Борис Орехов. Семиотика эпохи

Статус редких книг на иностранных языках – статус всегда особый. Не случайно в обычной библиотечной практике редкие и иноязычные книги попадают в разные отделы, у каждого из которых свой способ существования и свой ритм. Отдел литературы на иностранных языках – территория, устремлённая в будущее. Учебники, словари, страноведческие книги – основное востребованное наполнение этого отдела – репрезентируют интерес читателей к владению каким-то языком помимо родного, а это умение с самых древних времён (если исключить из этого ряда разве что самолюбивых греков и римлян) считалось престижным, сулящим высокий социальный статус и материальный достаток – вещи если не сиюминутные, то по меньшей мере имеющие ограниченный вес в масштабах всемирной истории. Редкие книги – напротив, удел элитарного читателя, степенного и, как и его благородные собеседники, никуда не спешащего. Неверно было бы сказать, что интересы этой категории книг и читателей обращены к прошлому, скорее они устремлены в вечность. Все те эпохи, когда могли быть реализованы соревновательные или иные подобные им возможности, для этих книг уже прошли, и сейчас, перейдя в пространство вневременного библиографического Элизия, подтвердив и отстояв своё право на пребывание в нём, ведут оттуда свой неспешный диалог с читателем.

Так случилось, что в Национальной библиотеке им. Ахмет-Заки Валиди две изначально разнородные и в чём-то даже противоположные сущности соединились в одном пространстве – отдела литературы на иностранных языках, что причудливо и закономерно в одно и то же время. Можно сказать, что будущее и вечность встретились и, как выяснилось, существуют на этом поле вполне бесконфликтно, создавая совершенно особую атмосферу библиотечного универсума, в котором читатель по своей воле способен переключать часы с актуального времени на Большое время культуры и обратно.

Разными путями в фондах отдела оказалось существенное количество книг, отпечатанных в период с XVIII по начало XX века. Их состав во многом является проекцией создавшей их эпохи, эпохи удивительной, цельной и для нас навсегда ушедшей в историю. Вызревшее на излёте нервного XVII века, следовавшего сразу за Средневековьем, это уже было время высокого Просвещения, исполненного оптимизма, вообще типологически свойственного обновлению сознания. Мироздание предстаёт комфортным и если не полностью приспособленным для жизни, то по крайней мере поддающимся воздействию и осознанию. Ещё живы или актуальны Монтескьё[1], Вольтер[2], Руссо[3], Дидро, часто кажется, что в одиночку силой мысли и пера проворачивающие тяжёлый маховик истории. И системообразующим узлом этой парадигмы, естественно, является книга.

Тематический рельеф собравшихся на полках иностранного отдела Национальной библиотеки книг являет собой своего рода интеллектуальную карту эпохи, отчасти совершенно адекватно, отчасти причудливо, отчасти предельно индивидуально отразившую историю европейской культуры в её классические времена. Эпоха расцвета, совсем ещё не предполагающая будущих мрачных пророчеств Шпенглера, яркость просветительских иллюзий, настолько живучих, что они до сих пор составляют идеологическую основу современного западного общества, эпоха (в широком, почти бытовом смысле) романтизма – вот составляющие аромата времени, которому принадлежат стоящие на полках книги. Один взгляд на них даёт понимание монументальности стиля, той основательности, с которой издатели подходят к этому в сущности своей всё ещё сакральному объекту.

Причины, по которым сравнение современной книги и книги эпохи расцвета модерна будет не в пользу первой, отнюдь не сугубо экономические. Наряду с удешевлением процесса книжного производства, появлением целевых покупательских групп, рассчитывающих на низкие цены, вхождением в обиход электронных носителей и т. д. незримо присутствует ещё один важный, можно даже сказать, базовый фактор, определяющий внутренние механизмы культурной истории Европы: смещение вектора от интеллектуальных ориентиров к технико-прагматическим. По слову того же Шпенглера, Европа неуклонно двигалась от культуры к цивилизации, и книга, сама служившая проводником при этом переходе, в итоге стала заложником свершившегося. Если современная книга всего лишь утилитарный источник необходимой информации, словарь, учебник, сборник схем и таблиц, на худой конец – инструмент развлечения и эскапизма, то на заре эпохи модерна, пропитанной энергией Просвещения, книга – это всё ещё тайна, загадка, уже не вполне мистических, но вполне одухотворённых свойств.

Книга как артефакт наследует догутенберговским временам и ещё долго не может избавиться от своей репутации средоточия мудрости, если не магической, то по меньшей мере высокой.

