№8.2022. Виктор Хрулёв. Переписка А.П.Чехова и О.Л.Книппер: исповедь души или мистификация? На материале писем и воспоминаний

Жизнь – театр, и все мы в

ней – актеры.

У. Шекспир

Человек есть тайна. Её надо

разгадать, и ежели будешь её

разгадывать всю жизнь, то не

говори, что потерял время; я

занимаюсь этой тайной, ибо

хочу быть человеком.

Ф. Достоевский

Эпистолярное наследие Чехова – это бесценный материал, искренние, а подчас и сокровенные признания о том, что происходило в душе и сознании писателя. Оно представляет интерес в разных ракурсах. В литературоведческом – содержит ключевые суждения о психологии творчества, приоткрывает индивидуальность художника, его предпочтения, взгляды на современность, технику писательского труда. В философском – знакомит с представлениями о природе и человеке, жизни и смерти, религии и культуре, обществе и индивидууме. В этическом – через общение Чехова с издателями, соратниками по перу, деятелями искусства и близкими людьми просматриваются его нравственные принципы.

Эпистолярное наследие может быть рассмотрено в контексте художественных произведений писателя соответствующего периода. Оно – дополнительный материал для понимания замысла автора, его намерений, оценок собственной работы. Соотношение основного творчества и сопутствующих комментариев в письмах позволит расширить представление о творческом процессе, увидеть его глазами самого сочинителя.

Каждый из ракурсов требует скрупулёзного и вдумчивого подхода. В данной статье нас интересует последний, наиболее скрытый и драматичный период жизни Чехова – тайна эпистолярного романа с О. Л. Книппер, ставшей его женой[1]. Их переписка – это свидетельства общения за 5 лет, отражающие любовные, творческие, семейные отношения до весны 1904 года. Известны 443 письма Чехова к О. Л. Книппер и более 400 писем актрисы. После смерти Чехова Ольга Леонардовна написала несколько писем-воспоминаний, обращенных к мужу. В общей сложности сохранилось около тысячи свидетельств их общения.

Роман писателя и актрисы таит загадки, постичь которые нам вряд ли дано. Но строить версии, понять линию поведения участников диалога, перипетии их отношений, наконец, извлечь уроки великодушия Чехова в общении с женой – исследователь вправе. В этой переписке важно соотношение искренности и неизбежной игры, скрытой драмы и театральности, которая преображала отношения, придавала им оттенок праздничности, яркости искусства.

1. Исходные положения

Эту переписку следует рассматривать как часть личной жизни двух людей, проживших в браке чуть больше трех лет и доверивших свое письменное общение читателям. Но сложность состоит в том, что Чехов – писатель, а его жена – актриса, для которой театр стал смыслом жизни. И лицедейство для них органично и по природе творческой натуры, и по профессиональной принадлежности. Могло ли это лицедейство быть исключено из их отношений? Или оно невольно или сознательно присутствовало и накладывало отпечаток на манеру их общения?

Еще более значим и другой вопрос: в какой мере переписка отражает реальные отношения писателя и актрисы? Что оставалось за границами диалога? И что они утаивали друг от друга, создавая впечатление любовной гармонии? Не перерастает ли диалог в мистификацию, в которой каждый ведет ролевую игру? Известный критик А. Амфитеатров отмечал в 1912 году: «Когда исследователь разбирает Чехова, то почти при каждом возникающем сомнении он имеет право прежде всего заподозрить: не было ли тут какой-нибудь шутки или весёлой мистификации?»[2]

И последний вопрос: как сказалась на переписке эволюция отношений ее участников, то разочарование, которое испытал Чехов на последнем этапе жизни? Эти вопросы неизбежны для понимания подлинных отношений Чехова и О. Л. Книппер, тех сложностей и драматических ситуаций, через которые им пришлось пройти.

Обращаясь к эпистолярному наследию писателя, мы сталкиваемся с этическими вопросами, определяющими границы и правила оперирования материалом. Отметим главное. Первое. Все, что выходит из-под пера автора (произведения, дневники, письма, дарственные поздравления), – это акт его творчества, наследие, которое будет изучаться и храниться. И автор сознает, что эти материалы могут быть обнародованы и изданы. Это не отменяет их личного, а подчас и интимного содержания, не ограничивает автора в самовыражении. Искренность и подлинность в эпистолярном жанре – первое условие значимости документа. Нас интересует то, как действительно ведет себя писатель в жизни, а не его розыгрыш, театр или имитация ролевой игры.

Второе. Письма, дневники чаще всего издаются при участии родственников с необходимыми комментариями специалистов. Они воссоздают исторический и культурный контекст каждого документа. Такая работа ведет к тому, что любой документ предстает как научно выверенный и осмысленный материал для последующего изучения. В этом плане 12 томов писем Чехова, опубликованные в Полном собрании сочинений писателя в 30 томах (М., 1974–1983), – это богатейший материал.

Систематизация переписки и комментарии каждого письма выполнены бережно и профессионально. Особое значение приобретает последний год жизни писателя: сопротивление разрушительной болезни, стойкость в испытаниях и прозрения художника. Переписка этого года очищает образ писателя от бытовых наслоений, открывает его человеческую значимость и силу духа.

Третье. Материал переписки Чехова и О. Л. Книппер позволяет создать из него версии в разных ракурсах и жанрах: от романтического эссе и поэтического диалога до драмы и трагикомедии. И такие ракурсы могут оказаться более привлекательными и интригующими, чем объективное исследование общения и того, что скрывалось за ним. Но нас интересует реальная правда и та многогранность, которая проявляется в диалоге писателя и актрисы. Здесь неуместны предвзятость и идеализация. Важно не упустить то, что скрыто в подтексте и за текстом. Ответственность исследователя за корректность обращения с материалом, за взвешенность суждений и аргументированность выводов остается неизменной.

1. Переписка как искусство

Переписка Чехова и О. Л. Книппер – это не летопись их отношений; они сложнее и завуалированнее. Но переписка – единственно доступное нам свидетельство их общения, творческого, личного, бытового. И в долгие месяцы разлуки она являлась средством их самовыражения. Кроме того, она становилась средоточием сокровенных чувств мужа и жены. То, что передавалось в письмах, не могло быть сказано в обыденном общении. Их признания вызывались личными открытиями и откровением друг другу.

Переписка Чехова с О. Книппер – это не просто диалог мужа и жены. Это эпистолярное искусство, требующее расшифровки и понимания смыслов, которые заложены в нем. Это театр двух творческих натур. И у каждого в нем своя ролевая игра, свои границы открытости и доверия друг другу. И это не просто разница мужчины и женщины, их природы и взгляда на вещи. Это и намеренная установка на создание определенного образа и удержание себя в границах его.

Переписка далеко не однозначна. Она таит в себе скрытые смыслы и побуждения, отражающие драматизм положения участников «гостевого брака». Прежде всего она содержит подтекст, связанный с корректностью общения и понятный только им одним. В этом подтексте имеет значение все: недосказанность, шуточные признания, скрытые укоры, последовательность частей письма. В почти каждодневной переписке сформировалась своя манера и свой способ самовыражения. Английский исследователь Д. Рейфилд отмечает: «Только обращенные к избранным адресатам (вообще к мужчинам старше его, как Александр Чехов или Алексей Суворин) чеховские письма иногда становятся исповедью души. В письмах к женщинам, от самых ранних до писем к О. Книппер, интересно то, что в них не написано. И в этом отношении его переписка поучительна: Чехов обращается с поклонницами точно так же, как с читателями, он заставляет их прочитать всю неприятную подоплеку как будто между строк»[3].

Далее, необходимо учитывать индивидуальность участников диалога, особенности мужского и женского восприятия одних и тех же событий, потребность мужчины в откровенности и умение женщины скрывать свои тайны. В семейном театре Чехову подчас приходилось быть свидетелем неприятных эпизодов. И только выдержка и воля спасали ситуацию от конфликта.

Исследователи отмечают специфику письменного общения каждого. «Чехов – сдержан и немногословен, направляет беседу в нужное русло, успокаивает, советует, задает вопросы, в то время как Книппер, натура экспансивная, впечатлительная, охотно делится своими мыслями и чувствами, творческими муками, сомнениями в правильности своих поступков, подробно рассказывает о своей жизни и жизни театральной Москвы. В этих письмах – вся история, вернее – вся жизнь Художественного театра на протяжении 4 лет»[4].

1. От исповеди к мистификации

В переписке просматривается ролевая игра, в которой писатель и актриса предстают в определенном амплуа и до конца выдерживают взятую роль. Чехов – опытный и великодушный наставник, бережно отклоняющий смятение и сомнения жены, терпеливо вразумляющий ее в профессиональном и бытовом планах. Он – любящий муж, тоскующий от одиночества и расточающий нежности жене. Ольга Леонардовна предстает впечатлительной женщиной, жаждущей встречи с мужем, мучающейся от чувства вины перед ним. Она тайно ждет его признаний в том, что она не виновата, что так сложились обстоятельства. И муж убеждает ее в том, что жене не пристало терзать себя, что она должна быть веселой и радовать близких своими успехами.

Актриса не сообщает по существу о своей богемной жизни, ночных развлечениях и поклонниках. Лишь иногда писатель позволяет легкие укоры в адрес жены. Они словно договорились не посягать на свободу друг друга и отсекают любое упоминание о том, что выходит за границы установленного общения. В результате их письма приобретают форму литературной игры, в которой есть то, что объединяет их (творчество, театр, стремление друг к другу, любовные нежности), и то, что остается закрытым для каждого. В этой ролевой игре есть своя радость и боль, своя правда и ложь, своя сокровенность и лукавство. Есть скрытая, теневая сторона жизни актрисы, которой они не касаются и которую не желают замечать.

