№9.2022. Виктор Хрулёв. ПерепискаА.П.Чехова и О.Л.Книппер: исповедь души или мистификация? Продолжение. Начало в № 7

Виктор Хрулев

Переписка А. П. Чехова и О. Л. Книппер: исповедь души или мистификация?

Продолжение

3. Реакция на решение писателя

Известие о женитьбе Чехова стало потрясением для матери. Мария Павловна писала брату 28 мая следующее: «Когда получили от тебя телеграмму, мать от неожиданности как-то остолбенела, потом с ней сделалась медвежья болезнь, но вскоре она совершенно оправилась и теперь удивляет меня своим спокойствием. Она совершенно здорова» (П. X, 306). Понятна первая реакция Марии Павловны на неожиданное известие. Она отказалась от личной жизни ради брата, хотя у нее был достойный жених, который любил ее. Она стала самым близким и дорогим помощником писателя. И вдруг ее подруга скрыто и целенаправленно «окрутила» ее брата. Теперь она явится в дом хозяйкой и поставит всех в зависимость от себя. Ситуация «Трех сестер» предстала как реальность в ее собственной жизни.

30 мая М. П. Чехова в обстоятельном письме О. Л. Книппер сообщала: «Ну, милая моя Олечка, тебе только одной удалось окрутить моего брата! Уж как он крепился, не поддавался человек, но судьба пришла, и кончено! <…> Неожиданная телеграмма, конечно, встревожила нас, особенно мать. Она все металась из стороны в сторону, плакала сильно. Теперь она уже успокоилась и даже, кажется, начинает желать повидаться с тобой поскорей и примирилась с тем, что ее Антоша женат» (30 мая 1901 г. П. X, 303).

Затем Мария Павловна откровенно передает свои переживания и готовность защищать мир и согласие в их доме: «Но как я страдала, если бы ты знала, моя дорогая! Что, если наши отношения изменятся к худшему, – теперь все зависит от тебя. И вдруг ты будешь Наташей из “Трех сестер”! Я тебя тогда задушу собственноручно. Перекусывать горло я тебе не стану – а просто задушу. О том, что я тебя люблю и уже успела к тебе за два года сильно привязаться, – ты знаешь <…>» (П. X, 303).

Искренность и доверительность тона, в котором написано это письмо, содержит призыв к миру и согласию в новой жизненной ситуации.

Позднее в письме Антону Павловичу от 16 июня 1901 года сестра пожалеет, что не сумела сдержать своего тревожного настроения: «Это первый раз, что я дала волю своей откровенности, и теперь каюсь, что этим огорчила тебя и Олю. Если бы ты женился на другой, а не на Книпшиц, то, вероятно, я ничего не писала бы тебе, а уже ненавидела бы твою жену. Но тут совсем другое: твоя супруга была мне другом, к которому я успела привязаться и пережить уже многое. Вот и закопошились во мне разные сомнения и тревоги, быть может, напрасные и преувеличенные <…>» (П. X, 308–309).

Естественно, Чехов стремился успокоить мать и сестру в том, что его поступок нисколько не изменит прежней жизни и обстановки, в какой он до сих пор пребывал. В письме от 2 июня уверяет: «Перемен не будет решительно никаких, все останется по-старому. Буду жить так, как жил до сих пор, и мать тоже; и к тебе у меня останутся отношения неизменно теплыми и хорошими, какими были до сих пор» (П. X, 36). Чехов знакомит сестру с планами поездки в Москву, возвращения в Ялту и делает следующий вывод: «Стало быть, с супругой своей придется жить в разлуке – к этому, впрочем, я уже привык» (П. X, 37).

Через два дня, 4 июня 1901 года, Чехов отвечает на новое письмо сестры и обстоятельно объясняет мотивы своего поступка: «Не знаю, ошибся я или нет, но женился я, главным образом, из того соображения, что, во-первых, мне теперь более 40 лет, во-вторых, у Ольги добродетельная родня и, в-третьих, если понадобится разойтись с ней, то я разойдусь ничтоже сумняся, как будто и не женился; ведь она самостоятельный человек и живёт на свои средства. Затем, важно соображение, что эта женитьба нисколько не изменила образа жизни ни моего, ни тех, кто жил и живёт около меня. Всё, решительно всё останется так, как было, и я в Ялте по-прежнему буду проживать один» (П. X, 38).

Среди поклонниц поступок писателя вызвал недоумение. Л. Авилова в воспоминаниях констатирует типичную реакцию:

«Мы вышли на улицу.

– На Книппер женился?

– Да. Ужасно странная свадьба…

Она стала рассказывать то, что слышала.

– Ни любви, ни даже увлечения…

– Ах, оставь, пожалуйста! – сказала я. – Конечно, увлекся. И прекрасно сделал, что женился. Она артистка. Будет играть в его пьесах. Какая связь! Общее дело, общие интересы. Прекрасно. Я за него очень рада.

– Но, понимаешь, он очень болен. Что же, она бросит сцену, чтобы ухаживать за ним?

– Я уверена, что он этого и не допустит. Я знаю его взгляд на брак.

– Нет, это не брак. Это какая-то непонятная выходка. Что же ты думаешь, что Книппер им увлечена? С ее стороны это расчет. А разве он этого не понимает?

– Ну, что же, и расчеты часто бывают удачные. Все-таки очень хорошо, что он женился. Жалко, что поздно»[1].

Понятна ревность женщины, которая десять лет тайно любила писателя и для которой женитьба Чехова не только неожиданность, но и горький сюрприз.

Л. Авилова – зоркая на детали беллетристка. В пересказе данного разговора она вполне соблюла политес: не позволила поддержать сплетни, дискредитирующие писателя. Но одновременно она зафиксировала общее недоумение и выдала свою нерасположенность к избраннице Чехова. Это отношение проявилось и в следующем эпизоде на данную тему:

«Через некоторое время я возвращалась домой из Союза писателей, и меня провожал один из его членов. Фамилию его я забыла.

– Я только что из Москвы, – говорил он, – и, между прочим, был у Чехова. Ведь вы с ним знакомы?

– Да. Встречались.

– Вот... Он мне говорил... Он даже сказал, что хорошо знает вас. И очень давно. Спрашивал о вас. И у меня осталось впечатление, что он очень... да, очень тепло к вам относится.

Я молчала.

– Видел и его жену. Артистку Книппер.

– Понравилась?

Он сделал какой-то сложный жест рукой.

– Артистка. Одета этак… – опять жест. – Движения, позы... Во всем, знаете, особая печать. Странно, рядом с Антоном Павловичем. Он почти старик, осунувшийся, вид болезненный... На молодожена не похож. Она куда-то собиралась, за ней заехал Немирович...

Опасаясь сплетен, я быстро перевела разговор на другую тему».[2]

Близкая приятельница Чехова М. Дроздова написала ему письмо, когда он находился в санатории, и выразила обиду: «Дорогой, милый Антон Павлович! Боже мой, как огорчило меня известие о Вашей женитьбе, я в тот момент писала красками и все кисти и палитра вылетели к черту. Ведь я до последней минуты не теряла надежды выйти за Вас замуж. Все я думала, это так, шуточки с другими, а мне за мою скромность бог счастье пошлет, и вот конец моим мечтам» (П. X, 318).

И далее женская ревность переносится на избранницу писателя: «Как я теперь ненавижу Ольгу Леонардовну, ревность моя доходит до исступления, теперь я Вас видеть не могу, Ваше милое, дорогое лицо, так как она мне ненавистна, а Вы с ней вместе, всегда и навсегда, а это ужасно! Для меня двери Вашего дома закрыты теперь» (П. X, 318).

Можно понять чувства М. Дроздовой, но выбор писателя для нас более весом, чем сетования поклонницы. Тем не менее в марте 1902 года Чехов в письме сестре передавал поклон Марии Тимофеевне Упрудиус, так он шутливо называл ее фамилию (П. X, 202). Как всегда, он не спешил порывать с людьми, с которыми был связан доверительными отношениями. В мае 1903 года писатель обратился к знакомому врачу Н. Н. Оболонскому с просьбой проконсультировать М. Т. Дроздову, как ей устроиться в Кисловодске (П. XI, 210). Более того, видимо, перевел деньги на ее лечение, потому что 23 августа 1903 года М. Т. Дроздова ответила писателю: «Большое, большое Вам спасибо, Антон Павлович, за деньги. Тронута была чрезвычайно» (П. XI, 660).

Впрочем, через некоторое время ее дружеские отношения с О. Книппер возобновились. М. Дроздова приходила в гости к жене и сестре писателя, ночевала у них, участвовала во встречах, которые проводились на их квартире. О. Книппер извещала Чехова о том, как проходили эти визиты.

И. Бунин, близко знавший Чехова, передает в воспоминаниях впечатление от его признания:

«– Знаете, я женюсь…

И сразу стал шутить, что лучше жениться на немке, чем на русской, она аккуратнее, и ребенок не будет по дому ползать и бить в медный таз ложкой...

