучается своим положением, но он неволен. И одновременно это чувство поддерживает его, укрепляет волю и самооправдание. Сталин сознает жестокость истории, революционных потрясений, войн, но воспринимает их как неизбежность, как тяжкий путь восхождения страны.

В оценках 1980–1990-х годов отношение Леонова к Сталину укрупнилось, выходило на более масштабный уровень. Писатель связывал методы правления диктатора с заветами великого инквизитора, а само его назначение с ролью «бича божьего». И потому исповедь вождя перед Ангелом включает многозначность смыслов, затрудняющих обрести цельность и завершённость авторской позиции. Да и могла ли она быть достигнута? В своём обобщении писатель выходил на координаты большого бытия и с высоты его оценивал перспективу цивилизации. А здесь всё было уже версией мышления, возможным допущением, без какой-либо гарантии. Мысль Леонова устремлялась ввысь, к таинству конструкции мира, к судьбе земного пути и России.

В романе «Пирамида» и в личных высказываниях Леонов не приемлет ни преклонения перед вождём, ни охаивания его. Писатель воспринимает Сталина как часть нашей истории, страданий и побед. В 1969 году А. Овчаренко, входящий в близкий круг писателя, записывает его суждения: «Сталин – часть нашей трудной, тяжкой, но исторически обусловленной судьбы. И писать о ней надо так, чтобы никому не дать повода ни для злорадства, ни для хихиканья, ни для плевков в нашу священную кровь. При всех наших ошибках, драмах, мы накопили такие психологические богатства, какими не располагает ни один народ в мире. Они, эти богатства, дают нам право на благодарное уважение человечества»13.

Эту позицию писатель подтвердит и позднее, через 20 лет, в период, предваряющий распад СССР: «Да все эти слова “страшный̀̉̉̉̉̉̉”, “жестокий” и т. п. по отношению к таким людям и не применимы. Шекспировские характеры не определяются отдельной доминантой. В древние времена изобретались более точные определения вроде – “бич божий”»14.

В «Пирамиде» Леонов стремился дать объективную, взвешенную оценку, не скованную перепадами общественного мнения. Осмысление личности вождя в течение 45 лет работы над романом не могло не отразить эволюцию взглядов автора, не вызвать неизбежные противоречия его позиции. И они просматриваются в комментариях исповеди вождя, в тех признаниях, которые писатель допускал в общении с деятелями культуры. И это естественный процесс мышления, поиска более совершенного знания.

Кристаллизация истинности создает в романе многоверсионность оттенков, которые служат барьером для однозначного итогового решения. Последнее, возможно, будет найдено через столетия мирового развития. В «Пирамиде» же Леонов соблюдает взвешенность аргументов, объективность подхода с учётом недальновидности политики преемников вождя, которая привела к распаду великой державы. Отсюда многоликость позиции автора. Она способна вызвать укоры читателя. Но писатель предпочитает многовекторность однозначности. И это считает, видимо, более перспективным.

В исследовании личности Сталина, стратегии и тактики его поведения, в постижении внутренней драмы руководителя страны «Пирамида» остается наиболее глубоким произведением отечественной литературы. Проницательность Леонова, обобщённость мышления включали в себя противоречия, которые не удалось разрешить до конца. И потому писатель оставляет потомкам возможность сделать свой выбор на основе того, что могут прояснить ближайшие столетия. Но одновременно Леонов определяет в романе уровень мышления, ту высоту взгляда, с которой просматривается путь человечества и его поведения. «Пирамида» обращает нас к философии истории, её эволюции и урокам. Она побуждает задуматься о судьбе мира в условиях современного противостояния. Роман предостерегает современников о тех опасностях и ошибках, которые могут оказаться роковыми.

Время обостряет вопросы, поставленные в «Пирамиде», придает особую актуальность размышлениям писателя. Роман способен не только поднять уровень сознания современников, но и прояснить ключевые проблемы. И это стоит того, чтобы он был прочитан, осмыслен и учтён в наших действиях.

Примечания

1 Цитирую по статье: Олег Михайлов. Леонов в тридцатые // Леонид Леонов в воспоминаниях, дневниках, интервью. М., 1999. С. 127.

2 Более подробно это представлено в воспоминаниях Наталии Леоновой – дочери писателя. См.: Леонид Леонов в воспоминаниях, дневниках, интервью. М., 1999. Глава «Визит к Поликарпову». С. 69–70.

3 Цитирую по статье: Валентин Осипов. Общение издателя // Леонид Леонов в воспоминаниях, дневниках, интервью. М., 1999. С. 346.

4 Цитирую по кн.: З. Н. Нуриев. От аула до Кремля. Уфа, 2000. С. 73.

5 Из беседы автора статьи с Л. Леоновым (1992).

6 Леонид Леонов. Пирамида: Роман-наваждение в трех частях. М., 1994. Т. 2. С. 161. Далее ссылки на роман даны в тексте в скобках с указанием арабскими цифрами тома и страницы.

7 Для повествования романа характерна неоднозначность отношения автора к изображаемому. Это позволяет передать целый спектр восприятия событий.

8 Даниил Андреев. Роза Мира. М., 1992. С. 219.

9 Там же. С. 222.

 10 См.: Александр Сегень. Волшебный фонарь // Наш современник. 2023. № 1–4.

11 Володимир Шарапов. 1917. Заговор царских генералов // Наш современник. 2023. № 1. С. 176.

12 См.: Кто исказил образ? Спор о Сталине и советской истории бесконечен. // ЛГ 17–23 июля 2019. № 29. С. 3.

13 Цит. по кн.: Александр Овчаренко. В кругу Леонида Леонова: Из записок 1968–1988 годов. М., 2002. С. 33.

14 Там же. С. 251.