Тематическая разноплановость фонда, представленная как понятийная таксономия, создаёт характерный «образ мира» для той части европейской интеллектуальной жизни, которая оказалась здесь затронута. Не случайно даже преобладание французской литературы над книгами на других языках. Дело даже не в особенном пристрастии именно русскоязычной читающей публике к галлицизму, а в том, что Франция задаёт систему координат для интеллектуальной матрицы этого времени. Если вслед за некоторыми философами видеть историю Европы как противодействие с попеременным успехом германского и романского миров, то высокое Просвещение определённо время безусловного успеха французов.

Основной корпус книг описываемого фонда составляет художественная литература, что, конечно, вполне закономерно. Литература – своего рода официальный протокол эпохи, скрепляющий изнутри, пронизывающий и цементирующий её концептуальное ядро, она же обеспечивает связность информационного поля. Литературные сюжеты, характеры и фрагменты текстов состоят в эту эпоху базовым каталогом смыслов, к которым постоянно апеллируют философы, художники, политики, экономисты. Визуальный и звучащий коды уступают место словесному, который и формирует свой последовательный слепок истории. История следует за литературой. Именно она определяет паттерны восприятия поступающей в сознание информации, она определяет круг объектов концептуального поля, которые достойны внимания или, наоборот, вычёркивания из списка актуальных. Литературоцентричность, свойственная русскому обществу, в XVIII – начале XIX века была не новостью для Европы в целом.

Правда, все эти характеристики следует воспринимать через призму именно российских реалий. Эпоха, воплощённая в книгах, прежде чем оказаться на полках Национальной библиотеки, прошла строгий отсев российского культурного сита, имеющего свои характерные точки бифуркации.

Тем не менее художественная литература предстаёт тем дискурсивным кодом, который служит универсальной основной поэтико-философской концепции эпохи.

Именно в контексте взаимодействия идейных топосов гуманитарной истории в России и во Франции показательно увидеть среди книг издание Скаррона 1823 года. 1823 год – заря славы Пушкина, фигуры для русской культуры ключевой, собирающей, как в фокусе, все силовые линии национальной семиосферы. Широко известен тот факт, что именно Скаррон был учителем Пушкина в области пародийной перелицовки сюжетов, традиционно считавшихся высокими. Национальный русский поэт, всегда бывший большим ироником, ныне ставший «глянцевым» авторитетом, а сам никогда не державший в авторитетах никого, в очень большой мере не только наследник народных традиций, но и внимательный читатель французской литературы. Один из томов, современных пушкинскому интересу, сейчас хранится на полке в Уфе, где Пушкин никогда не был, но мимо которой (а по меркам бесконечной, как океан, Евразии одна тысяча километров туда, одна сюда – не столь уж и большие расстояния) проезжал, путешествуя в оренбургских степях тогдашней империи.

И не вполне пристойный Скаррон, и нравственный и ироничный Лафонтен – дети одной эпохи. Если бы в России не было гениального Крылова, Лафонтен, вероятно, был бы актуален и поныне: модельный, образцовый творец жанра басни, самого простого, самого доступного, самого плоского жанра литературы в том виде, в котором она представлялась в век ratio и какой многим она представляется у нас сейчас. Авторитет писателя, закреплённый в социальном мифе о литературе, давал ему учительские права, искушение которых далеко не каждый homo scriptor готов вовремя отринуть. Поэтому преподание морального урока – самый естественный факт проявления литературы, ожидаемый и явленный в эпоху Просвещения. Очевидно, что восприятие Лафонтена, переизданного сейчас и отпечатанного тогда же, когда его строки вполне вписывались в поэтическое мироощущение, разнится кардинально – в эмоциальном, ассоциативном плане, а значит, в том самом концептуальном ядре, которое представляет собой существо литературы.

Находим мы на полке и Жиль Блаза, на первый взгляд не самый высокий образчик литературной продукции, роман пикаро, первоначально низкий жанр массовой литературы, который, однако, неожиданно много даст в будущем высокой культуре. Так, именно в романе о подвижном плуте прежде всего обнаружатся формы для изображения всегда ускользающего от авторитарного определения человека. Человек, как стало ясно сравнительно недавно, «не равен самому себе», всегда больше схемы и заданности, и самый известный роман-пикареск – один из важных этапов на пути художественного освоения этой непростой истины. Конечно, в XVIII веке, который как никакой другой пытается ввести человека в схему, ещё далеко до понимания подвижности и текучести человеческой природы, однако в будущих текстах Достоевского мы обнаружим то, что на ощупь создавалось в необработанном прошлом. А популярность романа в России трудно переоценить. «Иван Выжигин» Фаддея Булгарина, профессионального русского литератора, заслужившего себе дурную славу ссорой с Пушкиным, как очевидно было уже тогда, это именно опыт «русского Жиль Блаза».