Я, конечно, уже знал о его романе с Ольгой Леонардовной Книппер, но не был уверен, что он окончится браком. Я был уже в приятельских отношениях с Ольгой Леонардовной и понимал, что она совершенно из другой среды, чем Чеховы. Понимал, что Марье Павловне нелегко будет, когда хозяйкой станет она. Правда, Ольга Леонардовна – актриса, едва ли оставит сцену, но все же многое должно измениться. Возникнут тяжелые отношения между сестрой и женой, и все это будет отзываться на здоровье Антона Павловича, который, конечно, как в таких случаях бывает, будет остро страдать то за ту, то за другую, а то и за обеих вместе. И я подумал: “Да это самоубийство! хуже Сахалина”, – но промолчал, конечно».[3]

Характерно, что когда Л. Авилова обратилась к своему кумиру с поздравлением и вопросом «Счастлив ли он?», Чехов ответил отрезвляюще честно: «Прежде всего я болен. И теперь знаю, что очень болен. Вот Вам. Судите, как хотите. Повторяю, я очень благодарен за письмо. Очень».[4] На фоне той перспективы, которая вставала перед Чеховым, разговор о счастье был просто неуместен. И писатель остудил ревность поклонницы. Он не питал иллюзий о своем положении.

Брак Чехова стал разрушителен не только потому, что писателю приходилось жертвовать здоровьем ради встреч с женой. Ситуацию усугублял эгоизм актрисы, то, что она причиняла мужу боль нежеланием поступиться своими интересами. При кажущейся романтичности общения изначально закладывалась перспектива драмы: коллизия стареющего больного мужа и молодой, полной сил жены. Чехову пришлось на своей участи испытать те отношения, которые он изобразил в прозе и пьесе «Дядя Ваня».

Тем не менее первые извещения Чехова знакомым о своем новом положении наполнены положительными эмоциями. В письме В. Соболевскому от 9 июня 1901 года говорится следующее: «Ну-с, а я вдруг взял и женился. К этому своему новому состоянию, т. е. к лишению некоторых прав и преимуществ, я уже привык, или почти привык, и чувствую себя хорошо. Жена моя очень порядочный и неглупый человек, и добрая душа» (См.: П. X, 41). В письме В. Миролюбову от 11 июня из Аксенова Чехов сообщает: «Вы, вероятно, слышали? Я женился. Хорошо это или дурно, я не знаю, но что я уже женат, это факт, или, как говорят хохлы, хвакт! Теперь я пью кумыс, а в июле поеду домой в Ялту. Прибавился на 10 фунтов; уповаю и на дальнейшее прибавление» (П. X, 44). А в письме И. Бунину, с которым был особенно дружен, позволяет себе шутливый комментарий: «Завтра я уезжаю в Ялту, куда и прошу написать мне поздравление с законным браком. Вы ведь слышали, меня женили, и я теперь хлопочу о разводе, нанимаю адвокатов» (30 июня 1901 г. П. X, 50).

Пребывание в санатории на станции Аксеново и лечение кумысом оказалось благотворным. При очень скромных удобствах и отсутствии развлечений, свежих газет положение отдыхающих скрашивали природа, рыбалка и письма. Чехов научился пить кумыс помногу, по 4 бутылки в день. Кашель почти прекратился, прибавил на 8 фунтов за неделю, на 11,5 фунтов за две. Семейная пара даже решила пригласить сюда и Марию Павловну, но потом отклонила это предложение.

Через 12 дней Чехов уже стал тяготиться однообразием своей жизни. Но успех лечения побуждал продержаться хотя бы полтора месяца из двух запланированных. В письме к А. Ф. Кони от 12 июня Чехов так характеризует свою жизнь: «Здесь, на кумысе, скука ужасающая, газеты все старые, вроде прошлогодних, публика неинтересная <…>, и если бы не природа, не рыбная ловля и не письма, то я, вероятно, бежал бы отсюда» (П. X, 43).

Ольга Леонардовна ездила в город за необходимыми вещами, и впечатления ее были более чем скромными: «На днях я ездила в Уфу покупать супругу моему подушку и простыни и ночные рубашки. Вот яма-то эта Уфа! Пекло, духота, пыль! Потеряла целые сутки, вечером зашла в театр, просмотрела два акта «Старых годов» (драма И. В. Шпажинского) – больше не высидела!» (Письмо М. П. Чеховой от 7 июня 1901 г. П. X, 309).

Чехов, который не мог долго находиться на одном месте, неважно, что это: Ялта, Москва, Мелихово или летняя дача – вскоре стал тяготиться длительным пребыванием в Аксеново. В письме сестре от 16 июня он сообщает: «Милая Маша, здесь скука непроходимая, живешь точно в крепости, и очень возможно, что выберемся мы отсюда раньше, чем следует» (П. X, 45).

Итоговыми впечатлениями о своей поездке в Аксеново Чехов поделится в письме В. Соболевскому от 23 июня 1901 года за неделю до отъезда из Уфимской губернии: «Надоело здесь ужасно, живу точно в дисциплинарном батальоне, скучища, хочется удрать; и я, по всей вероятности, удеру отсюда и уже пишу всюду, чтобы с первого июля письма на мое имя адресовали в Ялту» (П. X, 48).

Одновременно Чехов отмечает и то, что привлекало и покорило его: «Природа здесь, кстати сказать, чудесная; масса полевых цветов, поверхность гористая, но народ здесь неинтересный, вялый, некрасивый, не поющий <…>. И чувствуется скорый, жадный рост трав, так как лето кончается уже в августе, а жить и расти хочется. Садов нет. Охота, по-видимому, дивная; хариусы и форели ловятся в речке» (П. X, 49).

4. Сложности отношений

Вернувшись в Ялту, Чехов надеялся, что дела его пойдут на поправку. Но получилось иначе. В письме А. Пешкову (М. Горькому) от 24 июля он сообщает: «…стал кашлять и проч. и проч., отощал и, кажется, ни к чему хорошему не способен» (П. X, 53). Удрученность Чехова («кисну физически» – П. X, 53) усугублялась непростыми отношениями трех женщин. Ольга Леонардовна, как жена, решила быть хозяйкой дома и взяла под контроль питание, лечение и режим дня мужа. Она решительно вторглась в привычные отношения двух любящих Чехова женщин: матери и сестры. И это вызвало споры, обиды, ссоры, даже готовность Ольги Леонардовны уехать в Москву и забрать с собой Антона Павловича. Чехов дипломатично пытался сохранить мир в доме. Но для него это было мукой. Три женщины вели тихую войну за свое право на него. Осложнение семейных отношений и обострение болезней побудили Чехова пойти на решительный шаг. Летом 3 августа он пишет письмо-завещание, которое предназначено для Марии и которое Ольга должна передать после его смерти.

Писатель хочет заранее разрешить все имущественные отношения членов семьи и исключить возможные обиды. В завещании никто не забыт, учтены даже частные обещания, данные некоторым людям. Скромные материальные ресурсы писателя распределены взвешенно и справедливо.

«Марии Павловне Чеховой.

Милая Маша, завещаю тебе в твое пожизненное владение дачу мою в Ялте, деньги и доход с драматических произведений, а жене моей Ольге Леонардовне – дачу в Гурзуфе и пять тысяч рублей. Недвижимое имущество, если пожелаешь, можешь продать. Выдай брату Александру три тысячи, Ивану – пять тысяч и Михаилу – три тысячи, Алексею Долженко – одну тысячу и Елене Чеховой (Леле), если она не выйдет замуж, – одну тысячу рублей. После твоей смерти и смерти матери все, что окажется, кроме дохода с пьес, поступает в распоряжение таганрогского городского управления на нужды народного образования, доход же с пьес – брату Ивану, а после его, Ивана, смерти – таганрогскому городскому управлению на те же нужды по народному образованию.

Я обещал крестьянам села Мелихова 100 рублей – на уплату за шоссе; обещал также Гавриилу Алексеевичу Харченко (Харьков, Москалевка, с. дом) платить за его старшую дочь в гимназию до тех пор, пока ее не освободят от платы за обучение. Помогай бедным. Береги мать. Живите мирно.

Антон Чехов. 3 августа 1901 г.» (П. X, 56–57).

При чтении завещания может создаться впечатление, будто Чехов готовится уйти из жизни. Он продуманно и четко распределяет все, что имеет материальную ценность. Никого не обделяет и ничего не забывает. Он делает последнее напутствие своим близким: «Живите мирно». Но ведь прошло чуть больше двух месяцев после его женитьбы. Впереди еще три года напряженной творческой работы. Значит, дело не в готовности уйти, а в создании бесконфликтных отношений на будущее.

Писатель хочет решить все имущественные отношения сейчас, чтобы убрать их из своего сознания и чтобы они больше не отвлекали его от главного – творчества. И чтобы в его семье все было определено раз и навсегда, не создавало причин для беспокойства кого-либо. Это разумная, справедливая определенность должна освободить всех от сомнений и укрепить атмосферу дружбы и доверия. Тем самым Чехов устраняет возможность конфликтов между женой и сестрой, между братьями. Он все продумывает и определяет.

Иначе говоря, своим завещанием Чехов создает атмосферу доверия и семейного сплочения на долгие времена, пока живы члены его семьи и родственники. Этот мудрый шаг благотворно сказался на атмосфере в доме.

Ситуация разрядилась, когда 20 августа 1901 года Ольга Леонардовна уехала в Москву на репетиции в театре. Конфликт переместился в эпистолярные отношения, и это, видимо, был лучший вариант остудить страсти, все обговорить и обрести примирение всех сторон.