Переписка позволяет увидеть многомерность Чехова и притягательность его облика, преодолеть тот хрестоматийный образ, который был создан из него в советский период. Она открывает драму писателя на последнем этапе. В книге «Дневник» Ю. Нагибин, срывающий все и всяческие маски со своих ближних, в том числе и с себя, делает свое открытие писателя.[5] По его мнению, Чехов укрощал свою природу и создавал из себя образцового положительного человека: «Он искусственно, огромным усилием своей могучей воли, вечным изнурительным надзором за собой делал себя тишайшим, скромнейшим, добрейшим, грациознейшим. Потому так натужно и выглядят его назойливые самоуничижения. “Толстой первый, Чайковский второй, а я, Чехов, восемьсот восемнадцатый” <…> Все это должно было изображать ясность, кротость и веселие незамутненного духа, но, будучи насильственным, отыгрывалось утратой юмора и вкуса»[6].

Представление Ю. Нагибина о Чехове резко по форме, может быть, даже зло, но верно по сути. Чехов как личность действительно сложнее, противоречивее и интереснее, чем официозный образ, созданный из него. Открыть неоднозначность писателя, драматизм его судьбы, оценить стойкость и великодушие поведения – далеко не просто. Помочь в этом способна и переписка с О. Л. Книппер. Нужно пройти путь их общения, понять, что оно таит в себе и чем было в судьбе Чехова.

1. Искушение

Приближаясь к 40-летнему рубежу, Чехов сознавал, что молодость прошла, болезнь прогрессировала и впереди его ждут нелегкие времена. А он, занятый каторжным трудом, остается неприкаянным холостяком. Жизнелюбие писателя, его жажда деятельности и ярких чувств поддерживали надежду на то, что не все еще потеряно. Впереди возможны приятные сюрпризы. И упускать их он не собирался.

Жениться Чехов не спешил и был не готов к браку. Любви, способной подвигнуть его на этот шаг, так и не было. А значит, приходилось обходиться легкими флиртами и необременительными романами. Для себя он уже давно определил критерии, которые обязательны для решительного шага. Когда старший брат Александр, умный, способный, но слабохарактерный, задумал жениться на достойной и богатой женщине, Антон Павлович ответил ему со всей откровенностью. В частности, заметил: «Ты пишешь: “Мне хочется семьи, музыки, ласки, доброго слова <…>”. <…> ты <…> отлично знаешь, что семья, музыка, ласка и доброе слово даются не женитьбой на первой, хотя бы весьма порядочной, встречной, а любовью. Если нет любви, то зачем говорить о ласке? А любви нет и не может быть, так как Елену Мих<айловну> ты знаешь меньше, чем жителей луны <…>. Решиться замуж она, конечно, может, <…> но ни за какие миллионы не выйдет, если не будет любви (с ее стороны)»[7]. Убедительные суждения 28-летнего Антона Павловича подействовали отрезвляюще на старшего брата.

1. Интерес к актрисе

Возможность встряхнуть себя, дать импульс новому развитию Чехов связывал с любовным романом. Тем более что его заинтересовала молодая артистка Московского Художественного театра О. Книппер. Она была подругой Марии Чеховой, и та шутливо предлагала брату поухаживать за ней. «По-моему, она очень интересна», – отмечала сестра в письме.

Вначале О. Книппер привлекла писателя тем, как удачно играла на сцене. В сентябре 1898 года Чехов посетил в Москве несколько репетиций в МХТ. Ставили «Чайку». «Во время первых репетиций Чехов заметил Ольгу Леонардовну Книппер, красота которой и тонкое проникновение в роль Аркадиной произвели на него весьма сильное впечатление. Это была молодая женщина двадцати восьми лет, с широким лицом, сверкающими умом глазами и густыми черными волосами. Она только что закончила курсы драматического искусства и решила посвятить свою жизнь театру. Едва увидев Чехова, она поняла, что это не простая встреча <…>»[8], — так представляет это знакомство французский писатель Анри Труайя.

Второй спектакль «Царь Федор Иоанович» для актрисы стал дебютным; она исполняла в нем роль царицы Ирины. Игра актрисы произвела на Чехова самое благоприятное впечатление: «Ирина, по-моему, великолепна. Голос, благородство, задушевность – так хорошо, что даже в горле чешется <…> лучше всех Ирина. Если бы я остался в Москве, то влюбился бы в эту Ирину», – писал Чехов другу (А. С. Суворину 8 октября 1898 г. П. VII, 289).

А в письме Л. Мизиновой интригующе сообщал: «У Немировича и Станиславского очень интересный театр. Прекрасные актрисочки. Если бы я остался еще немного, то потерял бы голову. Чем старше я становлюсь, тем чаще и полнее бьется во мне пульс жизни» (21 сентября 1898 г. П. VII, 274). Сама же актриса вспоминала позднее первую встречу как «знаменательный и на всю жизнь не забытый день»[9]. Вернувшись в Ялту, Чехов продолжал следить за успехами О. Книппер.

Следующая встреча произошла в апреле 1899 года в Москве. В первый день Пасхи Чехов пришел с визитом к актрисе. Затем они посетили выставку картин, где посмотрели пейзажи Левитана. Взаимный интерес продолжался. Несмотря на огромную занятость писателя (подготовка собрания сочинений для издателя А. Маркса, продажа имения в Мелихово, строительство ялтинской дачи, создание рассказа «Дама с собачкой», повести «В овраге»), их переписка с июня 1899 года становится пусть не частой, но устойчивой. Чехов отправил 17 писем. На фоне интенсивной переписки с сестрой (61 письмо Чехова) это выглядит скромно, но важна потребность общения.

О. Книппер вызвала у писателя надежду на обновление: «Ольга была актрисой в душе, но это не мешало ей любить жизнь во всех ее проявлениях. Она могла умно рассуждать о литературе и искусстве, но также охотно болтать часами о платьях, шляпках, даже о кулинарии. Впервые увидев Чехова, молодая женщина сразу поняла: чтобы ему понравиться, вовсе не надо строить из себя чахнущую над книгами интеллектуалку, наоборот, есть смысл показать, насколько она кокетлива, весела, непосредственна, полна здоровья и всякого рода потребностей. И оказалась права: двадцатидевятилетняя Ольга <…> показалась Антону Павловичу символом обновления бытия. Он был всего на десять лет старше, но, истерзанный болезнью, смотрел на нее растроганным взглядом дедушки»[10], – пишет А. Труайа.

1. Начало переписки

С самого начала Чехов установил шутливый тон обращения к актрисе. Литературная игра писателя была хорошо апробирована в общении с поклонницами. В этом плане она была беспроигрышна. Полушутливая форма нравилась женщинам. Она интриговала, вызывала ответное расположение. Первое же письмо начиналось с демонстративной ревности: «Что же это значит? Где Вы? Вы так упорно не шлете о себе вестей, что мы совершенно теряемся в догадках и уже начинаем думать, что Вы забыли нас и вышли на Кавказе замуж. Если в самом деле Вы вышли, то за кого? <…>

Автор забыт – о, как это ужасно, как жестоко, как вероломно! <…> (16 июня 1899 г. П. VIII, 200).

Элемент театральности пронизывает и начало второго письма, отправленного на следующий день: «Здравствуйте, последняя страница моей жизни, великая артистка земли русской. Я завидую черкесам, которые видят Вас каждый день» (17 июня 1899 г. П. VIII, 202). Чехов перефразирует знаменитое обращение И. Тургенева к Л. Толстому: «Великий писатель земли русской!», а затем обыгрывает будничные вещи: «Сегодня за обедом подавали телятину; <…> Комаров нет. Смородину съели воробьи». Это призвано подчеркнуть доверительность отношения к актрисе.

Последующие события способствовали их сближению. В ответ на знаки внимания Ольга Леонардовна предложила приехать к ней на Кавказ, а оттуда вместе поехать в Батум и Ялту. Чехов согласился на вторую часть пути, и эта поездка состоялась. Они встретились в Новороссийске и вместе прибыли в Ялту. О. Книппер остановилась у знакомых и навещала писателя на его строящейся даче. Гостья интриговала писателя сменой настроений. А он, как опытный лицедей, отмечал эту игру: «Книппер в Ялте. Она в меланхолии. Вчера она была у меня, пила чай, все сидит и молчит» (М. П. Чеховой 21 июля 1899 г. П. VIII, 231). На следующий день констатировал: «Книппер здесь, она очень мила, но хандрит» (М. П. Чеховой 22 июля 1899 г. П. VIII, 232).

2 августа писатель вместе с актрисой поехал в Москву, совершив по дороге поездку в экипаже через Ай-Петри и Бахчисарай. В Москве их встречи продолжались. Но мрачная погода с холодом и сыростью пагубно влияла на писателя. Чехову нездоровилось, и он поторопился вернуться в Крым на осень и зиму.

В письме из Ялты Чехов с игривостью отвечал на вопросы новой пассии: «Милая, необыкновенная актриса, замечательная женщина, если бы Вы знали, как обрадовало меня Ваше письмо. Кланяюсь Вам низко, низко, так низко, что касаюсь лбом дна своего колодца, в котором уже дорылись до 8 саж<ен>. Я привык к Вам и теперь скучаю и никак не могу помириться с мыслью, что не увижу Вас до весны <…>» (3 сентября 1899 г. П. VIII, 257).

В конце сентября 1899 года в письме актрисе после разъяснения последней сцены Астрова с Еленой Чехов замечает: «Ах, как мне хочется в Москву, милая актриса! Впрочем, у Вас кружится голова. Вы отравлены, Вы в чаду – Вам теперь не до меня. Вы теперь можете написать мне: ”Шумим, братец, шумим!”» (30 сентября 1899 г. П. VIII, 272).

Чехов стремится настроить актрису на упорное терпеливое совершенствование мастерства без привычки к успеху и растерянности от неудач. Через месяц он формулирует в письме слабое звено театральной жизни: «Да, актриса, вам всем, художественным актерам, уже мало обыкновенного, среднего успеха. Вам подавай треск, пальбу, динамит. Вы вконец избалованы, оглушены постоянными разговорами об успехах, полных и неполных сборах, вы уже отравлены этим дурманом, а через 2–3 года вы все уже никуда не будете годиться! Вот вам!» (30 октября 1899 г. П. VIII, 291).