Наряду с «литературными разночинцами» Скарроном и Жиль Блазом обязан обнаружиться в этой книжной коллекции и Н. Буало – элита и монарх, в какой-то даже степени демиург французской литературы XVII века. Его книга (1800 г.) ещё застаёт то время, когда сочинения Буало были необходимы и служили моделями для создания новых текстов. Начиная примерно со второй трети XIX века произведения Буало больше интересуют историков, чем творцов. Судьба Буало – типичный пример смены интеллектуальных ориентиров, хотя принадлежавшая французскому теоретику концепция литературы и искусства оказывается неожиданно актуальна именно сейчас, а для французов (в том числе даже самых анархически настроенных авангардистов) никогда не теряла своей актуальности. Как уже не раз писали, история французской литературы – это история борьбы картезианской (флагманом которой как раз долгое время был именно Буало) и некартезианской литературы, напоминающей борьбу в двухпартийной политической системе. Даже самый поверхностный взгляд свидетельствует, что исторически картезианская сторона имеет значительный перевес.

В контексте риторического модуса литературного творчества на полке, отражающей контекстуально-ситуативные условия эпохи, обязателен Мольер, который в то же время оказывается совершенно вневременной фигурой, способной подняться над идеологией периода. Поэтому и издания этого автора довольно внушительно отстоят во времени от породившего эту фигуру момента. Мольер актуален тогда, когда о Буало вспоминают только специалисты.

Среди имён ключевых писателей эпохи обязателен Ж. Расин, его «Ифигения» (1803) исправно обнаруживается на полке. Через четверть века в театральных боях с единомышленниками Гюго (который тоже есть на полках отдела в аутентичных времени изданиях) последователи Расина будут отстаивать его видение театра, Стендаль задастся вопросом «Расин или Шекспир» (последний, конечно, тоже здесь, рядом), а пока, всего лишь предвещая будущие баталии, пьеса издаётся в наполеоновской Франции, служа лишним подтверждением отделённости материи литературы от политических процессов.

Начало XIX века, века, который оставит первенство за романтизмом, – это время для картезиански правильного Расина не вполне естественное. Призывающий «укрощать страстей волненье» поэт вдруг влетел в эпоху революций и реакций и уже совсем скоро уступит идеологический олимп тем авторам, которых вынесут на вершины буйные романтические ветры, вовсю бушующие в соседней Германии. В то же время Расин тоже не вполне однозначный автор, если вспомнить почти барочный монолог Терамена из «Федры», но, что главное, он навсегда останется не только эмблемой эпохи (что само по себе немало), но и востребованной во все времена константой литературной сокровищницы Франции, интересной даже структуралисту Ролану Барту.

Некоторые отпечатанные в это время тома отражают характерный оптимизм эпохи: читатель, ожидающий найти там привычную дату издания, отсчитанную от начала новой эры, будет в недоумении, найдя в книге цифры что-то вроде VII или VIII. Это года от начала эры революции, в чём интуитивно угадывается ощущение начала новой эпохи, эпохи глобального обновления, дивного нового мира, который в итоге не случился.

Это видно и в тематике книг. Одним из важнейших сюжетов тогда стала робинзонада, которая вплоть до Мишеля Турнье занимает умы на Западе. Вот две книги из фонда: M. Campe Le nouveau Robinson, pour servir à l’amusement et à l’instruction des enfans. Traduit de l’allemand de M.Campe. – Nouv.éd. aves figures. – Berne: chez François Seitzer, 1787;  Wyss Le Robinson Suisse traduit de l’allemand de Wyss par Mme Elise Voiart précedé d’une introduction de M. Charles Nodier. – / Par Wyss. – Paris: Lavigne, libraire- éditeur, 1845. За поверхностной развлекательностью сюжета кроется концептуальная миссия человека и его роль в «театре мира». Человек, справляющийся с природой, её неогранённостью, это и есть идеал эпохи. Сметливый, разумный и предельно рациональный на фоне противостоящей ему стихии (будь то в образе природных явлений или таких же диких, как природа, туземцев). Неподдельная, иногда завышенная вера в человека и в силу его разума, главное заблуждение Просвещения, непосредственный спутник художественного мифа эпохи, необходимого для того, чтобы обрисовать ее духовно-интеллектуальную атмосферу.