Врач И. Н. Альтшуллер, курировавший писателя, вспоминал о его домашнем быте в это время: «Чехов был очень привязан к семье, но особенно нежно любил свою мать, окружая ее трогательной заботливостью, и последние слова в его письме-завещании на имя сестры были: “береги мать”. И Евгения Яковлевна платила своему Антоше той же исключительной нежностью. Но что могла сделать эта милая всеми любимая старушка! Разве могла она что-нибудь провести или на чем-нибудь настоять? Кухней заведовала древняя-древняя старушка Марьюшка, привезенная из Мелихова. И выходило так, что несмотря на все предписания, пищу давали ему совершенно неподходящую, а компресс ставила неумелая горничная, и о тысяче мелочей, из которых состоял режим такого больного, некому было позаботиться. Сестра его, Мария Павловна <…>, когда выяснилось положение, была совсем уже готова покинуть Москву, где она учительствовала в частной женской гимназии, и переехать совсем в Ялту, и я не сомневаюсь, что вдвоем мы в конце концов побороли бы сопротивление Антона Павловича, но после его женитьбы по психологически понятным причинам это отпало. С этого времени условия его жизни резко изменились, и, исключительно с чисто врачебной точки зрения, я должен сказать, что изменения эти, к сожалению, не могли способствовать ни лечению, ни улучшению его здоровья» (П. X, 398).

И. Альтшуллер находит точную формулу, выражающую положение Чехова в этот период: «Его несчастьем стало счастье, выпавшее на его долю к концу жизни и оказавшееся непосильным для него: Художественный театр и женитьба».[5]

Отношения на расстоянии позволяли избежать душевных мук, связанных с возможным уходом Ольги Леонардовны из театра. Но одновременно они порождали взаимную неудовлетворенность, что, конечно, усугубляло состояние писателя.

Можно только позавидовать выдержке, доброжелательности и отзывчивости Чехова в той переписке, которую он вел вначале с женой, а затем и с сестрой, когда она уехала работать в Москву. В ответ на беспокойство Ольги Леонардовны, что ее не вспоминают ни словом, что ее не воспринимают в доме Чехова как жену, и потому ей тоскливо и тревожно на душе, Чехов отвечал искренне и мудро: «Спасибо тебе, моя радость, мать очень обрадовалась твоему письму; прочла и потом дала мне, чтобы я прочитал ей вслух, и долго хвалила тебя. То, что ты пишешь о своей ревности, быть может, и основательно, но ты такая умница, сердце у тебя такое хорошее, что всё это, что ты пишешь о своей якобы ревности, как-то не вяжется с твоею личностью. Ты пишешь, что Маша никогда не привыкнет к тебе и проч. и проч. Какой всё это вздор! Ты всё преувеличиваешь, думаешь глупости, и я боюсь, что, чего доброго, ты будешь ссориться с Машей» (3 сентября 1901 г. П. X, 71).

Обратим внимание на то, как дипломатично и умно Чехов отклоняет подозрения и предположения жены. Вначале он хвалит за письмо, которое она послала его матери. Затем допускает, что ее ревность, быть может, и основательна, но в конце фактически отклоняет ее как необоснованную. А далее он дает умный совет, как устранить саму возможность конфликтов: «Я тебе вот что скажу: потерпи и помолчи только один год, только один год, и потом для тебя все станет ясно. Что бы тебе ни говорили, чтобы тебе ни казалось, ты молчи и молчи. Для тех, кто женился и вышел замуж, в этом непротивлении в первое время скрываются все удобства жизни. Послушайся, дуся, будь умницей!» (П. X, 71).

Шаг за шагом Чехов формировал в своей переписке доверительные отношения с женой. Устанавливал дружескую тональность в общении матери и сестры с Ольгой Леонардовной. Его открытость и готовность обсуждать все возникшие натяжения, обговорить и снять их привели к успеху. Между членами его семьи восстановилась благоприятность и началась искренняя переписка Марии Павловны и Ольги Леонардовны. Бывшие подруги вновь стали значимы друг для друга. Они фактически объединились в заботе и контроле за всем, что происходило с Чеховым.

А далее возникли новые проблемы. Беспокойство за то, что разлука размывает их привязанность друг к другу, что жена не выдержит долгого одиночества, побуждали Чехова вести переписку почти ежедневно и часто, пусть и в шуточной форме, напоминать, что у нее есть муж и что впереди их ожидает встреча. В ноябре 1901 года Чехов успокаивает жену: «Эта зима пройдет скоро, в Москву я приеду рано весной, если не раньше, затем всю весну и все лето мы вместе, затем зиму будущую я постараюсь прожить в Москве. Для той скуки, какая теперь в Ялте, покидать сцену нет смысла» (П. X, 111). Но эти благие намерения не всегда осуществлялись. Физическое состояние Чехова вносило свои коррективы: поездка в Москву затягивалась или переносилась, срок пребывания в столице сокращался, предварительные планы расстраивались.

В большинстве писем Чехова к жене звучит один вопрос: «Когда же я тебя увижу? Когда же мы будем вместе?» Он готов даже встретить жену на 1–2 дня, и это воспринимает как подарок судьбы. Но театральные обязанности актрисы не позволяли выпасть из графика работ и потерять 4–5 дней на поездку.

Чехов постоянно просил жену писать ему чаще, желательно ежедневно и подробнее. А главное желание: вырваться в Москву. Эта потребность становится лейтмотивом многих его обращений: «Мне так скучно без тебя, что я скоро начну караул кричать. Я точно в ссылке, в городе Березове. Мне нужно жить в Москве, около тебя, нужно видеть и наблюдать жизнь, нужно жить в Москве и мечтать о поездке в Крым, за границу» (П. X, 164). Это сказано в письме от 11 января 1902 года. А в письмах знакомым Чехов шутливо жалуется на свое холостяцкое положение, но сам же успокаивает себя будущей встречей: «Моя жена со мной не живет!!! Но не думайте, что я развелся или что мы разошлись. Она в Художественном театре, а я бью баклуши: весной опять будем вместе и вместе поедем куда-нибудь…» [И. Л. Леонтьеву (Щеглову) 12 января 1902 г. П. X, 166].

Конечно, никакая переписка и никакие увещевания не могли заменить нормальных естественных отношений. Из писем видно, как нарастала напряженность и жажда встречи, как долго и трудно подготавливалась она, а затем срывалась или передвигалась на более поздний период, когда жену могли отпустить из театра максимум на неделю.

Новый, 1902 год Чехов провел в одиночестве. В письме от 31 декабря он уверяет жену, что чувствует себя хорошо: «Милая моя жена, я совершенно здоров, совершенно! Ем за десятерых, уже стал полнеть, и чего у меня давно не было, желудок работает превосходно. Не беспокойся, родная; честное слово, я не вру, говорю правду» (П. X, 156). Чехов успокаивает жену, уверяет ее, что повода для беспокойства нет. А за два дня до этого признавался в письме П. А. Сергеенко от 29 декабря 1901 года: «Я был нездоров месяца полтора, не выходил из дому, нигде не был…» (П. X, 154). Писатель не хотел портить жене новогодние праздники и стать источником ее переживаний.

Как бы Чехов ни успокаивал жену, как бы ни уверял себя в том, что не имеет право погубить ее талант, сомнения все равно оставались. Потребность обрести семейную жизнь погасить было невозможно. Чехов мечтал о ребенке и склонял к этому жену. Она соглашалась и готова была поступиться театром, но судьба распорядилась иначе.

В дневнике, который Ольга Леонардовна вела уже после смерти Чехова, она записала 11 сентября 1904 года: «Театр, театр… Не знаю, любить ли мне его или проклинать… Так все восхитительно перепутано в жизни сей! Теперь, кроме него, у меня нет ничего в жизни. Все эти три года были сплошной борьбой для меня. Я жила вечным упреком себе. Оттого я такая неспокойная была, неровная, нигде устроиться не могла, свить себе гнездо. Точно все против своей совести поступала. А впрочем, кто знает – если бы я бросила сцену…» (П. X, 376).

«Восхитительно перепутано» – это восторженное признание не вяжется с драмой надежд, которой обернулся брак писателя.

1. Испытание разлукой
2. Театр или муж?

Когда О. Книппер стала женой Чехова, многие ожидали, что она покинет театр и станет заботливой помощницей писателя, который нуждался в реальной поддержке. Это было естественно; так поступали все в подобной ситуации. Но этого не произошло. Книппер не была рядом с больным мужем. Чехов изначально решил, что все останется как было и его брак не станет обузой ни для него, ни для жены. Предполагалось, что писатель снимет дачу под Москвой и они смогут проживать зиму и весну в столице. Но этот вариант вскоре был отклонен врачами. Чехову рекомендовали оставаться в Ялте, а в Москву приезжать в определенные периоды. Позднее в своих воспоминаниях Ольга Леонардовна объяснит это так: «Казалось бы, очень просто разрешить эту задачу – бросить театр и быть при Антоне Павловиче. Я жила этой мыслью и боролась с ней, потому что знала и чувствовала, как ломка моей жизни отразилась бы на нем и тяготила бы его. Он никогда бы не согласился на мой добровольный уход из театра, который и его живо интересовал и как бы связывал его с жизнью, которую он так любил. Человек с такой тонкой духовной организацией, он отлично понимал, что значил бы для него и для меня мой уход со сцены, он ведь знал, как нелегко досталось мне это жизненное самоопределение» (П. IX, 400).

Показательно это искреннее признание: «Я жила этой мыслью и боролась с ней». Актрису, несомненно, мучило ее положение, она испытывала угрызения совести, подогреваемые недоуменными взглядами окружающих. Она прикидывала последствия ухода из театра и одновременно сопротивлялась этой мысли. Результат внутренней борьбы известен. О. Книппер осталась в театре, а Чехов – в Ялте. Отдельно друг от друга. «Гостевой брак» таил свои опасности. И они вскоре проявились. Переписка стала связующей нитью мужа и жены.