С легкой ревности начинается его письмо в новом 1900 году: «Здравствуйте, милая актриса! Вы сердитесь, что я так долго не писал Вам? Я писал Вам часто, но вы не получали моих писем, потому что их перехватывал на почте наш общий знакомый» (2 января 1900 г. П. IX, 7). Чехов знал о романе актрисы с Вл. Немировичем-Данченко и поддразнивал О. Книппер, напоминая о муаровых шелковых отворотах на сюртуке режиссера. После своего дня рождения он спрашивал актрису: «Отчего Вы не пишете? Что случилось? Или Вы так уж увлеклись муаровой шелковой подкладкой на отворотах? Ну, что делать, бог с Вами» (22 января 1900 г. П. IX, 21).

Относительно близости актрисы с режиссёром писал сестре: «Завидую ему [Немировичу-Данченко], так как для меня теперь несомненно, что он имеет успех у одной особы» (11 ноября 1899 г. П. VIII, 301). Писатель даже допускал двусмысленные шутки в их адрес: «Будь здорова, милая Маша, кланяйся Владимиру Ивановичу и Ольге Леонардовне и их годовалому ребенку» (28 октября 1899 г. П. VIII, 290). Чехов имел в виду годовщину театра, единство и преданность их его развитию.

Мария Дроздова – подруга Маши и приятельница писателя, сообщала ему в письме о своем разговоре с О. Книппер: «Спросила ее, правда ли она влюблена в Немировича, а в Вас нет, она ужасно смеялась и сказала, что Немировича любит, а Вас нет <…> Вы влюблены не на шутку в Книппер и хотите уехать за границу, по-моему, совсем не надо» (См.: П. IX, 298).

Актриса предстала не только искушением, но и ловушкой для Чехова. Писатель оказался втянутым в уже сложившиеся отношения. Что двигало им в этой ситуации? Желание показать, что он еще в силе и способен отбить понравившуюся ему женщину? А может быть, режиссер и актриса увидели в интересе писателя перспективный путь союза, пусть даже и тройственного? Театр нуждался в поддержке писателя, в новых пьесах. Привлечь Чехова к театру, укрепить связи с драматургом, а может быть, и заполучить новую пьесу – это была заманчивая и жизненно насущная цель. Тем более что Чехов приступил к созданию «Трех сестер». И здесь все средства были уместны. Для О. Книппер, которой было уже 29 лет, встреча с Чеховым стала подарком судьбы. И упускать свой шанс она не собиралась. Положение подруги режиссера давало ей определенные привилегии, но возможность устроить свою личную жизнь неумолимо сокращалась. И потому она отозвалась на интерес писателя. Устоять перед столь опытным обольстителем было трудно.

1. Сближение

Сближению писателя и актрисы помог приезд в Крым в апреле 1900 года Московского Художественного театра. Это событие стало для Чехова праздником и большой нагрузкой. Писатель не был еще ни на одном спектакле театра и переживал за свои впечатления. Он отправился в Севастополь на первый спектакль «Дядя Ваня». Успех был чрезвычайный. Автора пьесы неоднократно вызывали на сцену. Он был доволен профессиональным уровнем театра. Присутствовал также на спектаклях Г. Ибсена и Г. Гауптмана.

В Ялте артисты часто собирались на даче у Чехова. К. Станиславский отмечал, как благотворны были для писателя эти встречи: «У Антона Павловича был вечно накрытый стол, либо для завтрака, либо для чая. Дом был еще не совсем достроен, а вокруг дома был жиденький садик, который он еще только рассаживал.

Вид у Антона Павловича был страшно оживленный, преображенный, точно он воскрес из мертвых. Он напоминал, – отлично помню это впечатление, – точно дом с заколоченными ставнями, закрытыми дверями. И вдруг весной его открыли, и все комнаты засветились, стали улыбаться, искриться светом. Он все время двигался с места на место, держа руки назади, поправляя ежеминутно пенсне. <…> Изредка он скрывался у себя в кабинете и, очевидно, там отдыхал.

Приезжали, уезжали. Кончался один завтрак, подавали другой; Мария Павловна разрывалась на части, а Ольга Леонардовна, как верная подруга или как будущая хозяйка дома, с засученными рукавами деятельно помогала по хозяйству»[11]. С ялтинских гастролей укрепился интерес Чехова к актрисе и письменному общению.

Значимое событие произошло в разгар лета 1900 года. В начале июля О. Книппер приехала в Ялту в гости к Чехову и поселилась в его доме. Впервые за долгое время общения они оказались рядом без посторонних свидетелей. И Чехов не выдержал привычного тона и обязательной дистанции, поддался обаянию актрисы. Они стали любовниками. Эта встреча перевела их отношения в более близкие и свободные. 5 августа писатель проводил Ольгу Леонардовну в Москву. Актриса уезжала с чувством удовлетворения: она стала любимой женщиной Чехова. Успех необходимо было закрепить. Началась доверительная переписка с признаниями и нежностями.

Чехов писал ей трогательные письма, не скупился на признания, зная, как желанны его заверения подруге: «Милая, славная, великолепная моя актриса, я жив, здоров, думаю о тебе, мечтаю и скучаю оттого, что тебя здесь нет <…> Без тебя я повешусь» (13 августа 1900 г. П. IX, 99). В эмоциональности и сердечных признаниях, которые звучат в их письмах, есть элемент театральности, неизбежный атрибут любовной игры. Но одновременно происходило сближение характеров, рождалась потребность друг в друге.

Впрочем, расслабляться Чехову было некогда. Он вернулся к работе над пьесой «Три сестры». Создавалась она медленно и трудно. Писателю досаждали посетители, строительство дачи требовало денег, и все это не способствовало творческому настрою. Чехов даже пожаловался подруге: «Я скучаю и злюсь. Денег выходит чертовски много, я разоряюсь, вылетаю в трубу <…>. Дуся моя, скучно» (18 августа 1900 г. П. IX, 102).

При всех сердечных признаниях каждый жил своей творческой жизнью, которая была главной в их отношениях. Она скрепляла и определяла интерес друг к другу. Актриса осваивала новые роли и была погружена в театральные заботы. Чехов искал новую манеру изображения героев в пьесе, параллельно работал над подготовкой очередного тома для собрания сочинений. Его жалобы на одиночество и скуку были лишь бытовым обрамлением напряженных творческих исканий. Их переписка стала поддержкой друг друга и осознанием того, что разлука губительна для отношений. Чехов успокаивал актрису, отклонял ее опасения того, что его любовь к ней угаснет. Ольга Леонардовна в свою очередь настраивала писателя на непрерывную работу над пьесой. После ее завершения Чехов планировал приехать в Москву. И оба ждали эту встречу. В письме от 14 августа 1900 года актриса убеждает любимого: «Пиши мне, как подвигается пьеса, как работаешь – энергично, с легкостью? Не злись, не скучай, не томись. Увидимся – все позабудем. Мне хочется, чтобы у тебя был дух бодрый теперь, свежий» (См.: П. IX, 369). Изнурительная работа над пьесой усугублялась ощущением одиночества, и Чехов не скрывал этого: «Мне без тебя адски скучно» (П. IX, 103).

Шаг за шагом писатель оказывался все более связанным с планами Ольги Леонардовны и ее графиком работы. Актриса болезненно воспринимала намерения писателя, не согласованные с ней, и реагировала на это эмоционально. В сентябре 1900 года Чехов планировал поехать в Москву, а затем «за границу надолго». Когда эти сведения дошли до О. Книппер, она выразила недоумение и огорчение. Актриса была упорна в достижении поставленной цели. Она считала это своим достоинством и ставила в пример Чехову.

1. «Люблю – и больше ничего»

Ольга Леонардовна несколько торопила события, выдавая свои намерения театральным руководителям. Вл. Немирович-Данченко писал К. Станиславскому 14 августа 1900 года о профессиональной работе О. Книппер и заметил: «Кстати, Вам я должен сообщить этот маленький секрет: она мне сказала, что брак с Ант<оном> Павл<овичем> – дело решенное… Ай-ай-ай! Это, может быть, и не секрет, я не расспрашивал. Но она мне так сообщила: ”После мамы Вам первому говорю” (См.: П. IX, 381).

Что означает реакция режиссера «Ай-ай-ай»: удивление самим фактом или решительностью актрисы, ее желанием защититься от требовательности режиссера, который по 12 раз прогонял с ней сценарий спектакля и измотал ее? Скорее здесь удивление тем, что Чехов, считающий себя закоренелым холостяком, все же оказался покорен женщиной. И та не замедлила сообщить об этом в театре. Понятно, что в этой ситуации актриса ревниво следила за планами писателя и согласованностью их с ее возможностями.

Между тем работа над пьесой затягивалась. Чехов посылал душевные письма, шутил над тем, что постепенно стареет. Подготовка пьесы вымотала автора, и у него возник план развеяться по-настоящему. Писатель мечтал поехать в Европу, в Париж, на Ривьеру, а затем совершить путешествие по Африке. Он даже намеревался прожить там до апреля-мая. Чехов жаждал перемен и новых впечатлений. Он уже планировал 1 октября выехать за границу. Но осуществить этот замысел не удалось. Когда же намерения писателя через его сестру дошли до О. Книппер, она была расстроена и огорчена тем, что Антон Павлович не оговорил с ней свои планы. Актриса воспринимала себя самым близким ему человеком и позволила себе вести с писателем более решительно. Она звала его к себе.

Поездки Чехова в Москву вносили обновления в его жизнь, успокаивали неудовлетворенность своим пребыванием в «южной ссылке». Но они были разрушительны для здоровья и завершались физической усталостью. «Уезжая, он казался словно помолодевшим, поздоровевшим. Приезжая – утомленный, скучный, мрачный», – отмечал М. Первухин – редактор «Крымского курьера» (См.: П. IX, 389).

В начале сентября Чехов простудился и неделю не выходил из дома. Ольга Леонардовна же беспокоилась, что он приедет в Москву в холод, и выразила сомнение в поездке сейчас. Чехов писал с горечью: «Ты не советуешь мне ехать в Москву? <…> Значит, зимой ты забудешь, какой я человек, я же увлекусь другой, буде встречу другую, такую же, как ты, – и все пойдет по-старому, как было раньше» (14 сентября 1900 г. П. IX, 116).