Другая тема, благодаря классицизму вошедшая в литературу и так навсегда и оставшаяся в ней, – это сюжеты, так или иначе введённые в европейский словарь смыслов «Одиссеей». Einerling. Abrégé des aventures de Télémaque, d’après l’ouvrage de Fénélon. / Par I. Einerling. – éd. classique. – St.-Pétersbourg, 1845. Изданная в Санкт-Петербурге на французском языке (что привычно для тех лет) книга берёт в качестве сюжетной платформы «педагогическое» (как оно было осмыслено Просвещением) путешествие Телемака. Надо сказать, что эта тема не отпускает французов вплоть до авангардистского романа Арагона первой четверти XX века, в чём тоже нельзя не увидеть системные процессы, происходящие в самой сердцевине эпохи.

Не столь уж частое в мировой практике, но совершенно естественное для эпохи Просвещения явление – писатели-философы, определяющие интеллектуальный портрет времени: Oeuvres complètes de Voltaire avec notes, préface, avertissements, remarques historiques et littéraires. Paris: Armand-Aubrée, éditeur, rue Taranne, 14. – MDCCCXXX. Вольтер – ключевая фигура для всей французской культуры, в отличие от Буало – неустаревающий образец картезианской художественной практики, а также заметный авторитет в русской культуре XIX века. Сочетание разума и иронии, столь привлекательное для Пушкина, отразилось в том, что знакомые всем нам с детства строки «Руслана и Людмилы» содержат в себе гораздо больше отсылок к Вольтеру, чем мы могли бы подумать.

Œuvres de D’Allembert. – Paris, 1821: д'Аламбер – ещё один идеолог, тот, кто не просто задавал координаты эпохи, но чертил её координатную сетку, не монополист идей Просвящения, но важная его фигура.

Тут же мы находим и Б. Паскаля: Pensées de Pascal. / Par Ch. Louandre. – éd. variorum. – Paris: imprimerie de P. – A. Bourdier, 1858. Паскаль – мыслитель совсем другого плана, барочный, сложный, аллегорический. Не случайно его издание, имеющееся в фондах отдела, приходится на вторую половину XIX века – время затухания энергетического всплеска Просвещения, которому Паскаль во многом чужд.

Особой страницы описания заслуживают многочисленные переводы на французский.

Сама по себе французская культура, имеющая репутацию самодостаточной, склонной не столько к восприятию, сколько к производству смыслов, не видится со стороны как удобная для переводчика среда. Тем не менее именно она исторически служила гуманитарной миссии культурного буфера. Тот же Пушкин читал Гёте и Данте во французских переводах, а в середине XX века на этом же языке вынуждены были читать непереведённого Кафку советские интеллектуалы.

Набор переведённых на французский книг, оказавшихся на полках отдела библиотеки, удивителен. С одной стороны, это Фенимор Купер: Cooper, F. Œuvres complètes de Fenimore Cooper. / Par F. Cooper, traduction de la Bédollière. – Nouv. éd. – Paris: typographie Plon frères, [18--]. Французы с их страстью к экзотике (с поправкой на несколько высокомерный «цивилизаторский» взгляд, отразившийся в той же «робинзонаде»), без сомнения, с интересом читают истории Купера, а вот поэзия Гейне[4] – это уже более русский мотив. Гейне в истории Европы середины века отчётливо связан с русскоязычной средой и теми влияниями, которые позже оформятся в культурных устоях советского государства. Кроме того, что Гейне станет в Мюнхене лучшим другом временно проживающего там Ф. Тютчева, русским поэтам всегда близко примеренное Гейне к себе реноме изгнанника, уже вовсю эксплуатировавшееся им на закате эры романтизма.

Другой заметный персонаж немецкой литературной истории оказался во французском культурном контексте как раз впору: Schlegel F. Histoire de la littérature ancienne et moderne, par F. Shlegel; traduite de l'allemand, sur la dernière édition par William Duckett. / Par Shlegel. – Tome premier. – Paris: Th. Ballimore, libraire, 1829. Двадцатые годы – время расцвета романтизма, того самого, в основании которого Шлегель принимал деятельное участие. В начале двадцатых годов он завершает свой труд, выстраивая в нём свою концептуальную схему логики культуры в её историческом развитии. Новая эпоха в настоящем всегда предполагает обновление прошлого. Шлегель был необходим романтической Франции, и перевод, который стоит на полке Национальной библиотеки, можно считать одним из ярчайших signa temporum.