Письма жены содержали информацию о театральной и культурной жизни столицы. Они позволяли быть в курсе того, что происходило в МХТ, как его пьесы воспринимаются зрителями. И потому Чехов настоятельно просил Ольгу Леонардовну писать ему чаще и подробнее. Что же касается личной сферы, то здесь неизбежно возникал вопрос: «Когда же мы встретимся?». Острее он звучал в сетованиях жены, сдержаннее – в укорах мужа.

Письма Ольги Леонардовны подчас были эгоистичны и провокационны. Она ждала от мужа поддержки и оправдания своего отдельного существования. Актриса часто представляла себя жертвой обстоятельств. Так, в конце декабря 1901 года она жалуется больному мужу: «Мне так мучительно думать, что я не могу быть около тебя, чтобы ухаживать, менять компресс, кормить тебя, облегчать тебе. Воображаю, как ты страдал! Даю тебе слово, что это последний год так, дорогой мой! Я сделаю все, чтобы сделать твою жизнь приятною, теплою, не одинокою, и ты увидишь, тебе будет хорошо со мной, и ты будешь писать, работать» (23 декабря 1901 г. Переписка. 2, 173).

Вслед за тем следуют покаянные признания в предпочтении театра мужу: «Ты меня в душе, вероятно, упрекаешь в недостатке любви к тебе? Правда? Упрекаешь за то, что я не бросаю театра – за то, что я не жена тебе! Воображаю, что думает обо мне твоя мать! И она права, права! Антон, родной мой, прости меня, легкомысленную дуру, не думай обо мне очень уж скверно. Ты раскаиваешься, наверное, что женился на мне, скажи мне, не бойся сказать мне откровенно. Я себе кажусь ужасно жестокой» (Там же. С. 174).

Но эти благие порывы так и остались обещаниями. С самого начала молодая жена создала в доме Чехова конфликтную ситуацию требованием нового порядка. А затем уже в Москве ссылалась на дискомфорт в семье мужа как на причину своего нежелания ехать в Ялту. Фактически она спровоцировала ненормальные отношения, чтобы оправдать затем свое пребывание в Москве.

В ответ на сетования жены Чехову приходилось успокаивать ее и заверять в том, что она не виновата: «Глупая ты, дуся. Ни разу за все время, пока я женат, я не упрекнул тебя за театр, а, напротив, радовался, что ты у дела, что у тебя есть цель жизни, что ты не болтаешься зря, как твой муж. Не пишу тебе о своей болезни, потому что уже здоров <…>» (29 декабря 1901 г. Переписка. 2, 188).

В результате Ольга Леонардовна получала моральное оправдание, могла чувствовать себя уверенно и жить дальше как привыкла. Тем более что впереди ожидалась череда новогодних праздников.

Писатель видел, что актриса не желает отказаться от своих амбиций ради мужа. А значит, спокойнее будет продолжать раздельное существование, а в письмах передавать страдание двух любящих сердец. Чехов принимал эту литературную игру как компромисс и как способ сохранить видимость их семейного благополучия. Правда, у него оставалась надежда на рождение ребенка, что должно было естественно прекратить их раздельное существование и сплотить семью.

2. В ожидании встречи

Переписка Чехова и Ольги Леонардовны в 1901–1903 годах показывает, как трудно проходило их раздельное существование, как горестно было обоим за взаимное одиночество. Она свидетельствует и о том, как непросто складывались их отношения. Сквозь любовные признания просматривалась горечь писателя за свое пребывание в Ялте, за отсутствие душевного тепла. В текучке дел и забот актриса не воспринимала всерьез то, что Чехов серьезно болен, что ему приходилось испытывать физические страдания и бытовые неудобства.

Ее привычный уклад жизни (театр, спектакли, ночные развлечения, встречи, разговоры) перекрывал беспокойство о состоянии мужа. Актриса жила в Москве своей жизнью, к которой Чехов относился избирательно. Эта жизнь могла интересовать его и одновременно была чужда. Но писатель не посягал на свободу и предпочтения жены. В круговороте столичного существования болезнь Чехова воспринималась женой как данность, как одна из граней реальности, а не как серьезная угроза. И потому вопросы актрисы о том, как чувствует себя муж, часто выглядели дежурным ритуалом.

В момент сомнения и чувства одиночества Ольга Леонардовна могла упрекать мужа в скрытости и недоверии к ней. Порой она не воспринимала его шутливый тон и прямо истолковывала его слова, видела в них намеки на возможность расхождения: «Спасибо, что не забываешь меня. Тебе, значит, сюда не хочется вернуться? А я-то, дура, мечтала. Отчего ты сразу мне не сказал, что уезжаешь совсем? Недаром я это предчувствовала. Отчего откровенно не сказал мне, что уезжаешь из-за кровохаркания. Ты, значит, скрывал от меня (28 августа 1902 г. Переписка. 2, 469–470).

Эмоциональность актрисы побуждала ее выплескивать на страницы письма свои импульсивные впечатления и догадки, которые при трезвом сознании отпали бы сами. Но она отправляла их мужу, заставляя его нервничать и убеждать жену в ее несправедливости. Подчас ее письмо содержало поток сомнений, предположений и догадок, вызванных женской неуравновешенностью: «Как мне это больно, что ты относишься ко мне как к чужой или как к кукле, кот. нельзя тревожить. Я была бы спокойнее и сдержаннее, если бы ты был откровенен со мной. Ты, значит, находишь, что мы достаточно пожили вместе. Пора разлучаться? Хорошо. Я чего-то не понимаю во всем. Просто не понимаю. Что-то, должно быть, случилось. Хотя твои письма и ласковы, но отчего меня дрожь пробирает, когда я их читаю по несколько раз» (28 августа 1902 г. Переписка. 2, 470).

При этом Ольга Леонардовна не учитывала, что ее смятение и обиды станут дополнительной нагрузкой на писателя, расстроят его, потребуют обстоятельного разбора с тем, чтобы развеять ее сомнения.

В состоянии растерянности она сообщала: «Вообще получается чепуха из нашей жизни. Боже мой, если бы я знала, что я тебе нужна, что я тебе могу помогать жить, что ты чувствовал бы себя счастливым – будь я всегда при тебе! Если бы ты мог дать мне эту уверенность!» (28 августа 1902 г. Переписка. 2, 470).

Актриса порой обращалась к мужу как капризная барышня, которая ждет от него признаний в его неправедности и готовности выполнять то, что ей нужно. Но Чехов при всей мягкости и терпимости отношения к жене не позволял себе оправдываться. Спокойно и выдержанно он отводил упреки, настраивал жену на дружелюбие и справедливость. Почувствовав отпор, актриса меняла тон, просила прощение и рассыпалась в нежностях. Она сознавала, что ее претензии и обиды не дадут ей желаемого результата.

Подчас эгоизм актрисы, которая предпочла театр «мифическому мужу», вызывает недоумение. Она ничем не поступилась ради его здоровья и заботы о нем, но настойчиво создавала образ несчастной, одинокой женщины, которая страдает от своего положения и жаждет, чтобы муж утешил ее и говорил бы то, что ей приятно. «Но ведь ты способен жить около меня и все молчать. И я иногда чувствовала себя лишней. Мне казалось, что нужна я тебе только как приятная женщина, а я сама, как человек, живу чуждая тебе и одинокая. Скажи мне, что я ошибаюсь, разбей меня, если это не так. <…> Ты не должен винить меня. Ты человек сильный, а я ничтожный совершенно, и слабый. Ты все можешь переносить молча, у тебя нет потребности поделиться. Ты живешь своей, особенной жизнью и на каждодневную жизнь смотришь довольно равнодушно» (28 августа 1902 г. Переписка. 2, 470–471).

Ольга Леонардовна часто представляла себя в письмах слабохарактерной, излишне впечатлительной, завидующей прочности настроения мужа: «Мне грустно, грустно. Ты счастливый. Ты всегда такой ровный, такой безмятежный, и мне иногда кажется, что на тебя не действуют никакие разлуки, никакие чувства, никакие перемены. Это не от холодности твоей натуры, не от равнодушия, а что-то есть в тебе одно, что не позволяет тебе придавать значение всем явлениям нашей каждодневной жизни (29 августа 1902 г. Переписка. 2, 475–476).

В то время, когда Ольга Леонардовна мучила мужа своими сомнениями и догадками, писателю снова стало хуже: он неистово кашлял, чувствовал себя неважно, но каждый день отправлял письма для успокоения жены. Что же касается актрисы, то, возвратившись в Москву после совместного отдыха на природе и войдя в привычную среду, она прониклась настроением молодости и обновления. В письме мужу сообщала: «Понюхавши московского воздуха, мне вдруг захотелось пожить студентом, есть впроголодь, ходить в театр на галерку и ощущать легкость в движениях и во всем теле. Очень уж я долго жила барыней, как пава какая-нибудь. Надоела мне сытная еда, регулярная, скучная» (31 августа 1902 г. Переписка. 2, 478).

Встречи с матерью и родственниками укрепляли ее тонус и настроение: «Там, т. е. у мамы, богема в полном разгаре – темпераменты кипят, говорят громко, хохочут громко, д. Саша не смолкал за весь вечер. Эля и т. Лёля тоже были, и все шумели чрезвычайно; мне это было дико после благовоспитанной Любимовки, но нравилось. Я все-таки люблю дух нашего дома. Не нытики, хотя вспыльчивы и кипятливы, но все искренно любят друг друга и помогают друг другу, и не чувствуешь шпилек или чего затаенного. Дух у всех бодрый, хотя ни у кого гроша за душой» (1 сентября 1902 г. Переписка. 2, 481–482).