В ответ на эти сетования О. Книппер убеждала его, что думает только о его здоровье, но ждет его постоянно и с нетерпением: «Приезжай, приезжай скорее, я хочу, хочу, хочу тебя видеть, хочу, чтобы ты был здесь сейчас же» (См.: П. IX, 390). Через неделю в письме Чехову она вновь зовет его в Москву: «<…> плохо тебе здесь не будет, поверь мне. Буду тебя любить, холить, буду тебе петь <…> Я тебя должна видеть перед наступлением зимы, а то мне будет слишком тяжело, милый мой Антон. Как ты собираешься меня забыть и полюбить другую? Попробуй! А я полюбуюсь. <…> Люби меня и приезжай <…>» (См.: П. IX, 390).

19 сентября Чехов посылает О. Книппер короткую телеграмму, извещающую о задержке своей поездки в Москву. Через три дня отправляет и письмо. Несмотря на дружеский тон и нежные признания, в нем чувствуется некоторая отстранённость и даже сдержанность: «Милюся моя, Оля, голубчик, здравствуй. Как поживаешь? Давненько я не писал тебе, давненько. Совесть меня мучает за это немножечко, хотя я не так уж виноват, как может это показаться. Писать мне не хочется, да и о чем писать? О моей крымской жизни? Мне хочется не писать, а говорить с тобой, говорить, даже молчать, но только с тобой <…>» (22 сентября 1900. П. IX, 119–120). В конце письма ощущается сдержанность, хотя и прикрытая шуточной манерой: «Сердишься на меня, дуся? Что делать! Мне темно писать, свечи мои плохо горят. <…> Вспоминай обо мне почаще. Ты редко пишешь мне, это я объясняю тем, что я уже надоел тебе, что за тобой стали ухаживать другие. Что ж? Молодец, бабуся! Целую ручку» (Там же, С. 120).

Чем вызвана эта скрытая обида или даже упрек любимой? Возможно, до писателя дошли слухи о богемной жизни актрисы. Или он решил «заморозить» на некоторое время развитие своих отношений и дать себе время для осмысления их. В ответ на телеграмму (а его письмо еще не было получено) Чехов получает письмо актрисы от 24 сентября 1900 г., полное недоумения и призыва объяснить ей, что стоит за его недомолвками: «Отчего ты не едешь, Антон? Я ничего не понимаю <…>. Или у тебя нет потребности видеть меня? Мне страшно больно, что ты так не откровенен со мной. Все эти дни мне хочется плакать. Ото всех слышу, что ты уезжаешь за границу. Неужели ты не понимаешь, как тяжело мне это слышать и отвечать на миллионы вопросов такого рода? <…> Антон, милый мой, любимый мой, приезжай. Или ты меня знать не хочешь, или тебе тяжела мысль, что ты хочешь соединить свою судьбу с моей? Так напиши мне все это откровенно, между нами все должно быть чисто и ясно, мы не дети с тобой» (См.: П. IX, 395).

Фактически О. Книппер подталкивала Чехова к тому, чтобы он внес полную ясность в их отношения и определил свои намерения. Чехов не желал этого решительного разговора, но и вести себя двусмысленно не хотел. В ответном письме он стремится развеять ее сомнения и убедить, что любит ее неизменно. «Ну, прости, моя милая, хорошая, не сердись, я не так виноват, как подсказывает тебе твоя мнительность. До сих пор я не собирался в Москву, потому что был нездоров, других причин не было, уверяю тебя, милая, честным словом. Честное слово! Не веришь?» (27 сентября 1900 г. П. IX, 123).

Писатель спокойно сообщает ей о намерении уехать в Москву, а затем за границу. Более того, он отвергает упрек в черствости и прямо говорит о том, что предан ей: «Мое сердце всегда тебя любило и было нежно к тебе, и никогда я от тебя этого не скрывал, никогда, никогда, и ты обвиняешь меня в чёрствости просто так, здорово живешь» (П. IX, 124).

Что же касается ожидаемого предложения о браке, то о нём Чехов умалчивает. Но твердо заявляет о своей любви и трезво констатирует ситуацию, из-за которой они не находятся вместе: «По письму твоему судя в общем, ты хочешь и ждешь какого-то объяснения, какого-то длинного разговора — с серьезными лицами, с серьезными последствиями; а я не знаю, что сказать тебе, кроме одного, что я уже говорил тебе 10 000 раз и буду говорить, вероятно, еще долго, т. е. что я тебя люблю — и больше ничего. Если мы теперь не вместе, то виноваты в этом не я и не ты, а бес, вложивший в меня бацилл, а в тебя любовь к искусству» (27 сентября 1900 г. П. IX, 124).

Итак, любовное признание сделано еще раз, но только в тех границах, которые определил сам писатель. Формула «люблю – и больше ничего» явно не устраивала актрису. Но она поняла, что требовательность по отношению к Чехову – не лучший способ достичь своей цели. Писатель твердо и открыто отстаивал внутреннюю свободу и не намерен был поступаться ею даже ради любимой женщины. Необходимо было набраться терпения, подготовиться к новой фазе сближения, после которой она могла бы вырвать у него согласие на брак. И О. Книппер извлекла урок из этого неудачного объяснения.

Она сменила тактику и перешла от решительности к более мягкой и терпеливой позиции: «Нежный мой Антон, как мне хочется видеть тебя! Как хочется приласкать тебя, поговорить с тобой обо всем, о чем не дописалось в письмах, о том, что на душе друг у друга. Не пугайся — я не хочу разговора с серьезными лицами и последствиями, как ты опасался. Не буду приставать к тебе, не буду тебя мучить, а буду только любить, буду мягкая, хорошая и интересная для тебя…» (См.: П. IX, 400). Актриса готова была предстать такой, какой она нравилась писателю, покорить его своей покладистостью. И потому трогательно убеждала его в том, как сильно привязана к нему. Чехов, видимо, не собирался переводить отношения на более высокий уровень и не связывал свое будущее с актрисой. Его устраивал любовный роман, не посягающий на свободу. К тому же здоровье не позволяло давать гарантии даже на ближайшие пять лет. А обременять кого-то было не в его правилах. Чехов колебался и надеялся, что время подскажет ему правильное решение. Возможно, сказывалось нетерпение путешествия и те радости, которые оно обещало.

В конце октября писатель уезжает в Москву, надеясь побыть там не больше недели, и задерживается почти на два месяца. Здесь в ноябре 1900 года Чехов вчерне завершил работу над пьесой «Три сестры». О содержании ее автор выражался сдержанно, даже критически: «”Три сестры” уже готовы, но будущее их, по крайней мере ближайшее, покрыто для меня мраком неизвестности. Пьеса вышла скучная, тягучая, неудобная; говорю неудобная, потому что в ней, например, 4 героини и настроение, как говорят, мрачней мрачного» (В. Ф. Комиссаржевской 13 ноября 1900 П. IX, 139).

1. Послания из Европы

Встреча с актрисой и пребывание в столице благотворно сказались на настроении Чехова. Уехав в Европу в декабре 1900 года, он писал из Вены и Ниццы нежные письма, содержащие шутливые обращения:

«Милая моя Оля, не ленись, ангел мой, пиши своему старику почаще» (П. IX, 153).

«Балериночка моя, мне без тебя очень скучно <…>. Часто вижу тебя во сне, а когда закрываю глаза, то вижу и наяву. Ты для меня необыкновенная женщина» (П. IX, 158).

Писатель делает признания, которые приятны и лестны для его избранницы. Из Ниццы Чехов отправляет восторженные письма о чудесной погоде в конце декабря: тепло, солнечно, цветут розы. Здешние места показались Чехову просто раем. Он гулял в летнем пальто или сидел перед открытым балконом и любовался видами: «А на улицах народ веселый, шумный, смеющийся, не видно ни исправника, ни марксистов с надутыми физиономиями…» (Л. В. Средину 26 декабря 1900 г. П. IX, 164). Писатель определил маршрут следования по Европе: Ницца, Флоренция, Рим, Неаполь.

Расстояние обостряло чувства, вызывало сожаление о том, что время уходит, а воспоминаний, способных на старости лет согреть душу, совсем немного. В ответ на лирические сетования актрисы Чехов заметил: «Твое последнее письмо очень трогает, оно написано так поэтично. Умница ты моя, нам бы с тобой хоть пять годочков пожить, а там пускай сцапает старость; все-таки в самом деле были бы воспоминания. У тебя хорошее настроение, такое и нужно <…>» (26 декабря 1900 г. П. IX, 165).

Европейское турне Чехова стало испытанием отношений писателя и актрисы. Оно укрепило их связь и потребность друг в друге. Новизна впечатлений обострила интерес к встрече. Чехов доработал пьесу «Три сестры» и переслал итоговый вариант в театр. Началась интенсивная подготовка спектакля. О. Книппер обстоятельно сообщала о том, как идут репетиции. В ответ Чехов делал существенные замечания о том, как играть ту или иную роль. Эти советы позволяли найти верный тон и дать более тонкую интерпретацию персонажей. Так, о роли Маши, которую играла О. Книппер, Чехов советовал: «Хорошо ли ты играешь, дуся моя? Ой, смотри! Не делай печального лица ни в одном акте. Сердитое, да, но не печальное. Люди, которые давно носят в себе горе и привыкли к нему, только посвистывают и задумываются часто. Так и ты частенько задумывайся на сцене, во время разговоров. Понимаешь? Конечно, ты понимаешь, потому что умная» (3 (15) января 1901 г. IX, 173).

В процессе общения, обсуждения театральной жизни, сетования на то, что письма не приходят вовремя, Чехов допускал и ревнивые вопросы: «Ты мне не пишешь. Если ты влюбилась в кого-нибудь, то напиши, чтобы я не смел мысленно целовать тебя и даже обнимать, как делаю это теперь. Ну, дуся, прощай, до свидания! Живи, глупенькая, уповай на бога. Не сомневайся» (6 (19) января 1901 г. П. IX, 177).