Примечательным экземпляром общей коллекции можно считать перевод Виланда, изданный в начале последней трети XVIII века: Wieland Les saisons. Poème. – / Par Wieland. – Troisième éd. – Amsterdam, 1772. Это одна из самых старых книг в Уфе, помимо других примечательных фактов, связанных с её автором, разумеется, здравствовавшим на момент её издания.

Часть жизни Виланд провёл в Веймаре, бок о бок с Гёте, интеллектуальным лидером европейского Просвещения конца XVIII – первой трети XIX века. Легенда гласит, что башкиры, совершая с русской армией заграничный поход против армии Наполеона, подарили ему башкирский лук (который писатель показывал своему секретарю Эккерману). Сейчас в центре башкирского пространства можно найти такой причудливый книжный образец, как издание Гёте в переводе на французский язык середины XIX века: Mémoires de Goethe traduits et précédés d’une introduction par Henri Richelot et suivis des pensées et maximes de Goethe. Traduites par le meme. / Par Goethe. – Paris: Charpentier, libraire-éditeur, 1844.

Неотлучно за Гёте следует и фигура Шиллера, изданного почти тогда же: Théâtre de Schiller; traduction nouvelle, précédée d’une notice sur sa vie et ses ouvrage par M. X. Marmier. / Par Schiller. – Prémière série. – Paris: Charpentier, libraire-éditeur, 1840.

Шиллер для всей Европы XIX века – поэт свободы и революции, столь важной для Франции стихии. В период европейских волнений начала 50-х годов Шиллер даже запрещён в России, очевидно как сеющий неспокойные мысли в умах театральных зрителей автор. В те же годы будет издана и столь значимая для этой стороны французского национального характера книга Histoire de la Révolution française. / Par M. Louis Blanc. – Paris: de l'imprimerie de Crapelet, 1847.

Особое (не всегда однозначное) отношение во Франции к Шекспиру, переводы которого на французский также не могут ускользнуть от обозревающего книжный фонд: Shakespeare W. Œuvres complètes de W. Shakespeare. François-Victor Hugo traducteur. – Paris: Pagnerre, libraire-éditeur, 1860. Фигура переводчика особенно значима. Шекспир – знамя некартезианской, романтической литературы, главным автором которой надолго становится именно Гюго. За Шекспиром именно во Франции первоначально закрепляется репутация «неправильного» автора, не соблюдающего правила и каноны. Но именно это и привлекает в нём романтиков. С ослаблением классицизма (который никогда – и по сию пору – из французской литературы до конца не уходил) Шекспир всё же получал место в истории литературы, с его существованием трудно было не считаться даже французам. Но изначально Шекспир этой эпохе чужд, а значит, обязан быть в этой коллекции как антагонист её центральных сил.

Не менее примечательна история Байрона. Byron Œuvres complètes de Lord Byron traduites par Benjamin Laroche. / Par Lord Byron. – Première série. – Paris: Charpentier, libraire-éditeur, 1840 – как ни странно, это далеко не первое и даже далеко не первое полное издание Байрона по-французски. До того Amédée Pichot в 1821-м (Byron, George G., Lord, œuvres complètes, traduites de l’anglais par MM. A.[médée] P.[ichot] et E.[usèbe] D.[e] S.[alle], troisième édition, 15 vols, Paris, Ladvocat, 1821) уже представил Байрона французскому читателю. Всё это, конечно, тоже избавлено от случайности. Байрон в XIX веке был не только и не просто поэтом, но особой, титанической фигурой столь близкого каждому французу мифа борьбы за свободу.

Гораздо менее тенденциозен Вальтер Скотт: Scott Walter. Œuvres complètes de W. Scott. Vie de Napoléon Buonaparte, empereur des Français. / Par sir W. Scott. – Paris: Charles Gosselin, 1827. Пушкин в это время пишет «Бориса Годунова», которого царь Николай ему предлагает переделать в исторический роман на манер Вальтера Скотта. Неудивительно. Вальтер Скотт для всей Европы – эталон исторического писателя, писателя, обозревающего историю. Иные формы обращения к исторической тематике, пусть даже укоренённые в национальной литературной специфике, воспринимаются на его фоне с трудом. Правда, в этой книге В. Скотта французского читателя привлекла, скорее всего, не форма, а тема. И теме этой посвящена не одна книга Скотта: Antommarchi. Mémoires du docteur F. Antommarchi, ou les derniers momens de Napoléon. / Par F. Antommarchi. – Tome 1. – Paris: imprimerie de Fain, 1825. – 469 p.