Ольга Леонардовна любила полубогемную среду, ее развлечения, атмосферу раскованности и игривости. Ее не отталкивала фальшь, искусственность поведения, манерность участников встреч. Она хотела быть равной со знатными особами, любила внимание к себе. Для Чехова же многое в этой среде было чуждо. И он уклонялся от сближения с ней.

Иногда писателю приходилось гасить бунт жены против одиночества экстренным способом, разрушительным для своего здоровья. Он делал это, понимая, что ее жажда свидания хотя бы на 2–3 дня не выполнима, но нужно помочь выдержать эти моменты протеста в ее душе. Так, 10 апреля 1903 г. О. Л. Книппер, находящаяся с театром в Петербурге, пишет: «Я больше не могу жить одна. Мне противно приходить вечером в номер, одной, не с кем слова сказать. Одна – и без любви, и без ласки. А так хочется. И жизнь проходит <...>. Если бы погода была божественно прекрасна и ты бы приехал сюда денька на два! Как это было бы чудесно! Номер у меня чудесный, большой. Мы бы пофлиртовали с тобой» (П. XI, 510–511). На следующий день она вновь возвращается к этой теме и описывает, как красиво у неё в номере: на окнах – розы, на письменном столе – корзины роз. «Только тебя не хватает. Я все мечтаю, что если погода будет, как сегодня, что ты приедешь прямо сюда и мы хоть два дня проживем здесь шикарно. Что ты на это скажешь? Увидел бы «На дне» и «Дядю Ваню». Ответь телеграммой. Не скупись» (П. XI, 511).

Возможно, Ольга Леонардовна в плену своих чувств не допускала мысли, что может огорчить мужа: Чехов не мог немедленно перенестись в Петербург, да это было и опасно для его здоровья. Но он умел привести чувства жены в более конструктивный план, сгладить ее нетерпение трезвым взглядом и сочувствием, доброжелательно-шутливым тоном и решительными действиями. В письме от 17 апреля 1903 года он сообщает: «Жена моя бесподобная, собака рыжая, посылаю тебе последнее письмо – в этом сезоне. 22-го апреля выезжаю из Ялты, 24 буду в Москве. Это решено, билет уже заказан. В Петербург напрасно приглашаешь, ибо и до Москвы доехать не совсем-то легко, а в Питер пришлось бы ехать целыми сутками дольше. Да и что там делать?..» (П. XI, 195).

На другой день, учитывая, что его письмо дойдет до Москвы через 6–7 дней, он посылает жене телеграмму: «Приеду в Москву 24. Билет взял. Ехать в Петербург не хочется. Здоров» (П. XI, 196). Относительно своего состояния Чехов лукавит. Но он отправляется на встречу с женой. У него просто нет другого варианта. Спасая ее от приступа отчаяния, он ставит под удар себя.

Нетерпение встречи иногда становится невыносимым и для Чехова. За полтора месяца до Нового, 1902 года он просит приехать жену в Ялту хотя бы на три дня. «Итак, помни, деточка, в декабре ты должна быть в Ялте. Непременно. Твой приезд был бы для меня сущим благодеянием», – писал Чехов 22 ноября 1901 года (П. X, 121). Начались долгие обсуждения, потом переговоры с режиссером, но в результате поездка не состоялась. Актриса была занята в спектаклях. 7 декабря у Чехова в письме вырвался ревнивый укор, пусть прикрытый и обычным комплиментом: «Когда же мы опять будем вместе? Когда я тебя увижу? Если бы ты приехала сюда на праздниках хотя на один день, то это было бы бесконечно хорошо» (П. X, 133). И вслед за тем звучит плохо скрываемая горечь писателя, которую он не позволял высказывать раньше: «Впрочем, как знаешь <…>. Ты все на обедах да на юбилеях – я радуюсь, дуся, и хвалю тебя. Ты умница, ты милая» (П. X, 133). И это после того, как его жена сообщала ему о торжественных обедах в письмах от 4, 5, 19, 20, 21, 23, 28, 30 ноября и 2 декабря. Как бы ни сетовала Ольга Леонардовна на одиночество, ее потребность быть в центре внимания и чувствовать себя ведущей актрисой театра была первична. И жертвовать ею она не была готова.

Жизнь в Ялте осложнялась не только одиночеством писателя, но и бытовыми неудобствами.

3. Бытовые условия

Когда Чехов женился, Ольга Леонардовна с немецкой педантичностью стала наводить свой порядок в его бытовом укладе. Она настояла, чтобы он каждый день принимал холодный душ, через день-два мыл голову, выдерживал режим сна, поменял рацион питания и вел более организованную жизнь. Прежняя вольность холостяка была явно стеснена. Делалось это, конечно, из благих побуждений. Хотя позднее новые правила вызвали протест врачей. Кроме того, труд писателя непредсказуем и вряд ли может быть введен в жесткий график. На первых порах это осложнило отношения жены с сестрой Чехова Марией Павловной, которая курировала бытовую сторону жизни брата. Но потом ситуация стабилизировалась. Ольга Леонардовна большую часть времени проводила в Москве, и Чехов невольно возвращался к привычному режиму.

В то же время он неоднократно обыгрывал ситуацию с требованиями жены и шутливо сообщал об их выполнении. Эти «отчеты» вводились в текст писем: «Сегодня я не чистил своего платья – вот уже чувствуется твое отсутствие. И сапоги тоже не чищены. Но ты не волнуйся, я распоряжусь, и Маша распорядится, все будет чиститься» (23 августа 1901 г. П. X, 61).

Когда ялтинский врач И. Альтшуллер узнал об утренних обливаниях холодной водой, он был обескуражен и запретил процедуру. Чехов уведомлял жену: «И теперь я умываюсь по-старому, то есть через три-четыре дня у меня опять уже будет серая шея. Два утра я не обливаюсь, но состояние моего здравия все-таки прежнее, только как будто чувствую себя бодрее» (25 сентября 1903 г. П. XI, 256).

Бытовые отчеты становились атрибутами театральности, которая окрашивала письма Чехова. Писатель неоднократно подчеркивал значение того, что он женат на такой педантичной женщине: «Настя аккуратно меняет мне костюмы. В самом деле, так хорошо, хозяйственно. Вообще надо пожалеть, что я женился на тебе так поздно» (25 сентября 1903 г. П. XI, 256).

Чехов не скупился похвалить жену за ее заботу о внешнем виде мужа: «Штиблеты получил <…>. Очень хорошие, спасибо, моя радость. <…> Теперь я щеголяю в новых сапогах, радуюсь, что мне бог дал такую жену» (19 марта 1904 г. П. XII, 67).

Чувствовала ли Ольга Леонардовна ироничность, которая содержалась в этих признаниях и придавала им оттенок розыгрыша? Или воспринимала как признательность за свою заботу? Судя по реакции, она не замечала шутливость отчетов и демонстративную покладистость мужа. Немецкая педантичность жены ему не была свойственна. Но это не мешало подчеркивать уважительное отношение к ее указаниям. И даже в марте 1904 года, за несколько месяцев до смерти, Чехов сообщал жене: «Сегодня хороший, тихий день, вчера я зубы чистил, руки на ночь мыл, ужинал, сегодня обедал, ем по очень многу, за обедом не говорю ни одного слова, так как теперь Пост и я обедаю один; всем доволен. Платье чистят ежедневно, сапог же еще не чистили ни разу. Почему? Не могу сказать» (П. XII, 51). Чехов утрирует требования жены и убеждает ее, что помнит их ежедневно, но дает понять, что относится к ним с юмором.

В воспоминаниях лечащий врач И. Альтшуллер отмечал: «Он много пишет об умывании, о чистке зубов, мытье головы, шеи, о перемене белья, чистке платья, и можно подумать, что это неопрятный замухрышка, которого обучают хорошим манерам и приводят в благопристойный вид. Конечно, у него было, вероятно, немало привычек старого холостяка, и Ольга Леонардовна, вероятно, вносила в обиход много своего, женского, но я знал его как щепетильно-опрятного, необыкновенно аккуратного даже в мелочах, и у него всегда во всем царил образцовый порядок. Я никогда не видел у него кабинет неубранным или разбросанные части туалета в спальне; и сам он был всегда просто, но аккуратно одет; ни утром, ни поздно вечером я никогда не заставал его по-домашнему, без воротничка, галстука» (П. XI, 502).

И далее И. Альтшуллер переводит свои наблюдения в более крупный план обобщения: «В этом сыне мелкого лавочника, выросшем в крайней нужде, было много природного аристократизма, не только душевного, но даже и внешнего, и от всей его фигуры веяло благородством и изяществом» (П. XI, 502).

Конечно, Чехов был глубже и значительнее того образа, в котором он представал перед женой. Достаточно поставить переписку с ней в контекст письменного общения с деятелями культуры и литературы, чтобы увидеть значительность его суждений, широту мышления, твердость позиций. Но ради сохранения мира и согласия в семейных отношениях писатель шел на компромиссы, подчас представлял себя послушным, доверчивым мужем, готовым ради спокойствия жены на все. Его отчеты о выполнении бытовых требований выглядят шутливым обыгрыванием ее желания руководить мужем. Чехов отчитывался, внутренне посмеиваясь.