В ответ на эту реплику актриса развеяла его опасения: «Не болтай глупости, вроде того, что влюбилась, тебя забыла etc… – если бы даже хотела, то времени нет. Чудак ты, мой “старец Антоний”! Можешь продолжать меня мысленно целовать и обнимать, не думай плохо обо мне и люби меня по-прежнему. Ты думаешь о нашем свидании? Где оно произойдет? Я понятия не имею» (См.: П. IX, 464).

Перед Новым, 1901 годом Чехова уже тянет в Россию, и он подумывает вернуться домой в феврале. В письмах О. Книппер все определеннее связывает свою жизнь с актрисой и просит постоянно писать ему: « <…> без твоих писем я зачахну. Пиши почаще и подлиннее. Длинные письма у тебя очень хорошие, я люблю их, прочитываю по несколько раз. Я даже не знал, что ты такая умная. Пиши, деточка, пиши, заклинаю тебя небесами» (2 (15) января 1901 г. П. IX, 172).

Пожалуй, впервые Чехов представляет себя в качестве мужа, но делает это в шутливо-игровой форме, как бы глядя со стороны: «Я тебя люблю, но ты, впрочем, этого не понимаешь. Тебе нужен муж, или, вернее, супруг, с бакенбардами и с кокардой, а я что? Я – так себе. Как бы ни было, все-таки я целую тебя крепко, обнимаю неистово и еще раз благодарю за письмо, благословляю тебя, моя радость. Пиши мне, пиши. Умоляю!» (2 (15) января 1901 г. П. IX, 172).

В ответ О. Книппер подтверждает, что видит его отношение: «Ты думаешь, я не чувствую, как ты меня любишь? Наоборот, дорогой мой, я убеждена, что меня никто так не любил и не будет любить, как ты. Что скушал??» (См.: П. IX, 458). Чехов исподволь испытывает и провоцирует актрису на сокровенные признания. Но сама тональность их отношений стала теплее и доверительнее, чем это было до поездки. Произошло несомненное сближение двух любящих, и оно вызывало взаимную радость.

В переписке с О. Книппер Чехов использовал шутливо-провокационные обращения к актрисе. Некоторые из них ей особенно понравились, и она просила так называть ее: «милая дуся», «собака», «ангел мой», «славная девочка», «милая актрисуля». Другие обращения вызывали ассоциацию с артистической жизнью и нравились меньше: «милая моя пьяница», «славная жидовочка», «рыжая собака». В них чувствовалась ревность писателя и неприятие некоторых привычек театральной среды. Поэтому О. Книппер ненавязчиво отклонила их.

К концу января 1901 года Чехов уже исчерпал интерес к Ницце: «Я совершенно здоров, не кашляю, но скука ужасная. Скучно мне без Москвы, без тебя, собака ты эдакая» (24 января (6 февраля) 1901 г. П. IX, 190). Вернувшись в Ялту 17 февраля, Чехов посылает через 2 дня телеграмму О. Книппер: «Жду подробной телеграммы здоров влюблен скучаю без собаки. Посылаю письма. Как дела здоровье настроение» (19 февраля 1901 г. П. IX, 203).

Эпистолярный роман писателя и актрисы, обострённый расстоянием, стал прологом к бурному свиданию на короткий срок, после чего предстояло очередное расставание. В этом была своя острота отношений. Но была и разрушительная сила, создающая нервозность состояний, неутешительную ревность и тревогу за будущее. О. Книппер переживала это в большей степени. Возникало и другое: неудовлетворенность и протест против статуса любовницы знаменитого писателя, чувство личной неустроенности в 30-летнем возрасте.

Еще находясь за границей и после возвращения, Чехов обращался к О. Книппер как к своей жене:

• «Будь здорова, супружница милая» (П. IX, 189).
• «Если ты будешь болеть, … я разведусь с тобой…» (П. IX, 180).
• «Помни, что жена да убоится мужа своего» (П. IX, 209).

Но одно дело примерять на себя роль мужа, а другое – быть им. О. Книппер хорошо сознавала, что ее избраннику будет нелегко перейти эту грань. И поэтому нужны твердые и решительные действия с ее стороны, чтобы ускорить этот процесс. И она была готова их предпринять.

Вместе с тем Чехов оставался лицедеем. Он мог не только увлекаться и заводить любовный роман, но и разыгрывать его, превращать в литературную игру. Опыт таких отношений у него был достаточен: от Е. Эфрос и Л. Мизиновой до Л. Авиловой. Писатель умело сочетал доверительность и закрытость, сближение и отдаление, нежные признания и отстраненность. Это маневрирование внутри любовного романа позволяло ему удержать интерес поклонницы и сохранить свою независимость. Но в отношениях с О. Книппер привычная тактика не сработала. Актриса целенаправленно и умно привязывала к себе писателя, доводила его до того положения, когда охотник сам превращался в жертву и оказывался в любовной ловушке. Вряд ли поведение Чехова за границей было безукоризненным. Письма друзьям это подтверждают. Писатель познавал жизнь везде, где находился. И в той полноте, которая была ему доступна. Как художник, он не ставил себе жестких ограничений. Все, с чем соприкасался, становилось материалом для творчества. И его роман с актрисой не отменял интерес к другим женщинам, жаждущим его внимания и встреч. Положение холостяка давало право на вольности. И Чехов не уклонялся от них.

В письмах поклонницам писатель неизменно использовал литературную игру. Без этого он не представлял свое общение с ними. И женщины подкупались на эту театральность. В том числе и О. Книппер.

1. Потребность в розыгрышах

Чехов любил юмор, шутки, розыгрыши. Это была потребность его артистической натуры. Создавая театральные сцены, смешные ситуации, писатель устраивал для себя и окружающих праздник души, как бы возвращался в мир детства с его озорством, выдумкой, дерзостью поведения. Он преображал будни в минитеатр и испытывал от этого нескрываемую радость. И окружающие были признательны за доставленное удовольствие. Об этом вспоминают И. Бунин, К. Станиславский и другие. Т. Щепкина-Куперник приводит немало шуток Чехова в Мелихово и замечает в конце: «Он вообще очень дразнил меня, но поддразнивание его было так добродушно, что обижаться на него нельзя было, и я первая от души смеялась, особенно так как знала, что А. П. дразнит только тех, к кому он относится хорошо. Больше меня он дразнил, кажется, только Лику»[12].

Ольга Леонардовна отмечает способность писателя выдумывать легко, изящно и очень смешно. В начале общения с О. Книппер он порой подшучивал над поведением актрисы: «Милая актриса, Вишневский писал мне, что за то, чтобы увидеть меня теперь, Вы дали бы только три копейки, – так Вы сказали ему. Благодарю Вас, Вы очень щедры. Но пройдет немного времени, еще месяц-другой, и вы не дадите уже и двух копеек!

Как меняются люди!

А я между тем за то, чтобы увидеть Вас, дал бы 75 рублей» (19 ноября 1899 г. П. VIII, 306).

В период их романа Чехов неоднократно использовал легкие провокационные действия, чтобы подзадорить ее, проверить на реакцию. Когда до актрисы в начале 1900 года дошли слухи, что Чехов собирается жениться на поповне, она написала ему письмо с ревнивым обращеньем: «Поздравляю, милый писатель, не выдержали все-таки? Дай Вам бог совет да любовь. И кусок моря для нее, значит, купили? А мне можно будет приехать полюбоваться на семейное счастье, да кстати и порасстроить его немножко. Ведь мы с Вами сговорились – помните долину Кок-Коза?» (П. IX, 291). В ответ Чехов не стал оправдываться в своей шутке, а, напротив, разыграл театральную сценку, усилив обеспокоенность актрисы: «Благодарю за пожелания по поводу моей женитьбы. Я сообщил своей невесте о Вашем намерении приехать в Ялту, чтобы обманывать ее немножко. Она сказала на это, что когда “та нехорошая женщина” приедет в Ялту, то она не выпустит меня из своих объятий. Я заметил, что находиться в объятиях так долго в жаркое время – это негигиенично. Она обиделась и задумалась, как бы желая угадать, в какой среде усвоил я этот facon de parler (манера говорить (франц.)), и немного погодя сказала, что театр есть зло и что мое намерение не писать больше пьес заслуживает всякой похвалы, – и попросила, чтобы я поцеловал ее. На это я ответил ей, что теперь мне, в звании академика, неприлично часто целоваться. Она заплакала, и я ушел». (10 февраля 1900 г. П. IX, 45–46).

Чехов в шутку называл приятельницу своей сестры М. С. Малкиель своей женой и в письмах обращался к ней «Драгоценная супруга». О. Л. Книппер, выйдя замуж за Чехова, сообщала мужу о своих визитерах: «…потом пришла твоя бывшая жена – маленькая Малкиелька»[13].

А. Кубасов, анализирующий искусство стилизации Чехова, обращает внимание на игровое поведение писателя; в частности и в отношениях с женой: «О. Л. Книппер писала о том, что в первую пору ее знакомства с Чеховым большую роль играла “Наденька”, якобы жена или невеста Антона Павловича, и эта “Наденька” фигурировала везде и всюду, ничто в наших отношениях не обходилось без “Наденьки”, – она нашла себе место и в письмах. Условность мифической Наденьки своеобразно скрестилась с реалиями ялтинской жизни писателя: в 1899 году он неоднократно встречался с дочерью ялтинского протоирея, восемнадцатилетней Надеждой Терновской, которую местный бомонд прочил Чехову в невесты. Игра в “Наденьку”, таким образом, перемещалась за границу между жизнью и творчеством. Испытание способности Ольги Леонардовны понимать и принимать творчески игровое отношение к действительности, возможно, было одним из своеобразных экзаменов, устраиваемых Чеховым своей будущей жене»[14].

Театральность придавала праздничный оттенок однообразному быту в Ялте, служила разрядкой после напряженного труда. И Ольга Леонардовна приняла эту манеру Чехова, хотя и не сразу. Она умела показать свой характер, поступить решительно там, где считала это необходимым. В переписке с Чеховым, уже будучи женой, не допускала никаких фривольностей, даже в шуточном варианте. И те испытания, которые Антон Павлович ставил перед ней, чтобы проверить ее реакцию, она успешно проходила. Вот один из характерных примеров.