Интерес к Наполеону не угасает на протяжении всего XIX века, и это утверждение справедливо не только для Франции. Не только пушкинское «мы все глядим в наполеоны» и абсурдистское гоголевское принятие Чичикова за французского императора, но и итальянское стихотворение Мандзони «Il Cinque Maggio» вплоть до М. Алданова в XX в. Сами французы, конечно, тоже пытаются осмыслить феномен Бонапарта (самый запомнившийся пример – у Стендаля), и одним из пиков интереса к этой фигуре как раз становятся 1820-е годы.

А вот и имена совсем иного времени, вольно или невольно подготовившего формальный, но не содержательный конец эпохи, о которой мы говорим.

Hugo V. Les misérables, – уже упоминавшееся здесь имя Гюго имеет несколько искажённый ракурс восприятия в русской традиции. Вероятно, так же, как искажено представление о Пушкине (не зря их юбилеи так близки друг к другу) у французов. Не говоря уже о том, что далеко не всё из обширной литературной продукции Гюго увидело свет по-русски, здесь, у нас, в нём видят прежде всего романиста, а во Франции он прежде всего поэт. Может быть, поэтому в русской коллекции книг заметна в первую очередь романная продукция этого писателя.

Balzac. Le père Goriot. Histoire parisienne publiée par M. De Balzac. / Par Balzac. – Seconde Volume. – Paris: librairie de Werdet, 1835. Прижизненное издание знаменитого романиста. Он ещё не умер от 40000 чашек кофе. Надо сказать, что 1830-е годы в России как раз представляют время кратковременного всплеска интереса к этому писателю, время, когда его действительно читают и перечитывают, а не просто почитают как зарубежного классика.

«Как только стараниями Белинского возобладала доктрина социально-обличительного предназначения искусства, русская литература отвернулась от Бальзака, сочтя, что он поглощен исключительно частной жизнью, изучением сильных страстей и живописанием ярких характеров. За исключением Достоевского, который совсем юным, еще до “Бедных людей” перевел “Евгению Гранде”, никто из писателей, заставивших говорить о расцвете русского романа, не проявил к Бальзаку не то что внимания, а хотя бы умеренного любопытства.

Читательский интерес к его книгам, поначалу такой сильный, тоже спал, и Бальзака попросту перестали издавать. Трудно поверить, но факт, что “Утраченные иллюзии”, его главный роман, появился в полном русском переводе почти через четыре десятка лет после смерти автора, в 1887-м, и заслуживающих упоминания откликов не вызвал. Литература и читатели жили другими заботами»[5].

С основательным Бальзаком соседствует пламенная Жорж Санд, отсвет литературной репутации которой хранит современная ей книга Œuvres illustrées de George Sand; préfaces et notices nouvelles par l’auteur. / Par G. Sand. – éd. J. Hetzel. – Paris: imprimé par J. Clave, 1853.

И совсем, казалось бы, противоречит нарисованной картине просветительской литературы фигура Верлена (Verlaine P. Œuvres complètes de Paul Verlaine. / Par P. Verlaine. – Quatrième éd. – Paris: Librairie Léon Vanier, éditeur, 1908; есть и более ранние издания), живого отрицателя риторики рационального века. Представитель некартезианской ветви французской литературы, неслучайно его книги отпечатаны уже на заре новой эпохи. Тогда ещё было неизвестно, какой она будет, ещё было неизвестно, каким трагическим обернётся этот только нарождающийся век, но нам теперь вполне ясно, что «проклятый» Верлен окажется здесь очень к месту. Как и имя Шекспира, Верлен в этой конструкции служит завершающей и уравновешивающей роли противоположного полюса. Можно в этом смысле обратить внимание на название и дату издания одной из книг коллекции: Flammarion C. La fin du monde. / Par C. Flammarion. – Paris: Ernest Flammarion, libraire-éditeur, 1894. Конец века, конец эпохи, конец мира.

Важны, однако, не только факты литературы, но и её, литературы, история. Зачастую гораздо больше значит не тот, кто что-то написал, но то, кто и как об этом рассказал. Каждый курс истории литературы, как и курс самой истории, это вопрос почти политический или как минимум вопрос острой идеологической борьбы, ведь именно такой, какой она зафиксирована в книге, историю запомнят в будущем.