К одиночеству в Ялте зимой добавлялись и жилищные неудобства. В доме не хватало тепла. Печи перекладывали, но неудачно. Топили каждый день, но ситуация продолжала быть опасной для здоровья. В 1901 году в письме жене Чехов сообщал: «У нас в доме холодно; печки, случается, бывают горячие, но тепла не бывает. У меня в кабинете обыкновенная температура +12 и редко бывает +13. Камина топить нельзя, потому что от камина у меня глаза болят. А при 12 градусах работать трудно. Злюсь только и больше ничего, хотя и знаю, что это глупо» (28 ноября 1901 г. П. X, 126).

Отсутствие комфортных условий усугубляло меланхолическое настроение. Через год писатель опять сетовал на холод не только в своем кабинете, но и в самом доме. В декабре 1902 года сообщал: «Хотелось бы водевиль написать, да все никак не соберусь, да и писать холодно; в комнатах так холодно, что приходится все шагать, чтобы согреться. В Москве несравненно теплее. В комнатах здесь холодно до гадости, а взглянешь в окно – там снег, мерзлые кочки, пасмурное небо» (12 декабря 1902 г. П. XI, 88–89).

И в 1903 году писатель, страдающий от болезни и слабости, продолжал находиться в опасных условиях. В письме жене он сообщал: «У меня в кабинете вот уже несколько дней температура держится на 11–12, не повышаясь. Арсений топить не умеет, а на дворе погода холодная – то дождь, то снег, и ветер еще не унялся. Пишу по 6–7 строчек в день, больше не могу, хоть убей. Желудочные расстройства буквально каждый день, но все же чувствую себя хорошо, мало кашляю, температура нормальна <…>» (5 февраля 1903 г. П. XI, 142–143).

Не прибавляло здоровья и желание покурить. В 33 года Чехов пристрастился к гаванским сигарам. Они так понравились ему, что он выкуривал их по 4 штуки в день. Объяснял это тем, что утро в Мелихове необыкновенно длинное. Писатель понимал, что это вредно для здоровья, признавал, что у него от сигар бронхит, но бросить курить не решался. Весной 1893 года он прекратил курить, но в конце лета вернулся к сигарам: «…выкуриваю в день по 1–2 сигары и нахожу, что не курить очень здорово. Вы хорошо бы сделали, если бы бросили курить», – делился он своими соображениями с А. Сувориным (28 июля 1893 г. П. V, 217).

При всех сложностях отношений и бытовых неудобств Чехова поддерживала одна тайная надежда.

4. Мечта о ребенке

Согласившись на брак в 41 год, больной стареющий писатель надеялся, что еще успеет создать полноценную семью. Чехов мечтал о ребенке и не скрывал это от жены: «А что ты здорова и весела, дуся моя, я очень рад, на душе моей легче. И мне ужасно теперь хочется, чтобы у тебя родился маленький полунемец, который бы развлекал тебя, наполнял твою жизнь. Надо бы, дусик мой! Как ты думаешь?» (2 ноября 1901 г. П. X, 102). Желание подкреплялось признаниями в любовных чувствах: «Я живу, как монах, и одна ты только снишься мне. Хотя в 40 лет и стыдно объясняться в любви, но всё же не могу удержаться, собака, чтобы еще раз не сказать тебе, что я люблю тебя глубоко и нежно. Целую тебя, обнимаю и прижимаю тебя к себе.

Будь здорова, счастлива, весела!

Твой Antoine».

(2 ноября 1901 г. П. X, 103).

Желание Чехова иметь ребенка и воспитать его в любви и радости обострялось тяжелыми воспоминаниями. Психологическая травма, полученная в детстве от сурового и даже безжалостного обращения с ним отца, требовала восполнения. И писатель изживал ее в творчестве, в том, как точно и правдиво изображал детей, их поведение, отношение к окружающему. Достаточно прочитать ранний рассказ «Детвора», чтобы почувствовать привязанность Чехова к детям и их миру.

В середине ноября 1901 года жена сообщала мужу: «А полунемчика опять у нас с тобой не будет, Антон! Мне жалко. Отчего ты думаешь, что этот полунемец наполнит мою жизнь? Разве ты мне ее не наполняешь? Подумай хорошенько» (13 ноября 1901 г. Переписка. 2, 63).

Время от времени Чехов шутливо напоминал жене об их намерении: «Мне кажется, что ты бы очень любила полунемчика, любила бы, пожалуй, больше всего на свете, а это именно и нужно» (21 ноября 1901 г. П. X, 120). Актриса уверяла писателя, что когда они будут вместе долгое время, то она вы́ходит мужа, сделает его здоровым и спокойным. Более того, она обещала выполнить его заветное желание. «И у нас будет какое-то маленькое существо, которое мы будем боготворить – это будет непременно, я этого хочу. И ты тоже хочешь этого, Антон мой?» (15 декабря 1901 г. Переписка. 2, 153).

Чехов хотел ребенка именно от О. Л. Книппер. Он надеялся, что ее увлеченность, жизнелюбие и организованность удачно совместятся с его качествами. Ребенок должен был стать основой их жизни, сплотить и принести радость. Но Чехов не учел разрушительность своей болезни и то, что жена еще не была готова к такому развитию событий.

Мысль о ребенке постепенно проникала в сознание жены, хотя и не становилась первостепенной задачей: «Я утром опять думала о младенчике, о нашем будущем младенчике. Мне даже показалось, что он у меня на руках лежит. Я дура, а? Я уже рисовала себе, как я поеду встречать тебя, как ты выйдешь из вагона и так далее...» (2 октября 1902 г. Переписка. 2, 541).

Ольга Леонардовна чувствовала скрытый укор мужа, но не готова была кардинально изменить свою жизнь. И искренно признавалась в этом. В ответном письме она делится своими переживаниями: «Хочется быть около тебя, ругаю себя, что не бросила сцену. <…> Мне больно думать, что ты там один, тоскуешь, скучаешь, а я здесь занята каким-то эфемерным делом, вместо того чтоб отдаться с головой чувству. Что мне мешает? А как мне, Антонка, хочется иметь полунемчика! <…> Отчего я так ясно знаю, что ты передумал по этому поводу? Я все, все знаю, что ты думаешь обо мне. Но, может быть, это и не так» (П. X, 372).

Ольга Леонардовна, по сути, признает, что решение их проблемы зависит от нее, но она еще не определилась: «Во мне идет сумятица, борьба. Мне хочется выйти из всего этого человеком» (П. X, 372). Удалось ли это сделать жене? Или она постепенно закрепляла свое двойственное положение и вынуждала мужа смириться с этим?

Потребность Чехова в ребенке проявлялась в том, что он питал привязанность к маленькой девочке Марусе – воспитаннице О. Васильевой, переводившей его произведения на английский язык. В письме к ней писатель даже называл Марусю дочкой: «Пришлите мне фотографию моей дочери, пожалуйста. Только не в шубе, а в том самом платьице, в каком она была тогда при мне, и с той же необычайно широкой улыбкой» (6 марта 1901 г. П. IX, 217).

А. Куприн, ставший свидетелем этих встреч, отметил в воспоминаниях эту трогательную дружбу: «Иногда приходила к А. П. одна больная барышня, приводившая с собою девочку трех-четырех лет, сиротку, которую она взяла на воспитание. Между крошечным ребенком и пожилым, грустным и больным человеком, знаменитым писателем, установилась какая-то особенная, серьезная и доверчивая дружба. Подолгу сидели они рядом на скамейке, на веранде; А. П. внимательно и сосредоточенно слушал, а она без умолку лепетала ему свои детские смешные слова и путалась ручонками в его бороде» (См.: П. IX, 521).

В письме О. Васильевой от 12 марта 1901 года писатель вновь напоминал о девочке: «Нижайший поклон милой дочке Маше. Пусть не шалит, а ведет себя прилично, иначе папаша рассердится и, пожалуй, возьмется за розги» (П. IX, 227).

Чехов до последнего надеялся, что его мечта может осуществиться. Узнав, что у актера Москвина родился сын, он пишет жене 20 марта 1904 года из Ялты: «Скажи Москвину, что я ему завидую; теперь бы за ребеночка я десять тысяч рублей дал. Мне очень скучно без живого утешения. Ну, да ты постараешься, я на тебя надеюсь» (20 марта 1904 г. П. XII, 68).

Ольга Леонардовна понимала зависть Чехова и переживала их бездетное существование. Она писала мужу о Москвине: «Он теперь горд – у него сын. Когда же у нас с тобой родится?!» (П. XII, 311).

Ради ребенка и обретения полноценной семейной жизни Чехов был готов совершить творческий подвиг: написать новую пьесу и жить с женой где угодно: «Вот если б ты забеременела, тогда бы в феврале я взял тебя с собой в Ялту. Хочешь, дуся? Какого ты мнения? Даже согласился бы зимовать, хоть в Архангельске, все равно тогда, только бы из тебя вышла родительница» (4 марта 1903 г. П. XI, 170).

Потребность иметь ребенка связывала их три года в браке. Но судьба оказалась немилостива к Чехову. Своей беспечностью актриса порушила его мечту.

5. Жажда развлечений

Сложность отношений писателя и актрисы заключалась не только в их раздельном существовании, но и в разнице положений. Болезнь Чехова развивалась, доставляла физические муки и неудобства. Она ограничивала поездки к жене, усугубляла психическое состояние, надежды на встречу. Писатель чувствовал, что стареет, теряет силы, и это сказывалось на творческой работе и общем настрое. Актриса же переживала расцвет, вела насыщенную жизнь. Отчеты о том, как проходят её дни, репетиции, спектакли, встречи, были важны и интересны для писателя. Ольга Леонардовна радостно делилась впечатлениями и о праздничной стороне: банкеты, ночные поездки. Чехов понимал, что не вправе ограничивать ее жажду развлечений и свободу действий. Ему оставалось только пожурить жену и выражать зависть к ее развлечениям.