Чехов устраивал мини-розыгрыши и с самим собой, и с женой. Его наиболее частое обращение к жене: «собака» или «лошадка». С него начинаются многие письма, и образ этот обыгрывался обычно и в конце письма.

• «Актрисуля, собака моя милая, Фомка, здравствуй!» (7 января 1903 г. П. XI, 114).
• «Ну, лошадка, глажу тебя, чищу, кормлю самым лучшим овсом и целую в лоб и шейку» (27 сентября 1903 г. П. XI, 258).

Иногда писатель соединяет их в единое целое: «Милая лошадка, милая собачка, милая жена, здравствуй, голубчик» (19 сентября 1903 г. П. XI, 251).

• «Милый дусик мой, лошадиная моя собачка, как ты доехала?» (19 сентября 1903 г. П. XI, 251).

Что касается себя, то Чехов разыгрывает то образ грозного ревнивого мужа, то стремительно полнеющего от ненасытности в еде. И это при том, что реально он худел, сидел на диете и скрывал серьезность своего состояния. Вот признание жене в письме от 9 октября 1903 г.: «Дусик мой, здоровье мое гораздо лучше, я пополнел от еды, кашляю меньше, а к 1-му ноябрю, надеюсь, будет совсем хорошо» (П. XI, 269). Через неделю писатель усиливает это впечатление: «Здоровье мое все лучше и лучше. Вчера я мало ел, дал себе отдых, а сегодня опять ел как прорва. Бедная женщина, иметь такого мужа-объедалу!» (15 октября 1903 г. П. XI, 275). Но в тот же день 15 октября 1903 г. он признается в письме писателю В. А. Гольцеву: «Здоровье мое не блестяще, но лучше, чем было; прошел уже месяц, как я не был в городе, не выходил со двора…» (П. XI, 274).

Иногда Чехов шутливо обыгрывал свое ялтинское заточение и образно передавал, как он томился от одиночества: «Пиши мне, лошадка, каждый день, а то в дни, когда от тебя нет письма, я бываю уныл и зол, как старый беззубый пес» (1 ноября 1903 г. П. XI, 292).

И. Бунин приводит пример с одной из вечерних прогулок с писателем: «Он очень устал, идет через силу – за последние дни много смочил платков кровью, – молчит, прикрывает глаза. Проходим мимо балкона, за парусиной которого свет и силуэты женщин. И вдруг он открывает глаза и очень громко говорит:

– А слышали? Какой ужас! Бунина убили! В Аутке, у одной татарки!

Я останавливаюсь от изумления, а он быстро шепчет:

– Молчите! Завтра вся Ялта будет говорить об убийстве Бунина»[15].

Подобные розыгрыши писатель совершал часто. Он давал шутливые имена и прозвища своим близким, хорошим знакомым, и они становились нормой в его переписке и быту.

Чехов подчас сам оказывался невольным участником своих розыгрышей. Об одном из таких эпизодов рассказала в своих воспоминаниях его сестра – Мария Павловна: «Едем мы как-то с Антоном Павловичем вместе в поезде, не помню уж куда. С нами в купе едут двое мужчин. Сначала шел общий разговор о том и о сем. Коснулись литературной темы, и вдруг наши попутчики заговорили о писателе Чехове. Как раз перед этим на какой-то станции один из них купил журнал, в котором был опубликован рассказ Антона Павловича <…>.

– Читали ли вы что-нибудь из произведений Чехова? Вот хороший писатель, рекомендую почитать! – обратился один из них к Антону Павловичу. Второй пассажир поддержал его. Я была не в состоянии сдержать улыбки и исподтишка взглянула на брата. Он был невозмутим, и только прищуренные уголки его глаз говорили о том, что он сдерживает смех.

– Гм… Да? Когда-то… – неопределенно отвечал Антон Павлович.

– Ну, и как находите? Это один из лучших современных писателей!

– Гм… Не знаю… Не разбираюсь… – опять отвечал Антон Павлович. Те продолжали убеждать и рассказывать брату о достоинствах литературных произведений Чехова. Антон Павлович сидел, слушал и, покашливая, невнятно мычал: «Гм…гм…». Меня страшно подмывало открыть им правду.

– Антоша, – шепчу я ему тихо, – ну, скажи им, кто ты…

– Гм… – ответил он и покачал головой.

– Ну, Антоша!.. – приставала я к брату.

Но он как будто не слышал меня. Я замолчала, но время от времени, слушая рассуждения попутчиков о творчестве Чехова, я легонько толкала брата в бок.

– Ну-у…

Скоро должно было уже кончаться наше совместное путешествие. Я сказала брату:

– Ну, позволь мне сказать им, что ты Чехов!

Он опять посмотрел на меня смеющимися глазами и отрицательно покачал головой. Я не посмела ослушаться»[16]. Скромность писателя и нежелание порушить возникшую комическую ситуацию побудили его до конца играть роль несведущего пассажира и сохранить интригу неразрешенной. Чуткость художника оказалась выше желания сестры «разрядить» ситуацию и увидеть реакцию попутчиков на признание брата. Театральность происходящего оказалась более привлекательной, чем вариант с признанием. И Чехов это чувствовал.

Потребность в мистификации, в розыгрыше окружающих сохранялась у писателя до последних лет жизни. К. Станиславский вспоминал: «Летом 1902 года, когда Антон Павлович готовился писать “Вишневый сад”, он жил вместе со своей женой <…> в нашем домике, в имении моей матери Любимовке. Рядом, в семье наших соседей, жила англичанка, гувернантка, маленькое худенькое существо с двумя длинными девичьими косами, в мужском костюме. Благодаря такому соединению не сразу разберешь ее пол, происхождение и возраст. Она обращалась с Антоном Павловичем запанибрата, что очень нравилось писателю. Встречаясь ежедневно, они говорили друг другу ужасную чепуху. Так, например, Чехов уверял англичанку, что он в молодости был турком, что у него был гарем, что он скоро вернется к себе на родину и станет пашой, и тогда выпишет ее к себе. Якобы в благодарность, ловкая гимнастка-англичанка прыгала к нему на плечи и, усевшись на них, здоровалась за Антона Павловича со всеми проходящими мимо них, то есть снимала шляпу с его головы и кланялась ею, приговаривая на ломаном русском языке, по-клоунски комичном:

– Здласте! Здласте! Здласте!

При этом она наклоняла голову Чехову в знак приветствия. Те, кто видел «Вишневый сад», узнают в этом оригинальном существе прототип Шарлотты»[17].

Потребность в розыгрышах, в шутках сказывалась и в письменном общении с близким ему кругом людей. Вот показательный пример. Артистка М. Алексеева (Лилина) – жена К. Станиславского сообщила в письме Чехову: «В театре идут репетиции “Мещан” <…> Сама на репетициях не была, но слышала от всех, что чудесно выходит роль у Ольги Леонардовны, а Костя, мало того, что хвалит ее, начал за ней ухаживать (конечно, тут говорит немного и моя ревность), но все же не мешало бы Вам написать ему вместо любезного – грозное письмо. К чести Ольги Леонардовны должна сказать, что хотя природа оделила ее большой долей кокетства, но никакого повода к ухаживанию она ему не подает» (П. X, 459).

В ответ Чехов разыгрывает сцену ревности: «То, что Вы по секрету сообщаете мне в Вашем письме о Константине Сергеевиче и моей супруге, чрезвычайно меня порадовало. Благодарю Вас, я теперь приму меры, постараюсь сегодня же начать хлопоты о разводе. Сегодня же посылаю в консисторию прошение, при чем прилагаю Ваше письмо, и думаю, что к маю я буду уже свободен; а до мая поучу маленько свою супругу. Она меня боится, я ведь с ней попросту – чего моя нога хочет!» (3 февраля 1902 г. П. X, 185).

Чехов допускал шуточные провокации по отношению к жене, и она отвечала ему соответственно. Готовность откликнуться на них, стать участником миниспектакля свидетельствует о жизнелюбии Чехова, его расположенности к театрализованному преображению. Она сказалась в литературной игре и мистификациях писателя, в его способности создавать в письмах образ милосердного мужа и выдержать его до конца.

III. Побуждение к браку

1. Недоверие к женитьбе

Решение актрисы выйти замуж за Чехова столкнулось с его приверженностью к жизни холостяка. Разговоры о женитьбе долгое время вызывали у Чехова внутреннее сопротивление: он не мог совместить свою свободу с обязанностями мужа. И потому стремился отшутиться от этого предложения. В 33 года в письме брату замечал: «Жиница мне, Сашечка, нельзя, потому что незаконно живущие не могут жить законно. И во-вторых, не имею чертога, куда бы я мог сунуть свою законную семью, если бы таковая была. Где я ее помещу? На чердаке? И в-третьих, характер у меня слишком испортился для того, чтобы быть сносным семьянином» (Ал. П. Чехову 12 мая 1893 г. П. V, 206).

Наблюдения писателя над перипетиями брачных отношений и участи жениха вызывали ассоциацию с человеческой комедией. Притом это касалось не только посторонних, но и близких людей. Вот признание писателя о романе брата: «Брат Миша влюбился в маленькую графиню, завел с ней жениховские амуры и перед Пасхой официально был признан женихом. Любовь лютая, мечты широкие… На Пасху графиня пишет, что она уезжает в Кострому к тетке. До последних дней писем от нее не было. Томящийся Миша, прослышав, что она в Москве, едет к ней и – о чудеса! – видит, что на окнах и воротах виснет народ. Что такое? Оказывается, что в доме свадьба, графиня выходит за какого-то золотопромышленника. Каково? Миша возвращается в отчаянии и тычет мне под нос нежные, полные любви письма графини, прося, чтобы я разрешил сию психологическую задачу. Сам черт ее решит! Баба не успеет износить башмаков, как пять раз солжет. Впрочем, это, кажется, еще Шекспир сказал» (А. С. Суворину 26 апреля 1893 г. П. V, 2005). Резюме Чехова по поводу этого случая – есть признание непредсказуемости поведения женщины, ее коварства и склонности к измене.