В этом смысле особенно примечательна книга J. F. Laharpe Lycée ou cours de littérature ancienne et moderne. / Par J. F. Laharpe. – Paris: chez M. Agasse, imprimeur-libraire, 1802. Эта книга сыграла весьма заметную роль в истории именно русской культуры и связана всё с тем же знакомым каждому русскому именем, именем Пушкина. Пушкин в принципе воплощает в России ту самую эпоху, о которой мы говорим применительно к европейскому Западу.

Так вот, Пушкин в Лицее обучался истории литературы именно по 16-томному курсу Лагарпа, который служил «лицеистам своеобразным путеводителем по дебрям древней и новой словесности, в значительной части был посвящен драматургии. Хотя в своей драматургической теории, как и во всем остальном, Лагарп исходил из принципов классицизма и его взгляды на театр воспринимались в середине 1810-х гг. противниками классицизма как устаревшие, тем не менее его анализ драматургии не утратил полностью своего значения для пушкинской поры. Лагарп прекрасно знал театр, сам был опытным драматургом, хорошо чувствовал законы сцены; в его драматургической теории ощущалось знание всей европейской театральной традиции» (Л. И. Вольперт «Пушкин в роли Пушкина»).

Занятно, что лагарповский курс литературы в этой книжной коллекции не единственный. А и вовсе замечательна такая книга: Ampère M. J.-J. Histoire littéraire de la France avant le XII siècle. Учитывая, что XII век – это всё-таки рубеж, после которого Франция уже не стесняется быть самой собой, попытка освоения и предыдущего, некоторым образом мыслимого как «варварский», периода достойна внимания.

Найдётся на полке и Винкельман[6]. Именно он определил облик античности для европейского сознания. Конечно, он покажет античность не такой, какой она была, но такой, какой её хотела видеть очарованная Европа. Такой была античность для Гёте и Пушкина. Можно сказать, что в смысле истории идей это книга веховая, этапная.

В глобальном культурном синтаксисе эпохи на втором месте будет раздел истории: «Histiore de Léon X» (1844), M. l’Abbé Millot. «Elémens d’histoire générale» (1778), Saint-Esprit, Delandine de «Histoire de la Renaissance sociale (1589–1774)» (1843) и т. д.

Особый раздел на этом уровне стратификации – Восток и Франция. Ориентализм всегда был слабостью французской культурной парадигмы. Вот одно из свидетельств этого стремления: Ohsson. Tableau général de l’empire othoman, divisé en deux parties, dont l’une comprend la Législation Mahométane; l'autre, l'Histoire de l'empire othoman. / Par M. De M*** d’Ohsson. – Ouvrage enrichi de figures. – Paris: de l’imprimerie de Monsieur, 1788.

Следующий несущий сверхтекстовую информацию объект – философские труды.

Montaigne M. Essais de Montaigne, avec les notes de M. Coste, suivis de son éloge. – Nouv. éd. – Génève: chez Jean-Samuel Cailler, 1779 – одна из старейших книг коллекции, существующая на границе литературы и философии. Сама эта граница между литературой и нелитературой не столь существенна для французского культурного поля, что в итоге привело к в итоге к тезису философии XX века «всё есть текст». Но в больших курсах истории литературы в России Монтень обычно упоминается среди литераторов.

По-своему знаковой фигурой оказывается и Бюффон: Buffon. Œuvres complètes de Buffon mises en ordre et procédées d’une notice historique par M. A. Richard. Великая фраза «человек есть стиль», принадлежащая ему, многое определившая в сознании интеллектуала по сию пору, требует отдать её автору дань уважения.

Следующим уровнем общей модели эпохи становится экономика. Нарождающийся в XIX веке марксизм, благодаря которому вскорости экономика станет главной из общественных наук, современен публикуемым книгам: Smith A. Recherches sur la nature et les causes de la richesse des nations. / Par A. Smith, traduction du comte G. Garnier. – Tome premier. – Paris: imprimerie de Hennuyer et Turpin, 1843; Robineau L. Turgot. Administration et oeuvres économiques.

Есть и более нетривиальные случаи, вроде книг по психиатрии, как, например, книга профессора Харьковского университета И. П. Ковалевского: Kovalevsky J. P. Hygiène et traitement des maladies mentales et nerveuses. / Par P. J. Kovalevsky, traduir par W. Holstein. – Paris: ancienne librairie Germer Baillière, 1890. «В Харькове начал выходить первый русский психиатрический журнал: “Архив психиатрии, неврологии и судебной психопатологии”, который издавался до 1896 г. профессором Ковалевским. Им выпущен целый ряд иностранных монографий и руководств по наиболее важным вопросам психоневрологии. Ему обязаны русские психиатры знакомством с клиническими лекциями Мейнерта, идеи которого были особенно близки Ковалевскому; изданы были лекции Шарко, книги Говерса, Бинсвангера, Рише и т. д.» (Каннабих Ю. В. История психиатрии).