Эта разница возможностей огорчала писателя и до его женитьбы. Так, в марте 1901 года он сдержанно признавался подруге: «Мне так надоело рыскать, да и здравие мое становится, по-видимому, совсем стариковским – так что ты в моей особе получишь не супруга, а дедушку, кстати сказать. <…> Я литературу совсем бросил, а когда женюсь на тебе, то велю тебе бросить театр и будем вместе жить, как плантаторы. Не хочешь? Ну, ладно, поиграй еще годочков пять, а там видно будет» (16 марта 1901 г. П. IX, 229).

Неизменным атрибутом гастролей были праздничные ужины в честь приехавших артистов. О. Л. Книппер любила эти застолья и с удовольствием сообщала о них писателю: «Вчера состоялся обед писателей у Контана. Было человек 150. На наших приборах лежали цветы и золотые жетоны от О. Н. Поповой – в форме лиры: с одной стороны написано: “Спасибо за правду! Петерб.”, год и число, на другой – фамилия. Места всем были записаны. Я сидела на самом почете <…> в гладком черном бархатном платье с кружевным воротничком и причесана у парикмахера – тебе это интересно или нет?» (А. П. Чехову, 5 марта 1901 г. П. IX, 522). Затем была поездка в Финляндию, катание на лыжах, игра в снежки. Актриса словно демонстрировала писателю, как она развлекается и как востребована в театральной среде.

Порой Чехов разыгрывал актрису в письмах, сообщая об информированности насчет ее поведения и готовности простить ее прегрешения. Было ли это зашифрованным укором или своеобразным предостережением – сказать трудно. Чехов знал о свободе театральной среды и мог просто испытывать подругу на реакцию. Так, в начале марта 1901 года он пишет О. Книппер в Петербург, где она находилась на гастролях: «Я получил анонимное письмо, что ты в Питере кем-то увлеклась, влюбилась по уши. Да и сам давно уж подозреваю, жидовка ты, скряга. А меня ты разлюбила, вероятно, за то, что я человек не экономный, просил тебя разориться на одну-две телеграммы... Ну, что ж! Так тому и быть, а я всё еще люблю тебя по старой привычке <…>» (7 марта 1901 г. П. IX, 218).

В ответ на это О. Книппер ответила: «Твое письмо меня обрадовало, я улыбалась, когда читала его. Анонимные письма всегда правду пишут. Я увлекаюсь и изменяю тебе на каждом шагу – это верно. На то я человек и женщина. И все-таки приеду к тебе и буду только твоей. И нам будет хорошо. Понял?» (См.: П. IX, 521).

Более того, в предыдущем письме Чехов посетовал, что в Ялте его замучили посетители, и он дал себе слово опять уехать или жениться, чтобы жена гнала их: «Вот получу развод из Екатеринославской губ. и женюсь опять. Позвольте сделать Вам предложение» (О. Л. Книппер 7 марта 1901 г. П. IX, 218).

Это признание вызвало недоумение актрисы: «Антон, почему мне в последнее время с нескольких сторон говорят, что ты женат? Правда это? Отчего ты мне не рассказал об этом случае? Или неправда? Будто в Екатериносл. губ. на девице, которую ты знал 4 дня? Ведь это глупости? Или это был твой брат?» (См.: П. IX, 522).

В ответ на эту информацию Чехов делал шутливые провокации насчет измены подруги и возможности своей неверности: «Пиши мне, моя хорошая дуся, твои письма доставляют мне радость. Ты изменяешь мне, потому что, как ты пишешь, ты человек и женщина, ну ладно, изменяй, только будь человеком таким хорошим, славным, какая ты есть. Я старичок, нельзя не изменять, это я очень хорошо понимаю, и если я сам изменю тебе как-нибудь нечаянно, то ты извинишь, так как поймешь, что седина в бороду, а бес в ребро. Не так ли?» (16 марта 1901 г. П. IX, 229). И заканчивается письмо вновь намеком: «Обнимаю тебя, изменница, сто раз, крепко целую тебя. Пиши, пиши, моя радость, а то, когда женюсь, буду тебя колотить» (Там же. 230).

Чехов подчас использовал тон смиренности и юродивости в общении с актрисой. Но О. Книппер чувствовала розыгрыш и отвечала так, чтобы не возникало сомнение в ее верности писателю. Но одно дело – играть роль, другое – выдержать ее в реальности.

Ольга Леонардовна любила увеселительные мероприятия. На гастролях в Петербурге в феврале 1901 года артисты Художественного театра были приглашены редакцией журнала «Жизнь» на ужин. О. Книппер сообщала Чехову, как прошла эта встреча 25 февраля: «Был Горький, Поссе, Ермолаев, Муринов, много наших артистов, из дам кутили только я да Раевская; был Фейгин, Ермилов, который уморил нас своими рассказами. Со мной чуть не сделалось дурно от безумного хохота. Кутили до 6-ти час. и не хотелось уходить. Ужин был без речей, а с простыми тостами <…>. Кормили на убой, по-московски, и пили крюшон из купели» (См.: П. IX, 507).

Иногда актриса устраивала у себя «пирушку» и приглашала чуть не всю труппу. Она была не прочь подурить и расслабиться от проблем. 8 декабря 1901 года актриса писала мужу: «Я сейчас подвыпила, Антончик мой! Прости свою беспутную жену! После спектакля собрались в кабинете директора и угощались. Была кулебяка, была икра, семга, чай, фрукты, вино, шампанское, и болтовня. Я очень много хохотала. Пили за твое здоровье, милый мой! Было тесно и уютно» (Переписка. 2, 136–137).

Чехов завидовал ее жизнелюбию, готовности черпать радости жизни: «Ты пишешь, что 8-го дек. вечером была в подпитии. Ах, дуся, как я тебе завидую, если бы знала! Завидую твоей бодрости, свежести, твоему здоровью, настроению, завидую, что тебе не мешают пить никакие соображения насчет кровохаркания и т. п. Я прежде мог выпить, как говорится, здо́рово» (13 декабря 1901 г. Переписка. 2, 145).

Через неделю актриса делилась с мужем впечатлениями об очередной встрече: «Скоро 4 часа ночи, дорогой мой, любимый мой! Только что разошлись гости, т. е. сплошь Худож. театр. Разгром в квартире необычайный – пили, ели, пели, плясали и остались довольны. А я часто думала о тебе, мне не было весело, а так иногда захватывал какой-то задор, какая-то удаль, и тут же все падало» (15 декабря 1901 г. Переписка. 2, 153).

Актриса любила бывать на светских мероприятиях, посещать оперу, находиться в компаниях известных людей, меценатов: Савва Морозов, Шаляпин, Собинов, Щукин и др. Делясь впечатлениями о своих поездках, она сообщала Чехову: «Ох, этот свет! Изредка я люблю всех их посмотреть и послушать. Иные люди, иной жаргон, иная манера мыслить. Я все-таки с удовольствием провела вечер, вылезла из театральной лямки. Щукина пригласила меня к себе. Вишневский меня доставил домой. Это мой выездной кавалер, ты разрешаешь? Надеюсь – да» (18 января 1902 г. Переписка. 2, 252).

Затянувшиеся новогодние праздники 1902 года Ольга Леонардовна провела весело. Она подробно рассказывала мужу о развлечениях, в которых участвовала. В том числе и о тех, которые содержали в себе зловещие знаки. В день рождения Чехова сообщала ему: «Болтали на тему о браках. Д-р Шенберг что-то потом рассказывал, что ему мешал заниматься грудной младенец, а я пошутила и начала пищать младенцем, я ведь умею. Все всполошились и начали рассказывать, что маленький Чехов родился, и поздравляли меня. Вышло смешно и мило. Дай бог, чтобы напророчили» (17 января 1902 г. Переписка. 2. С. 247).

Через неделю она восторженно описала вечеринку в театре, с которой вернулась в 6 часов утра с подарками: «Я получила младенца большого в пеленках, потом в атласном конвертике еще двух – меня дразнили; я их связала и повесила через плечо, а потом отдала на сохранение д-ру Гриневскому, кот. одному младенцу проломил голову, и потому я его привлекаю к суду. Еще получила лисичку, брелок <…> свежую розу и коробочку конфет с сюрпризом. Ужасное было оживление при вскрытии подарков, много смеху, шуток» (24 января 1902 г. Переписка. 2. С. 268).

Кураж актрисы, отдающейся всецело веселью («прыгала и летала»), перекрывает трезвость и осмотрительность ее действий. Ничто ее не насторожило и не испугало. И это в то время, когда неоднократно шли разговоры о желании ребенка.

А на следующий день после спектакля «Три сестры» отмечали 50-й раз игры пьесы. И опять все были веселы, пели под гитару, «мальчишничали», пили вино. Актриса вернулась домой в 4 часа ночи.

Жалобы на одиночество и желание встретиться с мужем покрывались увеселительными мероприятиями. Ольга Леонардовна умела отдаваться им без остатка. Актриса могла лихо отплясывать на крышке рояля, вылить ликер на ответственного господина, шокировать своим декольте видавших многое мужчин. Озорство и лукавство, способность отдаться радости жизни, быть раскрепощенной сохранялись в ней до конца.