Чехов считал, что талант требует самоограничения и прежде всего от женщин, которые способны опустошить художника. В 35 лет он пишет другу: «Был я у Левитана в мастерской. Это лучший русский пейзажист, но, представьте, уже нет молодости. Пишет уже не молодо, а бравурно. Я думаю, что его истаскали бабы. Эти милые создания дают любовь, а берут у мужчины немного: только молодость. Пейзаж невозможно писать без пафоса, без восторга, а восторг невозможен, когда человек обожрался» (А. С. Суворину 19 января 1895 г. П. VI, 15). И далее Чехов представляет, как бы он повел себя в положении Левитана: «Если бы я был художником-пейзажистом, то вел бы жизнь почти аскетическую: употреблял бы раз в год и ел бы раз в день» (Там же. С. 15).

Более того, даже в своем возможном браке Чехов ставил ограничения, которые должны были защитить его от рутины. «Гостевой брак» представлялся в 35 лет как единственно возможный вариант. В письме А. Суворину говорится: «Извольте, я женюсь, если Вы хотите этого. Но мои условия: все должно быть, как было до этого, то есть она должна жить в Москве, а я в деревне, и я буду к ней ездить. Счастье же, которое продолжается изо дня в день, от утра до утра, – я не выдержу. Когда каждый день мне говорят все об одном и том же, одинаковым тоном, то я становлюсь лютым. Я, например, лютею в обществе Сергеенко, потому что он очень похож на женщину («умную и отзывчивую») и потому что в его присутствии мне приходит в голову, что моя жена может быть похожа на него. Я обещаю быть великолепным мужем, но дайте мне такую жену, которая, как луна, являлась бы на моем небе не каждый день. NB: оттого, что я женюсь, писать я не стану лучше» (23 марта 1895 г. VI, 40).

А два месяца ранее в письме А. Суворину Чехов решительно защищал свою независимость: «Фю-фю! Женщины отнимают молодость, только не у меня <…> (21 января 1895 г. П. VI, 18).

В 36 лет в ответ на совет знакомого архитектора жениться Чехов отозвался шутливым отказом: «<…> очевидно, у Вас есть невеста, которую Вам хочется поскорее сбыть с рук; но извините, жениться в настоящее время я не могу, потому что, во-первых, во мне сидят бациллы, жильцы весьма сумнительные; во-вторых, у меня ни гроша, и, в-третьих, мне все еще кажется, что я очень молод. Позвольте мне погулять еще годика два-три. А там увидим – может быть, и в самом деле женюсь…» (Ф. О. Шехтелю 18 декабря 1896 г. П. VI, 255).

В 37 лет в письме из Ниццы приятельнице Чехов радостно признается: «…я прыгаю, как теленок, которого еще не женили. Прыгаю – и больше ничего.

О, какое счастье, что я еще не женат! Какое это удобство!» (Е. М. Шавровой-Юст 29 октября (10 ноября) 1897 г. П.VII, 88).

Можно привести подборку суждений из записных книжек Чехова, предостерегающих от женитьбы:

• Женятся, потому что обоим деваться некуда[18];
• Если боитесь одиночества, то не женитесь (САРП, 569);
• Даже в человеческом счастье есть что-то грустное (САРП, 568).

Другим настораживающим фактором было то, что О. Л. Книппер – актриса. Чехов неоднозначно относился к театру. Он отмечал его искусственность, отставание от русского общества. Признавался, что и актёров не любит. Но одновременно тянулся к театру как к возможности повлиять на сознание и души зрителей. И в отношениях к МХТ у писателя возникали сложности. Режиссеры не сразу и не в полной мере проникались тональностью его пьес, не сразу находили адекватные формы сценического воплощения. Писателю приходилось разъяснять свое понимание пьес, присутствовать на репетициях и даже вносить изменения в уже готовые тексты по просьбе режиссеров и актеров. Чехов хорошо знал участь актрисы в театре: борьбу за признание, зависимость от руководства, ненормальность режима, неустроенность личной жизни. Он видел, какой ценой достигается успех и как быстро изнашиваются актеры, их психика и здоровье. Жениться на актрисе – значило ввести в свой уклад сумятицу и специфику актерского быта. Взять на себя ответственность за судьбу женщины. Для больного Чехова, занятого литературным трудом, это стало бы непосильной нагрузкой.

В записных книжках писателя есть суждения о положении и перспективе актрисы: «Судьба актрисы; начало – богатая, хорошая семья в Керчи, скука жизни, бедность впечатлений; сцена, добродетель, пламенная любовь, потом любовники; конец – отравилась неудачно, потом Керчь, жизнь у глухого дяди, наслаждение от одиночества. Опыт показал, что артисту надо обходиться без вина, без брака, без большого живота. Сцена станет искусством лишь в будущем, теперь же она лишь борьба за будущее» (ПСС. С. XVII, 178).

Журналист В. А. Поссе в воспоминаниях приводит эпизод беседы с Чеховым в марте 1900 г. в Ялте:

«– А что, Владимир Александрович, могли бы вы жениться на актрисе? – прервал молчание тихий голос Антона Павловича.

Вопрос застал меня врасплох, и я несколько неуверенно ответил:

– Право, не знаю, думаю, что мог бы.

– А я вот не могу! – и в голосе Чехова послышалась резкая нота, которой раньше я не замечал.

Видно, не без борьбы пришел Чехов к решению жениться на Книппер»[19].

Писатель выражал свое внутреннее нежелание в тот период, когда актриса ждала от него ясности и начала действовать.

1. Согласие с условием

15 февраля 1901 года Чехов, побыв в Италии, возвратился в Ялту. Ему предстояло принять решение. О. Книппер тяготилась неопределенностью своего положения и потому не хотела ехать в Ялту. Она чувствовала себя там навязчивой гостьей. В письме Чехову в конце марта объясняла: «Я устала от этого скрыванья, мне тяжело это очень, поверь. Опять видеть страдания твоей матери, недоумевающее лицо Маши – это ужасно! Я ведь у вас между двух огней. Выскажись ты по этому поводу. Ты все молчишь. А мне нужно пожить спокойно теперь. Я устала сильно» (П. IX, 542).

И все же 30 марта 1901 года она приехала в Ялту. Две недели ее пребывания с писателем должны были переломить ситуацию.

Апрель 1901 года стал решающим в отношениях писателя и актрисы. Еще в начале месяца Чехов сетовал на скуку и обычность своего существования. В письме писателю-юмористу сообщал: «<…> я жив и почти здоров, еще не женат, седеть начал было и перестал. Живу в Крыму, живу скучно; недавно, впрочем, вернулся из-за границы, где прожил зиму довольно весело» (В. В. Билибину 7 апреля 1901 г. П. X, 8).

В середине месяца в письме к подруге Чехов признается: «Мне без тебя томительно скучно <…> скоро приеду, веди себя хорошо. Целую тебя крепко» (16 апреля 1901 г. П. X, 11). На следующий день в новом письме подтвердил надежду на скорую встречу: «Без тебя и твоих писем мне становится скучно <…> Скоро, скоро увидимся, пойдем в трактир, одним словом, будем блаженствовать <…>» (П. X, 12). Чехов заканчивает письмо любовным обращением: «До свиданья, собака! Прощай, собака! Я тебя глажу и целую.

Твой влюбленный в Книпшиц дуралей» (17 апреля 1901 г. П. X, 12).

В тот же день, 17 апреля 1901 года Ольга Леонардовна написала Чехову решительное письмо, в котором прямо выразила непонимание его отношения к ней и нежелание дальше находиться в неопределенном положении. Ее возвращение в Москву вызвало недоумение у близких. Все ждали сообщения о выходе актрисы замуж, а она вернулась ни с чем. Ей пришлось оправдываться, придумывать повод возвращения. «Не могу отделаться от мысли, что мы зря расстались, раз я свободна. Это делается для приличия, да? Как ты думаешь? Когда я сказала, что уезжаю с Машей, ты ни одним словом не обмолвился, чтобы я осталась или что тебе не хочется расставаться со мной. Ты промолчал <…>. Я так ждала весны, так ждала, что мы будем где-то вместе хоть несколько месяцев друг для друга, станем ближе, и вот опять я “погостила” в Ялте и опять уехала. Тебе все это не кажется странным? Тебе самому?» (П. X, 283).

Решительность, с какой она ставит Чехова перед выбором, выражена и в требовании скорейшего ответа на ее сомнения. На следующий день О. Книппер продолжила разговор на тревожащую ее тему: «Вдруг мне кажется, что ты уже охладел ко мне, что не любишь меня как прежде, что тебе просто нравится, чтобы я приезжала к тебе, вертелась около тебя и больше ничего, что ты не смотришь на меня, как на близкого тебе человека. А я без тебя не представляю себе своей жизни». В конце письма Ольга Леонардовна смягчает категорический тон и переходит к более доверительному обращению: «Ну, прости, милый мой, что я опять об этом. Не буду – ты ведь не любишь этой бабьей болтовни. Не сердись на меня. Мне просто как-то дико, что мы не вместе теперь, сейчас, почему дни проходят зря, в разлуке – оттого, может, и мысли всякие лезут» (П. X, 283).

На что надеялась Ольга Леонардовна, побуждая Чехова жениться, когда он уже был опасно болен? На то, что в браке свершится чудо, писатель выздоровеет, их жизнь станет радостной и прочной? На то, что своим уходом и заботой она выведет его из больного состояния? Или эти вопросы ее не волновали, а главным было стать женой известного писателя и обрести новый статус? Судя по настойчивости, с какой она действовала, эта цель была определяющей, а все остальное расценивалось как сопутствующие обстоятельства. Их можно было решать потом.