Отдельным пунктом должна быть названа т. н. russica, то есть французская литература о России и о русской культуре. Обеспечивающие связность пространственного и информационного континуумов книги раздела russica скрепляют французское происхождение томов с их современной приволжской локацией. Неисчерпаемый источник сведений и поводов к размышлению о том, какими мы выглядим для Европы, этот раздел содержит порой удивительные и неожиданные экземпляры.

Особым образом смотрится из далёкого будущего книга, рассказывающая о турецкой военной кампании конца 20-х годов: Campagnes des Russes dans la Turquie d’Europe en 1828 et 1829. / Par colonel baron de Moltke, traduit de l’allemand par A. Demmler. – Première partie. – Paris: imprimerie de Cosse, 1854. – 224 p. Она издана накануне крымской катастрофы, одного из самых трагических событий русской военной истории в XIX веке, случившегося не без участия Франции. Это, пожалуй, самая печальная для русской истории книжка, которую можно найти на полках отдела, несмотря на то, что сам по себе конец 20-х годов XIX века для России не столь уж трагический: победы в Персии и Турции тогда сулили лишь укрепление международного статуса империи. Но вот в середине 50-х перспективы положения России уже не выглядят столь радужно.

Будет в отделе и история русской литературы: Courrière. Histoire de la littérature contemporaine en Russie. / Par Courrière. – Paris: Charpentier, libraire-éditeur, 1875. Ещё в 40-х годах русская словесность даже в России не воспринимается как значительная. В журналах можно найти мнения о том, что российская литература родилась совсем недавно и не заслужила тех кредитов, которые выдаются европейским литературам. Внимание же к русской литературе 70-х годов, ставшей, безусловно, вровень с классическими литературами Запада, показательно.

Для влюблённых в свою культуру предельно галлоцентричных французов Россия – далёкая, экзотическая, азиатская страна. То, что Башкирия формально находится всего лишь на границе с Азией, а Уфа и вовсе западнее знаменитой стелы, разделяющей континенты, вряд ли произведёт на них впечатление: в любом случае это далёкий Восток. Тем величественнее предстаёт здесь миссия колонии французских книг, полновесных носителей идеи эпохи.

На этом фоне англоязычная и немецкоязычная коллекции кажутся некоторым довеском, отнюдь не портящим общую картину, а придающим ей стереоскопический облик.

Здесь кроме тех же Адама Смита, Фенимора Купера, Шекспира и Байрона найдутся и весьма специфические и гораздо более ориентированные именно на XIX век фолианты: «Очерки Боза» Диккенса и Чарльз Дарвин. Немецкое просвещение гораздо ближе французскому по составу авторов. Здесь, разумеется, будут и Шиллер, и Гёте. Но особый лоск книг появляется благодаря отдающему мистикой готическому шрифту, которым напечатана существенная часть всей немецкоязычной коллекции.

Такова эпоха, таковы портретирующие её книги, угнездившиеся на полках библиотеки. Важным этапом именно книжности того времени была Энциклопедия – каталог знаний человечества. Продолжая эту стилистическую линию, книги Просвещения нуждаются в каталогизации, которая ведётся сейчас сотрудниками отдела.

[1] Œuvres complètes de Montesquieu avec des notes de Dupin, Crevier, Voltaire, Mably, Servan, La Harpe, etc. – Paris, 1849.

[2] Oeuvres complètes de Voltaire avec notes, préface, avertissements, remarques historiques et littéraires. – Paris, MDCCCXXX.

[3] Rousseau Jean Jacques Collection complete des Œuvres de J.J. Rousseau, citoyen de Génève. – Tome treizième. – Génève, 1782.

[4] Heine H. De l’Allemagne. / Par H. Heine. – Nouv. éd. ent-t rev. et considérablement augmentée. Tome premier. – Paris: Michel Lévy frères, éditeurs, 1855.

[5] Зверев А. Неведомый Бальзак // НЛО, 2001. № 52.

[6] Winckelmann. Histoire de l’art chez les anciens. / Par M. Winckelmann, traduite de l’allemand par M. Huber. – Nouv. éd. – Paris: Barrois l'aîné, libraire, 1789.

Из архива: май 2011г.