Ольга Леонардовна журила себя в письмах мужу за «беспутное поведение». Она представала тоскующей, одинокой женщиной, которая жаждет любви и раскаивается в своем эгоизме: «Я себе кажусь бессовестной, никому не нужной эгоисткой. Антон мой, скажи, ты меня презираешь, проклинаешь? Господи, как я хочу видеть тебя, чувствовать тебя около себя […]. Видишь, какая я мерзкая? Тебе не стыдно, что у тебя такая жена?

Мне очень тоскливо, Антон. Вчера я горько плакала» (27 декабря 1901 г. Переписка. 2, 185).

Однако эти жалобы не вели к практическим действиям, а оставались обязательным атрибутом писем. Что должен был чувствовать Чехов от подобных признаний жены? И от того, что она недоговаривала и утаивала от мужа? Писателю оставалось только слегка пожурить жену:

• «Ты все на обедах да на юбилеях – я радуюсь, дуся, и хвалю тебя. Ты умница, ты милая» (7 декабря 1901 г. Переписка. 2, 134).
• «Ты до 8 часов утра сидела в ресторане. Смотри, здоровье испортить недолго <…>» (27 декабря 1901 г. Переписка. 2, 182).

Чехов понимал, что их раздельное существование дает основание для «вольностей» жены, и воспринимал ее развлечения как неизбежность. Он брал на себя ответственность за все, что происходило с ней, и видел в ее неустроенности и свою вину.

6. Превратности судьбы

Брак с Чеховым и письма, полные любовных признаний мужу, не покрывали жизнелюбие актрисы. В театральной среде ходили слухи о ее вольностях. Для замужней женщины это было не только непристойно, но и безрассудно. Первая ее беременность в браке закончилась выкидышем в 1901 году.

В феврале 1902 года дирекция Художественного театра отпустила О. Л. Книппер на свидание с мужем в Ялту. 22 февраля их встреча состоялась. Четыре дня и пять ночей стали их «вторым медовым месяцем». А далее случилась беда. Во время гастролей в Петербурге в марте 1902 года актриса упала на сцене в не вовремя открытый люк. Серьезная травма привела к потере ребенка.

31 марта О. Л. Книппер пишет мужу подробное письмо о том, что с ней произошло: «Два дня не писала тебе, Антоний мой! Со мной вышел казус, слушай: оказывается, я из Ялты уехала с надеждой подарить тебе Памфила, но не сознавала этого. Все время мне было нехорошо, но я все думала, что это кишки, и хотя хотела, но не сознавала, что я беременна, […] послали за докторами. А я начала пока догадываться, что это было, и обливалась горючими слезами – так мне жаль было неудавшегося Памфила. Пришли два доктора – помощник Отта знаменитого, а потом и сам Отт. Народу у меня весь день толпилось адски много, все дамы всполошились» (31 марта 1902 г. Переписка. 2, 421).

В письме есть два лукавства. Одно – желание убедить мужа, что это ребенок от него. Другое – растрогать Чехова своими переживаниями («обливалась горючими слезами», «Я и сегодня еще плакала, но вообще – герой»). Ольга Леонардовна корила себя за рискованное поведение: «Как бы я себя берегла, если б знала, что я беременна. Я уже растрясла при поездке в Симферополь, помнишь, что со мной было? И в Москве много бегала по лестницам» (Там же. С. 422). По сути, в критической для нее ситуации актриса обманывала мужа, чтобы не вызвать его гнев и решительные действия. Но после разговора с лечащим врачом Чехову все стало ясно.

Английский исследователь Д. Рейфилд в книге «Жизнь Антона Чехова» приводит подробные медицинские сведения о состоянии О. Л. Книппер после чрезвычайного происшествия[6]. Нет необходимости говорить об этом в данной статье. Но одно положение существенно. Актриса потеряла ребенка, зачатого не от мужа. И Чехов это узнал. Но больше всего его удручало то, что жена после операции вряд ли сможет родить. Писатель еще надеялся, что ситуация не так беспросветна. Но мечта его была порушена.

Чехов не стал упрекать жену в неверности. Ему важно было спасти ее. Характерно, что для лечения последствий О. Л. Книппер решила поехать не в Москву под опеку любимой матери и близких, а далеко в Крым к мужу. Актриса не хотела травмировать состоятельных родственников, осложнять жизнь матери, оказаться в центре пересудов. Она знала, что самым верным помощником для нее в этой ситуации будет Антон Павлович. Он пообещал сделать все возможное, посоветовал ехать в сопровождении акушерки, отслеживал весь процесс ее поездки. При всех вольностях и амбициях актриса оставалась одиноким неустроенным человеком. В своей семье ее уже воспринимали как «отрезанный ломоть». Единственной опорой стал Чехов.

Через неделю лечения в Петербурге больной стало легче. Но доктора откладывали ее отъезд, боясь осложнить ситуацию тряской в дороге. Ольга Леонардовна писала мужу ласковые письма, мечтала о встрече: «Нежный мой, любимый мой. Как я мечтаю о тебе! Я мысленно все сижу у тебя в кабинете, обнявшись с тобой на кресле, и рассказываю тебе о всех моих страданиях, о всем, что пришлось перенести мне за эту наделю. Сегодня большинство наших уехало и это меня расстроило» (6 апреля 1902 г. Переписка. 2, 427). Чехов телеграммами требовал ясности ситуации. Наконец 11 апреля актриса выехала в Крым.

14 апреля 1902 года О. Л. Книппер прибыла в Ялту. Она была слаба, и ее перенесли с парохода в экипаж на носилках. Для Чехова наступил тревожный период. Он дежурил у постели жены, контролировал ее лечение. В доме снова создалась напряженная обстановка. Мать и сестра писателя упрекали О. Л. Книппер в легкомыслии и безответственности поведения. Чехов настоял, чтобы больной давали только молоко и сливки. И это решение оказалось правильным.

Самоотверженность мужа дала результат: жена стала поправляться. Но сам писатель истощил силы и перенес очередное обострение болезни. В начале мая актриса сообщала К. С. Станиславскому: «Все эти дни ему было нехорошо, сегодня как будто лучше и аппетит появился. Он за мою болезнь поволновался, и оттого ему, верно, нехорошо»[7].

Только 25 мая Чехов смог выехать с женой в Москву. Но 1 июня в ее состоянии произошло резкое ухудшение. Через 10 дней Чехов пишет М. Горькому: «…я сижу в Москве, и неизвестно, как долго я еще буду сидеть здесь. Жена больна, лежит и стонет от боли; она не может сидеть, не говоря уже о ходьбе или езде. Вероятно, на будущей неделе ей будут делать операцию» (11 июня 1902 г. П. X, 244). Консилиум врачей поставил диагноз – перитонит. Было решено отправить ее на операцию, но вдруг неожиданно произошла перемена. Ольга Леонардовна почувствовала себя лучше, кризис миновал.[8] Измученному писателю необходим был отдых. Савва Морозов пригласил его поехать в свое имение по Волге и Каме до Перми, а далее в Усолье. Чехов оставляет жену на ее мать и уезжает.

Что побудило его уехать? Потребность передохнуть и сменить обстановку? Невозможность долго находиться на одном месте? Или внутренняя боль от крушения надежд на ребенка и создание своей семьи? Чехов долго отводил горькие мысли в сторону. Но, когда жена пошла на поправку, он не мог заглушить свою боль. Нужно было передохнуть и побыть наедине с собой. По пути в Пермь Чехов посылал письма и телеграммы жене, уверял, что чувствует себя лучше. Реальное же состояние писателя хорошо передал литератор А. Тихонов. Ему хозяин усадьбы поручил курировать писателя, пока он объезжал свои владения. Воспоминания А. Тихонова наглядно передают, как тяжело Чехов переносил ночной кашель с кровотечением и как одиноко чувствовал себя в богатом поместье.[9] Когда С. Морозов вернулся и увидел, в каком состоянии находится писатель, он тотчас же отправил его в Пермь.

После всего, что Чехов пережил во время длительной болезни жены, он был надорван физически и морально. И не мог относиться к ней как раньше. Формально он продолжал выглядеть любящим мужем, писал ей нежные письма, слал телеграммы, делился впечатлениями от поездки с С. Морозовым. Но внутренне был подавлен и многое делал по инерции. Чехов сознавал исчерпанность надежд на полноценную семью, на то, что актриса может стать преданной женой. Писатель испытывал усталость от жизни. Их прежнее общение перешло в семейный театр, в котором имитировалось согласие и потребность друг в друге. В то же время Чехов терял силы, был одинок и не строил иллюзий о своем будущем. Что же касается жены, то она, придя в себя, загорелась идеей получить от писателя новую пьесу, в которой ей была бы уготована яркая интересная роль.

Окончание следует

[1] Авилова Л. А. А. П. Чехов в моей жизни // А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 203.

[2] Там же. С. 203–204.

[3] Бунин И. А. Чехов // А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 502.

[4] Авилова Л. А. Рассказы. Воспоминания. М., 1984. С. 185.

[5] Альтшуллер И. Н. О Чехове (Из воспоминаний) // А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 550.

[6] Рейфилд Дональд. Жизнь Антона Чехова / Пер. с анг. О. Макаровой. М., 2005. С. 726–730.

[7] Цит. по: Гитович Н. И. Летопись жизни и творчества А. П. Чехова. М., 1955. С. 706.

[8] Более подробно состояние Чехова и его жены в апреле – мае 1902 г. представлено в книге Д. Рейфилда. С. 726–738.

[9] См.: Серебров-Тихонов А. О Чехове // А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 593–596.