Не потому ли Ольга Леонардовна поспешила сказать близкому ей режиссеру, что вопрос о ее замужестве решен, хотя это было не так? А затем стала укорять писателя, что он ведет себя непонятно. Действия актрисы таили психологическую провокационность, упрек в непорядочности поведения. И Чехов внял им и поступил как должно. Он отправляет Ольге Леонардовне спокойное обстоятельное письмо, в котором отклоняет ее сомнения и достойно по-мужски разрешает ситуацию: «В начале мая, в первых числах, я приеду в Москву, мы, если можно будет, повенчаемся и поедем по Волге или прежде поедем по Волге, а потом повенчаемся – это как найдешь более удобным» (П. X, 14). Чехов предлагает далее два маршрута и решение оставляет на ее усмотрение. Более того, он планирует большую часть зимы жить в Москве с ней на квартире и полностью полагается на ее решение: «Мой кашель отнимает у меня всякую энергию, я вяло думаю о будущем и пишу совсем без охоты. Думай о будущем ты, будь моей хозяйкой, как скажешь, так я и буду поступать, иначе мы будем не жить, а глотать жизнь через час по столовой ложке» (П. X, 15). Можно только догадываться, какую радость вызвало у Ольги Леонардовны это долгожданное признание, смиренный тон и предложение быть его хозяйкой.

19 апреля О. Книппер в письме Чехову после любовных признаний дает конкретное задание: «Привози свои бумаги, чтобы мы скорее могли перевенчаться – это очень просто и живо. Надоели мне кусочки, хочу полноты» (П. X, 286). В ответном письме от 24 апреля 1901 года Чехов поддерживает ее желание съездить в Звенигород и планирует поехать с ней вместе. Но и одновременно уточняет: «Ты пишешь, чтобы я привез с собой документы для венчания. Но у меня нет никаких документов, кроме паспорта» (П. X, 17). Если раньше у Чехова и оставались какие-то сомнения относительно женитьбы, то теперь он вынужден уступить инициативу Ольге Леонардовне и следовать в русле ее планов.

Правда, одно условие для него принципиально важно, и он ставит его перед избранницей. В письме от 26 апреля говорится: «Если ты дашь слово, что ни одна душа в Москве не будет знать о нашей свадьбе до тех пор, пока она не совершится, – то я повенчаюсь с тобой хоть в день приезда» (П. X, 17). И далее объясняет, почему он настаивает на этом: «Ужасно почему-то боюсь венчания и поздравлений, и шампанского, которое нужно держать в руке и при этом неопределенно улыбаться. Из церкви укатить бы не домой, а прямо в Звенигород. Или повенчаться в Звенигороде. Подумай, подумай, дуся! Ведь ты, говорят, умная» (П. X, 17).

Несмотря на требование писателя скрыть факт его намерения жениться на О. Книппер, слухи дошли даже до великой княгини Е. Ф. Романовой – жены московского генерал-губернатора. Мать Ольги Леонардовны пела на благотворительном рауте в Строгановском училище по желанию великой княгини, которая сама выбирала романсы. Ольга Леонардовна сообщает Чехову, что после концерта именитая чета подошла к маме, жали ей руку и «первый вопрос, который был: “Ваша дочка в Москве? Когда же ее свадьба? А как его здоровье?” Мама встала в тупик и замялась, т. к. сама ничего не знает <…> Затрепали нас с тобой» (П. X, 288).

Сам же писатель вынужден даже шутливо обыгрывать тему женитьбы. Ольга Леонардовна пишет Чехову 26 апреля: «Противный Вишневский клянется и божится и крестится, что через год или два я буду его женой – каково?! Он всегда шутит на эту тему, а вчера я даже немного рассердилась. Само собой, говорит, сделается!» (П. X, 288). В ответ Чехов комментирует эту ситуацию с актером: «Если ты выйдешь за Вишневского когда-нибудь, то не по любви, а из расчета. Рассудишь, что малый он ничего себе, и выйдешь. Очевидно, он рассчитывает на то, что скоро ты овдовеешь, но скажи ему, что я, назло, оставлю завещание, в котором запрещу тебе выходить замуж» (П. X, 19).

В этой шутке есть какой-то зловещий пророческий оттенок. То, что Чехов болен и серьезно болен, знали многие. То, что он – закоренелый холостяк, было известно. И его женитьба в этом положении вызывала недоумение и пересуды. Именно поэтому Чехов решает все сделать быстро и тайно, без лишних глаз.

Сам факт женитьбы Чехов скрыл даже от своей сестры Марии Павловны, которая для него была самым близким человеком. В письме к ней 20 мая 1901 года Чехов сообщает о посещении доктора Щуровского, его диагнозе и вердикте: «…велел немедленно ехать на кумыс в Уфимскую губернию, если же кумыса я не буду переносить, то – в Швейцарию. На кумысе, скучнейшем и неудобном, придется пробыть два месяца» (П. X, 27). И затем, как бы между прочим, в шуточной форме допускает предполагаемую женитьбу: «Уж я не знаю, что мне делать, как быть. Ехать одному скучно, жить на кумысе скучно, а везти с собой кого-нибудь было бы эгоистично и потому неприятно. Женился бы, да нет при мне документов, все в Ялте, в столе. Рука уже не болит» (П. X, 27).

По сути, он предупреждает сестру о возможной женитьбе. Ехать на кумыс для писателя было все равно, что ехать в ссылку. Но ехать одному он уже не мог. Мария Павловна поняла намек и ответила совершенно откровенно: «Для меня лично свадебная процедура ужасна! Да и для тебя эти лишние волнения ни к чему. Если тебя любят, то тебя не бросят, и жертвы тут никакой нет, эгоизма с твоей стороны ни малейшего!.. Окрутиться же всегда успеешь. Так и передай своей Книпшиц. Прежде всего нужно думать о том, чтобы ты был здоров…» (П. X, 19).

Венчание состоялось 25 мая в Москве, в церкви Воздвижения на Овражке. Присутствовали только четыре необходимых свидетеля: брат О. Книппер, ее дядя и два студента, попавшиеся под руку. Больше в церкви не было никого. После венчания Чехов и О. Книппер посетили мать Ольги Леонардовны и тотчас отправились на вокзал. Они уехали вначале в Нижний Новгород, а затем на кумыс в Уфимскую губернию. К. Станиславский вспоминал об этом событии так: «Однажды Антон Павлович попросил А. Л. Вишневского устроить званый обед и просил пригласить туда своих родственников и почему-то родственников О. Л. Книппер. В назначенный час все собрались, и не было только Антона Павловича и Ольги Леонардовны. Ждали, волновались, смущались и, наконец, получили известие, что Антон Павлович уехал с Ольгой Леонардовной в церковь, венчаться, а из церкви поедет прямо на вокзал и в Самару, на кумыс. А весь этот обед был устроен им для того, чтобы собрать в одно место всех тех лиц, которые могли бы помешать повенчаться интимно, без обычного свадебного шума. Свадебная помпа так мало отвечала вкусу Антона Павловича. С дороги А. Л. Вишневскому была послана телеграмма» (П. X, 300). Более обстоятельно с житейскими подробностями эти дни описывает О. Книппер в письме к М. Чеховой от 28 мая 1901 года.

Такая свадьба для О. Книппер была малопривлекательна. Она превращала праздник в розыгрыш, в мистификацию. Актриса лишалась возможности быть в центре внимания, не могла продемонстрировать свою победу. Возможность фотографий, обсуждений и воспоминаний была исключена. Чехов решительно пресек то, что могло дать повод для пересудов. И Ольге Леонардовне пришлось смириться. Но цель ее была достигнута, женское тщеславие удовлетворено. А то, что ее праздник был сорван, оставило в душе свой след.

[1] Для ознакомления с жизненным и творческим путем А. П. Чехова рекомендуем следующие издания: Бердников Г. Чехов. 2-е изд. М., 1978 (серия ЖЗЛ): Малюгин Л., Гитович И. Чехов. М., 1983; Громов М. Чехов. М., 1993 (и переиздания); Рейфилд Дональд. Жизнь Антона Чехова / Пер. с анг. О. Макаровой. М., 2005; Труайя Анри. Антон Чехов / Пер. с фран. Н. Васильковой. СПб., 2015; Чеховиана. Из века XX в XXI: итоги и ожидания [отв. ред. А. П. Чудаков]. М., 2007.

[2]  Амфитеатров А. В. Собрание сочинений. СПб., 1911–1916. Т. 14. С. 163.

[3] Рейфилд Д. Что еще мы сможем сказать о Чехове? // Чеховиана. Из века XX в XXI: итоги и ожидания. М., 2007. С. 36.

[4] Малахова А. М. Вступительная статья и примечания к X тому писем ПССП. В 30 томах. М., 1974–1983. П. X, 266.

[5] См.: Нагибин Ю. М. Дневник. М., 2005. С. 288–289.

[6] Там же. С. 288–289.

[7] Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 томах. М., 1975–1983. Письма. Т.II. С. 318–319. Далее ссылки на это издание даются в тексте в скобках, где П. – письма, С. – сочинения, римская цифра обозначает том, арабская – страницу.

[8] Труайя Анри. Антон Чехов. СПб., 2015. С. 326.

[9] Книппер-Чехова О. Л. О А. П. Чехове // А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 617.

[10] Труайя Анри. Антон Чехов. СПб., 2015. С. 359.

[11] Станиславский К. С. А. П. Чехов в Художественном театре (Воспоминания) // А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 389.

[12] Щепкина-Куперник Т. Л. О Чехове // А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 243.

[13] Переписка А. П. Чехова и О. Л. Книппер: В трех томах. Т. 2. М., 1936. С. 11. Далее ссылки на это издание даются в тексте в скобках с указанием: Переписка, том и страница.

[14] Кубасов А. В. Проза Чехова: искусство стилизации. Екатеринбург, 1998. С. 130–131.

[15] Бунин И. А. Чехов // А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 495.

[16] Чехова М. П. Из далекого прошлого. М., 1960. С. 249.

[17] Станиславский К. С. А. П. Чехов в Художественном театре (Воспоминания) // А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 407–408.

[18] Словарь афоризмов русских писателей. 3-е изд. М., 2008. С. 570. Далее ссылки на это издание даются в тексте с обозначением аббревиатуры САРП и страницы.

[19] Поссе В. А. <Воспоминания о Чехове> // А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 457.